Отар Чиладзе вошел в литературу как поэт – в 1953 году двадцатилетним студентом опубликовал в альманахе Тбилисского университета свои первые стихи. Поэтическим кумиром юноши, его наставником и предтечей был Важа Пшавела, чей мощный темперамент, укрощенный немногословием истинного горца, слышен в голосе начинающего поэта.
«Стихи – это поцелуи, которые даришь миру», – говаривал Гете.
Отар Чиладзе до конца своих дней писал стихи. Но с начала 60-х годов жанр его лирического высказывания меняется: одна за другой выходят в свет поэмы: «Шапка, полная дэвов», «Человек в газетном столбце», «Световой год», «Поэма любви», «Железное ложе», «Три глиняные таблички»... Поэмы приносят широкое признание; талантливый поэт все глубже проникает в то вещество, ту субстанцию, которой искони занимается литература. Его слово набирает силу, сдержанно-напряженная интонация, сохраняя близость с великим предтечей, становится раскованней и самостоятельнее.
С первой из названных поэм – «Шапка, полная дэвов» –  связан эпизод,  характеризующий культурную жизнь 60-х, свидетелем которого мне довелось быть (Дэвы – сказочные существа, призванные исполнить любую прихоть господина).
Следуя примеру кремлевского лидера, руководитель грузинских коммунистов организовал встречу с творческой интеллигенцией. Но, если Хрущев грубо кричал на молодого Андрея Вознесенского и грозно стучал кулаками («Забирайте свой паспорт  и убирайтесь из страны!»), то Мжаванадзе отечески увещевал Отара Чиладзе: «Отари, сынок, к чему тебе эти дэвы и другая нечисть? Пиши о рабочих, о сталеварах...». Идеологический климат в Тбилиси ментально отличался от московского.
Публикация поэм, глубоких и сильных по мысли, ярких и страстных по интонации, создает впечатление, что талантливый поэт обрел себя; почитатели ждут от него разработки счастливо найденной жилы. Но в 1972 году О. Чиладзе удивляет всех – он публикует роман «Шел по дороге человек». В профессиональном цеху давно замечено, что «лета к суровой прозе клонят», и, если бы Чиладзе сменил жанр на рассказ или повесть, впечатление не было бы столь ошеломляющим. Но знаменитый поэт дебютировал большим романом (самым объемным из всех написанных впоследствии), исключительно сложным по материалу, архитектонике и прочим компонентам. Надо сказать, что сорокалетний дебютант более чем успешно справился с трудностями: сохранив лучшие черты поэта – страстную напряженность интонации, глубину и неординарность наблюдений, проявил себя зрелым мастером прозаической формы. Прообразом романа «Шел по дороге человек» послужил миф об аргонавтах. Грузинский писатель изменил ракурс, угол зрения: его история рассказывается не из Эллады, а из Колхиды, аргонавты не уплывают в страну золотого руна, а приплывают в нее. Мы знали эту историю так, как ее поведали миру греки; теперь мы узнали, как она запечатлелась в сознании колхов.
Кардинально новым по сравнению с первоисточником стал эпизод вторжения царя Миноса в Понт Эвксинский. В нем мифологические мотивировки со всей определенностью заменяются политическими. Если верно, что сквозь сказочную оболочку мифов пробиваются истинные духовные и социальные процессы жизни древних народов (а это безусловно так), то в данном случае мы имеем дело с одним из значительных социально-политических явлений древнего мира, началом колонизации Причерноморья. История Медеи и Ясона в интерпретации О.Чиладзе с необоримой силой сбрасывает с себя сказочный покров и обретает трезвую силу реальности. Этой «реализации» мифа писатель достигает всем строем романа. Он, так сказать, романизирует миф и добивается этого многими средствами, прежде всего, психологической мотивацией поступков героев, воссозданной во всеоружии современной литературной техники. Добиваясь реалистической достоверности, писатель не забывает о дистанции, отделяющей нас от описываемых событий; поэтому, не лишая персонажей романа конкретной бытовой достоверности, он придает им масштабность и монументальность. Прежде всего, это относится к таким образам, как рыбак Бедиа, воин Ухеиро, виноторговец Баха, блудница Малало, влюбленные супруги Бочиа и Потола. Особенно выразительны проходящие по обочине сюжета Дедал и Икар, великий скульптор и его обезноженный параличом сынок, нежный отрок, не отрывающий от отца восторженных глаз... Наконец-то мы понимаем, почему Дедал пошел на риск и одарил крыльями своего сына.
Нельзя не сказать несколько слов и о Медее, созданной грузинским писателем и вставшей рядом с великими литературными предшественницами.
«Это была Мут-эм-энет, женщина роковая» – так не без иронии заканчивает Томас Манн первое описание жены Потифара в своем знаменитом романе об Иосифе. Откровенно говоря, я, как читатель, ожидал и Медею увидеть «роковой женщиной». Но Чиладзе пишет свой роман без тени иронии, с подкупающей серьезностью. Исполненный любви, сочувствия и участия, он создает удивительный образ Медеи – тоненькой светловолосой веснушчатой девочки, молча следующей повсюду за своей тетушкой, знахаркой и волшебницей. Вся ее жизнь – это подготовка к тому единственному поступку, который изменит, перевернет, разрушит все вокруг нее, сделает ее одной из самых трагичных фигур в мировой литературе. Ясон после первой встречи с Медеей возвращается на «Арго» и все силится вспомнить, кого же напомнила ему младшая дочь царя Аэта. Краешком памяти он перебрал всех довольно многочисленных женщин, с которыми сводила судьба. Нет, среди них не было ни одной, похожей на Медею. И вдруг не без тайного страха он понял, что Медея похожа на море! Чем эта тоненькая светловолосая девушка может походить на море? Но мы разделяем тайный страх Ясона и, как и он, видим это грозное, пугающее и прекрасное сходство. Какая боль, какая мука и счастье быть вместилищем страстей, и через тысячелетия волнующих людей, достойных пера Еврипида и Овидия! В какой невероятный узел способны переплетаться беда и счастье, любовь и горе!.. Именно такую Медею показал нам Отар Чиладзе.
Блестящая творческая удача открывает в нем новое дыхание – отныне он по преимуществу романист. Один за другим пишутся «И всякий, кто встретится со мной...» (1976), «Железный театр» (1981), «Мартовский петух» (1991), «Авелум» (1995). Романы переводятся и издаются в разных странах, отзывы об их авторе в высшей степени комплиментарны. «Отар Чиладзе – один из крупнейших писателей современности», «Грузия возвращается на мировую литературную карту», «С «Железного театра» только начинается наше знакомство с Отаром Чиладзе. И мы его заслужили». А рецензент немецкого издания «Авелума», самого велеречивого и растянутого из романов Чиладзе, сравнивает его с симфонией Бетховена.
О. Чиладзе воспроизводит Грузию на большом историческом фоне, от аргонавтов до наших дней. Из античности он сразу переносится в середину XIX века («И всякий, кто встретится со мной»), а затем постепенно приближается к нам, вплоть до «Авелума», в котором рефлексии интеллигента в любовном треугольнике, бесконечные и безысходные, как колыхание любовной темы в «Тристане и Изольде», перемежаются трагическими событиями марта 1956 года в Тбилиси.
Но вот наступает 2002 год – дата завершения романа «Годори», как оказалось, последнего в творчестве Мастера. В «Годори» он, наконец, синхронизируется с читателем, воссоздает на страницах итоговой книги дела и события, пережитые нами, прошедшие через наши сердца и души. В литературном смысле «Годори» вобрал лучшее из наработанного писателем за 50 лет творчества: поэтичность и пафос лирических поэм, трагизм и психологизм первых романов, неожиданную метафоричность, яркими вспышками озаряющую страницы повествования, мастерское, почти музыкальное использование тем и лейтмотивов. При этом талант семидесятилетнего писателя наполнен и свеж как в пору написания его «аргонавтики». Дэвы из волшебной шапки по-прежнему верно служат ему. «Годори» компактней и лапидарней своих объемных предшественников. Все в совокупности позволяет признать эту книгу вершиной творчества Отара Чиладзе.
Чем объяснить такой взлет на склоне лет? Есть ли у него причина?
Всю жизнь, весь творческий путь Отар пестовал и лелеял достоинство – свое, личное и своей отчизны, всей энергией слова и властью таланта внушал соотечественникам стремление к идеалу – государственному и частному. Он любовался находками в историческом прошлом и национальном менталитете. «Я люблю нашу гордую породу», – вырвалось у него в одном из поздних стихотворений.
Время действия «Годори» – 1990-е годы. Это катастрофа. Развал страны, крушение экономики, обнищание народа, вспышки сепаратизма, раздуваемые коварным соседом. Страна, наделенная «талантом жизни и незаконной радости» (так характеризовал Грузию философ Мераб Мамардашвили), явно не справлялась с обрушившимися на нее испытаниями. В Грузии рухнуло все – промышленность, транспорт, финансовая система, образование, а главное, нравственные устои – читатель романа увидел все это на его страницах. Помню тбилисскую газету той поры: ее пустые полосы по диагонали пересекало единственное слово, диагноз – AGONIA.
В «Годори» поставлена последняя точка, смят последний бастион традиционного грузинского уклада – семья. Влечение свекра и невестки – Раждена и Лизико, их греховные помыслы и неистовое соитие, рождение (или нерождение) младенца, убийство отца (реальное ли, мнимое ли) – вот искрящая от напряжения коллизия романа. Можно представить, чего стоило Отару Чиладзе, стоику и моралисту, воспроизведение грузинского Содома на страницах своей прощальной книги. Самый серьезный недостаток соотечественников и самая большая опасность в глазах Отара Чиладзе – безволие и инфантильность того поколения, которому выпало возрождать Грузию и отстаивать ее независимость. Этим недостатком отмечены и главные герои романа Антон и Лизико. Вместе с тем, они наделены обаянием юности, порывистостью и смелостью: достаточно вспомнить эпизоды в баре ночного клуба, на бруствере фронтового окопа, или в страшных ежевичных дебрях.
Инфантильность и беспомощность, безволие и трусость, пустословие и жадность, проявившиеся при крушении родного дома, всколыхнули в душе писателя боль, гнев, сарказм; оттого многие страницы «Годори» похожи на  голошение.
Загадочный персонаж романа, появившийся на первой же его странице, некто Лодовико из Болоньи, еще в XV веке посланный Римским Папой на поиски союзника в борьбе с османами, не находит Грузию, христианскую твердыню, прославленную рыцарским благородством и воинской доблестью. «Исчезла страна, ничего не осталось, кроме пустошей под колючей стерней». С этими словами перекликаются горестные предчувствия писателя Элизбара, отца прелестной грешницы Лизико: «Скоро нам объявят, что Грузия вообще выдумка жуликоватого картографа!».
В романе много примет тотального кризиса, охватившего страну. И какое волевое усилие, какая эстетическая требовательность и самодисциплина понадобились для того, чтобы собрать этот хаос и выстроить его в художественное целое! Совершенству романа «Шел по дороге человек» способствовало то, что он был налит в античную амфору; по моему убеждению, «Годори» тоже вырос из античной трагедии.
Такие чувства обуревали меня, когда я решил поделиться ими с автором.
В ту пору наше многолетнее приятельство омрачало одно обстоятельство: будучи редактором московского литературного журнала, я воздержался от публикации велеречивого «Авелума». Тем искренней была моя радость по поводу блестящей удачи, выпавшей на его долю.
Вовлеченный в борьбу за становление новой Грузии, я остро переживал ее беспомощность, как и беспомощность своих статей и памфлетов в московской прессе. Чтение «Годори» произвело удивительное действие: эта книга словно сняла тяжесть с сердца, смыла с меня грязь и срам, возродила надежду и даже вернула чувство гордости: ведь не может быть, чтобы эта великолепная античная трагедия, этот могучий плод таланта, страсти и интеллекта вырос из пустоты или кучи мусора. Стало быть, в глубинах нации уцелело то, что продиктовало эту книгу, обусловило ее силу и совершенство.
«Если б я не опасался хватить через край, – писал я Отару, – сказал бы: возможно, пережитые испытания свалились на нас для того, чтобы была создана такая книга». (Тут, кажется, я все-таки хватил через край...). «И вот еще что: твой роман показал, какой энергией обладает литература без всяких новомодных штучек-дрючек – ни постмодернизма, ни минимализма, ни порнухи,  ни чернухи, никаких измов и толкиенов – только значительный повод для высказывания и емкость слова».
Дней через пять после отправки письма Отар позвонил мне из Тбилиси и своим глуховатым округлым баском, странно напоминающим волжское «оканье», сказал: «Ты знаешь, кажется, твое письмо взволновало меня так, как тебя мой роман».
Тогда же мы решили, что лучше всего мне самому взяться за перевод.
Прошли два года, и «Годори» увидел свет на страницах журнала «Дружба народов».
Первые отклики в России оказались столь же панегиричны, как и приведенные ранее отзывы европейцев. Рецензент «Новой газеты» утверждал, что «на всем постсоветском пространстве за весь постсоветский период это первое литературное СОБЫТИЕ»; журнальная критика толковала о «величии замысла» и об «уникальной метафорической и поэтической природе прозы Чиладзе», а «Годори» признавала «романом-мифом и высокой правдой о Грузии и ее народе». Питерская «Нева» ставила Чиладзе в ряд с Прустом и Джойсом, а литератор, почитаемый мной за безошибочный вкус, сказал мне в частном разговоре: «По-моему, это великий роман».
Погодя критика немного успокоилась и сделалась аналитичней – началась полемика с грузинским писателем, главным образом, по линии антироссийских выпадов в его книге. «Но ведь «Годори» роман, а не учебник истории», – не вступая в полемику, недоумевал Отар. Завершающей в серии аналитических текстов стала рецензия в журнале «Новый мир», емко озаглавленная «В поисках утраченного достоинства».
Работа над переводом приоткрыла и мне некоторые лакуны в плотном тексте: так эпизоду окопной войны в Абхазии и гибели Антона явно не хватает фронтовой достоверности и точных деталей, а предыстория Фефе – тещи прелестной грешницы – отдает сентиментальностью диккенсовских историй о трудном детстве. «Разве Диккенс плохой писатель?» – досадливо заметил на это Отар.
С переводом связан один симпатичный эпизод наших телефонных контактов. Рецензенты, оценивая качество перевода, называли меня «полноправным соавтором» писателя и даже «автором русской версии романа». При подготовке книжного издания Отар позвонил мне и без тени иронии спросил: «Можно мне, как соавтору, высказать одно небольшое пожелание?». Эту шутку Матадора (прозвище Отара в молодые годы) никто не смог бы оценить так, как оценил ее я. Помню замечания и более содержательные, без тени иронии. Так однажды он сказал: «Ты слишком проясняешь текст, а я ведь иногда и сам толком не знаю, что там происходит...». Но в целом он высоко оценил мою работу. Привожу его слова не для саморекламы, а как штрихи к портрету: «Представь себе, мой «шедевр» меня же и взволновал в переводе, и это в первую очередь твоя заслуга. Я даже не ожидал, что можно было с таким совершенством и без потерь перенести его на другой язык... Благодарю тебя за волнение и трепет, с которыми читал перевод».
От себя замечу: создание романа отличается от  его перевода как рождение ребенка от бережного купания младенца в ванночке.
Мы делали разную работу, но черпали слова и силы из одного источника – это боль и тревога за судьбу отчизны, такой беззащитной на ветрах истории. «Грузия одна» – так назвал свой фильм наш земляк Отар Иоселиани. Грузия одна. Однако, пройдя через тысячелетия «бескормиц, и поражений, и неволь» (Б. Пастернак), она не вправе потерять надежду на самостояние, на сохранение своего лица, отмеченного «талантом жизни и незаконной радости».
На последних страницах «Годори» «из залитого солнцем сияющего пространства неожиданно выступил человек в странных одеждах». Это упрямый Лодовико из Болоньи. Вот уже больше пятисот лет посланник римского Папы  бродит по горам и долинам, напоминающим ему далекую родину, бродит в поисках исчезнувшей Грузии. Поиски его тщетны. Но именно он находит для прелестной грешницы Лизико, узницы  психбольницы, затерянной на краю города, последние слова надежды, и от волнения вдруг перейдя на стихи, говорит:

Навсегда мы лишь то теряем
с потерей чего примирились.
Но если без обретения жизнь
не имеет смысла,
тогда оно возвращается,
точнее, рождается заново,
и однажды,
как земля из вод
иль как из молока головка
сыра,
восходит в ослепительном
сиянье...

Святая гора над Тбилиси была и пребудет лучшим его украшением. Она осеняет и возвышает город. Ее силуэт знаком каждому тбилисцу как младенцу знаком силуэт матери; с цветущим миндалем и алычой на склонах по весне, с ровной линией фуникулера, по которой ползут два лобастых вагончика, безмолвно расходясь посередине – они так естественны на горе, что, кажется, давно превратились из технических устройств в ее обитателей. Неподалеку от фуникулерной развилки, в распаде, как бы за пазухой Святой горы белеет чета – белокаменная церковь и колокольня. В склепе под церковью за коваными вратами могилы Александра Грибоедова и его вдовы Нины, дочери князя Александра Чавчавадзе, воина и поэта. Вокруг прославленной могилы за полтора столетия сложился Пантеон: в тени елей, между кустами сирени и вербы десятка три могил. Здесь покоится цвет нации, гордость и слава Грузии.
Некогда жители Эшвилла, уязвленные книгой Томаса Вулфа, вынудили писателя бежать из родного города.
Тбилисцы поступили иначе: когда после долгой болезни Отар Чиладзе умер, они на руках вознесли его на Святую гору и похоронили в Пантеоне неподалеку от любимого им Галактиона Табидзе, о котором написано «Железное ложе», в двадцати шагах от создателя «Горя от ума», чей Чацкий вдруг аукнулся в его судьбе, рядом с кумиром молодости Важа Пшавелой.
Оказалось, что место упокоения может утешать и радовать.
Если это место – Святая гора.


Александр ЭБАНОИДЗЕ

Елена Шахназарова – филолог, окончила Тбилисский государственный университет им. И. Джавахишвили. Работала гидом в Тбилисском бюро путешествий, корреспондентом газеты «Экономическая неделя» и информационного агентства Грузинформ-ТАСС. Четырехкратный номинант Национальной премии Российского союза писателей «Поэт года». Стихотворения напечатаны в литературных альманахах «Путь дружбы» и «Крестовый перевал» (Германия), «Ямская слобода» и «Кавказский экспресс» (Россия), периодических изданиях Грузии.

Дворы детства, где сушили шерсть,
Там гибкий кизиловый прут
взвивался над шерстью пахучей,
там было не легче – но лучше,
ни память, ни двор не соврут.

И были перины – как пух,
и руки, натруженно-жестки,
дворняги любимая шерстка
и солнцем пригретый лопух,

и гаммы сквозь уличный гам,
и запах тягучий – ткемали…
А прутья певуче взлетали,
сродни дирижерским рукам.


Башня

Сказочнику Резо Габриадзе

Бродит по улице сказочник, сказочник
(взгляд и походка встревоженной птицы),
кружит нам голову фразой загадочной:
«Воздух весны должен осенью сниться…»

Театр, прикинувшись бархатным ларчиком,
все мимолетное сделает вечным.
Слушаем – прежние девочки-мальчики –
странную птицу с лицом человечьим.

Что-то болеется в годы последние
городу, вместе с его устабашем…
Но по кирпичику, медленно-медленно,
словно спасение, строится башня.

Рельсом скрепленная с улочкой тесной,
помнит и роли, и тексты к эпохам.
Дерево с крыши взметнется протестом,
ангел утешит крылом скомороха…

Стрелки часов – как подарок под елкой:
и проплывают тбилисцы ушедшие –
бабушка в шляпке, и мама в футболке,
старый сосед, что любил «Оджалеши»…

Дрогнет лицо под сырым листопадом...
Тот, кто здесь был, никогда не забудет,
как обменялись прощающим взглядом
разом ожившие – куклы и  люди.


Настроение фламенко
Из страха или суеверья
загаданное утаю.
Не зря сутулые деревья
еще пугает память вьюг.

Но растопырит радость ветку,
когда забродит липкий сок.
И легкомыслия беретку
я лихо сдвину на висок.

И вновь подумаю о лете,
забыв прогнозы о войне.
Фламенко, дерзкое как ветер,
исполнит бабочка в окне.


Стоп-кадр
Апрель. На третьем этаже
старик прилежно моет окна.
И дом – оживший зимний кокон -
расправил крылышки уже.

Здесь жили дед, отец, семья…
Теперь один он. Так бывает.
Он что-то стеклам напевает
и носит воду, семеня.

И зайчик солнечный дрожит,
и отраженье невесомо…
Во сне он мальчиком из дома
бежит, считая этажи…


* * *
Кофейных бдений запах у Куры…
Где бродит тень уверенности прежней,
что жар дымящих чашек – до поры.
Потом нас охладит пломбир с черешней.

Все завершит глоток воды со льдом –
притушит споры, примирив все вкусы…
Так тесно дружбы детское пальто:
и жалко сбросить, и оставить – трусость.

Пора идти. Но вечных ссор азарт
так крут, как эта лестница поката.
Здесь мы сидели (триста лет назад!),
помешивая ложечкой закаты…

Нам не лишить друг друга этих прав:
вниз головой струиться в отраженье
и, словно воробьи на проводах,
галдеть базаром в птичьем окруженье.

К ночной кофейне мудрости плоды
не принесет река в предсонной лени.
И мост, устав мирить, как поводырь,
вернет нас всех на прежние ступени.


Просьба
Дыхание открылось... Не прерви.
Мне не нужна избыточность надежды.
Как прежде, в старый город, до зари
пускай бредет мацонщик... Белоснежный
качнется над хинкалями колпак...
Закончатся разъезды и разлука.

А если будут слезы – только так:
от доброго вина и злого лука…


***
Как просто осень одурачила
зеркально отраженным светом!
С безумием богачки трачу я
тепло, накопленное летом.

И, нерасчетливо и радостно,
ветрам швыряю сокровенное:
цветной охапкой – море Красное,
и Черное, и Средиземное…

Дни – расписными скоморохами...
Крахмал зимы хрустит все ближе.
Пускай моря мои, со вздохами,
зима на ниточку нанижет!


Июльский десант

Внукам

Так и стояли они под балконом,
то ли смущенно, то ли влюбленно –
табором юным, с неблизкой планеты,
так и махнули в тбилисское лето!
Улочки, храмы плыли навстречу,
речью гортанной, лечащей речью,
скалы, платаны, замки из света…
Разные страны – общее лето.
Было обещано, снилось ночами,
так возвращаются реки – ручьями.
Так прирастают к чужому – едва ли.
Канули в омут: «Тбилиси… хинкали!»


Дуэль
Резной револьвер под названием «осень» –
он просто обязан был выстрелить в цель.
И мир, оглушенный, стал тих и серьезен,
как гулкий, петляющий в зиму, тоннель.

Прикинуться «бабьим» – смешная уловка,
хватило на два календарных листа...
И вскинуло лето ладошку неловко,
роняя к барьеру дуэльный устав.


* * *
Н.К. Орловской      

Есть все-таки что-то в старинных тифлисских домах,
где связь поколений означена цифрой «четыре»,
где запах корицы как вкус валерьянки настырен,
а в белых чехлах затаились надменность и страх.

Где вышитый коврик (ах, бабушка!) вытерт, но цел,
где гвоздик, забитый неровно, напомнит о многом –
о чем говорить полагается выспренним слогом…
и мы б рассмеялись, да горькая точка в конце.

Но что-то осталось, какая-то памятка в мире –
о чувствах, звучащих порывисто, музыке в такт.
Играет сам дом, несмотря на земной кавардак,
по старым пометкам, в четыре руки, на клавире.


* * *
Зачем-то заболеть заботой о былом,   
забыв все бытовые передряги,
лениво пролистать лоснящийся альбом,   
где предки спрятаны в мундиры и во фраки.

Придирчиво черты родства искать,
и пристально следить: росли,  любили.
Чем призрачнее замки из песка,
тем круче путь – сраженья, ссылки, гибель.

И гордый ряд крестов их и наград
в ломбард снесут потомки, чтоб согреться,
и стершаяся надпись: «Милый брат!
Манглиси, детство…» –  саданет под сердце.

Они ушли. Последней пряжи нить
дрожит, и все же тянется за ними…
Не дай нам, Боже, ту же жизнь прожить.
Не дай нам, Боже, быть совсем иными.