ОКОНЧАНИЕ

Она побледнела, но не произнесла ни слова. Он продолжал смотреть на нее все тем же особенным взглядом, и она подумала, что таким взглядом, должно быть, глядит на мир Сатана. Она опустила глаза, не в силах больше выдержать этого холодного, всезнающего, надчеловеческого взгляда.
- Вы думаете, что я не знаю, как была сделана эта запись? - и он указал трубкой на лежащий на столе конверт. - Вы думаете, что мне неизвестно, когда отпечатали с матрицы эту пластинку? Вы думаете, от товарища Сталина можно что-то скрыть? Вы думаете, товарища Сталина можно обмануть? Вы действительно так думаете?
С каждым предложением, с каждым словом голос его звучал все напряженнее, его грузинский акцент усилился, дыхание участилось. Она подняла на него глаза – и тотчас опустила их. «Сатана», - пронеслось у нее в голове. - «Сатана!»
- Я понимаю вас, – произнес он внезапно спокойным тоном – и, будь перед нею нечто обычное, она подумала бы о дешевом театре, о комедиантстве. Но то, что развертывалось перед ней, не было ни театром, ни комедиантством, но страшными арабесками души, пришедшей из другого, нечеловеческого мира – или может быть отринувшей человеческий мир.
- Я понимаю вас, - продолжал он тем же спокойным тоном. - Вы не хотите никого… - он замялся, подыскивая слово, - вы не хотите никого подставить под топор. Но вы напрасно тревожитесь. Товарищ Сталин не будет наказывать участников этой затеи. Даже того глупого и безответственного товарища, который из страха попытался обмануть товарища Сталина. Из страха.
Все время, пока он говорил, она сидела, опустив глаза, чтобы не видеть этого обжигающего ее, пронизывающего ее до костей взгляда. Руки ее похолодели, ноги налились свинцовой тяжестью, сердце колотилось где-то у горла, ей было трудно дышать. Она не заметила, как Сталин подошел ближе, и подняла глаза, только услышав близко его дыхание.
- А вы, - произнес он медленно, с усилием, - вы тоже боитесь товарища Сталина?
Она посмотрела ему прямо в лицо и ответила твердо: «Нет» - и повторила, продолжая смотреть ему в глаза.
- Что ж, это правильно, - как бы рассуждая с самим собой сказал он. - Это правильно. Другого ответа я не ожидал.
Он отошел вглубь кабинета, подошел к своему столу, взял в руки свою давно потухшую трубку, потянулся за спичками, потом, видимо, передумав, положил трубку на стол, медленно прошел к окну, вернулся. Какая-то мысль, что-то недоговоренное не давало ему покоя.
Она снова опустила глаза. Нет, не стоило ей соглашаться на эту встречу, она слишком устала – что-то, наверное, надо было придумать.
- Когда я, - продолжил он, - когда я вижу передо мной человека, который боится меня, я спрашиваю: почему он боится? Чего ему бояться товарища Сталина? И я отвечаю себе: он потому боится что он – враг, или потому что он – безответственный человек или потому что он не хочет по-настоящему работать. А иначе – зачем ему бояться? Настоящим людям, честным труженикам нечего бояться товарища Сталина. Или… вы так не думаете? - Он остановился в отдалении и искоса посмотрел на нее.
- Они боятся не вас, Иосиф Виссарионович, - голос ее прозвучал хрипло, ей хотелось откашляться, но она не сделала этого, иначе пропала бы вся цельность того, что она собиралась ему сказать, - они боятся того… Молоха, который вот уже много лет витает как дух над нашей страной, над всеми людьми, над всем человеческим, что в ней есть, сея смерть, несчастье и разрушение.
Почти все время, пока она говорила, он продолжал искоса, стоя к ней вполоборота, смотреть на нее, но при ее последних словах он резко повернулся и взглянул ей прямо в глаза. Взгляд этот был страшен. Он пронесся через ее голову, как наверное пронеслась бы пуля, выпущенная ей в лоб. Ей снова стало трудно дышать, заныло сердце, но она совладала с собой и не выдала ничем своего волнения.
- И кто же этот Молох? Как его зовут, этого вашего Молоха? - спросил он тихим голосом, в каждом звуке которого чувствовалась еле сдерживаемая ярость. - Может быть этот Молох – товарищ Сталин? Так кто же этот Молох, Мария Вениаминовна?
- Он не «кто», он «что», - медленно, преодолевая волнение, сдавливавшее ей горло, сказал она. И вдруг, неожиданно для себя, она поняла, что скажет сейчас этому человеку то, что давно уже говорила ему в своих воображаемых с ним беседах.
Сталин отошел к своему столу, разжег трубку и вернулся туда же, где стоял.
- Иосиф Виссарионович, - произнесла она медленно, начало далось ей с трудом, спазм в горле мешал ей говорить. - Иосиф Виссарионович, я заклинаю вас именем вашей матери, именем тех немногих людей, которых вы любите, наконец именем того, чей крест был дан вам при вашем крещении, остановите поток зла, поток крови, ту бурю, которая бушует по всей стране, сметая все человеческое, разрушая людское счастье! Не дайте развернуться новому витку, новому кровавому потопу! Не погубите вконец свою душу!
Сталин остался стоять, где стоял, он только положил трубку на стол и стоял сейчас, скрестив руки, смотря ей прямо в глаза. Но теперь во взгляде его не было ни ярости, ни ненависти, ни злобы – он был скорее задумчивым и печальным.
- Остановить поток, - медленно произнес он. - Остановить поток, - сказал он еще медленнее. - Как, наивный вы человек?
Вы думаете, товарищу Сталину стоит выйти на трибуну и сказать: Все, товарищи! Террора больше не будет! Теперь наш лозунг «Лучше пусть десять виновных, десять вредителей, десять саботажников гуляют на свободе, чем один невиновный будет сидеть в тюрьме!» - и сразу воцарится мир? И те, которые раньше не могли жить без террора, которые его обеспечивали, строили на нем свою карьеру, свою власть – все эти люди добровольно за мной последуют? И те, которых только террор, только страх заставлял работать, восстанавливая нашу разрушенную войной, израненную, окруженную врагами страну – эти люди будут так же работать без террора, без страха? Или вы думаете, что те миллионы людей, которые сгорели в горниле войны – что все эти люди добровольно пошли бы на смерть? И что эту страну, самую великую страну в мире, можно было построить без террора? Вы знаете, что будет с вами, если вы крикнете в многолюдной толпе: Долой террор! Да здравствует свобода!? …Нет, нет, вас не арестуют. Вас просто не успеют арестовать. Прежде, чем это успеют сделать, эти самые люди, о счастье которых вы так печетесь, разорвут вас на части, втопчут вас в землю. И если завтра товарищ Сталин, про которого вы, кажется, думаете, что он может все, что он всевластен, если завтра товарищ Сталин объявит, что он отменяет террор, если он только попытается об этом сказать – его разорвет на части его окружение. Но товарищ Сталин не будет отменять террор не только поэтому. Товарищ Сталин не будет отменять террор потому, что он уверен: железные обручи террора – это единственное, что может спасти нашу великую страну от развала. Единственное, что может поддержать ее величие. Единственное, что не отдаст ее на съедение ее врагам. И товарищ Сталин уверен: миллионы простых людей, миллионы честных тружеников поддержат его!
Он подошел к ней ближе.
- Вы ведь хорошо знаете историю. Кто из прежних правителей России остался в народной памяти? Разве Александр Второй, отменивший крепостное право, учредивший городское самоуправление, суды присяжных? Или Алексей Михайлович Тишайший, молившийся за спасение своей души? Нет, в памяти народа ни Александр Второй, ни Алексей Михайлович не остались, как не остался в ней Александр Первый, начавший свое царствование с безумных конституционных проектов. Но в памяти народа остался Иван Грозный. В памяти народа остался Петр Великий. В памяти народа осталась Екатерина Вторая, вовремя понявшая, что единственным средством управлять этой огромной страной является абсолютное самодержавие, абсолютная власть, и как ее следствие – аппарат подавления. Всем известно, какими методами действовал Иван Грозный или за счет каких жертв был построен Петром его город – и что? Осудил их народ за это? Нет! Что вы знаете о власти? - а ведь вы судите ее! Что вы знаете о народе? - а ведь вы говорите за него! Неужели бы вас не возмутило, если бы я стал давать вам советы, как вам играть Моцарта или Баха или как вам учить ваших студентов? Так почему же вы так уверенно говорите о том, чего не знаете и знать не можете?
Он постоял молча, потом подошел к столу, положил погасшую трубку, отошел к окну и долго стоял, вглядываясь в темноту.
Она сидела, подавленная его отповедью, понимая, что ни в чем не сможет убедить этого человека, что вся эта встреча, которую она десятки раз проигрывала в своей фантазии, на которую она подспудно, втайне от самой себя надеялась, что вся эта встреча прошла впустую. Она не нашла нужных слов для него, а может быть, никакие слова не могли бы, не могут уже здесь ничего сделать. Она вдруг почувствовала себя постаревшей, усталость снова навалилась на нее, и сейчас она хотела только одного – чтобы этот ее визит поскорее кончился, она бы снова оказалась дома и легла бы спать.
«Господи, неужели этот человек никогда не устает?» - думала она. - «Ну почему он меня сейчас не отпустит – ведь все, что можно было сказать, уже сказано! Ну что ему стоит сейчас подойти ко мне и попрощаться – пусть говорит при этом что угодно, хоть «Визит окончен!» - мне уже все равно. Но нет, он все стоит у окна, стоит и стоит, ему безразлично, что я падаю от усталости».
Усталость, желание заснуть – тут же, где она сидит, будь, что будет! – накатывали на нее волнами, вызывавшими удушье и дурноту. Она пыталась бороться со сном, но в какой-то момент потеряла контроль над собой; очередная накатившая волна смыла все на своем пути – и она провалилась в сон. Она не слышала, как Сталин, отвернувшись от окна и увидев, что она заснула, подошел, стараясь не шуметь, к столу, отодвинул стул и сел. Он набил трубку табаком, разжег ее и сидел теперь, тихо пыхтя ею, глядя куда-то поверх головы спящей гостьи.
Мысли его были рассеянны, он устал.
Вчерашний день был, как всегда, наполнен ворохом дел, потом приход пианистки, их разговор – и вот сейчас она, вместо того, чтобы дать ему возможность с ней попрощаться, поехать к себе на Ближнюю Дачу и хоть немного выспаться – она взяла и заснула. Как будто бы не могла потерпеть до дома! Ни выдержки, ни самообладания у этих людей! А ведь ему так необходим отдых! Что-то он стал в последнее время быстро уставать, восстанавливать силы становится все труднее. Уже и русская баня, которую он так любил, после которой еще недавно чувствовал себя каждый раз бодрым, полным сил – уже и она не приносит былой бодрости. Что это – годы? Или просто усталость накопилась – он ведь не отошел еще как следует от напряжения военных лет, а сколько чего было потом! Или… или, может быть, он… болен? Может быть, эта сволочь из Кремлевки, эти убийцы в белых халатах – может быть они... медленно травили его? Нет, нет, не надо паники. С ним все в порядке. Он еще полон сил! Как это сказал Тарас Бульба: «Есть еще порох в пороховницах!» Эта женщина, сколько она собирается спать? Ему работать надо, а ей хоть бы хны – сидит себе в кресле и спит, неплохо устроилась. Впрочем, пусть поспит еще несколько минут – и он перевел на нее взгляд.
Он посмотрел на нее своим особым сталинским взглядом, проникающим человеку в самую душу, высвечивающим ее самые потайные уголки. Он любил этот взгляд, любил, когда человек, на которого он так смотрел, съеживался и бледнел, понимая что ни защититься, ни скрыться от этого взгляда нельзя.
Кто она, эта женщина? Большой музыкант? Говорят, не всем ее игра нравится. Но ему это все равно. Ее игра нравится ему, этого достаточно. Что ж, он умеет ценить людей искусства, он одарит ее по-царски, он уже распорядился об этом... Большой музыкант... Но кто она еще? Кто? Святая? Юродивая? Кто? О чем она молится в ее церкви, за кого просит – может быть и за него?
Молится! Чему только помогут эти молитвы – разве сохранят они его от болезни и немощи – и... разве защитят от... смерти? Что-то он в последнее время слишком часто об этом думает. Эта усталость – коварная штука. Надо с этим что-то делать, надо...
Мария Вениаминовна проснулась, как от толчка, от какого-то тревожного ощущения и открыла глаза. Сталин сидел за своим столом и смотрел на нее. Она встретила его взгляд – и обомлела.
Перед ней сидел тяжело состарившийся, больной, совершенно разуверившийся в людях, одинокий, задыхающийся от страха перед неизбежной смертью и расплатой за пролитые им реки крови человек, и в душе Марии Вениаминовны, так сильно его ненавидившей, так часто его проклинавшей и желавшей ему скорой гибели, поднялось глубокое сочувствие к этому одиночеству, к этой волею обстоятельств и собственного зла загубленной человеческой судьбе.
Возможно, он заметил ее состояние, понял, что она увидела в нем то, чего не должна была, не имела права видеть, потому что выражение его лица изменилось. В глазах его сверкнул желтый тигриный огонь, щеки и лоб побледнели от мгновенно всклокотавшего в нем бешенства. Ни один человек, переживший в его присутствии, а уж тем более вызвавший в нем это состояние, не был способен выдержать этот взгляд, но Мария Вениаминовна выдержала его, оставшись естественно спокойной. И то ли это, то ли, может быть, старческая усталость, в последнее время все чаще и чаще внезапно охватывавшая его, заглушили в нем это бешенство, не дали ему вылиться в мысль, что сидящую напротив него женщину, узнавшую о нем что-то, в чем он и самому себе не признавался, надо уничтожить. Постепенно возбуждение его спало, он опустил глаза и долго сидел молча. Когда он поднял глаза и посмотрел на Марию Вениаминовну, в глазах этих не было больше ничего, кроме глубокой печали.
- Вы порядочный человек, Мария Вениаминовна, – медленно, с усилием сказал он, – вы очень порядочный человек. В моей жизни я встречал мало таких порядочных людей. И чем выше я подымался, тем меньше их становилось. Почему так? Ведь сверху должно быть виднее, и выбор должен быть больше.
Он говорил тихо, как бы размышляя, и Мария Вениаминовна подумала, что, может быть, даже наедине с собой этот человек редко позволяет себе такие вопросы.
- Я не знаю здесь ответа, Иосиф Виссарионович, - так же тихо сказала она, - кроме одного: во всякой власти есть что-то от Бога, но и что-то от Сатаны. Может быть, потому, что и во всяком человеке это есть.
Сталин ничего не ответил. Он медленно подошел к окну и долго смотрел на разгорающееся за окном зимнее утро. Когда он повернулся от окна и подошел к Марии Вениаминовне, перед ней был другой человек – гостеприимный хозяин, который час назад наливал ей чай и угощал пирожными и шоколадными конфетами, а потом слушал вместе с ней доставленную ему пластинку с ее записью.
Сейчас он стоял рядом с ней с немного виноватым видом.
- К сожалению, Мария Вениаминовна, нам пора прощаться. Я хочу еще немного поспать перед трудным днем, да и вам, наверное, надо выспаться – у вас ведь тоже целый рабочий день впереди, – и он подал ей руку, помогая встать.
Мария Вениаминовна поднялась.
- Храни вас Бог от соблазнов зла, - сказала она. - Я буду молиться за вас. Молитесь и вы, если можете. Бог милостив – он простит.
- Храни тебя Бог от зла – вот так же сказала мне на прощание моя мать, когда была у меня последний раз в Москве, - произнес Сталин тихо, - сказала и перекрестила меня.
И добавил, когда Мария Вениаминовна была уже у порога:
- Спасибо вам. Мне давно уже никто не доставлял такой радости.
Мария Вениаминовна вышла в приемную. Человек, с которым она пришла, ждал ее, и, как только она вошла, поднялся, помог ей надеть пальто, и они вышли. Они шли опять каким-то сложным путем, но был ли это тот же путь, по которому они пришли, она не знала. Наконец они вышли во двор и сели в машину.

4.
Они подъехали к ее дому, спутник помог ей выйти и, когда она уже хотела попрощаться, чтобы идти к себе, сказал: Минутку! Он достал с сиденья машины портфель, вынул оттуда конверт и протянул ей.
- Товарищ Сталин просил вам передать этот конверт. В нем деньги. Может быть мне стоит проводить вас до дверей вашей квартиры? - Она кивнула.
Они вошли в подъезд, освещаемый едва мерцавшей под потолком тусклой лампочкой, и поднялись к ее дверям. По дороге оба молчали. Ее спутник – из такта ли или из дисциплины, к которой был приучен – не тревожил ее никаким вопросом, она же ощущала необыкновенную, ранее никогда ею не испытанную усталость.
У дверей ее квартиры они попрощались, и Мария Вениаминовна вошла в свою комнату, из которой ее вывели несколько часов назад и в которую она вначале не надеялась вернуться. И чувство, что она снова здесь, среди милых ее сердцу, давно уже для нее одушевленных вещей – это чувство успокоило ее и придало сил.
Она посмотрела на переданный ей конверт, который все еще держала в руках и на котором рукой Сталина было написано ее имя, и положила конверт на стол. Потом она сняла пальто, повесила его на вешалку в коридоре, вернулась в комнату и подошла к столу.
Она взяла в руки конверт, открыла его, прочла сопровождающую конверт записку о том, что товарищ Сталин посылает Марии Вениаминовне Юдиной двадцать тысяч рублей, и вынула из конверта деньги.
Огромная сумма не удивила и не потрясла ее. Решение, как ей этим даром распорядиться, пришло к ней как-то само и сразу. И так же сразу она решила, что оставить подарок без ответа она не может. Сегодня был, правда, день, когда она занималась со студентами, но до начала занятий было еще порядочно времени.
Она открыла окно, постояла у него, дыша морозным воздухом – в комнате было жарко натоплено и от тепла у нее кружилась голова. Потом она приготовила себе чай и начала писать письмо Сталину, в котором она благодарила его за подарок и обещала молиться за него, чтобы Бог, который милостив и милосерден, простил бы ему все его преступления – письмо, которое потом будет, как легенда, сопровождать ее и после смерти.

5.
В то время как Мария Вениаминовна писала свое письмо, Иосиф Виссарионович Сталин ехал в сопровождении обычной для таких случаев охраны к себе на Ближнюю Дачу. Сегодня он нарушил свой режим, которого пунктуально, даже в тяжелое для себя время, придерживался. Ему надо было бы давно быть в постели, чтобы успеть выспаться и встретить завтрашний день полным сил – что удавалось ему теперь все труднее. Машина ехала быстро, ее мягкие рессоры заглушали дорожную тряску, и Сталин задремал. Мимо его полуприкрытых веками глаз проносились освещенные улицы, мелькали перекрестки, люди, куда-то спешащие по своим делам – и в этом мелькании перед ним вдруг возникло лицо Марии Вениаминовны, его выражение в тот момент, когда она произнесла «Храни вас Бог от соблазнов зла» и призвала его покаяться в его грехах...
Эта женщина сказала ему то, что ему не осмеливался говорить никто за все годы его жизни, она увидела в нем то, что он не показывал никому, в чем не признавался даже себе! Но он не убьет ее, он оставит ее в живых.
Да, он оставит ее в живых! - на вершине той высшей власти, которой он достиг, он может себе позволить эту роскошь.
Он убил многих – бывших соратников, переставших быть соратниками, как только они увидели его силу, и бывших друзей, переставших быть друзьями, потому что они начали бояться, а значит, и ненавидеть его.
Он убил родственников своей первой жены и отправил в лагерь жену своего сына Якова. Порой по ночам ему снятся убитые им люди, они обступают его плотно, так что он уже не может дышать – и тогда его охватывает ужас, он встает с постели и долго ходит по комнате взад и вперед, стараясь унять дрожь и успокоить колотящееся сердце. И все же – все же он был прав: другого выхода тут не было. И он знает, что он будет это делать и дальше. Будет, если это станет необходимым.
А этих мерзавцев, которые спят и видят, как он, ослабевший от старости и болезней, отдаст им свою власть – этого глупого, хитрого шута с ничтожной душонкой Мыкиту, эту разъевшуюся жабу Маленкова и этого самого опасного из них, этого своего компатриота в пенсне – он убьет их всех! Всех! И их прихвостней, которые спят и видят, как им будут сыпаться блага и власть, как они будут обворовывать страну, которую он построил – их он убьет тоже. Все пойдут под топор! И он еще увидит, как они, предавая друг друга, будут вопить о пощаде, как он руками одних уничтожит других, а потом отправит на эшафот и тех, предавших своих вчерашних союзников и хозяев.
И их лакеи и лизоблюды, эти продажные писаки, лизавшие им сапоги – эти пойдут под топор тоже! Он покажет им всем, всей этой сволочи, которая, как тараканы, бегает у его ног и готова унижаться как угодно, только бы сохранить свои привилегии! Он им покажет, что он еще силен, что его власть непоколебима. Он им покажет, что есть еще в этой стране кто-то, кто заботится о своем народе, и этот кто-то – он! Он!
И миллионы простых людей, честных тружеников поймут его и пойдут за ним. Они будут требовать казни предателей – как они этого требовали в тридцать четвертом и в тридцать седьмом, и в тридцать восьмом, как они сейчас требуют казни врачей-убийц, сионистских агентов и их прислужников. Потому что люди будут знать – это забота о стране, забота о ее величии!
Да, тысячи невинных пойдут под топор тоже. Лес рубят – щепки летят. Это не он придумал, это часто повторял Ильич, а Ильич понимал толк в терроре. Да, террор – иначе не удержишь страну, не заставишь людей работать. Тысячи невинных – что ж, такова цена, тут никто ничего не может поделать.
Эта женщина – что она понимает о власти? Что понимает она в жизненной борьбе? Что знает она о его одиночестве, о его терзаниях, когда он вычеркивал людей, ему близких, из своей памяти, жертвуя ими ради высшей цели? Что знает она о его бессонных ночах, когда он должен был отдать ради этой цели своего сына, бросив и его в горнило общей победы? Она не знает об этом ничего, но она судит его. Судит, хотя в Евангелии сказано: «Не судите, да не судимы будете». Судит.
И все же он оставит ее в живых. Может быть, хоть за это скостится ему что-то из его грехов. Пусть хоть эта душа молится за него и вымаливает прощение, в которое он не верит, за грехи, совершать которые его заставила страшная миссия, возложенная на него судьбой... Нет, он не убьет эту женщину, он оставит ее в живых, и с этой мыслью, с этим решением он заснул.
Мария Вениаминовна тем временем перечитала свое письмо, добавила пару фраз, убрала пару лишних и переписала письмо набело. Потом она еще раз перечитала его, положила письмо в конверт и надписала на конверте «Москва. Кремль. Иосифу Виссарионовичу Сталину», а внизу, у рубрики «от кого» написала «М.В. Юдина». Потом она заклеила конверт, приклеила к нему марку, спустилась вниз к подъезду, у которого был приторочен почтовый ящик, и опустила туда письмо. Потом она медленно, как бы в раздумье, поднялась к себе, зашла в комнату и посмотрела на часы. Была половина десятого. Первый студент – в эти дни она занималась дома – придет только в час, так что у нее есть возможность немного поспать.
Она поставила будильник на двенадцать, легла – и мгновенно заснула. Ей снился ночной звонок, ярко освещенный зал радиокомитета, генерал Ильинский, «Шествие на казнь» из «Фантастической симфонии» Берлиоза под «Музыку для фортепиано и ударных» Бартока, ее разговор со Сталиным и его последние слова, обращенные к ней. «Храни нас Бог от соблазнов зла», прошептала она во сне и почему-то добавила: «Изыди от меня, Сатана!»

Моисей БОРОДА

Проза Моисея Бороды необычна. Фантастика органично сочетается в ней с исторической реальностью, сатира с глубоким психологизмом, пародийность с аллегоричностью. Читатель с тонким художественным слухом уловит в ней мотивы Эдгара По и Франца Кафки, дедушки Крылова и Михаила Зощенко. Но никому из классиков Моисей Борода не подражает – он глубоко самобытен. В основе сюжета некоторых рассказов – встречи «окрыляющего гения» с «окрыляемыми» деятелями культуры: Маяковским (вернее с его памятником), Алексеем Толстым, выдающейся пианисткой М.В. Юдиной. Встреч этих не было, но если бы были, то проходили бы именно так, как изобразил писатель. Моисей Борода заставляет в это поверить, потому что он превосходно владеет историческим материалом, который остался за кадром, но щедро питает его воображение.
Семен РЕЗНИК
Член Союза писателей Москвы
и Международного ПЕН-клуба
Вашингтон