|
Эта яма, наполненная коричневатой прозрачной водой, зияла посреди пустыни; две или три пальмы с финиковыми сережками под зелеными шляпами лепились к влажному обводу ямы и отбрасывали скупую тень на кряжистый камень под ними, а больше ничего здесь не было: ни животных, ни людей.
Края и нутро ямы были прилежно обмазаны глиной, так что вода не уходила в песок и не пропадала втуне. Водоем, надо думать, подпитывался каким-то источником – донным ключом, что ли, или чем-то иным. Но, глядя с берега вглубь, угадать, как держится вода в яме здесь, в синайских песках, под расплавленным солнцем, было невозможно.
Стоя в ажурной тени пальмы, я лениво раздумывал над этим вопросом, когда мимо меня проскользнул возникший как бы из ничего, из жары и марева, молодой бедуин и, не замедлив легкого, почти летучего шага, прыгнул в воду. Он нырнул в чем был – в белой просторной рубахе до земли, из шейной прорези которой выглядывала голова, покрытая жесткими волосами, свернутыми в колечки. Лицо бедуина имело приятный оливковый оттенок. Возможно, предком этому пареньку приходился чернокожий, завезенный сюда из Африки арабами, промышлявшими работорговлей три-четыре века тому назад. Такое случается в этих местах.
Бедуин плавал и плескался в яме, поглядывая на меня вполне дружелюбно. «Хамма-Муса!» - прокричал он, опуская палец в воду, а потом несколько раз зазывно встряхивая мокрой ладонью: иди, мол, купаться! Чего стоишь на берегу!
Что такое «Хамма-Муса» я знал и без него: пророк Моисей, проходя здесь в свое время, умылся в вечно горячей воде источника, наполнявшей яму. Меня так и подмывало последовать примеру Моисея, но оставлять без присмотра солдатскую форму, автомат «М-16» и военный джип, на котором я сюда приехал из расположения воинской части, было бы чистым безумием: бедуины, возникавшие из ничего, не признавали частной собственности, и воровство было для них расхожим делом.
Жара была разостлана над водяной ямой и слежавшимся пыльным песком, рассыпанным до самого горизонта. Ни плескавшийся бедуин, ни назойливый рой крупных черных мух, внезапно прилетевших, не могли расстроить великой тишины пустыни. Ее и война, только что здесь прокатившаяся, с танковым ревом, взрывами и стрельбой, не смогла ни разрушить, ни даже поколебать.
За две с половиной тысячи лет, со времен Моисея, здесь ничего не изменилось: жара, торжественная тишина высокого театрального зала, докучливые мухи, от которых, хочешь не хочешь, приходится отмахиваться и отбиваться.
Моисей и отбивался, и отмахивался: стаи мух с отвратительным жужжанием вились вокруг его головы, они и мертвеца вывели бы из себя. Моисей не знал, откуда они здесь взялись, ни с того, ни с сего. Ведь только что, когда он сюда пришел и сел на камень под пальмой, не было ни видно, ни слышно ни одной мухи – и вдруг они возникли и появились, как будто кто-то высыпал их из мешка прямо на голову пришельца. Синайские мухи – явление чудесное, нам не дано в нем разобраться.
Моисей и не пытался. Сидя у воды, он вспоминал песьих мух, как он наслал их на египтян и как люди фараона мучились от них, прямо с ума сходили. Сначала гнусных мушек наслал, но это не помогло, и тогда уже дело дошло до песьих мух.
А теперь он почему-то не может избавиться от этого жалкого клубящегося роя, который не дает ему спокойно посидеть у воды.
Он почувствовал, как кто-то потянул его за рукав и повернул голову. У камня стоял подросток Зихри. Моисей помнил его имя, но не знал, приходился ему мальчик двоюродным внуком или троюродным правнуком. И это обстоятельство не играло в его жизни никакой роли и не имело для него ни малейшего значения, как не имеет и для нас, отделенных от той картины прозрачной кладкой времени.
- Дедушка, прогони мух! - попросил Зихри. - Ну, что тебе стоит!
Сказать мальчику, что справиться с такой плевой задачей он не в силах, что он уже пробовал, но ничего не выходит – этого Моисей не мог себе позволить. Всемогущий выбрал его и направил, чтобы он вывел народ из рабства и привел в Землю обетованную, Господь дал ему силу и навык истреблять египетское семя и разверзать море – и вот, к смущению сердца, жалкие мухи на берегу водяной ямы неподвластны ему. Открыть это мальчику Зихри – и завтра весь стан жестоковыйного народа восстанет против Моисея, утратившего дар творить чудеса от имени Бога. Молча опустив голову на грудь, Моисей испытывал неловкость души.
А Зихри, удовлетворенно что-то выкрикнув, вроде «Йа!» или «Йо!», прыгнул с берега в воду, и только его длинная, до земли, белая рубаха мелькнула в воздухе, как оперенье птицы.
Моисей поднял тяжелую голову и обнаружил с облегчением, что нет никаких мух ни вокруг него, ни в стороне, как будто порывом сильного здорового ветра вымело их отсюда прочь. Хотя и не было, вроде, никакого ветра.
Глядя на Зихри, плескавшегося в коричневатой воде ямы, Моисей мучительно думал и размышлял над тем, почему – его? Почему Господь выбрал именно его из многих и поставил над народом? Да, он убил надсмотрщика палкой, как вонючего шакала, и он не сожалеет об этом: египтянин безнаказанно издевался над евреем и бил его. Но разве, чтоб встать над людьми и повести их, обязательно нужно кого-то убить палкой? Обязательно и достаточно?
Однозначно ответить на этот нелегкий вопрос Моисей не умел, но и такая расплывчатая неопределенность, как видно, входила в замысел Творца. Благоговейно исходя из этого предположения, Моисей принимал сущее как проявление непостижимой Божьей власти и тем самым немного подслащал свою надсаду. В ажурной тени пальмы он вспоминал ту давнюю историю с надсмотрщиком, и как, таясь, присыпал тело убитого камнями и песком. Сидя здесь, на берегу синайской ямы, Моисей тяжко думал над этим уходящим вглубь времен несложным действием – убийством человека человеком. А Господь с охваченной пламенем горы здесь, по соседству, призывал и повелевал: «Не убивай!»
На прошлой неделе, шепчутся люди, у подножья этой горы Моисей убил три тысячи человек. Правда, он буйствовал и кричал страшно и неразборчиво, разбил каменные плиты с наставлениями Всевышнего и обратил свой гнев против соплеменников – буйных, как он сам, и жестоковыйных. Какие три тысячи?! Хорошо, если тридцать человек, заводил и бунтовщиков, легли под мечами верных левитов, которых он послал для расправы. Верно: Моисей разрушил золотого тельца, бросил идола в огонь, размешал прах и пепел в воде и заставил пить эту бурду тех, кто святотатственно и предательски поклонился кумиру. Много чего еще случилось в тот длинный день… Но не от руки Моисея свалились те тридцать на камни, и дыханье жизни их покинуло. А теперь разве придет кому-нибудь в голову кивнуть на левитов? Куда проще вопить: «Моисей убил три тысячи человек, взял и убил из-за тельца, и вот плачут вдовы и сироты над изрубленными трупами!» Моисей, значит, убил! Как, каким образом Моисей «взял и убил»? Ну, как… Если он наслал мор на египетских первенцев и истребил множество, то и эти три тысячи смог преспокойно уложить… Вот ведь как.
Праздно сидеть у воды, в тиши полдня. Дремать с открытыми глазами, словно бы паря над землей, в теплой синеве неба. В таком отстраненном паренье вопросы к Богу не всегда остаются безответными. Его слова приходят то ли из высших сфер, то ли из недр земли. Приходят и достигают слуха того, кто вслушивается… В тот длинный день Моисей, сходя с горы к мятежному народу, вслушивался всею душой, и вот Бог повелел ему послать левитов, чтоб они мечом истребили бунтовщиков и заводил – не сам же он это придумал и решил! Бог сокрушил каменные доски с заповедями – и уже после этого, как бы временно отменив письменные указания, включая и «Не убивай», внушил Моисею послать левитов на их кровавую работу.
Аарон, собственноручно изготовивший золотого рогатого идола, выглядел виноватей всех других – но Бог не настаивал на истреблении его с лица земли; во всяком случае, Моисей не расслышал ничего подобного. А если б Всевышний и указал на Аарона истребляющим перстом, Моисей вступился бы за брата. Собрался с силами и вступил бы в спор с Всевышним. Бог допускал спор с людьми; Он, с запасом терпения, выслушивал их претензии, зачастую довольно-таки дерзкие. Может быть, благодаря отменному упрямству сберегли евреи, всему вопреки, свою приверженность и преданность Невидимому. Бог был Главным Устроителем; на него можно было ворчать, но против него нельзя было роптать.
Потом, после разрушения идола и наказания заводил, когда народ под горой немного одумался и пришел в себя, Моисей снова поднялся на гору Синай. Указания Всевышнего, рукописно изложенные на каменных скрижалях и в приступе гнева и ярости разбитые Моисеем, должны быть восстановлены. Заповедь «Не убивай!» никто не отменял, и теперь она вернется в еврейский стан после короткого перерыва.
Мальчик Зихри продолжал плескаться в обмазанном глиной водоеме. Моисей глядел на него рассеянно, его мысли клубились на каменистом склоне горы, объятой пламенем и опоясанной тучей, недалеко отсюда. Опустив морщинистый лоб с мощными надбровными дугами на руку, в расставленные пальцы ладони, Моисей видел перед собой эту пылающую гору и себя на ней – точкой на дымной тропе. Подъем был крут, Моисей тяжело дышал, почти задыхался. Его вели наверх и тянули к вершине накопленные мучительные вопросы, он проборматывал их или даже не высказывал, а лишь представлял себе. И в ответ слышал голос, и то был голос Бога.
Вопросы эти, по большей части горестные, требовали, по разумению Моисея, неукоснительного и немедленного запрета. Только запретом, необратимым «нет» можно удержать народ от разброда и гибели. Запрет на смертоубийство, на воровство. Запрет на создание идола и поклонение ему. Запрет на совращение жены ближнего или дальнего – это равноценно воровству чужого имущества. Запрет на пренебрежение старыми родителями, уже неспособными оберечь и накормить себя усилиями своих рук.
Тот ответный голос не был насыщен звуком и поделен на слова. То был, скорее, гул, а то и гула не было никакого, а только осмысленная сверкающая тишина, обволокшая Моисея на каменном склоне горы и беспрекословно подтвердившая верность его разумений: да, не убивать, не создавать кумиров. Не красть. Не желать и не соблазнять. Не бросать стариков на произвол судьбы.
Моисей не видел подтвердившего – ни лица его, ни спины, хотя и знал, кем был Тот, Кто Подтвердил, и не сомневался в своем знании – как и в том, что, увидь он Бога своими глазами, от него в тот же миг не осталось бы ни пепла, ни праха. Ничего.
Это не пугало Моисея: за особые отношения с Богом следовало платить, и высшей мерой платы служила сама жизнь; он в этом не сомневался. Был он уверен и в том, что Невидимый и Всемогущий своей волей выбрал его из многих и назначил своим уполномоченным, и вот он, Моисей, стал тем, кем является. И, так и не свыкшись с новым положением, Моисей старательно исполнял возложенное на него.
Спасти евреев от фараонова рабства, вернуть им свободу и привести в Землю обетованную; вот, собственно, и все. На этом задача Моисея исчерпывалась. «Рабами были мы в земле египетской…» - это воспоминание останется в памяти народа как тавро, как горький сон.
Останется… Откинув назад, так что они пластами легли на плечи, густые седые волосы, Моисей думал и размышлял над тем, что свобода может искалечить или убить, она убивает человека не хуже и не лучше, чем рабство его убивает. Это не вполне понятное ему самому открытие Моисей привычно адресовал Богу и, напрягая слух, ждал разъяснительного ответа, но ответом служила непроницаемая глухая тишина, висевшая над водяной ямой. В обитаемом мире – на илистых землях Египта, в черной Нубии, горном Моаве и совсем уже таинственных краях на восток от реки Иордан все жители разделяются на два сорта: вольные и рабы. Рабов куда больше, чем вольных, но общий счет невольникам никто не ведет – даже египтяне, которые, несмотря на кажущееся легкомыслие и ветреность нрава, по праву служат примером пунктуальности и организованности для окружающих народов. Что уж тут говорить о черных нубийцах и горных дикарях! А ведь не надо забывать и о кочевниках пустыни – этих головорезах, которые и чужое, и свое привыкли считать сквозь пальцы. Откуда же им знать, сколько у них рабов? Вчера двоих продал, третьего дня одного убил – и забыл, уже не помнит об этом ничего за текущими делами. Какой же тут может быть поголовный подсчет взамен расплывчатого «один, два, три, много»? Сами рабы тоже ничего не считают, им это ни к чему, хотя могли бы и озаботиться, и прикинуть хотя бы в общих чертах, для будущих поколений. Хотя и тут не все просто: разница между рабом и хозяином иногда носит условный, чисто формальный характер.
Ну да, ну да, раб трудится на хозяина, и это его подневольное предназначение. Но и хозяин, вместо того чтобы отдыхать и бить баклуши, трудится, не покладая рук и не смыкая глаз: глядит за рабами и скотиной, рачительно управляет хозяйством, наблюдает за порядком в доме – а без этого каждый из домочадцев делал бы то, что ему в голову взбредет и расшатывал бы заведенный порядок вещей. Рабы живут при доме, а иные приближенные невольники и в самом доме какого-нибудь чиновника или начальника средней руки, на правах как бы членов семьи. А то, что хозяин вправе прибить раба, и тот побаивается, иногда от всей души – так что ж? Есть управа и на хозяина, и он тоже боится, что чиновник повыше рангом его пришибет – за дело или ни за что, ни про что. Но и чиновник повыше рангом боится своего начальника, который еще повыше, и чем он выше, тем сильней боятся его те, кто пониже, просто дрожат перед ним. А самый высокий придворный чиновник как огня боится фараона, который по своему усмотрению может всякому подчиненному отрубить голову, или даже, как последнего раба, живьем скормить крокодилам. Но и фараон боится – отравы, змеи, ядовитого паука.
И все боятся Бога – и раб в хижине, и хозяин в поместье, и чиновник в доме, и фараон во дворце. И Моисей, сидящий у воды.
Получалось так, что каждого человека преследует горе или страх перед горем, и только объятые высокой идеей и захваченные ею без остатка закрывают глаза перед горькими обстоятельствами жизни и пребывают в счастливом ослепленье. У раба есть все необходимое для существования, кроме свободы – но можно ли попробовать свободу на вкус, как мясо в похлебке? Раб получает пропитание от хозяина, а свободный земледелец протягивает ноги от бескормицы в голодный год. Зачем тогда свобода, если она таит в себе смерть? Свобода, которую нельзя положить в карман или в котел? Моисей поднял народ, пообещав освобожденье от привычного рабства, посулил прекрасную свободу, о которой никто толком ничего не знал. Одержимые мечтой о незнакомой свободе, евреи готовы были сражаться за нее и рисковать ради нее жизнью. Где-то в отдаленье, за пустыней, их ждет собственная земля, на которой они заживут счастливо, расплодятся и размножатся, заведут скот и рабов. И эта земля, заповеданная им Невидимым и сочащаяся млеком и медом в своем далеке, была для них куда более представима и предметна, чем свобода тащиться по бесплодным пескам и камням Синая.
Моисей знал об этом. Он один и знал – из всего своего поколения. Его соплеменники видели в нем светящегося хранителя идеи, вожака и возглавителя, и готовы были подчиниться его воле – из страха перед ним и от преклонения перед идеей. Он, грозно предостерегший народ от создания кумиров, сам сделался непререкаемым кумиром, своего рода золотым рогачом, высеченным из одухотворенного камня символом освобождения и Исхода, которому не дано закончиться никогда, потому что рабство духа приходит к человеку с первым вдохом, а уходит с последним выдохом. И Бог этому не препятствует.
Моисей знал и это. Всемогущий не появлялся над водоемом, не подтверждал знание Моисея, но и не опровергал его. А Моисей ждал подтвержденья – знака или звука, ждал и надеялся, и не показывал вида, потому что надежда это слабость, а проявление слабости несовместимо с поведением вождя. Человеческие чувства не пристали символу, их подавление приносит боль душе – но и это входит в миссию Моисея: испытывать боль, но не выказывать ее.
За спиной Моисея послышались шаги. Он оглянулся, ожидая увидеть Аарона, для которого брат был доступен во всякое время дня и ночи, в то время как другие люди остерегались нарушать спокойствие вождя и приближаться без веской причины. Но то был не Аарон, а Ципора – жена, дочь Иофора из Мадиама.
- Я за мальчиком, - объяснила свой приход Ципора. - Заберу его, чтоб он тебе не мешал… Зихри! А ну, вылезай!
Зихри выбрался из воды и, двумя руками выкручивая мокрый подол длинной, до земли, белой рубахи, остался стоять на глиняном обводе ямы. Он хотел побыть здесь, а не тащиться обратно в стан по солнцепеку. Да и Моисею хотелось того же – мальчик своим беспокойным присутствием оживлял унылый вид этого пустынного угла обитаемого мира. Да и Ципора здесь, как ни странно, была к месту. Это немного удивило Моисея: год за годом жена как бы вовсе не существовала для него, а когда она изредка появлялась в поле зрения, ничего, кроме глухого раздражения и неловкости он не испытывал. И вот сейчас, здесь, у тихой воды, на него вдруг, нежданно-негаданно повеяло надежной крепостью семьи – давно забытым чувством, пережитым им на холмах Мадиама, где он, по обыкновению и по правилам жизни, пас скот своего тестя священника Иофора, отца Ципоры. Тривиальное начало истории – дочери священника подогнали овец к колодцу, молодые люди им препятствовали и задирали, случившийся здесь Моисей вступился за девушек и прогнал задир, завязалось знакомство с благодарными пастушками, потом с их отцом Иофором. А потом сватовство и свадьба. Мужчина и женщина. Муж и жена. Брачный шатер. Семейный очаг, освещающий наклонные полости жилища, а за ними простерт недружелюбный бескрайний мир, до которого нет дела двоим у послушного костра. Медовые узы, подверженные распаду, как и все в нашем мире.
Но вот, рядом со старухой Ципорой и мальчиком, то ли внуком, то ли правнуком – потеплело на душе! Только что палило и пылало – а тут пришло благотворное тепло, целебное, и душный вихрь избранничества отступил. У воды сидел состарившийся пастух Моисей, а не грозный Посланец Божий. Ципора увидела это своими старыми глазами, и золотые блики того давнего костерка в темном шатре она разглядела.
- Хочешь, принесу тебе твою свирель? - спросила Ципора. - Я быстро…
- Откуда она у тебя? - повернув голову к жене, спросил Моисей. - Неужели сохранилась?
- Я ее берегу… - сказала Ципора.
Моисей улыбнулся, опустив голову и пряча лицо. Он не смог бы вспомнить, когда улыбался в последний раз, а люди – те и вовсе этого не знали. Сберегла пастушью дудку, на которой он играл, когда гонял скот Иофора, своего тестя! Сидел в теньке, под деревом, как сейчас, и наигрывал на дудочке, что на сердце взбредет. Тростниковая свирель с дырочками на спине. Моисей пробегал по ним пальцами, и дул тихонько, и пел несмело – сам себе не мог поверить, что слова вольно, как у всех людей, вытекают изо рта. Это было чудо! Такое же чудо, как его разглаженная речь при обращении к Богу: слова не спотыкаются, вольно текут, не оскорбляя слуха Всемогущего.
Как это у него получается? Когда он говорит к Богу, или поет, речь его гладка, как обточенный водою кругляк, а когда он, по мере надобности, разговаривает с людьми, дефект речи дает о себе знать, слова сбиваются с пути и вызывают у слушателей ухмылку, а то и обидный смех в рукав.
Может, поэтому, много лет назад, он так любил играть на свирели и петь в одиночестве, если не считать овец, прядавших ушами на холмах Мадиама. Никто не знал об этом его пристрастии к пению, один Бог знал.
- Бережешь… - вслед за Ципорой повторил Моисей. - Скажи кому-нибудь, пусть принесут свирель в мой шатер.
Да, пусть принесут – но не сама Ципора пускай несет, а кто-нибудь другой. Ципоре нечего делать в его шатре: вождь, выведший евреев из египетского рабства, не может быть скручен семейными узами. Его удел – наставлять народ, а не внуков с правнуками нянчить.
Придерживая влажный подол, Зихри нашел травянистое местечко недалеко от Моисея и сел. Солнце пекло, распяленная на коленях длинная рубаха быстро сохла. Мальчик откинулся назад, оперся вытянутыми за спиной прямыми руками о землю и застыл; он теперь был похож на крупную диковинную птицу, изготовившуюся к взлету.
Моисей, Ципора, Зихри. Полдень у воды.
- А помнишь, - нарушая горячую тишину, сказала Ципора, - как Хагай пришел?
Моисей помнил Хагая хорошо, но не вспоминал о нем никогда. Этот Хагай был овечий человек, он пас овец неподалеку от шатров Иофора, в соседней долине. Общее занятие время от времени сводило Моисея с Хагаем на меже их пастбищ или у водопоя. Они не были близкими друзьями, а так – приятелями, и это неудивительно: немногословный Моисей предпочитал одиночество, а говорун Хагай, которого неодолимо тянуло к общению, рта не закрывал, как только предоставлялась возможность его открыть при встрече с пастухами или даже вовсе незнакомыми путниками, шагавшими пешком с посошком по своим делам. Может, мнимая таинственность Моисея, происходившая от его замкнутости и вынужденного молчания, влекла к себе рубаху-парня Хагая, как влечет мотылька или комара золотой лепесток огня над масляным светильником. Хагай шестым звериным чувством, в нем отменно развитым, чуял в своем соседе сдерживаемую силу, которая, вырвись она наружу, сполна себя проявит неведомо каким образом и кому на пользу.
На свадьбу Моисея с Ципорой, объявленную загодя, приглашений никому не передавали: все желающие, а других и не нашлось в окрестностях, могли придти и праздновать вместе с молодыми. Явился и Хагай.
Хагай явился вскоре после полудня, с первыми гостями. Он отозвал Моисея в сторонку, приобнял его за плечи и, приблизив лицо к его лицу, сказал:
- Жениху почтенье и благословенье! Тебе скоро понадобится много дополнительных сил и твердости, Бог тебе в помощь, Моисей! И он поможет, вот увидишь. Я в этом не сомневаюсь ни капельки, потому что знаю тебя; Бог тебя любит. И вот, по такому случаю, я принес тебе в узелке того, кто распалит твою жениховскую страсть и укрепит твои чресла. Вот, держи! Дарю от всего сердца, хотя, честно говоря, от сердца и отрываю. Нет-нет, не благодари!
И он передал Моисею завернутую в промасленную тряпицу небольшую, с кулак, фигурку рогатого тельца, вырезанную из дерева и покрытую облупившейся здесь и там позолотой.
- Я получил это от моего отца, - пояснил Хагай, с удовлетворением глядя, как Моисей, оцепенев, уставился на рогача в своей ладони, - а мой отец от своего отца. Но ты не беспокойся, у меня еще есть: козел, осел, кормящая женщина.
- Это же идол! - запинаясь, вымолвил Моисей. - А я единобожец.
- Ну и что ж! - ничуть не озаботился Хагай. - Одно другому не помеха. У нас тут много живет единобожцев, они утром молятся главному богу, а после обеда второстепенным, но тоже очень полезным. От этого никому хуже не бывает, а только лучше.
Бросив золоченого тельца на землю, себе под ноги, Моисей, сдерживая ярость, принялся с силою сжимать и разжимать кулаки. Что сделать ему с этим безмозглым болтуном, осмелившимся принести на его, Моисееву, свадьбу рогатого идола и в придачу призывавшим молиться рогачу, чтоб тот наделил жениха дополнительной мужеской силой! Убить Хагая? Это было бы проще всего, это было бы, наверно, угодно Единственному, но Моисей не хотел проливать кровь и портить праздник, еще толком не начавшийся. После того египтянина, пришибленного палкой, Моисей никого не убивал; этот, строго говоря, необходимый труд был ему отвратителен. И вот он стоял над рогатым идолом, сжимая и разжимая кулаки, и раздумывал, что теперь сделать и как выйти с честью из ужасного положения. А Хагай стоял против него, чуя своим шестым звериным чувством, что дело принимает нехороший оборот и пора, не мешкая, бежать отсюда без оглядки.
Ципора подошла неслышно и, выглядывая из-за его плеча, встала позади Моисея.
- Он это принес, - сказал Моисей и указал ногой на идола, лежавшего на земле, на боку.
- Он принес, пускай сам и уносит, - сказала Ципора.
То было разумное предложение, оно избавляло Моисея от тяжких хлопот. Пускай уносит, и подальше. Так он и сказал Хагаю.
- А потом возвращайся, - добавила Ципора. - Как раз мясо поспеет.
- Только руки почище вымой! - предостерег Моисей, повернулся и зашагал к шатрам. Ципора поспевала за ним.
А Хагай наклонился, подобрал тельца с земли и поспешил в противоположенном направлении. Опасность миновала, от души у него отлегло.
Он припрятал свой непринятый подарок среди камней, в неприметном месте, в узком горле долины, а когда вернулся, пиршество было в разгаре, и Хагай незаметно присоединился к гостям. Едоки обмакивали душистый хлеб в оливковое масло, нахваливали потроха – печень, почки и мозг, предшествовавшие нежному телячьему мясу, и пили вино, сладкое, как смоква, и хмельное, как сон. И это было только начало. Ждали своей кухонной участи овечки и козы из стад Иофора, и вино отдыхало в бурдюках, прежде чем наполнить собою объемистые высокие кувшины, и хлеб, хлеб, этот несравнимый ни с чем на свете небесный дар вызревал и розовел на раскаленных стенках круглых каменных печей – празднество было рассчитано на три дня и три ночи, и только жених с невестой обладали правом время от времени покидать пиршество и удаляться для кратковременного отдыха в брачный шатер. Благорасположенные гости – те из них, которые проявили незаурядную крепость, выдержали нагрузки и перегрузки и, не напившись допьяна, сохранили трезвость взгляда – насчитали двенадцать таких походов Моисея с Ципорой в новобрачный шатер.
И никто не ругал Хагая за его деревянного тельца, не пришедшегося здесь ко двору, и самого себя ему не за что было корить: не по злому умыслу он принес его сюда, а по наивности сердца.
Только три Божьих души знали об этом случае: Моисей, Ципора и сам Хагай. Но Хагай был уже не в счет: на другое лето после свадьбы, когда он с треском пробирался сквозь сухие тростниковые заросли у Горького моря, пастухи Моава приняли его за дикого вепря, натравили собак, и те кинулись на него и порвали.
- Помнишь? - с робкой настойчивостью повторила Ципора.
- Помню, - откликнулся Моисей.
- Мне уйти? - спросила Ципора.
- Побудь еще, - сказал Моисей. - И мальчик пусть посидит.
В свой шатер Моисей вернулся к вечеру.
Шатер, стоявший немного в стороне от стана, был похож на гору: подошва, торс, вершина. Закатное солнце, падая на склон шатра, окрашивало суровую ткань в цвет червонного золота.
Свирель лежала на ложе Моисея – узком топчане на квадратных ножках, застланном шерстяным плотным покрывалом. Войдя, Моисей с порога различил тонкую белую дудочку на коричневой шерсти покрывала. Мигал огонек масляного светильника, вечерний ветер пел и гудел над шатром.
Хорошо, что Ципора появилась там, у воды. Хорошо, что ушла вовремя и послала кого-то принести свирель в шатер. Моисей взял дудочку в руки, приблизил ее к губам. Она почти ничего не весила, как будто была вырезана из звуков, а не из дерева. Да и время, протянувшееся от пастушьей долины, где Моисей играл когда-то на этой свирели и вольно пел в совершенном одиночестве, вплоть до нынешнего дня, нельзя было взвесить, потому что оно не весило ничего. Время, состоящее из ушедших в туман прошлого дней, нагруженных по самый край, как груженные доверху сыпучим зерном нильские барки, тяжким трудом, и ночей, полных зыбучими снами. Да и дальше той долины уходило прошедшее время – к Нилу, к его тростникам, в которых покачивалась просмоленная плетеная корзинка с трехмесячным младенцем-подкидышем. Вяло пошлепывали по берегу смуглые ладошки волн, младенец Моисей глядел из своей корзинки на мир, умещавшийся в бездонном небе над рекой. Там, высоко, на распяленных пальцах Творца сверкали нити наших судеб, которые никто из нас – ни младенец, ни старец – не умеет разгадать.
Пробежав пальцами правой руки по трем круглым оконцам в белом теле свирели, вдоль ее прохладной спины, Моисей заиграл. Он не забыл, как обращаться с ней, чтобы ее голос звучал по-старому – чисто и уверенно, как правда. Он играл и, недалеко отводя дудочку от лица, пел, и слова без помех лились из его рта. Моисей пел о том, что ноша, возложенная на него Богом, непомерно тяжела, он жаловался Всевышнему на него самого, жаловался и ворчал – но не роптал. Каменная ответственность, невыполнение которой означало верную смерть, стала его жизнью. Освободи его Создатель от этой ответственности, он испытал бы гибельное опустошение души и умер бы в тот же миг. Ему, скрытно говоря, нравилось быть ответственным, и непомерная тяжесть, происходившая от этой ответственности, тоже нравилась. Таким образом, он искренне жаловался и ворчал – но и того, что может утратить свое ответственное назначение, страшился тоже совершенно искренне. Этот страх его не отпускал, и сама мысль, что он может стать прежним Моисеем, пасущим овец тестя, ему и в голову не приходила. Не приходила, но без спроса витала вблизи от его сердца – соблазнительная и желанная. Такая двойственность – желание и вместе с тем его отвержение – была непонятна, и Моисей не хотел в ней разбираться: ее темный исток, по его разумению, уходил в область Божьего промысла, недоступного смертному человеку.
Деревянная дудка, этот наделенный голосом обструганный обрубок прошлого, побудил Моисея оглянуться назад, и то, что он увидел там, тронуло его душу теплом. Но и будущее, начинавшееся сейчас, в темном шатре, наполненном звучаньем свирели, внятно обозначилось перед Моисеем. Дорога дней уходила вперед и вела его к горе над рекой, скользившей в зеленых берегах. Вершину горы венчала ровная площадка, с нее можно было разглядеть всю землю заречья вплоть до самого моря. И нагорная эта площадка была видна отовсюду в мире.
- Я выполню возложенное, - пел Моисей, -
приведу народ мой к Иордану,
и здесь определен для меня конец пути:
взойду на гору Нево,
и, сытый днями,
продолжу свое восхождение к Богу.
Давид МАРКИШ
июнь 2013 |
|
Дорогой Николай Николаевич, дорогие грузинские друзья! Чем больше времени проходит после фестиваля, тем слаще воспоминания. Поистине, «большое видится на расстоянье...» Да, было большое – стопроцентное – счастье! Была радость встречи с вами, с поэтами Грузии и других стран, с моими земляками – белорусами, живущими в Тбилиси. Была дивная красота, которую хотелось вобрать в душу – и не рассеять... Было потрясающее внимание людей к творчеству, к поэзии, настоящее родство душ... Представляю, сколько вдохновенного труда вложено, чтобы состоялся этот уникальный фестиваль. Бесконечно вам благодарна! Это вы поймете по стихам... Признаюсь, долго ждала, когда они напишутся (их ведь не выдумаешь, не высидишь, не вымучаешь, они должны просто прийти). Возможно, они испытывали мое терпение – и вот, наконец, появились. Можете поместить их в «Эхо фестиваля» или в журнал, как вам будет угодно. Потом я пришлю еще и фотографии.
С огромным уважением, Валентина Поликанина
«А ЗДЕСЬ У ДУШИ РАСПРАВЛЯЮТСЯ КРЫЛЬЯ…»
Из цикла «Грузинский дневник», 2013
***
Словно сквозь годы прошел
Свет – вечной жизни основа…
Господи, как хорошо!
Вот оно, точное слово.
Солнечных дней череда.
В церкви – святое причастье.
Мирно пасутся стада…
Вот оно, тихое счастье.
Как здесь мудры старики
И поэтичны просторы!
Воду из чистой реки
Пьют разомлевшие горы.
И никуда не спеша,
В милях от милого Минска,
Снова стремится душа
Петь и мечтать по-грузински.
***
Природа звучала оркестром парадным.
Мелькали и множились гор этажи.
И речка тянулась, как нить Ариадны,
Крутилась, терялась, петляла, как жизнь.
Вся злоба в тот вечер была погребенной.
Смеялась-кутила людская родня.
И в души смотрел попрошайка-ребенок
Глазами грядущего Судного дня.
МАЯКОВСКИЙ
Его строка бездомно опустела,
Успев сказать сиротское «прости».
И если б пуля мимо пролетела,
Он все равно нашел бы, как уйти…
Потерянный, как остров, всем неверный,
Он – не последний грех на временах.
И в двадцать первом мы «немножко нервно»
Опять читаем «Облако в штанах».
***
Покровом зеленым все горы укрылись.
Храм сверху похож на большую свечу.
А здесь у души расправляются крылья…
И кажется, вновь беззаботно лечу,
Забыв, как косынку внизу, осторожность,
Почуяв простора манящий размах,
Над миром устойчивым и не тревожным,
Надежным и светлым, как в радостных снах.
Смелее, подруга! Подумаешь, годы…
Мираж разноцветный так нами любим!
Очнемся: мы – птицы на грани свободы…
Все реже летаем, все чаще скорбим.
***
Рука в руке, глаза в глаза.
Слеза разлук – не вздор, не шалость…
Ах, виноградная лоза,
В какие строки ты вплеталась!
Кто перечислит имена
Всех, обращенных в «генацвале»?
Гостеприимная страна,
Какие люди здесь бывали!
Лей, Грузия, свет-благодать.
Помилуй, Бог, тебя за это.
Не перестала ты страдать –
И быть пристанищем поэтов.
ФЕСТИВАЛЬНОЕ
И было желанье по-детски простое:
Мне всех вас хотелось обнять добротою –
Друзей, что сошли с поэтической выси,
«Сябров»-белорусов, живущих в Тбилиси…
И души царили, и правило слово,
И дружбой приятельство виделось снова.
И кто-то подвел прозаично итоги,
Что выросли сильные крылья у многих.
|
|
|
Географический размах VI Международного русско-грузинского поэтического фестиваля оказался небывалым в его пусть и недолгой, но яркой истории. Впрочем, век фестивалей имеет собственный отсчет, и фестиваль с шестилетним стажем можно назвать форумом зрелого возраста, ведь в наше время собирать десятки литераторов из десятков стран, превратив это в традицию, да еще в экономически далеко не безоблачной Грузии – деяние сродни подвигу. И этот подвиг оказался по плечу главным организаторам русско-грузинских поэтических форумов. Шутка ли, гостями фестиваля за прошедшие годы стали более 500 литераторов почти из 50 стран мира!
Этот ежегодный праздник подарили писательской братии со всех концов света и их грузинским коллегам Международный культурно-просветительский Союз «Русский клуб» и Международная федерация русскоязычных писателей, при активном участии Союза писателей Грузии и служб культуры местных муниципалитетов. Как сказал президент МФРП Олег Воловик (Венгрия), по размаху, звездному составу, организации и резонансу, этот фестиваль не имеет аналогов в мире. И, конечно же, все эти дни звучали в разных городах слова благодарности в адрес Международного благотворительного фонда КАРТУ, при поддержке которого чудо праздника поэзии каждый год становится реальностью.
Программа фестиваля в основном была связана с двумя замечательными датами – 85-летием со дня рождения Нодара Думбадзе и 120-летием со дня рождения «лучшего, талантливейшего» нашего земляка – сына лесничего из селения Багдади, что под Кутаиси, могучего реформатора поэтической линеарности и эстетики Владимира Маяковского. Более 70 поэтов и прозаиков из 30 стран – «то вместе, то поврозь, а то попеременно» - разбиваясь на творческие группы, посетили Тбилиси, Рустави, Гори, Ахалкалаки, Марнеули, Поти, Чохатаури, Багдади, Кутаиси, Батуми, Кобулети, Хелвачаури, Кеда, Шуахеви, Мартвили… Встретились с общественностью и местными литераторами.
Обращаясь к участникам фестиваля, Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II в своем теплом, проникновенном приветствии отметил:
«Весьма отрадно, что фестиваль, который служит миру и укреплению духовных связей между нашими братскими народами, стал традиционным. Поэтические встречи на Грузинской земле – подтверждение того, что добро и дружба людей сильнее любой политической воли.
Большая поэзия не имеет границ. Она – надежный мост между странами. А писатели – не только творцы, но и миротворцы».
«Во весь голос» - такое название дали этому поэтическому форуму его устроители. Неизменный организатор – вдохновитель русско-грузинских поэтических фестивалей на протяжении всех этих лет, президент МКПС Николай Свентицкий, пишет, обращаясь к его участникам: «Мы не случайно назвали нынешний фестиваль «Во весь голос». Само собой, это поклон нашему великому соотечественнику Владимиру Маяковскому, чье 120-летие со дня рождения мы празднуем в эти дни. Но еще эти слова означают, что мы будем общаться, читать стихи и переводы друг друга, договариваться о новых встречах – во весь голос!»
«Нодар Думбадзе умел сиюминутное делать вневременным, и потому его произведения были некогда интересны нам, молодым, сегодня интересны нам, достигшим зрелости, и, я уверена, будут интересны нашим детям, внукам и правнукам. Нодар Думбадзе открыл великую истину: правда восторжествует рано или поздно, здесь, на земле, или в вечности.
И сегодня мы склоняем голову, воздавая дань памяти великому художнику слова, мыслителю-гуманисту, за этот закон вечности, за эту мудрость, дарованную нам в столь великолепном художественном обрамлении», - сказала на торжественной церемонии в Пантеоне на Мтацминда председатель Союза писателей Грузии Маквала Гонашвили.
Она вместе с дочерью Мастера, Мананой Думбадзе, возглавляющей Союз переводчиков Грузии, возложили венок к надгробию «солнечного прозаика».
Затем участники фестиваля переместились в Институт грузинской литературы имени Ш.Руставели, где состоялась научно-практическая конференция «Иверский свет. Русско-грузинские поэтические связи ХХ века». Вели ее директор ИГЛ Ирма Ратиани и главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин (Россия). На конференции была презентована книга профессора Натальи Орловской «Очерки по вопросам литературных связей». Наталья Константиновна, перешагнувшая девятый десяток лет, к восторгу аудитории, пожаловалась, что помнит теперь не всего «Евгения Онегина», а «всего лишь» с три четверти…
В трудах участников конференции, посвященной творческим и дружеским связям грузинских и российских литераторов, немалое место было отведено искусству поэтического перевода Бориса Пастернака и Николая Заболоцкого, прославивших грузинскую поэзию в многомиллионной русскоязычной читательской аудитории. Прозвучали доклады докторов филологических наук Зазы Абзианидзе, Татьяны Мегрелишвили, Ирины Модебадзе, Марии Филиной и Маки Элбакидзе.
А теперь пришло время увеличить скорость «колеса обозрения», иначе всех событий этого сложнейшего по структуре и насыщенности событиями фестиваля, нам не охватить.
14 июля поэт и драматург, москвичка Елена Исаева провела памятный мастер-класс для участников тбилисского литературного объединения «Молот О.К.», возглавляемого Михаилом Ляшенко и Анной Шахназаровой.
А затем в Большом зале Государственного академического русского драматического театра им. А.С. Грибоедова состоялась торжественная церемония открытия фестиваля, была представлена литературно-музыкальная композиция, которую вели Николай Свентицкий и актриса Людмила Артемова-Мгебришвили. Литературно-музыкальная композиция началась с показа документального фильма-хроники о пяти предыдущих поэтических фестивалях, в живом и замечательном вокальном сопровождении «Театрального квартета».
Стихотворно-ораторские приветствия открыли два выдающихся поэта – лауреат Государственной премии России, Пушкинской премии России, Национальной литературной премии «Поэт» Олег Чухонцев и лауреат Государственной премии имени Ш.Руставели, кавалер ордена Вахтанга Горгасали, почетный гражданин Тбилиси Джансуг Чарквиани.
Сценографию церемонии открытия условно можно было поделить на два отделения – посвящения Нодару Думбадзе и Владимиру Маяковскому. И в первом из них было показано слайд-шоу о Нодаре Думбадзе, включая редкие кадры из семейного архива. Затем артисты-грибоедовцы представили фрагмент из спектакля «Древо жизни», по мотивам произведений великого мастера, а потом состоялось торжественное награждение победителей и лауреатов конкурса детского рисунка «Я вижу солнце». Вернисаж конкурсантов зрители могли увидеть в фойе театра. К юбилею писателя «Русский клуб», помимо этого конкурса, к участию в котором допущено было 214 школьников, выпустил в свет красочный сборник Нодара Думабадзе «Стихи для детей».
Включаем в мозаику обзора «прямой репортаж» со сцены Грибоедовского театра.
Председатель жюри конкурса «Я вижу солнце» Манана Нодаровна Думбадзе:
- Прежде всего я хочу от всего сердца поблагодарить всех детей за то, что они читают прекрасные книги, думают над ними и рисуют замечательные картины.
Большое спасибо и взрослым за то, что ваши дети читают книги Нодара Думбадзе, которые учат их добру и любви.
Людмила Артемова-Мгебришвили:
Дорогие ребята, участие в выставке – это уже успех, потому что ваши работы прошли строгий отбор. И каждый из вас получит официально заверенный Диплом участника. Надеемся, что этот диплом станет одной из первых страниц в вашей творческой биографии.
Жюри пришлось очень трудно. Ведь на конкурс были представлены хорошие, очень хорошие и просто замечательные работы. Мы собирались несколько раз, чтобы определить лауреатов.
Николай Свентицкий:
Итак, я приглашаю на сцену лауреатов конкурса «Я вижу солнце»!
И вот, под бравурную музыку, на сцену выкатываются тележки с призами, а по ступенькам гуськом поднимаются счастливые лауреаты – тбилисцы, дманисцы, руставчане, дети из Абхазии... Организаторы на призы не поскупились – первых в жизни наград «Самому юному участнику конкурса» удостоились детсадовцы Тамар Хучуа, Николоз Цигриашвили и Лика Деметрашвили. Победителями в младшей, средней и старшей возрастных группах стали Кети Готуа, Кетеван Ломидзе и Иоанна Цулая. Специальный приз жюри получили Давид Инасаридзе, Екатерина Гейне-Швелидзе, Анано Чакаберия, Дима Турава, Хатия Закарая; специальными призами от семьи Думбадзе были награждены Фома Сухишвили, Натия Тепнадзе, Давид Чугошвили и Георгий Мартиашвили. А Гран-при конкурса – поездку по «Золотому кольцу России» получила Анано Бахтуридзе.
«Второе действие» церемонии прошло «под знаком Маяковского», в ознаменование 120-летия которого был выпущен сборник любовной поэзии – как бы в напоминание о том, что Маяковский был не столько «агитатором, горланом, главарем», как об этом раньше писали в советских учебниках, но – в первую очередь – великим лириком. Русским лириком, на всю жизнь сохранившим любовь к своей родине – Грузии, что нашло вечное подтверждение в его творчестве и, в частности, стихотворении «Владикавказ-Тифлис», прочитанном Вано Курасбедиани.
Высоко оценили знатоки и любители литературы одухотворенный, выполненный на высоком техническом уровне перевод Нино Кокосадзе на грузинский язык – поэмы «Облако в штанах». Отрывок из этой поэмы, прочитанный Нино со сцены, имел заслуженный зрительский успех.
Не всем, наверное, известно, что в США живет родная дочь Владимира Маяковского, Патрисия Томпсон, которая была приглашена на фестиваль, да не отпустили эскулапы. Г-жа Томпсон обещала приехать на будущий год, а специально приехавшая из Вашингтона известная грузинская журналистка и режиссер Нана Гонгадзе презентовала на вечере в культурном центре Багдади свою документальную ленту «Дочь поэта». Фильм был снят также и в доме Патрисии Владимировны, куда она пригласила Нану погостить на несколько дней.
И вновь инициатива – в руках поэтов. Перефразируя «Осенний крик ястреба» Иосифа Бродского, время от времени невольно повторяю: «Эк куда их всех занесло!» - лауреата «Русской премии» и «Антибукера» Бахыта Кенжеева – в США-Канаду, другого обласканного премиями – Александра Радашкевича – в Париж, где было создано проникновенное посвящение безвременно ушедшему артисту, музыканту и поэту Нико Гомелаури, с которым Александр подружился на прошлых фестивалях…
А откуда столько креативной эмоциональности в посланнице северных таллиннских широт, еще одном лауреате «Русской премии» Елене Скульской?!
На собственный остроумный вопрос – что было раньше – стихи или проза, председатель Союза русскоязычных писателей Израиля Давид Маркиш ответил не словом, а делом – на сцену выехала еще одна тележка с изданиями книг Маркиша в разных жанрах, которые по его желанию были переданы в дар Литературному музею. А на другой день Давида Маркиша принимали в Еврейском культурно-образовательном фонде.
Наши литераторы выступили вслед за гостями. Самые горячие аплодисменты последовали за мастерским спичем лауреата Государственной премии имени Ш.Руставели Лии Стуруа: «Целый год мы скучали друг без друга, хотя скучать по жизни не приходилось… Мы – не только поэты, мы сегодня еще и заговорщики против пустоты, против адаптированных текстов, глобального засилья электронных книг. Мы – радетели живой книги, со своим особым запахом старины, шуршащей пластикой обложек…
Поэты не должны собирать стадионы – это тоже перебор. Но поэты не должны быть и отбрасываемы на задворки с «диагнозом» - нерентабельно! Это – не только наша беда. Поэзию печатают крохоборскими дозами, и как тут не вспомнить хрестоматийное: «Я памятник воздвиг себе иной //К постыдному столетию – спиной». Нам нельзя заткнуть рот, потому что, если европейские поэты жили в относительном комфорте и переживали только личные трагедии, то мы, грузинские и русские поэты – потомки замученных, расстрелянных наших предшественников. И мы не будем молчать, ссылаясь на непопулярность и нерентабельность жанра… Мы будем солидарны, ведь зрительно поэзию можно представить как конус, в основании которого национальное – язык, традиции, но вершина его сливается с небом, и объединяет всех и вся, ведь в конце концов побеждают «Полета вольное упорство, //И образ мира, в слове явленный, //И творчество, и чудотворство».
Пассажиры тбилисского метро также были причащены к празднику, с добрыми улыбками слушая звучавшие в этот день по трансляции стихи Нодара Думбадзе.
Ближе к вечеру гость из Литвы, поэт, заслуженный деятель искусств РФ Юрий Кобрин подарил «Русскому клубу» - от художественного Фонда Воробьева – образ святого Георгия – работу лучших янтарных дел мастеров.
С утра второго дня, 15 июля начались «выездные сессии», и дело, что называется, «закипело».
В Тбилиси, в Большом зале Национальной парламентской библиотеки Грузии им. Ильи Чавчавадзе состоялась встреча с белорусской поэтессой Валентиной Поликаниной «Еще горит судьбы свеча», организованная «Русским клубом» совместно с Союзом белорусских соотечественников в Грузии «Сябры». Под старинными сводами звучали тихие, но пронзительные лирические миниатюры в исполнении Валентины Поликаниной и ведущего артиста Грибоедовского театра Валерия Харютченко…
Одним из центральных событий дня стала презентация поэтического сборника «Беседа» Маквалы Гонашвили (Грузия) и Елены Ивановой-Верховской (Россия) в Доме писателей. Это – книга взаимных переводов лирики. На вечере, который вел автор этих строк, выступили выдающиеся мастера словесности – Олег Чухонцев и Реваз Мишвеладзе, а украсили его своими выступлениями известные поэты, барды Людмила Орагвелидзе и Георгий Чкония.
Человек подчеркнуто не публичный, скупой на интервью, Олег Чухонцев в Доме писателей приветствовал аудиторию и поведал, что не был в Тбилиси 37 лет – это возраст Пушкина.
- Я потрясен изменениями, бросающимися в глаза, я очень люблю ваш старый город – это драгоценность, и отрадно, что вы храните облик старины, реставрируете памятники. Из давних друзей, литераторов моего поколения, я встретил только Джансуга Чарквиани и присутствующего в этом зале Реваза Мишвеладзе. Когда я впервые приезжал в Грузию на 800-летие Шота Руставели, мы были молоды, бурливы, мы бродили по пещерам Вардзия… И в Москве я дружил с грузинами – Элизбаром Ананиашвили, Булатом Окуджава, моим соседом по даче в Переделкино… Сердцем я прикипел к грузинской культуре и литературе, но перевести успел лишь несколько стихотворений Мухрана Мачавариани, Отара Чиладзе… А вчера вот поклонился их могилам в Пантеоне на Мтацминда… Потому-то я и завидовал Арсению Тарковскому, который переводил грузин много и хорошо… Я радовался и за него, и за авторов – никогда ведь не знаешь, как будешь выглядеть в ином языковом обличье…
- Я счастлив, что рядом со мной братья по литературной крови – прекрасные российские поэты. Разве можно забыть, что большинство из нас выходило на орбиты известности «по российским каналам» - в Грузии и не помышляли ни о чем подобном, а в Москве уже вышел трехтомник моих сочинений, когда мне исполнилось всего-то 28 лет. Такое не забывается и не стирается из анналов истории наших взаимоотношений, - сказал в своем приветственном слове лауреат премии имени Шота Руставели Реваз Мишвеладзе.
На всех программных собраниях, разделенных по разным тематическим и географическим векторам, побывать одному автору невозможно. Но литературный свет не без добрых людей, и они рассказали об успехе в фестиваль-ресторации «Диван», где были презентованы сборник стихов «В пути» — совместный проект литературного объединения «Молот О.К.» и шведского общества «Встреча/ Vstrecha», а также фестивальный выпуск газеты ЛИТО «Молот О. К.». Вела вечер Римма Маркова (Швеция).
Параллельно в Потийском государственном драматическом театре был показан моноспектакль с Ириной Мегвинетухуцеси – «Желтый ангел», который грибоедовцы приурочили к 65-летию первого выступления Александра Вертинского в Грузии.
На третий день фестиваль переместился в Батуми. К памятнику А.С. Пушкина на бульваре города были возложены цветы. А в Центре культуры и искусства состоялся «Праздник поэзии», который вел Олег Воловик (Венгрия). Вместе с участниками фестиваля на вечере выступили местные поэты и представители батумской администрации. Выступая в двух ипостасях – «хозяина» города и участника фестиваля – батумский поэт Вахтанг Глонти отметил, что поэты – особое братство открытых людей, мыслящих иными категориями, а потому мы здесь все вместе.
Следующий день начался с посещения родины Нодара Думбадзе – Гурии. В районном центре Чохатаури цветы возложили к памятнику замечательного писателя. А в родном селе Думбадзе – Хидистави, в его Доме-музее, прошел поэтический праздник «Я вижу солнце». На нем выступили участники фестиваля, представители местной общественности и администрации района, школьники. А еще был огромный подсвинок на вертеле. И вино из вскрытого в честь гостей квеври, разливаемое старейшинами по глиняным чашам. И чурчхелы, обретавшие законченный вид прямо на глазах изумленных литераторов, в аппетитном пару. И фрукты, и сцены из спектаклей в исполнении местных артистов. И – пение сельской девочки, от которого в восторг пришла Ксения Захарова, исполнительница русских народных песен и романсов, лауреат всероссийских и зарубежных фестивалей и конкурсов. Ксению и Олега Воловика обвенчал на одном из прошлых фестивалей Католикос-Патриарх всея Грузии Илия Второй. И на Всемирном фестивале русской песни Ксения Захарова официально представляла Грузию. «Потрясающе, этот ребенок далеко пойдет», - сказала мне Ксения.
Вечером в батумском кафе-ресторане «Fanfan» состоялся вечер памяти поэта Равиля Бухараева, участника прошлого фестиваля. Вечер вели вдова Бухараева – Лидия Григорьева (Великобритания) и Александр Радашкевич (Франция).
На пятый день фестиваля его участники разъехались на поэтические встречи в регионы Грузии. Эти встречи прошли в Потийском театре, Домах культуры муниципальных центров Аджарии – Кеда, Хелвачаури и Шуахеви, городском музее Кобулети, мартвильском Центре культурно-исторического наследия «Роза Колхиды» в Мегрелии.
А вечером на площади Пьяцца все съехались на концерт известной певицы, актрисы, режиссера, композитора, художника Мананы Менабде «Сны о Грузии».
Шестой день фестиваля был целиком посвящен юбилею Владимира Маяковского.
Литераторы побывали в Доме-музее Маяковского в Багдади. Там же прошел праздник поэзии, название которому подсказала еще одна его лирическая строка: «Я в долгу перед вами, багдадские небеса». Зарубежные гости и грузинские стихотворцы выступили с поэтическим аллаверды, передавая друг другу и зрителям, как чаши с вином, свои мелодичные строки. На празднике был презентован сборник лирики Маяковского «Навек любовью ранен». К памятнику поэта, установленному на возвышении перед его отчим домом, легли букеты цветов.
Затем праздник переместился в Кутаиси, где участники возложили цветы к памятнику Маяковского. В Кутаисском государственном драматическом театре состоялась премьера спектакля грибоедовцев «Маяковский» в постановке Автандила Варсимашвили. Это документальная драма, посвященная жизни и творчеству Маяковского, cценическое решение которой открывает широкую историческую панораму, и на ее фоне вырастает фигура великого поэта.
В Гурии и Имеретии к фестивальным торжествам присоединился министр культуры и охраны памятников Грузии Гурам Одишария, который общался с гостями в неформальной обстановке. «Сегодня всех нас принимает Нодар Думабадзе, человек мира, благодаря которому мы говорим со всей планетой на языке добра», - провозгласил Гурам Одишария. В Чохатаури министр даже спел с вокальным ансамблем и солировавшей (на грузинском языке!) Ксенией Захаровой.
Параллельно в Тбилиси, в Культурном центре Епархии Армянской Апостольской Православной Церкви в Грузии «Айартун», был презентован сборник избранных стихотворений, рассказов и очерков литератора и заслуженного журналиста Грузии Арсена Еремяна «Позови меня как сына» - книги, призванной способствовать обмену духовными ценностями двух народов, сохранению и развитию многовековых культурных и общественно-политических связей между Арменией и Грузией, - международного проекта МКПС «Русский клуб» с участием СП Грузии и СП Армении. Книга А.Еремяна была также презентована 14 июля на Международной конференции писателей в Армении, в Цахкадзоре.
Книга популярного писателя и драматурга Дато Турашвили «В ожидании Додо» была презентована в батумском кинотеатре «Аполло». После презентации состоялась демонстрация российско-грузинского фильма «Любовь с акцентом» режиссера Р.Гигинеишвили. Сценарий его Д.Турашвили написал вместе с А.Хмельницкой.
А завершился фестиваль в Батумском Центре культуры и искусства концертом «Джазовые трансформации» с участием легенды российского рока, певца, поэта и композитора Андрея Макаревича – давнего доброго друга МКПС «Русский клуб». Макаревич покорил батумцев и своими избранными лирико-философскими стихотворениями.
Итак, фестиваль закончен, да здравствует фестиваль!
Владимир САРИШВИЛИ
|
|
РАЗГОВОРЫ ЗА КРУГЛЫМ СТОЛОМ |
|
Закончился VI Международный русско-грузинский поэтический фестиваль, и поневоле задаешь себе ставший уже классическим вопрос: «Что остается от сказки потом, после того, как ее рассказали?»
«Русский клуб» позаботился ответить на этот вопрос заранее. И сегодня память о фестивале останется в виде фотографий и видеосъемок, книг, изданных специально к празднику поэзии... А еще надолго запомнятся мастер-классы и творческие вечера, круглые столы и презентации.
Вопросам художественного перевода был посвящен круглый стол, состоявшийся в рамках фестиваля. Профессиональный разговор об особенностях, проблемах и канона
х переводческого ремесла возглавили поэты Бахыт Кенжеев (Канада) и Шота Иаташвили (Грузия).
Б.Кенжеев. Баллады Жуковского, или «На севере диком стоит одиноко», или переводы Пастернака из Рильке «Деревья складками коры мне говорят об ураганах» - это великолепные русские стихи. Но это исключения. Вопрос: можно ли сделать аутентичный перевод? Думаю, он может быть и не похож на оригинал. Черт с ним, пусть он будет вольным переводом, но надо, чтобы он действовал на этого читателя так, как действует на того читателя оригинал.
Ш.Иаташвили. Недавно наш известнейший переводчик Давид Цередиани перевел «Фауста».
Б.Кенжеев. «Фауста» Пастернака, да? (Смех).
Ш.Иаташвили. И в книжные магазины стали заходить люди и спрашивать именно «Фауста» Цередиани. Аутентичность там, конечно, есть. Но это не механическое переложение текста. А могу вспомнить поэта старого поколения, который немецких модернистов переводит на архаичный грузинский язык. Это уж точно не аутентично. Он переводит языком, который сам создает из грузинских архаизмов.
Б.Кенжеев. По-моему, это очень здорово. В этом и есть задача поэта – создавать свой язык. Но чтобы не растекаться мыслью по древу, у меня вопрос к профессиональным переводчикам. В советской школе перевода было такое святое правило – стараться воспроизвести размер оригинала. Я лично всю жизнь был категорически против. Потому что это мертвая вещь. Как к этому относиться? Юра, пожалуйста.
Юрий Юрченко (Франция). Профессиональный переводчик – это для меня слишком громко. Но Лев Озеров в Литинституте кое-чему меня научил. Спор о переводах вечный. Почему-то всегда говорят о двух полюсах – или перевод как можно более близкий к оригиналу, но это, как правило, неудачное стихотворение, или хорошее стихотворение на русском, но далекое от оригинала. Но никто никогда не говорит о третьем виде перевода – одновременно верном оригиналу и прекрасном русском стихотворении. Не должно быть никаких императивных заявлений. У каждого переводчика свой опыт, своя кухня. Он сам диктует свои законы перевода. Мало того, каждый перевод начинается с нуля. Какой бы опыт ни был. Я вслушиваюсь в текст стихотворения, и оно мне говорит – «кари крис, кари крис…» И я понимаю – надо играть со звуком. А в другом стихотворении, я вижу, автору важен не звук, не размер, а мысль. И в этом случае я, переводя, даже могу добавить 5-6 строчек, чтобы передать эту мысль. Вот и все законы. Слово «нельзя» для переводчика не существует.
Б.Кенжеев. Я говорил о том, что перед переводчиком стоит задача передать то потустороннее, трансцендентное, которое и хотел сказать поэт. И на этом пути могут возникать разные ситуации. Я мало перевожу. Но перевожу обычно верлибром. Кстати, это американская школа. Тем не менее, иногда вдруг попадается стих, который обязательно надо перевести с размером и рифмой. И это не труднее, это даже гораздо легче. Каждый раз – это индивидуальный случай.
Ю.Юрченко. И еще одна ремарка. Мы привыкли пинать все советское, говорить, что там все мертворожденное за редким исключением. Знаете, этих исключений было столько! Мы уже третий десяток лет живет не при советской власти, и мертворожденного сейчас намного больше.
Римма Маркова (Швеция). Я не профессиональный переводчик. Но то, что сказал Бахыт, меня немного напрягло. О том, чтобы создать у читателя идентичное восприятие. Проблема в том, что у людей с разным менталитетом восприятие принципиально разнится. Мне кажется, что у перевода есть и другая задача – дать представление о поэзии страны.
Б.Кенжеев. Просветительская задача.
Р.Маркова. Да. У меня со шведами постоянно идет спор. Например, они совершенно чудовищно переводят Блока и пишут восторженные рецензии – ах, как замечательно переведено. А на самом деле они из стихов делают текст. Я им говорю – это не Блок. Где музыка? А они отвечают: по-шведски так не звучит. Но Блок не писал по-шведски.
Б.Кенжеев. Все правильно. «Эта черная музыка Блока»…
Ш.Иаташвили. Несколько лет тому назад на этом фестивале был Макс Амелин, и ему подарили книгу, в которой была уйма переводов «Мерани». Вообще, очень многие поэты переводили «Мерани». Размер в этом произведении очень важен, от него зависит интонация. Макс немного читает по-грузински. И потом начал мня спрашивать – обо всем. Есть ли инверсии, аллитерации, архаизмы… По фишкам. И все записывал. Иногда приходилось по несколько часов работать над одной строкой. И Макс сделал очень адекватный перевод. Потому что так серьезно работал над переводом.
Б.Кенжеев. Я вынужден перейти в глухую оборону.
Ю.Кобрин (Литва). А никто не нападает.
Б.Кенжеев. Меня неправильно поняли. Когда я говорил о советской школе перевода, я имел в виду не то, что при советской власти все было плохо. Нет. Как всем известно, в СССР для поэтов переводы были одним из способов зарабатывать деньги. «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова…» Переводы были массовыми и хорошо оплачивались. И на этом пути произошло неизбежное снижение качества. Глобальное.
Михаил Яснов (Россия). Тут путаются понятия. Не было советской школы перевода. Была школа русского перевода. А советская школа – это зарабатывание денег, функциональные стихи, посвященные деятелям национальных республик и так далее. Слава богу, русская школа, которая насчитывает уже три с половиной века, все-таки выработала свои принципы перевода. Причем наши принципы резко отличаются от европейских. Мне приходится все время сталкиваться с французами, которые того же самого Блока перевели ужасным подстрочником, написанным верлибром, без музыки… И восторженные рецензии по всей прессе – какой замечательный поэт! Когда я спрашиваю французов, почему вы не переводите в рифму и в размер, они отвечают: если мы так переведем, это будут песенки. А переводя по-русски – если мы не сохраним рифму и размер, как это было в оригинале – мы не получим адекватный образ поэта.
Б.Кенжеев. Может быть, и получим. Мы можем притянуть поэта в переводе к нормам соответственной культуры.
М.Яснов. Есть один замечательный пример из Пастернака. Пять его переводов из Верлена. С моей точки зрения, это пять великих переводов, которые никак не связаны с Верленом.
Б.Кенжеев. Напомни.
М.Яснов. «И в сердце растрава, и дождик с утра. Откуда бы, право, такая хандра?» Эти стихи не имеют никакого отношения ни к ритмике, ни к мелодике оригинала. Но это абсолютно адекватные стихи. В чем дело? В совпадении конгениальности.
Б.Кенжеев. Позволь, но я ровно об этом и говорю. Настоящий перевод – это штучный товар.
М.Яснов. Абсолютно верно. Но при этом существуют параметры школы перевода, которые отрабатывались веками. Что касается ХХ века, то есть выдающиеся статьи по проблемам художественного перевода Гумилева и Чуковского, на которых зиждется вся наша школа перевода. Напомню любимую формулу Лозинского: «Перевод – это искусство потерь». Потери будут всегда. Но чем выше профессионализм переводчика, чем выше его задачи, тем меньше потерь в его переводе. Я всегда чем-то жертвую, но я должен четко понимать, чем жертвую.
Владимир Саришвили (Грузия). Есть очень простой выход. Я давно говорю о том, что переводное произведение надо представлять в трех ипостасях – оригинал, подстрочник и художественный перевод. Причем надо выбрать одну из пяти позиций. Может быть художественный перевод – это высшая математика. Но перевод может быть интерпретацией, импровизацией, переложением, пересказом, подражанием. Следующий вопрос – размер оригинала. Например, перевод «Синих коней» Галактиона – одна из моих общепризнанных удач. Я перевел в размере оригинала, потому что он есть, чувствуется. Глупо было бы переводить «Ворона», отходя от размера оригинала, от его рефрена – это был бы совершенно другой продукт. Что касается советской школы перевода, я согласен, что это был заработок. Но не забывайте, что эта школа сформировалась в самые репрессивные годы. И поэты ушли в эту область. Но это не значит, что советская школа была школой продажных талантов.
М.Яснов. Советская школа – была. А русская школа – нет.
Бахытжан Канапьянов (Казахстан). Я бы хотел напомнить – советская ли, русская ли, но в Грузии была блестящая Коллегия по переводам, знаменитая на весь Советский Союз. Мы ездили сюда, учились многому. А что касается размера… Придерживайся размера, но насыщай его своим мастерством. Вспомните того же Мартынова – «Пьяный корабль».
М.Яснов. Хорошо, что вы вспомнили. «Пьяный корабль» Мартынова не имеет никакого отношения к оригиналу. Это замечательный текст Мартынова. Я думаю, главное, на чем мы сойдемся – те, кто переводит, должны очень точно читать текст оригинала. У меня есть замечательный пример – мое великое открытие. В переводах Лившица из Рембо есть стихотворение «Вечерняя молитва», которое вошло в историю русской поэзии благодаря Мандельштаму. Он выкрал у Лифшица два слова. «Прекрасный херувим с руками брадобрея». «Руки брадобрея» вошли в русскую поэзию. А ведь Лившиц в этой строчке – редчайший случай в его практике! - ошибся. Он грамматически неправильно прочел строчку. Должно было быть «в руках у брадобрея». Знаете, почему? Потому что он сидит в пивной. Я нашел эту пивную в Бельгии. Это старая пивная, которая вся завешана зеркалами, как это было принято в конце XIX века. И вот Рембо сидит, ему приносят пиво, много пива, он пьет и у него по щекам стекает пена. И он смотрит в зеркало и видит себя так, как будто он сидит в цирюльне. И отсюда пошел весь этот образ.
Ю.Юрченко. Я вот о чем подумал. Вот эта советская школа, которую мы пинаем…
Б.Кенжеев. Никто ее не пинает, дорогой!
Ю.Юрченко. Массовые переводы по подстрочникам – вот где беда. Вот где хачапурно-лавашные переводы. И никакие расспросы о «Мерани» не помогут. В Москве выступал какой-то переводчик и рассказывал, как он волновался и плакал, переводя Терентия Гранели. Да мне плевать, как ты плакал! Ты сделай так, чтобы я заплакал! Есть еще такой парадокс, с которым я столкнулся. На Западе редко переводят. Там западло поэту переводить. Переводчик – это отдельная профессия. В результате Гомер, Данте, Гете – все переведены прозой. И когда несколько лет назад ставили «Гамлета», то переводили с Пастернака, а не с Шекспира. И еще. Школа Квятковского – вот кто вред наносит страшенный. Так стараются сохранить архаику, что поэта, который писал на живом, современном ему языке, переводят мертвым языком. А ведь сегодня он писал бы сегодняшним языком. То есть, переводя с языка на язык, мы должны переводить с эпохи на эпоху.
Б.Кенжеев. Юра, это не совсем работает. Есть такая вещь – баптистские переводы Евангелия, Библии. Они переведены современным языком. Их совершенно невозможно читать. Это не сакральный текст.
Ю.Юрченко. Говоря современным, я не имею в виду тусовочным. Переводить надо высоко и просто. И знать меру.
Б.Кенжеев. Да, пожалуй. Да.
Елена Мандель (Канада). Один мой друг решил перевести на английский поэму Михаила Кузмина. Как он к этому подошел? Сперва он прочел дневники Кузмина этого периода. Потом нашел в них те книги, которые Кузмин читал в это время. Прочел все эти книги. И только потом взялся за перевод.
Б.Кенжеев. И прекрасно перевел, кстати.
М.Яснов. Я подхвачу. На самом деле существует иерархия ценностей при переводе. Когда ты переводишь стихотворение поэта, тебе нужно понимать, из какого сборника оно взято, в какой части творчества поэта это стихотворение находится, соображать, как эти стихи корреспондируют с другими стихами этого поэта, его современников и потомков. И если создается вся эта структура – огромная, на самом деле – тогда, по идее, ты можешь переходить к переводу. Но это практически невозможно.
Б.Кенжеев. Золотые слова. Наша беседа напоминает мне такую тему – как хорошо было бы жить вечно и не болеть. От высокого к смешному один шаг. Я вспомнил классическую шутку Чуковского про перевод. «Богат и славен Кочубей. Его поля необозримы, Там табуны борзых коней Пасутся вольны, нехранимы. И много у него добра – Мехов, атласа, серебра». Якобы стихи были переведены на немецкий, а потом обратно – таким образом: «Был Кочубей богат и горд, Его поля обширны были. И очень много конских морд, Мехов, сатина первый сорт Его потребностям служили». (Смех).
М.Яснов. Я могу поделиться своим скромным опытом. Я однажды переводил стихотворение замечательного поэта Жана-Люка Моро и перевел так: «Слон большой, огромный слон, Но зато и добрый он. Так ведется у зверей – Тот, кто больше, тот добрей». Перевел и думаю – я же перевел стихи, которые я знаю. Начал мучительно соображать и сообразил, что перевел четверостишие Бориса Заходера. Звоню Жану-Люку и говорю – слушай, я перевел твои стихи как стихи Заходера. А он отвечает – конечно, это он и есть, я его перевел на французский. (Смех).
Б.Кенжеев. Какая прелесть!
В.Саришвили. А вам известно, как Юрий Рытхэу делал подстрочник «У лукоморья дуб зеленый»? Поскольку на Чукотке не растет дубов, нет котов, не добываются металлы, а уж лукоморье – вообще что-то недоступное, то получилось так: «На берегу моря, изгибающегося наподобие лука, растет дерево, из которого у нас делают копылья для нарт, на дереве висит цепь из того же металла, из которого два зуба у директора нашей школы, по цепи ходит животное, похожее на собаку, но меньше и более ловкое». (Смех).
Б.Кенжеев. Ребята, я вам стихи прочту. «На севере диком стоит одиноко то, дерево, которое растет далеко на юге в районе Новосибирска». (Смех).
М.Яснов. Есть четыре гениальных строчки о том, что такое перевод. Они принадлежат переводчику с английского Игнатию Ивановскому: «Луна взошла на небосвод И отразилась в луже. Как стихотворный перевод – Похоже, но похуже».
Б.Кенжеев. Я попробую вспомнить… «Кура, оглохшая от звона, Вокруг нее темным-темно. Над городом Галактиона Луны бутылочное дно. И вновь из голубого дыма Встает поэзия, она Вовеки непереводима, Родному языку верна».
М.Яснов. Таких стихов о непереводимости достаточно много.
Б.Кенжеев. Просто эти – хорошие. Хочу поблагодарить всех. По-моему, все мы сказали что-то хорошее. Итоги таковы: трудно, но можно.
Ш.Иаташвили. Я тоже подведу итог. Мне вспомнились слова Кавафиса: когда я пишу стихи, стараюсь достичь того, чтобы мои стихи были хорошими подстрочниками. (Смех).
Материал подготовила
Нина ШАДУРИ |
|
