|
Наш сегодняшний гость – писатель, социолог, журналист Гурам Сванидзе.
Окончил Тбилисский государственный университет (отделение журналистики), аспирантуру Института социологических исследований АН СССР в Москве. Доктор социологии. Долгое время работал в правозащитных организациях, в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Автор ряда научных статей по проблемам глобализации, гражданской интеграции, эмиграции и др. Автор сборников рассказов, изданных в Москве, Киеве, Тбилиси. Печатался в США, Китае, Израиле. Публиковался в журналах «Нева», «Дружба народов», «Волга», «Сибирские огни», «Новая Юность», «Урал», «Крещатик» и др.
– Недавно одно информагентство провело небольшой опрос: есть ли в Грузии русскоязычная литература, есть ли русскоязычный читатель, что его интересует. Вы в опросе участия не принимали, поэтому эти вопросы задам вам я.
– Трудно судить. Есть отдельные авторы. Но ни школы, ни направлений, ни одной общей основы нет. Русскоязычие в Грузии – это уже даже не край ойкумены русского языка, а отдельные робинзонады. Русский язык утратил свои позиции. Причины – объективные. Хотя бы то, что в 1990-ых годах произошла обвальная эмиграция – уехали не только русские, но и многие русскоязычные. Ну, и политика местных властей наложилась – в стране мало заботились о сохранении русскоязычных кадров.
– Откуда у вас тяга к русскому языку?
– Я вырос в Имеретии, в Зестафони. Один из моих лекторов однажды пошутил, откуда, мол, у тебя такое знание языка, если в Зестафони по-русски говорит разве что почтмейстер. Но это не так. У нас стояла воинская часть, действовал с 1933 г. огромный завод ферросплавов. Инженеры, рабочие, военные – все говорили по-русски. Даже было поселение, где жили русские. И дома мы общались на русском, и учился я в русской школе. Я горжусь фактом, что в нашем районе родился крупный русский писатель Борис Акунин (Григол Чхартишвили). И Маяковский родом из мест поблизости, и драматург Георгий Мдивани. Может, не случайно я вдруг начал писать на русском?
– Какой была школа тех лет?
– Моя школа была самой обыкновенной. Но я благодарен учителям – они таки заставили меня вызубрить на всю жизнь самые необходимые знания. Что касается профессии, то выбирать не приходилось – гуманитарный русский сектор был только на филологическом факультете университета. Туда и поступил, хотя хотелось на юридический. Со второго курса перешел на отделение журналистики. Во многом это было вызвано фильмом, который тогда гремел, – «Профессия – репортер» с участием Джека Николсона. Романтика, риск! А на деле журналистика оказалась болотным существованием. В совковое время никаких интересных тем не было. И когда надо было сдавать план на месяц, я не мог предъявить тем – не находил вокруг себя ничего привлекательного. Это были 1970-е годы – очень глубокий застой.
– Но во время пресловутого застоя шли крупные стройки, появлялись великие книги, спектакли, фильмы…
– Тот, кто писал великие книги, прошел соответствующий опыт. Моя бытность была иной – сплошная мимикрия к фальшивой действительности совдепии. Умение казаться считалось более необходимым, чем умение быть. Серость почиталась как достоинство. Один мой старший коллега по редакции как-то обронил: «Опять из пальца высосанные мероприятия! Как скучно об этом писать!» Хотя, конечно, и тогда было место подвигу, как писали в школьных сочинениях. Но подвига не ищут, тебя настигает момент, когда его можно совершить. Меня он не настиг.
– Вы не просто перешли в социологию, но и диссертацию защитили. На какую тему?
– «Свободное время молодежи». По большому счету свободное время молодежи – временная локация ее культуры, которая в той или иной степени автономна. Наивысшее и крайнее ее проявление – студенческие революции 60-х годов в Европе. У молодых отпал стимул взрослеть. Они не торопились входить во взрослую жизнь, где их ждала жесточайшая дисциплина, работа на результат. Взрослые терпели благоглупости молодых, потому что возник огромный рынок молодежных товаров. В разных обществах, у разных групп молодежи все это происходит по-разному, с той или иной степенью драматизма. У меня тема вовсе была прозаическая – досуг учащихся ПТУ. Но полезная – надо было помочь ребятам из этой трудной категории молодых людей.
– А что происходит сейчас с молодежной культурой и свободным временем?
– Молодые люди остались один на один с гаджетами. Молодежь атомизировалась, из социально значимой общности она превратилась в группу статистически фиксирумых отдельных индивидов определенного возраста. Коллективность, если и наблюдается, то вокруг какого-то блогера, например. Этакое виртуальное единство.
– У нас тоже?
– Ну, более-менее. Мы идем туда, куда труба позовет. Хотя кое-что остается из традиционного уклада. Застолья, например, чуть ли ни единственная форма времяпрепровождения.
– Когда вы написали свой первый рассказ?
– Я учился в московской аспирантуре Института социологических исследований АН СССР. Это была большая школа. Но там тоже были свои совковые заморочки. Куда без них! В институте существовал отдел с катастрофическим названием: «Отдел становления народности, социальной структуры советского общества на базе рабочего класса». А как пришла перестройка, буквально за неделю название поменяли – «Отдел социальной структуры». Я жил в общежитии и чувствовал себя, как рыба в воде. У меня был интерес к людям – всегда, с детства. Прямое общение с представителями самых разных культур, наблюдения за жизнью землячеств обогатило меня. Для социолога общага представлялась полным раздольем. Все дни рождения в институте мы обязательно справляли – пили хороший чай, ели торт. Великолепные были посиделки. Кто стихи читал, кто пел... А чем я хуже, думаю? И написал – дело было накануне Нового года – миниатюру. Она имела успех. Пусть местного значения. А потом пошли публикации рассказов в толстых журналах – «Дружба народов», «Сибирские огни», «Новая юность», «Нева»...
– Импульс к писательству вы получили от социологии?
– Да. Но желание писать было давним. В школе я даже завел тетрадь, в которой фиксировал мимолетные впечатления, те, которые «хорошо бы описать». Тетрадку я потерял. Но ее содержание помню по сей день. Находки, которые у меня случались еще в детстве, использую. Кстати, есть такое понятие – социологическое воображение. Все крупные писатели обладают таким воображением. Они в этом смысле – лучшие социологи, их прогнозы по своей точности конкурируют с предсказаниями ученых. Наделенные интуицией, писатели зрят в корень. Вообще, между социологией и писательством очень много общего. Про себя скажу без ложной скромности, что у меня есть и социологическое, и художественное воображение. Не знаю, какого больше. Судить читателю, о художественном воображении хотя бы.
– Вы выбрали малую форму…
– Да. Я считаю, тот, кто пишет длинно, просто не может писать коротко. Это особый навык и другая дисциплина письма. Это как огранить камень – в обработанном камне есть своя глубина, она пульсирует, теплится истина. Текст надо вдыхать как эфир, а не подолгу жевать и переваривать, на что уходит много времени и сил. Это расточительство в нынешних условиях, когда бег времени становится все более стремительным. Хорошее воображение позволяет автору идти в глубь, а не отвлекаться.
– Есть ли у вас учителя в литературе?
– Нет. Я мало читаю, в основном, на английском и то больше с целью усовершенствоваться в языке. Впрочем, увлекаюсь американскими short stories. У них богатая традиция в этой сфере. Ею подпитываюсь.
– Ну, школьную-то программу читали?
– Это не в счет. В школе напрочь отбивали охоту к чтению. Позже, конечно, возвращаешься к текстам великих. Восхищаешься их мастерством, но... Другая жизнь – другие страсти. У меня был период юношеского умопомутнения – читал Пруста. Я работал тогда в газете, и мне сказали – из тебя журналист не выйдет, ты читаешь совсем не то, что нужно журналисту. Тебе бы реакцию на действительность, а не коснеть в рефлексии. Бывшие коллеги были правы.
– Но ваши рассказы социологическими очерками никак не назовешь.
– Действительно, они – не отчеты социсследований. Я исхожу из того, что художественная правда оперирует «чистыми формами», социологическими конструктами. Они не абстрактны. Они освобождены от случайных связей эмпирической реальности. Для полноты я что-то добавляю из прошлого, кое-что из легко вычисляемого будущего, заимствую из чужого опыта – и получается живой типаж.
– Как пишется сегодня?
– Все меньше тем, сюжетов... Новейшая история страны мало вдохновляет. Вот хожу, ищу днем с огнем оригинальных типов. У моего персонажа Симона есть хобби – коллекционировать характеры. И он собрал коллекцию: мальчиков, которые в детстве изображали из себя милиционеров. Был такой паренек, который все время играл в милиционера, ходил с детским пистолетом, обращался ко всем на «вы», указывал кому и когда переходить улицу... Вырос и стал вором в законе. Или мальчуган, который приходил к могиле Камо на Пушкинской, становился стражем и никого к могиле не подпускал. С третьим Симон столкнулся в Москве – больным, несчастным ребенком. Тот тоже был вооружен пистолетом и следил за порядком во дворе. Свою немощь он компенсировал жуткими угрозами в адрес прохожих. Четвертый напугал шофера нашего агитационного «рафика», когда перед выборами мы заехали вечерком в один из городков. «Страж порядка» был вооружен детским автоматом и требовал документы. Есть у Симона и другие коллекции: букинистов, филателистов, инвалидов, музыкантов и др. Вот такие диковинные собрания. «Дурью маесся!» – скажет кто-то. Но это жизнь такая. Поделитесь с Симоном, если что припомните...
– Какие же ценности сегодня имеют значение в нашем обществе?
– Ценности рынка у нас так и не утвердились. В стране не появились герои, которые олицетворяли бы новые ценности. Зато охота за компроматом стала главным занятием нашего общества. Она – следствие по-нашему понятой соревновательности, проявление тотальной дегероизации. Собственно, уместнее говорить об отношениях интереса, а не о наличии ценностей. Об узколобом прагматизме, например. Эти самые прагматики не подозревают, что существует философия прагматизма, интеллектуальная надстройка, которая не сводится к бытовому эгоизму. Наметившаяся тенденция притупляет способность к сложным видам взаимодействия. Социальность деградирует. В химии есть такое состояние – ионный расплав. Миллионы превращений и взаимодействий в секунду и ни одной устоявшейся молекулы. Может, мы и можем строить какие-то молекулы, но они недолговечны и не имеют внутреннего ресурса к развитию.
– Я говорю с писателем, и в разговоре ни разу не прозвучали ни слово «свобода», ни слово «любовь».
– Человек свободен сам по себе – внутри себя. А любовь... Скажу вам как социолог: любовь – это способ самоидентификации. Человек ищет себе опору. Фактически ищет самого себя и самоутверждается. Любовь помогает человеку строить свою жизнь. Это процесс созидания, который должен быть всегда. Он обыденный, в нем нет романтики. Любовь как страсть – куда более яркая, но она часто связана с разрушением. О такой ее ипостаси можно только сожалеть.
– Вам знакомо вдохновение?
– Вроде, да. Знаю, что ждать его – дело бессмысленное. Была бы потребность писать. Вдохновение посещает тебя уже во время работы. Срабатывает интуиция, рождаются ассоциации. Как аппетит во время еды. Вот так – буднично. Может быть, у кого-то оно является в форме озарений, прорывов в потустороннюю реальность... Главное, должно писаться так, чтобы рука не поспевала за мыслями. Какие у кого мысли – это индивидуально. Этаким образом пишут и «Божественную комедию», и всякую графомань.
– Как вы думаете, что нас ждет?
– По большому счету? Де-интеллектуализация уже произошла. Включившись в систему международного разделения труда, мы оказались в нише, в которой развитие науки не предусмотрено. Например, как работают местные социологические фирмы, которые существуют за счет заказов из-за рубежа? Получают инструментарий – вопросы. Проводят опрос. Полученный материал увозится заказчиком. Подрядчика не посвящают ни в концепцию, ни в цели, ни в задачи опросов. И получается, что дипломированные социологи работают просто анкетерами. В лучшем случае удается склонить заказчика отказаться от некоторых вопросов.
– Что бы вы пожелали своим внукам – в каком обществе им жить?
– В первую очередь желаю, чтобы они состоялись, реализовали себя в обществе, открытом для креатива. Хочу, чтобы они были востребованы и оценены умными и порядочными людьми в условиях настоящей соревновательности.
Нина ШАДУРИ |
|
Самых искренних слов глубокой благодарности будет недостаточно для того, чтобы воздать Михаилу Ляшенко по достоинству за то, что он сделал и продолжает делать во славу и на пользу культуры Грузии, за его огромную поддержку в развитии литературных процессов Грузии, за ту помощь (как практическую, так и творческую), которую он оказал и продолжает оказывать как различным объединениям, действующим в области культуры, так и множеству русскоязычных литераторов Грузии.
Благодаря его вдохновенной инициативе (в содружестве с верной соратницей – литературоведом Анной Шахназаровой) в Тбилиси появились молодежное литобъединение «Молот ОК!», Ассоциация литераторов «АБГ», поэтический журнал «АБГ», издание «Лист ОК АБГ». Без всякого преувеличения, почти все заметные современные литераторы Грузии, пишущие на русском языке, занимающиеся переводом грузинской поэзии на русский, прошли через школу Ляшенко и осенены его добрым и умным благословением.
«Мы наблюдаем, – рассказывал сам Михаил Александрович, – как в течение последних десятилетий появляются молодые люди, пытающиеся писать по-русски, что, казалось бы, противоречит всем законам логики. Есть и такой феномен: пишущие на русском совершенно грузиноязычные люди с грузинским образованием и менталитетом, что особо интересно».
И ни один из них, начиная с 1990-х, не выпал из поля зрения Ляшенко, каждому он протянул руку – как старший друг, собеседник, советчик, учитель.
А сколько Михаилом Ляшенко написано о тбилисской русскоязычной литературе, о русском футуризме в Грузии, о поэтах Серебряного века, которые в какой-то момент оказались в Тифлисе! Как бережно, тщательно и дотошно он отыскивает, изучает и доносит до нас эту культуру! «Материал любопытный, – уточняет Анна Шахназарова, – тут и крестьянские поэты, и символисты, и акмеисты тифлисского Цеха поэтов, который организовал Сергей Городецкий, и эксцентрики – как левые, так и правые. И просто не замеченные или забытые авторы. Можно говорить об отдельной, вырванной из исторического контекста странице Серебряного века». Не каждому институту литературы под силу сделать столько, сколько сделано Михаилом Ляшенко – выдающимся исследователем и популяризатором русской культуры Грузии!
Художник по образованию, с 1995 года он начал публиковаться в местных и зарубежных изданиях – в журналах «Знамя», «Эмигрантская лира», «День и ночь», «Дети Ра», «ФутурумART», «Зинзивер», «Русский клуб», «Альтернатива», «АБГ», «Русское поле», в альманахах «Мтацминда», «Мансарда», «Ямская слобода», «Под небом единым», в коллективных сборниках. Любая публикация вызывала и продолжает вызывать огромный интерес – стихи Ляшенко пишет так, как их не пишет никто другой, а в своих статьях и исследованиях рассказывает о том, о чем мало кто знает. Поэтому его произведения читают, перечитывают и цитируют.
В это трудно поверить, но 16 июля Михаилу Ляшенко исполняется 75 лет.
«Русский клуб» сердечно поздравляет Михаила Александровича с юбилеем и желает ему здоровья, благоденствия, вдохновения и новых творческих достижений – на радость всем нам, его верным друзьям и почитателям!
Михаил ЛЯШЕНКО
СТИХОТВОРЕНИЯ
***
Город к полуночи выстудит лужи,
вывернет время изнанкой наружу.
На привокзальном ночном пятачке
темный толчок размыкает колечком
шпили бутылок с подсветкой из свечек.
С жиденькой денежкой в твердой руке
вот он и я, выбираю бутылку,
взгляд уношу напряженным затылком
и за спиной оставляю вокзал,
перемахнув кружева огражденья,
предвосхищаю ночное раденье
с калейдоскопом в прозревших глазах.
Чтобы простроить весь город по метру
шагом дотошным и мартовским ветром,
как догонять свой упущенный хвост,
табор цыганский услышать за стенкой,
высмотреть в омуте черном оттенки
и насчитать на стене сотню звезд,
и над рекою пройтись парапетом...
Тут-то и вспомнить, что тут меня нету.
Нет меня тут. Я за тридевять верст,
за перевалом, за долгой равниной,
в тщетном усердии выбить клин клином
или прошедшее довоплотить,
прозасидевши согбенную спину,
дую до боли в свою парусину,
чтобы взлететь и по небу поплыть.
Вот он и я – разливаю по полной
на привокзальном участке за полночь
и отмечаю густую луну –
кадмий лимонный по ультрамарину, –
и отбываю в свою половину,
и прислоняюсь к чужому окну.
«Братья мы все! Но тбилисские гены!..»
Пасынок окросубанской богемы
в позе, при жесте, при слове, при мне
ниткой банальные мудрости нижет,
в рамках уклада, но несколько книжно,
и отражается в темном окне:
«Вспомним родителей – это наш корень!»
...Все же не я отучился в той школе,
азы и буки не принявши в толк,
но убаюкивал мир на ладони
азбучным рыцарем в латах картонных...
«Вспомним друзей наших – это наш долг!»
«Выпьем теперь за любимейших женщин!»
«Ну, а сейчас за всех наших ушедших –
всех нас Всевышний к себе призовет...»
Рядом последний приют Пиросмани.
«...Жизнь даст надежду, а время обманет.
Жизнь обещает, а время возьмет».
Пеплом присыпаны серые кроны,
город уснул, как уставший фантом.
Век подытожил сплошные уроны
и ничего не ссудил на потом.
Воля вселенская, с биоценоза
лоб отрезвивши российским морозом,
ось развернула на Северо-Юг.
Тут и запело нам, и загудело,
и засквозило со знанием дела
чутким дыханьем всех мыслимых вьюг.
Грею стакан об озябшие пальцы.
Время как время. И беды как беды.
«…Жизнь постоянна. А мы постояльцы
зоны курортной на взмории Леты…»
Непредсказуемый мартовский ветер
песен обрывки несет, междометья,
горечь реального, искус искусства
или седьмое, восьмое ли чувство.
Были наследством решетки витые,
будут в наследство резные балконы,
память навеет нам сны золотые,
я изогнусь в манекенном поклоне,
я разрыдаюсь казенной латынью
и изваяньем из гипса застыну.
Будет, что будет, а с веком мы квиты.
Время с собой расквитаться, а там...
Анна и Анна. И Анна, от «А»
будем до «Я» продолжать алфавитом.
Век состоялся. Ничто не забыто.
Плыть будем дальше.
Суши якоря.
НА ТРАССЕ
Лике и Вахтангу Буачидзе
…Ветер слезит иль парприз запотел?..
Чайки иль блики? Вон там на воде…
В воздухе для разворота муара
тесно пространству. А по тротуарам
листья свет палый пастозно кладет –
жаркая охра и сизый налет.
Стынут мосты, по краям упираясь
в навзничь упавшие в воду мазки.
Город раздаст составные тиски,
и приподнимет.
Вода слюдяная
слева по борту течет и мерцает –
светом разбавленный стойкий раствор.
Будет участок – как будто простор
выпустит сжатый квадратами воздух.
Что мы?
О чем мы?
Про новую прозу?
Или с дилеммою: Запад – Восток?
Буквы мелькают, как загнанный заяц.
Этот бетон геометрию знает.
– Видела? Там ведь выглядывал гном.
– Видела, да. Но ведь мы о другом…
Дальше: верстаем, сшиваем, листаем.
Дальше: устанем, отстанем, отставим,
в тесной октаве поплачем без нот.
Скоро, глядишь, новый век, новый год.
Словом, – ну, вот.
ХРАМ КРЕСТА
Парит обитель Мцыри – Джвари.
Борис Пастернак
Грубый камень на глазах
невесомость обретает
и парит, и в твердь врастает,
мир окрест крестом связав.
Бьется мутная вода,
негодует и картавит,
и ворочает базальт –
где-то снег осенний тает.
Встала первая звезда
на небесной сизой стали.
Вечереет. Файв-о-клок.
Облака наивный клок
задержался в чаще веток,
схоронив себя от ветра.
Тянет сумраком восток.
Ждет в саду накрытый стол.
Ждет история ответа.
Ждет наследников престол,
мы – вина, а осень – лета.
Где-то здесь сидел на троне
царь, что Грузию крестил.
Камень розовый остыл
и застыл, как на ладони.
Камень знает. Камень помнит.
Ждет Крестовый монастырь
в расстоянии руки
по ту сторону реки,
по ту сторону свободы,
жизни, смерти и природы. |
|
|
Гараж моего дедушки находился напротив дома Валерика. Даже не помню, когда началась их дружба – наверняка задолго до моего появления на свет. Каждый день дед проводил много времени в гараже – обычно в яме под желтым «Запорожцем», обильно перепачканный мазутом, и обязательно виделся с Валериком. Дед любил его за веселый нрав и авантюрный характер. Неудивительно, что и мы к нему относились с большой симпатией.
Даже мой серый кролик Кола не мог усидеть на балконе, если Валерик приходил к нам в гости. Дождавшись, пока он заведет свою любимую песню «Хндзори цари такин» («Под яблоневым деревом», арм.), он срывался с балкона в гостиную, и к концу четвертой строчки успевал распластаться во всю длину на спинке дивана. «Ес им ярин сиреци!» («Я полюбил свою любимую»). Морща нос от сигаретного дыма, но стойко оставаясь на своем лежбище, потому что зрелище того стоило.
Серьезная должность – начальник цеха одного завода – не мешала Валерику дурачиться. Он мог станцевать на подоконнике, держась одной рукой за раму. Вовлекал деда во всякие приключения, тащил в гущу событий. Начиналось все со звонка:
– Что делает Жора?
– На диване валяется, – прямодушно отвечает бабушка.
– Флорик-джан, вот прямо так и валяется?! Цавт танем* (заберу твою боль – пер. с арм.)! Скажи ему, чтоб собирался, кое-куда поедем.
Желтый «Запорожец» скрывается в конце улицы. Через два часа появляется дед с большим пакетом непонятно чего.
– Что там? – не терпится бабушке.
– Подпузники! – счастливо сообщает дед. – Нигде не достаются.
Официальное название товара звучало, конечно же, по-другому. «Подгузники женские».
Недолго думая, дед определил Валерика в крестные мне и брату. Что тут думать? Крестный должен быть человеком светлым, жизнерадостным, удачливым, чтобы у крестников судьба счастливо складывалась. Крестили нас незадолго до Пасхи.
Накануне светлого праздника дед решил приобрести барашка для «матаха» («жертвоприношение» – арм.). Мясо пасхального агнца по древней традиции, заимствованной у иудеев, нужно раздать нуждающимся и неимущим.
Купить – купил. Но где поселить барашка, если живешь в многоквартирном доме, на втором этаже?
Тут я должна произнести оду тбилисскому балкону. Он всегда жил многообразной, нетривиальной жизнью. На балконе тбилисцы не только сушат белье, но и… Пьют летними вечерами кофе, сплетничают с подругами о личной жизни (только на два тона потише!), играют в нарды и домино, делают уроки, пишут статьи (личный опыт), красят волосы (так делала мама одной народной артистки), готовят еду (в 90-е на балконах дымили мангалы). Ставят финальные точки в семейных ссорах («пусть все видят, как ты мою кровь пьешь!»). Это оттого, что наш темперамент не умещается в тесном пространстве квартир и рвется наружу.
На нашем балконе был зверинец. В разное время там жили: утки, волнистые попугаи, хомяк, про кролика Колу вы уже слышали. Утки, проданные на птичьем рынке, как декоративные, выросли до банальных размеров и стали гадить кляксами. Пришлось отдать их соседке, державшей птичий двор, и взять с нее обещание, что доживут они до глубокой старости и не будут использованы для чахохбили. Хомяк оказался из цирковых – несколько раз прыгал парашютиком со второго этажа, любил свисать с балкона на одной лапке. И однажды пропал окончательно – наверно, ушел с бродячим цирком. Попугаи додумались, как открыть клетку, и два дня летали по району, несмотря на мои горючие слезы и призывы одуматься.
Так почему же на нашем балконе не могло найтись место для барашка? Дед протащил его через кухню и определил на ночлег. Бросил большую охапку травы. Бабушка внимательно осмотрела барашка и не удержалась:
– Жора, тебя никуда нельзя послать одного. Ты заметил, что барашек прихрамывает на одну ногу? Что за палочка привязана к его задней ноге?
– Я как раз потому его и выбрал. Он мне больше других понравился!
Причина дедовой симпатии объяснялась просто. Он был инвалидом войны, потерявшим пальцы на обеих ногах, и всю жизнь носил специальные ботинки, которые шились по заказу. Ходил вперевалку.
Бабушка тут же прикусила язык.
Мы с братом кормили барашка, гладили его по мордочке, старались скрасить ему этот день. Он смотрел на кухонную суету из-за стеклянной двери, и чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Какое ему было дело до свежего тархуна, цицмати (кресс-салат) и зеленого лука, сложенных в тазике. До тщательно вымытых светло-розовых редисок, помидоров и огурцов; до гандзили (черемши), заправленной кахетинским подсолнечным маслом и уксусом; до имеретинского сыра, разрезанного на пробу и нахваливаемого после дегустации. До куличей на жаровнях, хорошо подошедших, которые осталось лишь припудрить.
Траву из наших рук барашек ел без особого воодушевления. Оживлялся, лишь когда к нему подходил дедушка. Будто чувствовал в нем родственную душу. Мой дед был добрым человеком, окажись барашек поменьше размером и из числа декоративных животных, я бы уговорила его отказаться от «матаха». Но баранов дома не держат, потому все шло своим чередом.
Пришло время ложиться спать. В доме выключили свет. В темноте вдруг раздалось тревожное блеяние. Мы решили переждать – успокоится и уляжется спать. Но блеяние – испуганное, обиженное – становилось громче, настойчивее, к нему еще прибавился топот копыт.
– Так он всех соседей разбудит, – сказала мама, и, включив на кухне свет, пошла увещевать барашка. – Ну, что ты глупенький. Не бойся, спи.
Бе-е-бе-е-бееее, – продолжал барашек. Потом по очереди ходили мы с братом. Бе-е-бе-е-бееееее. Беееее!!!
Бабушка смекнула:
– Он Жору зовет.
Действительно, когда поднялся с постели дед в майке, и пошел на балкон, блеяние прекратилось. Барашек уселся на траву и умолк. Дед приласкал его, немного посидел рядом и отправился спать.
Полчаса спустя ночной зов повторился. Теперь уже никто не трогался с места, потому что звали конкретного человека. Моего деда.
– Жора, иди, – подтолкнула к неизбежности бабушка.
Дед, кряхтя нацепив чусты, отправился на балкон – проводить терапию. Но она имела непродолжительный эффект – полчаса. И тогда он пошел на отчаянный шаг.
– Мне придется ночевать рядом с ним – заявил он. – Тогда в доме станет тихо.
– Ты хочешь уложить барана в гостиной? – ахнула бабушка.
– Постелите мне на полу, – распорядился дед. – Он ляжет в коридоре, а я в дверях гостиной. Видно, мне на роду написано мучиться. (В минуты огорчений в нем просыпался фаталист).
– Иди, – указал он место своему протеже, бросив на пол охапку травы. – Ты такой же, как я страдалец.
Барашек послушно опустился на правый бок. Дед примостился на полу, и положил на него руку. Конечно же, нам совсем расхотелось спать, так нас развеселила затея.
– Но если он ударит тебя копытом во сне? – допытывались мы с братом. – Не боишься?
– Чего мне бояться? Я единственный, к кому он потянулся в этом доме. Спите все!
В семь утра дед принял душ и куда-то засобирался. Как оказалось – к Валерику. Тот, как верный друг, должен был принять у него эстафету мучений.
– Я с этим бараном ночевал, не смогу смотреть, как его зарежут.
Валерик спал, его разбудила жена. Увидев на пороге деда с бараном на веревочке, он не смог удержаться от смеха:
– Жора-джан, что за круги у тебя под глазами? Баран дал тебе жару? Этот Затик (Пасха – пер. с арм.) ты надолго запомнишь.
Как бы я не хотела уберечь барашка, его в тот день зарезали, и раздали «матах». Дед не притронулся к его мясу, мы с братом тоже. Одно дело – есть мясо неизвестного барашка, и другое – того, кому ты смотрел в глаза и выражал любовь.
Медея АМИРХАНОВА |
|
Дима Амбросов родился в Тбилиси в 1989 году в актерской семье Михаила Амбросова и Светланы Конюшенко. После окончания школы поступил в Тбилисский университет на юридический факультет и Афинский на филологический факультет. Уехал учиться в Афины. Там же работал в грузинском посольстве помощником военного атташе Николоза Джанджгава. После окончания филологического факультета поступил на юридический, параллельно создавал персонажи для компьютерных игр, которые до сих пор «гуляют в интернете». В данный момент с семьей живет на Кипре, воспитывает сына.
Здравствуй, читатель. Как ты? Надеюсь, хорошо, раз ты нашел время на чтение. А если ты читаешь – значит, готов к внутреннему разговору со мной и с самим собой. Отлично! За мной, мой друг, я, как всегда, поведу тебя и покажу кое-что весьма и весьма интересное. Сегодня это не кое-что, а, скорее даже кое-кто. Нет, мы не будем его тревожить и требовать знакомства, этому созданию сейчас совершенно не до нас, он занят. Нет, это не совсем человек. Он был им когда-то, не одно десятилетие назад. Сейчас же в нем от человека осталось лишь самое главное – стремление жить. Я боюсь даже представить, в каком состоянии находится его тело, не подпитываемое абсолютно ничем, кроме его внутренней мощи, на протяжении десятилетий, если не сотен лет. Путь нам предстоит неблизкий, но книга тем и хороша, она в мгновение ока может погрузить тебя на дно океана и через минуту со скоростью нескольких строк вознести к звездному одеялу. Сегодня, конечно, мы не отправимся к небесным широтам. Мы опустимся на дно океана. Нет, конечно, я не шучу. Именно на дно океана. При помощи одной только книги. Чудеса, ничего не скажешь. Нет, акваланг ни мне, ни тебе не понадобится, прочие дыхательные приспособления тоже. Совсем здорово. Вперед, мой друг, точнее – вниз! Вниз! К землям, живущим по своим законам, к холодным владениям, никогда не ощущавшим живительного тепла солнечного света!
Описывать окружающую обстановку нет абсолютно никакого смысла, мы находимся в кромешной темноте. Лишь чувствуем под ногами песок, спрессованный чудовищной силой толщи воды, да и ладно. Да еще эта чудовищная, гнетущая душу и тело тяжесть. И голова кружится. Источников света мы с собой тоже брать не будем, чтобы не тревожить понапрасну того, к кому собираемся наведаться в гости, мы здесь не для этого. Тот, кто здесь обитает – слишком привык к немыслимому холоду, к отсутствию свежего воздуха, которым мы дышим и в то же время так глупо забываем, как же это великолепно – дышать. Мы слишком привыкли к свежим глоткам жизни, нам его не понять. А мы с тобой, читатель, – лишь наблюдаем, но ни в коем случае не вмешиваемся в его жизнь, запомни… Гул в ушах? Еще бы, здесь, на такой глубине – дом океана. И он разговаривает со своими обитателями открыто, никого не таясь. Даже там, наверху, он зачастую показывает, кто в доме хозяин, круша и переворачивая утлые суденышки тех, кто называет себя хозяевами планеты. Но мы же не опустились сюда, чтобы разглагольствовать о силе и бессилии, не так ведь? Мы хотим лишь посмотреть… Да где же он?.. Вон, смотри, ты увидел, как вдалеке что-то блеснуло? Это его фонарь! Пойдем! Я понимаю, что эта задача не из самых легких, идти практически невозможно на такой глубине, но мы должны. Он ведь может, а на нас нет ни окованных свинцом ботинок, как у него, ни насквозь проржавевшего шара старинного акваланга, нет даже безвольно свисающего обрывка кислородной трубки. Но мы все же пойдем к этой мерцающей, далекой, но все же режущей глаза искре. Она то гаснет, то вновь вспыхивает таинственным огоньком. Ближе. Еще ближе. Обогнув мрачную базальтовую глыбу, испещренную морщинами, оставленными острейшим резцом времени, давай укроемся в этой расселине, нас видно не будет, в то время как мы – увидим все-все! Видишь фонарь, стоящий прямо на песке, раскидывающий причудливые сполохи света вокруг? А за ним видишь абрис повернутого к нам спиной человека? Нет, я не имею никакого понятия, по какой причине его еще не размазало по дну титаническое давление воды. Не знаю. Подойдя, вернее сказать – переместившись еще чуть ближе и укрывшись для надежности за огромным валуном, мы увидим еще кое-что. Пристальнее. Еще. Даже не так. Шире. Смотри шире. Видишь неясный силуэт вдали чего-то поистине астрономических размеров? Да, именно это размытое темное пятно. Мы ознакомимся с ним поближе, лишь только наш новый знакомый отойдет подальше, как я уже говорил, понапрасну его тревожить не стоит. Он сейчас подойдет поближе к фонарю, и мы сможем без труда его разглядеть. Действительно, подходит. Посмотри на него. Настоящий морской титан. Именно таким должен быть морской титан – в глубоководном скафандре, с тяжеленными свинцовыми ботинками и круглым шлемом, покрытом космами водорослей, мерно колышущихся даже тут, под таким огромным слоем воды. Матово поблескивают иллюминаторы. Лица за ними не видно, но это не страшно. Не хотел бы я, знаешь ли, заглянуть в один из этих иллюминаторов. А вдруг за ними никого нет, кроме зияющей пустоты? Или жуткого оскала черепа? А может быть, шлем скрывает волевое лицо мужчины? Не знаю, и пусть это останется загадкой. Тайна должна оставаться тайной, в противном случае она уже называется совершенно по-другому. Мы совершенно по-человечески переключимся на личность, а этого произойти не должно. Тот, кого мы сейчас видим, должен нам запомниться именно таким, морским титаном в глубоководном костюме, выдержавшем испытание временем, солью и жутким, пронизывающим холодом. Почему он не снимет этот костюм, раз в нем нет никакой надобности? Не знаю. Может быть, по той же причине, что мы не заглядываем в его иллюминатор, может быть, по совершенно другой. А может быть, он теперь считает тяжелый, сковывающий движения костюм своим телом? Сколько лет прошло с последнего момента, как он не без посторонней помощи стаскивал с себя жуткую тяжесть металлического шлема и не откидывал рукой мокрую от пота прядь волос? Мой друг, я не знаю ответа на эти вопросы, такие крохотные, но такие важные… Что у него за спиной? Огромный якорь. Когда-то этот якорь врезался в плоть дна какого-нибудь моря и удерживал своей силой целый корабль. Он вправе собой гордиться, посмотри, какой он внушительный, осознающий свою важность и цену инструмент. Теперь же у него другое предназначение. Он вновь служит инструментом, но теперь уже совершенно иным способом. Им раскалываются огромные куски базальта, рассекаются заросли кораллов, он – крюк-кошка, позволяющий своему хозяину карабкаться на отвесные скалы. Даже от акул и других морских обитателей поможет защититься при некоей сноровке. Сразу скажу, что использовать таким образом этот якорь Титану ни разу не пришлось. Океан признал его за своего, а значит – и все морские жители. Да и кисловатый металлический вкус мало кому нравится, разве что маленьким детям, так и норовящим попробовать все подряд. Я помню, как, будучи совсем малышом, любил жевать бумагу… Видишь, какая ирония… Однако, я отвлекаюсь. Не для того мы опустились на самое дно океана, под такую толщу воды, чтобы вспоминать о своих детских привычках. Давай лучше понаблюдаем за ним, за Ним. Он двигается очень медленно, неторопливо. Может быть, сказывается чудовищный гнет воды, при обычных обстоятельствах расплющивший бы его в медную монетку, а может быть ему некуда торопиться. Вот он аккуратно, бережно кладет свой гигантский якорь на песок, взметнув целую пустынную бурю, а сам взваливает на плечо невесть откуда взявшуюся гигантских размеров… сумку? Короб? Резервуар? Нечто, скорее похожее на искусно разрисованный многочисленными заклепками и заплатками, весь покрытый конгломератом морских уточек мешок. Неторопливо поправляет лямки своего самодельного рюкзака. Затем так же медленно нагибается, так же бережно касается пальцами в огромных защитных перчатках своего бессменного спутника-якоря, который знает великое множество всяческих подводных историй, без особого труда взваливает его на плечо и, наконец, вновь опускается, берет фонарь и так же медленно, неторопливо, начинает шагать. Пройдя пару шагов, он вдруг разворачивается. Рука с фонарем медленно-медленно поднимается. Матовый иллюминатор становится ярко-светящимся круглым куском золота, подобно старинной монете, на которой старый мастер дрожащими руками долотом набил надчеканы в виде черных полос решеток… Нет, не заметил. Фонарь вновь опускается, безропотно следующий его руке. Вновь Титан медленно разворачивается, перекидывает поудобнее свой якорь и… уходит, подмигивая нам кругом света, отбрасывающем причудливые, ни на что не похожие тени. Смотри, как далеко он уже ушел, превратившись в крохотную, мерцающую точку! Погасла… Вновь появилась… И вновь погасла, оставив нас наедине с чернильной темнотой… У нас не так много времени на осмотр этого поистине удивительного места, пока его хозяин отсутствует! Он уже успел уйти далеко-далеко, и сейчас, наверное, уже идет по так знакомому ему коридору, некогда бывшему коралловой чащей, довольно близко познакомившейся с его якорем. Подойди поближе! Стой! Стой! Неужели твой живот не сжался от тревожного ощущения чего-то бездонного рядом? Дай мне минуту, я первый спущусь туда, в мрачное глубинное чрево. Где-то здесь должны быть ступени… Но я не хочу, чтобы ты опускался, по совершенно другой причине. Постой тут… И я бы посоветовал зажмуриться, шкипер.
Беззвучно скрипит проворачиваемый рычаг. И бездна, такая мрачная, такая страшная, таящая в себе нечто, наполняется светом. Столб света, вырвавшийся с ее дна, разорвал вовсе не чернильную, а тонкую, эфемерную темноту. Как пройдет резь в глазах, подойди к самому ее краю и загляни вниз.
Да. Десятки, сотни затонувших кораблей, покрытых ржавчиной, испещренных многочисленными пробоинами, сотни морских исполинов, выложенных в форме невообразимых размеров кольца. Даже сейчас, находясь в столь жалком состоянии, они, кажется, еще не потеряли надежд вновь почувствовать на себе тепло солнечного света и дуновение морских ветров. Посмотри, как стойко, гордо держатся накренившиеся вкривь и вкось мачты. Разбитые носы, так похожие на человеческие, кажется, шепчут: «Ничего, мы еще заживем»… А, может быть, не в этом заключается предмет их гордости? Совсем не в этом? Как думаешь, читатель? Посмотри, как много огней! Как много света! Ты представляешь себе, какие невообразимые, удивительные, головокружительные тени отбрасывают эти корабли по изрезанным тем же резцом времени стенам Бездны? Тысячи, тысячи тысяч светящихся разноцветных точек освещают этот мертвый круг. Зеленые и красные бортовые огни, медленно вращающиеся тревожные рубиновые огни, топовые, круговые, кормовые… Настоящий огненный рой! А представь, сколько сил и времени потратил тот, кто сейчас далеко-далеко неподвижно стоит и разглядывает одну из базальтовых скал, чтобы запустить генераторы, провести провода, чтобы починить, чтобы залатать, чтобы вдохнуть остатки жизни в эти суда? И ты даже не представляешь, что тебя ожидает впереди. Прыгай, просто прыгай сюда вниз, не разобьешься! Медленно опускайся и постарайся запечатлеть в своей памяти все, что увидишь, каждую сломанную мачту, каждый изорванный парус, каждую разбитую радарную сеть этого поистине удивительного обиталища, сложенного, подобно дому из кирпичей - из галер и авианосцев, подводных лодок и легких фрегатов, из некогда грозных кораблей корсаров и маленьких рыбацких суденышек. Какие мы все-таки мизерные, маленькие, и в то же время большие… Посмотри, во что превратили руки человека затонувшие, погибшие суда… Да не падай ты. Голова кружится? Присядь, потому что сейчас мы войдем внутрь… Давай помогу встать. Ну что, войдем в эту морскую обитель и посмотрим, какие в ней хранятся сокровища, что же здесь собирает наш знакомец? Может быть, подобно капитану Немо, он собирает знания? Или золото и самоцветы, непосильными силами добытые из недр земли и подаренные океану людьми?..
Вновь беззвучно поворачивается рычаг. С глубинным скрежетом, более напоминающим рык какого-нибудь подводного монстра, раздвигаются широкие ржавые створки, очевидно, некогда представлявшие собой левый и правый борт какого-то суда. Представь, как много времени и поистине нечеловеческих сил нужно было, чтобы выстроить все это? Но что такое время, когда у тебя в запасе вечность, да? И что такое силы, когда ты живешь чем-то совершенно иным… Взгляни на этих осыпающихся колоссов… Высящиеся остовы нагроможденных друг на друга морских судов, кажется, смотрят на нас, таких маленьких, зияющими пробоинами и иллюминаторами… Они, конечно, знают нам цену.
Мы входим в эту подводную крепость, полностью сложенную из суден, перетянутых шкотами, безвольно повисшими и натянутыми до предела, из кусков мачт, из остатков рыболовецких сетей, из водорослей, радарных рубок, цепей, искореженных кусков металла, некогда бывших чем-то рукотворным, но вскоре подаренным человеком на перековку океану… Огромный, широчайший круг, вверенный истлевшей, но все еще грозной охране… Посреди круга, смахивающего на бойцовскую арену Колизея, стоит наполовину вкопанный в грунт потрепанный временем и людьми парусный бриг, к которому ведет узенькая, извилистая, выложенная из камней дорожка. По обе ее стороны из земли проступают какие-то странные темные наросты, при ближайшем рассмотрении подтверждающие, что являются кое-как ограненными кусками базальта. На каждом камне стоит по какому-то маленькому то ли цилиндру, то ли конусу… Это что… кладбище? Кто? Кто все эти люди?! И люди ли?! Свет, источаемый тысячами тысяч разноцветных ламп, поможет нам в нелегком деле – читать выцарапанные якорем строки на ограненных тем же якорем глыбах.
«Хосе Мария де Фернандес, «Калькутта», обрел покой 24 июля».
«Димитрий Алквиадис, «Каламари» обрел покой 21 сентября».
«Ольга Третьякова и сын Николай, «Святой Георгий», обрели покой 17 мая».
Люди… Сотни имен. Сотни тех, кто ушел в море, но не вернулся на землю.
«Корсар, «Морской Черт», обрел покой 8 февраля».
Подле этой могилы неизвестного пирата лежит рваная-рваная косынка, на ней, как на бархатной подушке – украшенный царапинами кремневый пистоль. Рядом примостилось два брата – два свинцовых шарика.
«Джереми Фишер, «Калькутта», обрел покой 3 марта»
На надгробии лежит маленький, покрытый маленькими блестящими кристалликами соли медальон. Ну, конечно же внутри будет ее фотография, без сомнений.
«Яннис Петрис, рыбацкое судно, обрел покой 3 ноября».
Выцветший поплавок и маленькая бутылочка со стертой этикеткой.
«Мальчик, берег Маркелы, обрел покой 8 апреля».
Рядом еще одна крохотная могилка и потрепанный собачий ошейник.
Понял, мой друг, что стало со всеми этими людьми? Океан приютил их, накрыл одеялом, а тот, кто уже возвращается (даже не спрашивай, что помогает ему ходить так быстро, будучи медленным и неповоротливым, я не знаю), то и дело поправляя заметно потяжелевший мешок, позаботился о том, чтобы ни один, ни один не остался без покоя. Никто не исчез, они все здесь, на этом кладбище кораблей и людей. Они вверены надежным рукам, которые могут якорем раскалывать огромные куски базальта, могут превратить тот же якорь в крюк-кошку, позволяя своему хозяину карабкаться на отвесные скалы, могут рассекать заросли кораллов, тащить за собой по океанскому дну корабли и подводные лодки, некогда проглоченные морской пучиной… Пойдем по дороге, друг, пойдем заберемся на этот бриг, словно памятник стоящий в центре этой цитадели жизни и смерти. Взгляни-ка поближе на эти два куска базальта, уютно устроившиеся совсем рядом. Два камня, один побольше, другой поменьше. Не стоит читать, что там написано, не наклоняйся к ним, я очень тебя прошу. Ты ведь только тем фактом, что увидел их и все понял, отдал дань живой легенде. Я тоже, когда побывал здесь впервые, заметил, что на двух этих могилах нет никаких памятных предметов. Я думаю, я даже знаю, почему… Давай лучше, пошли, пошли вперед! Поднимайся по лестнице… Вот так… А теперь давай зайдем в капитанскую рубку. Вниз, в трюмы мы с тобой не спустимся, там лежат аккуратные ряды документов, засоленные океаном и перевязанные бечевками, лежат еще кое-какие вещи, но нам туда не надо, мы сюда пришли не за этим. Входи сюда. И не ударь голову, здесь дверной косяк очень низкий. Здесь, с капитанской рубки, мы с тобой отлично все увидим, она, увитая водорослями, но все еще потрясающе сохранившаяся, сейчас даст тебе ответ, почему это место – цитадель не только смерти, но и жизни. Видишь эти три рычага? Для начала опусти вот этот, левый. Чем больше он опускается, тем темнее становится, медленно гаснет, словно остывая, хор мириадов огней. Давай, жми до упора. Уф, даже глаза болят от этих световых перепадов… Теперь, когда мы погрузились в кромешную темноту, нашарь второй рычаг как-нибудь, и начни поднимать его вверх. Ну как?..
Каждый цилиндр, установленный на каждой могиле и являющийся ничем иным, как корабельной лампой, начинает неясно светиться. Вновь мерцающий рой, но уже не хаотический, а ровными рядами тянущийся во все стороны, начинает ясно блестеть под чернильным одеялом… Выйди на мостик. Посмотри на картину, открывшуюся тебе… Настоящее поле светлячков. В то время как живые ставят наверху свечи и просят свет о своих близких, то же самое происходит и здесь, внизу, в кромешной, но уже переставшей казаться враждебной, неясной тьме...
А теперь пора уходить. Выключаем свет полностью и пора собираться, пора возвращаться, мой друг, в мир суши и солнца. Что? Это же штурвал, как можно не знать, с его помощью управляют кораблем! А это рупор – отдавать приказы команде… Эти рычаги вмонтировал уже сам Титан, они включают свет на могилах, в самой цитадели, а этот, третий – на самом бриге… Наверное, когда-то, еще будучи человеком, Титан ходил под его парусами. Я не знаю, как он называется, я же все-таки не колдун – все-все знать… Позволь-ка… Ладно, ничего… Ну что ж, нам все-таки пора уходить, наше время истекает. Попрощайся с этим местом и с его создателем, безымянном герое с огромным якорем. Мы уходим, унося частичку этого чудесного, поистине чудесного места в себе, там, где сейчас у нас с тобой все сжимается, освобождая немного пространства для этой самой частички…
P.S.
Впервые за много-много лет Титан очень удивился, медленно, грузно опускаясь по ступеням в Бездну. Не часто он включал огни своего корабля, и уж точно никогда не забывал их погасить перед уходом. И еще дольше он задумчиво стоял, держа в широкой ладони защитной перчатки маленькую конфету в радужной обертке. Знаете, такие конфеты каким-то таинственным образом часто оказываются у нас, читателей, в карманах, чтобы быть безнаказанно съеденными чуть позже. Постоял, положил ее обратно туда, где нашел, и, бережно опустив свой заплечный мешок, раскрыл его.
Всем, не вернувшимся из моря, посвящается. |
|
