К 190-летию со дня рождения Габриэла Сундукяна
«Завещаю не ставить надо мной никакого памятника. Кому же я действительно дорог, тот воздвигнет мне памятник в самом себе», – писал Гоголь («Выбранные места из переписки с друзьями»).
«О, не ставьте мне монумента! В сердцах своих воздвигните мне монумент…», – вещает Фома Опискин в пародийной аллюзии на завещание Гоголя  (Ф.М. Достоевский. «Село Степанчиково и его обитатели»).        
А вот еще одно завещание! «Я не желаю иметь памятника. Если хотят, пусть поставят памятник Пепо…» Что это, опять аллюзия? Автор этих слов, получивший образование  на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета, был прекрасным знатоком русской литературы. Но его предсмертное желание, ставшее известным через некролог (как и Гоголь, он не хотел видеть его напечатанным при жизни) проникнуто другим отношением к будущим поколениям; автор завещает  их памяти не себя, а своего знаменитого литературного героя, популярность которого остается непоколебимой уже полтора века.
Что же представлял собой социальный тип, который стал знаком драматургии Сундукяна?
Но прежде о личности автора.
При вдумчивом отношении он представляется в сочетании парадоксов, что позволило Ширванзаде воспринимать этого писателя «отдельно от деятелей армянской культуры прошлого», таких как Раффи или Перч Прошян, изнемогавших под бременем нищеты, болезней и борьбы за право творить. Красивый, изысканно одетый, всегда в перчатках и дорогих шляпах, с безупречными манерами и отличным здоровьем, которое тщательно поддерживалось  прогулками на дальние расстояния, он казался олицетворением благополучия. Однако мало кто знал, какой ценой досталось это благополучие.
После смерти Никиты Сундукяна, обладавшего немалым состоянием, вдова с тремя детьми оказалась в кабальной зависимости от церкви, налоги которой  планомерно вели семью к разорению. Не имея ни от кого поддержки, Тинатин Сундукян  изо всех сил старалась, чтобы  дети (Габриэл был старший) не чувствовали лишений, а главное, получили  достойное образование. Единственным источником дохода семьи оставался двухэтажный  дом с фруктовым садом. Часть его предприимчивая хозяйка сдала супружеской чете педагогов. Шахан-Джрпетян, который был приглашен из Парижа для руководства Тифлисской армянской школой, стал обучать Габриэла новому и древнему армянскому языку, познакомил с основами латыни и итальянского, а его жена, привезенная из Парижа француженка, начала давать уроки на своем родном языке. Однако мать Габриэла быстро поняла, что не следует довольствоваться  домашним  образованием, и стала искать возможности для его  продолжения.  Габриэл был принят в частный пансион братьев Арзановых, выпускников Московского университета,  затем в Тифлисскую  гимназию. Непростой вопрос поступления в это заведение решила знаковая встреча: репетитором мальчика по русскому языку стал выдающийся армянский просветитель и писатель Хачатур Абовян; преследуемый эчмиадзинскими клерикалами, он занялся частным преподаванием в Тифлисе. Позднее  Сундукян  писал, что приватные ученики Абовяна славились прекрасной подготовкой не только в Тифлисе, но и обеих русских столицах: «Не будь его (Абовяна. – М.К.), меня не приняли бы в гимназию». Надо полагать, что именно Абовян пробудил  интерес у мальчика к русской литературе (Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь), который основательно углубился  в гимназии. В русском переводе начинается знакомство  с произведениями европейской литературы; наряду со «страстным чтением» (Г.Сундукян) французских книг,  потрясающее впечатление  производит  «Коварство и любовь» Шиллера. «… несмотря на поздний час и на убедительные просьбы матери, я не мог оставить книгу, пока не окончил (в 4 часа утра), проливая горячие слезы», – писал он впоследствии  известному литературоведу Юрию Алексеевичу Веселовскому, своему биографу и переводчику  пьес.
При всех экономических трудностях, юным Сундукяном неотступно владела мысль о поступлении в университет, и мать снова поддержала его. В соответствии с уставом, выходец из купеческого сословия не имел право учиться в Санкт-Петербургском университете. Но Тинатин Сундукян,  при содействии директора гимназии Арзанова, твердо верившего в способности ее сына, добилась от «Общества тифлисских граждан» разрешения на его поступление  «с правом пенсионера» (стипендианта. – М.К.). Такие студенты, получив диплом, направлялись на должность переводчика в ведомстве главноуправляющего краем.
Оценки при поступлении были малоутешительны,  одни низкие баллы. Однако окончание университета  оказалось блистательным: по языкам (арабский, персидский, турецкий, русский, армянский, грузинский, французский) и таким  предметам, как «гражданские законы и судопроизводство», «уголовные законы и судопроизводство», «история Востока» одни пятерки; и только по курсу «государственные учреждения Российской Империи» тройка.  Ведомость с такими показателями сопровождалась  ходатайством  ректора университета перед попечителем Петербургского учебного округа об «исключении от податного состояния Гавриилу Сундукову». Теперь выпускнику филологического факультета предстояло защитить диссертацию на степень кандидата по теме  «Беглый взгляд на характер персидской просодии, исходя из формы и особенностей арабского стихосложения в сравнении с персидским», что он с успехом выполнил в кратчайший срок. Правда, социальное происхождение задержало своевременную выдачу  диплома кандидата, которая состоялась лишь после специального указа от Правительствующего сената.
Укажем также, что будучи студентом, Габриэл талантливо перевел стихотворение Пушкина «Клеветникам России» на древнеармянский. Оценивая этот «красивый и превосходный» перевод, профессор университета Бероян  высказался в письме к декану факультета Н.Устрялову о том, что стихи Сундукяна «нимало не уступают самому подлиннику…» (!) и рекомендовал представить их автора к званию магистра, но эта просьба осталась без внимания. В то же время, в письмах к матери проскальзывает неудовлетворенность тем, как распределяется прохождение  предметов; неоправданной перегрузке при  изучении  языков, он предпочел бы специализацию в технических науках, а также юриспруденции. Судя по всему, Габриэл смог посещать занятия на математическо-техническом  факультете, и жизнь показала, насколько основательными оказались  приобретенные им знания в инженерно-строительном деле и математике.  
5 ноября 1850 года двадцатипятилетний Габриэл начинает работать в Тифлисе как  устный переводчик в канцелярии главноуправляющего Кавказским краем. Одновременно на общественных началах  преподает геометрию в известной Нерсисяновской школе. Что побудило его, при недостаточной обеспеченности семьи,  работать без зарплаты? Желание поделиться приобретенными знаниями? В то же время, в канцелярии наместника через три года  возник тяжелый конфликт с высшим начальством. Чем он был вызван? Нежеланием  переводить документы с бесконечными жалобами несправедливо обиженных, о чем он высказывался вслух? В рапорте начальника канцелярии говорится о «дерзких, предосудительных выражениях» в адрес вышестоящего сотрудника, и Сундукян, отказавшись извиниться, был арестован в канцелярии. Но такая мера наказания показалась недостаточной наместнику; было дано распоряжение выслать непокорного чиновника в двадцать четыре часа в Дербент с запретом выезжать «без особого разрешения его сиятельства» (М.С. Воронцова. – М.К.).
Позднее журналист Г.Назарян выдвинул иную версию отстранения переводчика от канцелярии наместника,  похожую на то,  как удалил Воронцов из Одессы Пушкина: молодого Габриэла, с его впечатляющей внешностью и отточенными манерами «слишком преследовали посещающие дворец дамы, им увлекались даже жены и дочери начальников, и результатом… была ссылка в Дербент» (из книги Г.Абова). Что ж, похоже на правду, надо сказать, что в дальнейшем,  на протяжении всего тифлисского периода с безостановочным  движением по служебной лестнице, отношения с начальством у Габриэла Никитича всегда складывались благополучно.
До сих пор мы не  касались литературного творчества. Собственно, оно еще не начиналось. Зато в Дербенте проявились другие  способности, свидетельствующие о всесторонней одаренности прибывшего сотрудника. Сполна выявились приобретенные в Петербургском университете технические знания; его выпускник, назначенный начальником отделения в канцелярии губернатора, успешно возглавил работы по строительству и благоустройству города. Читатель монографии Геворка Абова «Габриэл  Сундукян. Жизнь и творчество» ставится в известность, что новая должность была связана с заказами на составление архитектурных  проектов городских зданий; в их числе - выполненное по просьбе армянского населения оформление проекта и сметы на постройку армянской церкви. Важным событием стало руководство работой по установлению городских часов; их механизм работал так, что бой раздавался не только каждый час, но и каждые пятнадцать минут.
Между тем, пребывание в Дербенте сильно тяготило этого на первый взгляд преуспевающего  чиновника. Особенно тяжело переносил он отсутствие театра, который в пору студенчества прочно вошел в его жизнь. «Какая была радость.., – вспоминал писатель на старости лет, – когда я впервые видел Каратыгина в роли Фердинанда! («Коварство и любовь». – М.К.). Я полюбил  театр, и с тех пор не пропускал ни одной пьесы в Александринском театре, где поражали меня, изумляли своей игрой также Мартынов, Каратыгин 2-й… Щепкин-Фамусов (знакомый по московским гастролям. – М.К.) у меня и теперь перед глазами, и мне кажется, что я сейчас слышу его голос…» Изо всех сил стремится он вернуться в родной Тифлис, где, благодаря энергичным действиям М.Воронцова, открылся русский драматический театр (1845). Однако покинуть Дербент не разрешал ни Воронцов, который  видел в Сундукяне преступника, заслуживающего ссылки в Сибирь (тайна перехваченного полицией письма, якобы написанного Сундукяном, до сих пор не разгадана), ни назначенный после него новый наместник Н.Н. Муравьев. И только в 1858 году, благодаря ходатайству Григола Орбелиани, поэта и воина, ставшего к этому времени генерал-адъютантом его императорского Величества, Габриэлу удалось вырваться из Дербентского плена.
В 1856 г. в Тифлисе основан армянский драматический театр.
Сундукян сразу вошел в руководящий орган театра, и 1863 г. представил на суд   общественности одноактный водевиль «Ночное чихание - к добру». Эта  смешная пьеса оказалась настолько популярной, что в октябре 1863 года ее, в исполнении грузинских артистов, показали на торжественном вечере в честь приезда А.Н. Островского; заметим, что свои сочинения Сундукян писал одновременно на армянском и грузинском языках.
«Сторонник европейской цивилизации, обличитель темных явлений армянской жизни, прекрасный знаток местного быта и… тифлисского диалекта… весьма остроумный писатель», – таким предстает Сундукян в характеристике Ю.А. Веселовского на страницах  энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона. Был ли наш писатель, неутомимо призывающий к сохранению национальных традиций, сторонником европейской цивилизации? Правильно было бы сказать: сторонником образования, преобразующего горизонт закостенелых представлений, независимо от того, где они получены. «Крен» в сторону Европы зачастую настораживал писателя, получая подчас карикатурное изображение.
Веселовский выделяет ряд остроумных, живо написанных пьес, которые последовали за «Ночным чиханием». Это «Хатабала», разоблачающая укоренившиеся жульнические  проделки во время свадебной «эпопеи», когда жених, по обычаю, мог видеть невесту только в день обручения; «Еще одна жертва», апология молодого поколения, задыхающегося в тисках пережитков прошлого, и ее зеркальное  отражение – «Разоренный очаг», где предупреждается  опасность безоглядного разрыва с традициями; «Супруги», с утверждением права на развод и  провозглашением  независимости женщины. Однако литературный критик оставляет без внимания не только публицистические статьи, подобные «Беседам Амала» или «Беседам Адида» или образцы прозы. Он прошел мимо, быть может, самого удивительного опуса – «Оскан Петрович на  том свете».
Издавна принято говорить о созвучности мира героев Сундукяна с творчеством Островского. Нам кажется,  правомерна и другая  параллель – Сундукян – Достоевский,  исходящая, прежде всего, из трепетной для обоих авторов темы «униженных и оскорбленных»  (чего стоит один «Варенькин вечер» Сундукяна!). Она, возможно, и затрагивалась в исследовательской литературе, но нам открылось другое – близость трагикомического фарса  рассказа Достоевского «Бобок» (1873) с опередившей его на шесть лет пьесой «Оскан Петрович на том свете» (1866). Участники обоих сюжетов покойники. В жутком рассказе «Бобок» очнувшиеся в могилах мертвецы радуются освобождению от условностей земной жизни и решают развлечься воспоминаниями о своих самых постыдных поступках (сходная ситуация повторится в «Идиоте», когда Фердыщенко предлагает игру «пти-жен». – М.К.). С признанием своих грехов выступают действующие лица и в одноактной шутке Сундукяна;  автор  посылает душу «героя» «Ночного чихания» Оскана Петровича, жаждущего узнать правду о себе и своих уважаемых соотечественниках, «на тот свет». Но «адрес» отправления  неточен: оказывается, «знатные» люди  после смерти попадают только в ад, куда и приходится спуститься пришельцу. Добровольный турист в преисподнюю приходит в ужас, представляя, какие мучения ждут его в конце пути. Но Сатана уверяет, что обитатели этих мест при жизни грешили  гораздо больше, и приглашает на «экскурсию» по своим владениям. Перед «искателем правды» из огненной геенны выплывают «исчадья ада», бесстыдно обнажаясь в омерзительном обличье своей земной жизни. Потрясенный Оскан Петрович узнает цвет высокочтимой городской «знати» и начинает понимать, что совершаемые  преступления надежно скрывались под ханжескими масками. Он пытается убежать, поискать вход в рай, но попадает в руки сатанинских слуг, а через них на суд. Его вершит владыка ада Сатаэль, окруженный злыми ангелами разных видов и чинов, которые «сияют особенной роскошью и адскими орденами». С рабским почтением кланяются бесы своему предводителю,  целуют его колени и ноги, называя его «вашим величеством». (Курсив везде мой. – М.К.). Прозревший Оскан Петрович  обескуражен: «И здесь водится все это… Смотри-ка, что они делают!» Представлял ли сам Габриэл Никитич силу социального протеста, который был заложен в этой, казалось, невинной сценической шутке, незамеченной цензурой; пугающую глубину воссозданной в ней картины мира; этическую подоплеку  обличения сил зла? И все  это до написания «Пепо», заклеймившего царское судопроизводство.
Пьесу «Пепо» ее создатель считал своим лучшим сочинением, не пропускал ни одной постановки, всегда сидя в первом ряду.  Житель элитарного района Сололаки, эстет и сибарит Габриэл Никитич мог распознать персонаж для будущей пьесы в любом уголке. Прообраз Пепо – реальное лицо, выхваченное автором из «гущи» тифлисской жизни. Однажды  писатель заметил на улице человека, в котором узнал рыболова. Он пригласил его домой,  угостил чаем, и, добродушно прощая изрешеченные гвоздями сапог полы, завел с ним знакомство, стал крестным  сына, и после смерти отца продолжал уделять ему внимание. «Хороший был человек, честный», – вспоминал слова Габриэла Никитича Ширванзаде.
Зимзимов, злейший враг и социальный антипод Пепо, по словам его создателя, портрет известного ростовщика Х. Однако другой  ростовщик, хозяин квартиры, где проживал писатель, посчитал себя  моделью этого образа, и, не потерпев дерзкой выходки жильца,  указал ему на дверь.
Еще один образ, взятый прямо из жизни, наиболее совершенный из характеров, созданных Сундукяном, «бронзовая статуя, перед которой время бессильно» (Ширванзаде), – старый друг семьи Пепо Гико.
Какое же место занимал в социальной иерархии  тип, которому Сундукян воздвиг литературный памятник? «Он питал особое уважение к тем, кого в Тифлисе называли «кинто», – писал Ширванзаде. Кинто – это мелкий торговец, разносчик фрукт и выловленной в Куре рыбы. В наше время стало модно представлять его как главного носителя городского колорита. На самом деле у этих жителей зачастую беднейших кварталов города была отнюдь  неоднозначная репутация. Балагур, весельчак, остроумный зубоскал, неугомонный плясун (от его имени произошло название главного уличного танца Тифлиса – кинтаури), часто бездельник, и, в то же время,  грубиян, сквернослов и скандалист; слово «кинто» до сих пор употребляют  как  оскорбительное  ругательство за неучтивость, разнузданность поведения, площадные манеры. Ладо Гудиашвили вспоминал, какой шок испытал однажды посетитель его  выставки, увидев картину «Кутеж двух кинто с женщиной», сюжет которой посчитал аморальным. И этот социальный изгой, получивший имя Пепо, возводится в образец высокой нравственности; в его душевном  строе автор  разглядел качества, которые привели его к миссии бескомпромиссного борца за  права человека.
Преданный друг, нежный сын и брат, каким предстает он с первой страницы, Пепо превыше всего ставит труд. «Полубезумный восторг делания» (М.Горький) его обычное состояние, но бедный рыбак романтизирует все, с чем соприкасается – видавший виды  старый невод с замысловато сплетенной сетью; котел, где варится рыба; и счастливо найденная заводь, и пронзительный трепет («точно жизнь со смертью встречается»), который охватывает рыбака во время вытягивания улова. Дитя природы он  одинаково любит и  темную ночь, одухотворенную беседой со звездами, и светлую с ее хранительницей луной. И даже вода, со всеми бедствиями во время весенних паводков, его родная стихия. Но вот, на пути  такого человека возникают ложь и бесчестье, измывательство над  бедностью, подлость и  предательство. Непоколебимый страж, преданный хранитель  этих низменных инстинктов царский суд; сдернув фантастическую оболочку, напяленную на него в «похождениях» Оскана Петровича, писатель саркастически разоблачает этот институт в горестной истории  семьи Пепо. Осознав правду, бедный рыбак, обманом приговоренный к тюрьме,   превращается в неумолимого мстителя. Нашелся настоящий документ, взамен сфабрикованной  судом расписки, и теперь  Зимзимов униженно просит прощения. Он готов откупиться за большие деньги, но Пепо гневно отвергает очередной мошеннический трюк. «Со страху продать свою душу? Нет, мать, эта расписка – меч, который сам бог послал мне, и этим мечом я отрублю ему голову… Пора огласить на весь мир его проделки!»
Образ влюбленного в жизнь веселого бессеребренника, который, узнав жестокие законы действительности, смело  устремляется на борьбу с обидчиками, полюбился зрителям с первых же спектаклей. Перед началом  представлений у кассы театра выстраивались длинные очереди. По инициативе А.Церетели «Пепо» был поставлен в Кутаиси, где писатель сыграл  одну из ролей. Но поистине головокружительный  успех пришел к герою  Сундукяна после выхода на экран фильма Амбарцума (Амо) Бек-Назарова (1935). «Когда «Пепо» появился на экранах, зрители Тбилиси и Еревана восприняли его как кусок собственной жизни», – писал музыковед В.Юзефович. По свидетельству ереванской газеты, выход фильма ознаменовался  торжественно организованным шествием к зданию летнего кинотеатра «Спартак». А в тбилисских кинотеатрах зрители спонтанно превращались в соучастников действия. Весь зал  подпевал любимцу улицы  Пепо, когда он закидывал сеть. Радостными приветствиями встречали энтузиасты зала подвыпивших гуляк на плоту, с нетерпением ожидая тоста в честь Пепо. Самые предусмотрительные запасались бутылками вина, чтобы присоединиться к здравице. Охотно посещали сеансы кино и сами артисты. Тифлисские зурначи, которые в фильме играли самих себя, сидели в зале со своими инструментами и, улавливая  момент,  включались в звучащую с экрана музыку.
«Пепо» был первым звуковым армянским фильмом. Бек-Назаров очень хотел, чтобы фильм его могли слушать в звучании  русской  речи, но добиться этого казалось невозможным,  дублирование  тогда  не практиковалась. Режиссер решился на смелый эксперимент – русский вариант он снял параллельно с основным в исполнении тех же артистов. И результат превзошел все ожидания.    
Музыку к фильму написал Арам Ильич Хачатурян, долгое время песня Пепо оставалась популярным шлягером. В своей книге воспоминаний Бек-Назаров рассказал о том, каким требовательным был к себе Хачатурян. Без конца переделывая текст песни, он, наконец, удовлетворился после седьмого  варианта. Но, по версии киноведа К.Калантара, получалось, что режиссер вконец измучил композитора, отвергая предлагаемые варианты, и только седьмой был принят.     
Основная часть съемок проходила в Тбилиси, некоторые сцены снимались в Ереване. Один из самых удачных эпизодов – бал в доме Арутюна Зимзимова – был снят в Москве. Во время работы в Тифлисе Бек-Назаров обратил внимание на старые мельницы на берегу Куры  и решил ввести их в кадр. Но тут выяснилось, что мельницы подлежат немедленному сносу. Этим вопросом занялся директор съемочной группы Арам Огаджанян, снос удалось оттянуть, и колоритный уголок старого Тифлиса  выразительно украсил пленку.  
Незабываемым стало окончание съемок. Его обставили  участвовавшие в фильме кинто. Собрав  со всего города друзей, они пригласили съемочную группу  на пиршество; утомленные артисты, не успев переодеться, прямо в сценических костюмах очутились на берегу Куры, где их ждали накрытые столы. Так отпраздновали тбилисцы выход фильма о своем городе.      
Габриэл Сундукян прожил долгую жизнь – 87 лет. До конца дней он боролся со старостью, сохраняя ясный ум, живой интерес к культурным событиям, неизменную общительность. Долгое время  оставалось при его натуре и такое качество, как влюбчивость. Ширванзаде донес до наших дней историю позднего «романа»; влюбившись в соседку, пожилой писатель по вечерам вызывал ее на балкон, играя на тари. Она тут же появлялась, и через звуки музыки начиналось безмолвное объяснение в любви.
В среде тифлисских писателей укоренилось негативное отношение к высокому служебному чину Сундукяна; считалось, что добросовестное отношение к  обязанностям по работе не лучшим образом отражается на творчестве, отнимая у него время. «Ему не нужна была генеральская лента, высшую ленту он уже получил от Мельпомены, – высказывался Ширванзаде, – он не нуждался и в царских деньгах». Не будем закрывать глаза на блага, которые исходили от «генеральской ленты» и щедрого жалования. Этот автор не знал  затруднений ни в сроках, ни в качестве издаваемых сочинений. Они всегда  печатались на лучшей  бумаге, и к услугам писателя, известного своей педантичностью, были самые квалифицированные  наборщики; с ним сотрудничали самые опытные редакторы.
Трудно сказать, когда было написано завещание, к которому мы обратились в начале  статьи. Писатель распорядился в нем не только о «памятнике», но и о своих похоронах. «Меня раздражают кони с большими бубенчиками. Пусть мой гроб несут четверо здоровых кинто. Они понесут меня с легкостью птицы».   
Желание писателя было исполнено. Гроб его всю дорогу до кладбища несли кинто. Прах его покоится в Тбилисском пантеоне деятелей армянской культуры.


Мария КИРАКОСОВА