ВЕНИК

У меня сломался веник, без которого дом - не дом, несмотря на наличие пылесоса. У веника своя функция, он удобнее, поэтому больше работает. Особенно в моем семействе со всеми животными, повзрослевшими детьми с их многочисленными гостями, мужем с тарелкой у телевизора, моими гостями... В общем, с веником я не расстаюсь, разве что не летаю на нем.
Приобрести такое чудо нынче не проблема – выбирай на любой вкус, форму, цвет и цену. Короткие, длинные, с совками и без – все красивые. Но эти новые метелки мне как-то не очень нравятся в нашем общем деле. Вроде красивая метла, новенькая – а не метет. Поэтому предпочитаю традиционный веник из перевязанных сухих и гибких палочек, которые огромными охапками носят по дворам и громко взывают: «Веник, веник, цоцхи, цоцхи!» Что называется, с доставкой на дом. Я стала прислушиваться, чтобы не упустить продавца, но они люди пунктуальные и работящие – не подведут. С утра во дворе уже кричали: «Картошка, картошка!», «Зелень,зелень!», «Мацони, мацони!» Это жители из соседних деревень приезжают «на работу», в основном – азербайджанцы. Я обычно перекидываюсь с ними несколькими заученными фразами на азербайджанском – они радуются, стараются и в нашем дворе кричат особенно громко, посматривая на мои окна.
Вдруг зазвучало долгожданное «Веник, веник, цоцхи, цоцхи», и я побежала вниз. Чернявый продавец снял с плеча тяжелую связку, развязал и стал выбирать вместе со мной. Наконец, выбрали «самый крепкий», как он сказал. Я расплатилась, поблагодарила и спросила:
– Значит, говоришь, хорошо будет мести?
– Конечно, – серьезно ответил он, – еще спасибо скажешь Абдулу. А свекровь у тебя есть? – вдруг сообразил он и подхватил мой шутливый тон.
– Зачем спрашиваешь?
– Ну, можно моим веником..., – он помахал им над головой и рассмеялся.
– Нет, – ответила я, – к сожалению, нет свекрови.
– Да, жаль, – засмеялся он.
– Ничего, – продолжила я, – муж есть! Мужа можно?
– Можно, можно, – захохотал он.
– А, видно, по себе знаешь!
Абдул от души посмеялся, связал свою ношу и ушел. А я пошла с улыбкой и новым веником домой, думая: «Вот это – мой Тбилиси...»


ГОРЯЧИЙ ХЛЕБ

Не знаю, как у вас, а мой день начинается с аромата хлеба – вкусного, греющего душу, родного. Аромат постепенно усиливается, становится как-то спокойно, и мы с моим верным псом идем на этот самый вкусный в мире запах. Ведь распространяется он не из кухни, а из расположившегося неподалеку тонэ. Этот наш каждодневный путь почему-то уводит в детство. Кадр за кадром бегут воспоминания: магазин под домом с надписью «Булочная», в руке сжимаю рубль, боясь потерять и повторяю в уме: «Полтора хлеба». Это моя первая в жизни самостоятельная покупка. Магазин просторный: стоят контейнеры с хлебом, накрытые целлофаном, подвешены специальные вилочки, чтобы можно было «пощупать» хлеб и определить его свежесть. Кассирша разрезает буханки пополам - неровно, но никто не возмущается. Мне неудобно взять большую половинку, поэтому беру маленькую. Возле кассы – полки с булками и рожками, большими и маленькими, французские булочки. Беру себе слойку, – сестре с повидлом. Еще мне нравился кирпичик кисловатого ржаного хлеба. А вот тонэ поблизости не помню, просто не было такого бизнеса. Но хлеб в магазине был и назывался «грузинским». Бабушка нарезала его на кусочки и складывала в специальную «хлебную кастрюлю». Такого вкусного грузинского хлеба, как у бабушки, нигде не было. Горячий хлеб, в котором плавилось нежное масло, и ароматный чай из старинных стаканов в подстаканниках – самое вкусное воспоминание из детства, не сравнимое ни с какими деликатесами. Как и запах той «Булочной» из детства. Кто тогда мог подумать, что в кошмарные 90-е здесь развернутся настоящие баталии, хлеб станет роскошью и будет выдаваться по талонам, а в очередях будут гибнуть пожилые и больные люди? Весь этот кошмар запечатлелся в одной картине: мама, вырвавшаяся из магазина и толпы озверевших людей с огрызком хлеба и без пуговиц на пальто...
В нашем тонэ я всегда первая покупательница. Добродушные пекари здороваются издали, приглашают зайти и посидеть. За дверью сидит мой пес, принюхивается и ждет. Я слежу, как в печь подкладывают дрова, пахнет древесиной и дымом, ловко разделывают тесто на кусочки, придают им удлиненную форму, перекладывают на специальную твердую подушку и лепят к стенкам тонэ. Это «шотис пури», в глубокой древности его приносили идолу Армази взамен человеческих жертв. Наконец, хлеб готов, и мне вручают самый румяный «шоти» с хрустящими кончиками. Хлеб дымится, обжигает руку и просто невозможно не отломить от него кусочек.
Иногда в тонэ отправляется Сандрик. Вот и сегодня мы ждем гостей, и сын идет за хлебом. «Принеси самый румяный, непропеченный не бери и не обрывай хвостики», – предупреждаю я. Он отрывается от компьютера, ворчит, но идет. Возвращается нескоро.
– Ждал румяную партию для тебя, – смеется он. – Я передал пекарям твои пожелания: чтоб румяный, пропеченный, с хрустящими кончиками, а они завели меня, чтобы я сам выбирал. Вот выбрал. Пекарь смотрел, смеялся и сказал: «Ты только жену так не выбирай, а то всех красавиц разберут».
Мы долго смеемся, в доме пахнет хлебом и на душе становится тепло. Ведь это – мой Тбилиси.


ПЕЛАМУШИ

Обожаю традиционное густое и очень калорийное грузинское лакомство – пеламуши, которое готовится из натурального виноградного сока и муки. Все это варится, размешивается, чтобы не осталось ни одного комочка и получается сладкая виноградная каша. Виноград люблю черный, поэтому для меня вкуснее и красивее пеламуши из темного сока. Сладость получается темно-розовой, светло-фиолетовой или лиловой в зависимости от сорта винограда. Каша выкладывается аккуратным кружочком на тарелки, расплющивается, разглаживается, охлаждается и подается к столу. Мне нравится, когда добавляют орехи и калории прибавляются!
Так как виноделов в моей семье нет, я никогда не готовила пеламуши сама, а угощалась у родственников, друзей, соседей – все знают о моей слабости и перед уходом вручают пакетик с лакомством «на завтра». Но никто не готовил это блюдо лучше моей бывшей соседки Эки...
Она жила в квартире напротив в большой многоэтажке в Дигоми, куда я переехала, выйдя замуж, и где прожила 4 года. Даже не помню, как мы познакомились – она словно была всегда, готовая чем-то помочь, угостить, пригласить, посидеть с крошкой Анкой. Жила Эка в большой и шумной традиционной семье с мужем, его родителями и двумя детьми. Свекор и свекровь должны были присутствовать при всех наших разговорах и звали ее домой, если она чуть засиживалась у меня. Но жили они дружно, Эка жаловалась редко и любила, когда я подшучивала над ее любознательной свекровью Мери. Однажды мы решили сделать в ванной ремонт и установить вместо обычной ванны душевую кабинку. Когда все было сделано, Мери пришла посмотреть и очень удивилась:
– И ты здесь помещаешься? – спросила она, распахнув дверцы кабинки.
– Конечно, тетя Мери, – ответила я, – даже вместе с мужем.
Эка покатилась со смеху, а Мери поспешила домой, оценивая степень опасности дружбы ее добропорядочной невестки со мной...
Однажды мы с Анкой собрались в Грецию навестить мою сестру и познакомиться с родившимся племянником. Эка загрустила.
– Ничего, не на всю жизнь, – сказала я за нашим традиционным кофе. – Лучше приготовь в день моего приезда пеламуши!
Время летело быстро. Вскоре мой племянник стал походить на человечка, Анке исполнилось два года, а соседи моей сестры стали со мной подолгу болтать, несмотря на мой скудный греческий. Но вперемешку с английским все получалось очень душевно, ведь главное – желание.
– Я два года живу в этом доме, и никого не знаю, – удивлялась сестра. – Здесь не принято сближаться с соседями.
Но я этого не понимала. Или не хотела понимать. На одной лестничной площадке с нами жила семья. Женщину звали София, мужа не помню как, но помню, как он ночевал на подъездной лестнице, когда опаздывал домой – София не открывала двери. Взрослые дети встречались мне редко. Они бесшумно проскальзывали в свою дверь и никак на нас не реагировали. Но если дома мы громко смеялись, кто-то начинал стучать в стенку. «Тихо, – предупреждала меня сестра. – Сейчас месимери (отдых) и может приехать полиция». По-моему, отдых был всегда, а полиция приезжала по поводу и без. Как однажды чуть не оштрафовали сестру из-за моего купальника. Как оказалось в дневное время нельзя было ничего вывешивать со стороны центральной улицы. Веревки разворачивались внутрь балкона. Куда мне до таких заморочек!
Наши с Софией балконы разделяло матовое стекло. По утрам она пила кофе, курила и...не здоровалась. Однажды я не выдержала, высунула голову, улыбнулась и сказала:
– Ясас, кирия София! (здравствуйте, г-жа София).
– Ясу, – ответила она, удивилась и улыбнулась.
– Да оставь ты ее в покое! – кинулась на меня сестра, но я была уверена, что «в мире все зависит от капельки тепла».
Потом я успела выкрикнуть приветствие до того, как захлопнулась ее входная дверь. И так каждый день. Вскоре она начала здороваться, как и все остальные соседи. Нами заинтересовались, стали спрашивать, откуда мы, как зовут и сколько лет Анке, дарить ей конфеты и монетки на сладости, приглашать в гости! София даже угостила меня стаканом воды! Сестра смеялась и говорила, что я совершила революцию, а после нашего с Анкой отъезда рассказывала, как люди спрашивали, куда мы подевались. «Вот видишь, – говорила я, – люди – они везде люди».
Мы приехали поздно, уставшие и довольные. Отрываться от сестры с племянником было очень тяжело, но нет ничего лучше возвращения домой. Я очень соскучилась по Эке и предвкушала завтрашнее утро, нашу встречу с традиционным кофе и то, как она обрадуется подаркам. Анка уснула, мы болтали с мужем о нашей греческой эпопее, когда раздался стук в дверь. На пороге стояла моя Эка с огромной тарелкой еще не остывшего пеламуши...
Это – мой Тбилиси.


ВСТРЕЧА

Не люблю туннели, лифты, самолеты и тбилисские маршрутные такси. Это самый непредсказуемый вид транспорта, а таксисты – самый неадекватный народ. Правда, одна радость – появились новенькие маршрутки, ярко-желтые, жизнерадостные, и в пекло иногда включаются кондиционеры. Мне повезло: в моей новенькой маршрутке работал кондиционер, а ехать надо было через весь город к заболевшей подруге. Водитель лихо обгонял, резко останавливался, громко ругался – все как всегда. А за окном грустил Старый город с непонятными новостройками и мостами, некогда веселый район Пески или Рике .
Раньше над Рике поднимался дымок и аромат шашлыков.Тбилисцы любили это место, приходили с семьями, друзьями, гостями, чтобы погулять, отдохнуть, угоститься. У каждого был свой любимый ресторанчик. Здесь же праздновали День города – Тбилисоба, с народными гуляньями, песнями и плясками. А теперь часть территории украшает недостроенный концертный зал в виде труб, вызывающих недоумение, а с другой стороны разбили европейский парк с канаткой и памятником Рейгану, которому и не снилась такая большая честь – сидеть на берегу Куры...
Наверно, это хорошо, когда город растет, хаотично строится, тратятся огромные суммы на реализацию чьих-то архитектурных фантазий, и жизнь приобретает сюрреалистический характер...
Любование городом и мысли прервал поднявшийся в маршрутку пожилой человек в застиранной куртке, которого провожал такой же седой мужчина, видимо, друг. После долгих споров он расплатился за нашего пассажира, они обнялись, распрощались и маршрутка нервно рванула дальше. Водители не любят, когда их задерживают и долго ворчат. Пожилой человек с трудом удержался на ногах, извинился и сел напротив меня. Тут он посмотрел на женщину, сидевшую рядом со мной и широко улыбнулся.
– Ой, – воскликнула и разволновалась женщина. – Откуда ты взялся? Наверное, сто лет не виделись!
Их искренней радости не было конца. Все пассажиры, ставшие невольными свидетелями радостной встречи, с интересом привстали или обернулись и заулыбались. То, как школьные друзья стали общаться, вспоминать, расспрашивать друг друга и смеяться было очень трогательно. Не раз замечала, как радость преображала людей, разглаживала лица, молодила.
«Какие простые вещи нужны для радости, – подумала я. – Крыша над головой, родные лица, работа, хлеб, доброе слово, хорошая книжка, накормленная дворняга, приятные встречи...». Мои родители были радостнее меня. Может, потому,что радостно – это когда всем относительно хорошо. По-моему, печального в жизни больше. Даже от радости можно загрустить. Разве бывает грустная радость? Может, она просто быстро проходит? Или, может, потому, что уже есть потери и боль... Стараюсь найти баланс между печальным и смешным – так и живу. Но мои родители (и не только мои) определенно как-то больше смеялись. Легче жили, что ли? Или теперь все так видится с высоты прибавившихся лет и из другой жизни? А у нас проблемы. Мы суетимся, ищем смысл жизни и свое место в ней. Может, не нужно ничего осложнять? Добро должно побеждать зло. И в нас, и вокруг. Вот и все.
Маршрутка резко остановилась, одноклассники стали прощаться. «Джинджер и Фред», – почему-то пронеслось в голове. Выходила женщина, а друг детства кинулся ее провожать, предупредив водителя, что сам за нее заплатит. Она застеснялась, поблагодарила, вышла, и все стало обыкновенным.
Тут и наш герой засобирался. Попросил остановить, сосчитал мелочь и тихо сказал водителю:
– Тут немного не хватает, на хлеб оставил, пенсия завтра. Прости, сынок!
– Ничего, – пробурчал водитель, взял деньги и рванул дальше.
Пожилой человек побрел к дому, наверно, довольный тем, что несколько секунд пробыл достойным и галантным кавалером. Совсем как когда-то. И как принято в моем Тбилиси.


ДОН КИХОТ И САНЧО

Кроме городских рынков, супер, гипермаркетов и обычных лавок, в моем городе существуют передвижные базары. Обычно это самодельные тачки с овощами, фруктами, торчащими вениками и швабрами, которые толкают два горемычных мужика. Они останавливаются у дворов и начинают зазывать покупателей. Бродят до вечера, пока все не продадут. В дождь над тачкой раскрывается огромный пляжный зонт.
К нашему магазинчику постоянно подкатывала такая тачка с двумя смешными «бизнесменами» – пожилым и молодым. Один был худой,  длинный и немного безумный, а второй – маленький, круглый и простодушный. Мы назвали их Дон Кихот и Санчо. Они останавливались посреди тротуара и начинали вопить: «Базари, базари!» Вокруг них собирались люди, подключались и наши покупатели, которые просили все взвешивать на магазинных электровесах. Открывался настоящий базар! Иногда это выводило из себя, но мы жалели наших мужичков и терпели.
Однажды я вышла из магазина в расстроенных чувствах из-за кляузных покупателей и, отойдя уже далеко к набережной, заметила, что оставила там сумку с деньгами. К тому же я опаздывала в школу на детский праздник. Нужно было возвращаться.
Тут послышался скрип и из-за угла показалась знакомая нелепая тележка с моими мужичками. Они улыбались, видимо, довольные торговлей и собирались, как всегда, со мной поболтать и пошутить, но тут заметили, что я не в настроении.
– Что случилось, швило?  участливо спросил старший –  Санчо.
Мне не хотелось грузить их своими проблемами. Обычно люди не понимали, как у владельцев собственного магазина вообще могли быть проблемы. Но я не сдержалась, да еще добавила про сумку.
– Бессовестные, чтоб они не радовались, – запричитали они. – А за сумкой идти не надо. Где находится школа?
Я подумала, что меня хотят прокатить на тачке, и мне стало смешно. Тот, что помоложе,  Кихот, смеясь, побежал к дороге, остановил такси, расплатился и меня чуть ли не силой втолкнули в машину, впихнув в руку купюру на обратный путь. Таксист рванул вперед. Я обернулась. Двое почти незнакомых мне мужчин, чумазых, лохматых, полунищих и улыбающихся, катили свою тачку и радостно махали руками. В это мгновение они были настоящими рыцарями. Я еле сдержала слезы. Но ведь это мой Тбилиси.


ПЛЯЖНЫЙ МАЛЬЧИК

У моря должен быть песок, теплый, мягкий, чуть шершавый, как руки моей бабушки. Камни не люблю, от них больно и неудобно, а морское дно с глыбами кажется страшным. Вообще, море вызывает во мне смешанное чувство восхищения и страха, как картины Айвазовского. Особенно, когда долго и ярко садится солнце и вдруг становится темно, холодно и неуютно. А еще страшен черно-серый морской пейзаж в непогоду...
Мне нравится раннее утро, когда пляж пустой, тихий, отдохнувший, море спокойное, ласковое, прозрачное и, как ни странно, теплое. Видны стайки мелких рыбешек, скользких, юрких, радующихся своей подводной жизни. Небо ясное, глубокое, бесконечное, туго натянутое, как холст, без единого облачка. Легкие волны подбегают к ногам, пенятся, уносят песок и зовут поплавать. Плывется легко и спокойно, горизонт все шире, море глубже, городок с людьми где-то далеко за спиной. Но в какой-то момент становится не по себе и хочется вернуться. Нет, не привлекают меня красоты подводного мира и в хлорированной воде бассейна как-то уютнее. Пока плыву обратно, выплескивается солнце и разливает свой желтый свет, тепло,  будит городок, людей, рождает суету – и все начинает выглядеть по-другому.
Просыпаются ленивые дорогие отели и симпатичные коттеджи, вырастающие в последнее время, как грибы после дождя – в стране развивается туризм. Домишки попроще принимают «дикарей» – простой люд без претензий на вид с балкона и морских деликатесов на завтрак. Распахиваются массивные ворота с видеонаблюдением и скрипучие деревянные калитки, и самые разные люди идут разными походками на один для всех пляж, даже если он частный, к общему Черному морю. Для одних любезно раскладывают топчаны, раскрывают пестрые зонты, другие сами расстилают полотенца, надеваются очки, шляпы, выжимаются кремы для загара – все начинают по-своему отдыхать и общаться с морем. Кто-то сразу бежит к воде, в основном это дети. Поднимается крик, писк, надуваются круги, матрасы, разные надувные звери – искреннему восторгу нет конца. Одни начинают что-то жевать, другие курить, третьи кому-то звонить, а для местных жителей пляж – это рабочее место. Вот и они – загорелые, в смешных,  огромных, похожих на сомбреро, шляпах, неопрятные, с мешками, подносами, шарами, ракушками, сумками  термосами, обвязанные бананами, – начинают наматывать километры туда-сюда по всему пляжу до самого вечера, пока не останется сил кричать и не продастся последняя булочка, пирожок, кукуруза, мороженое, бутылка пива или минералки. Зрелище печальное. Но это их сезонная работа, другой в маленьком прибрежном городке нет. Некоторые специально приезжают на сезон, как наш Гела – молодой, одинокий и нищий парень из какой-то богом забытой деревни, где голодают старики-родители, больные и горемычные, потерявшие старшего сына. Гела зарабатывает, как может, летом на море, зимой на горнолыжном курорте Бакуриани. Тяжело ему, но он не жалуется, а только добродушно улыбается, любит пообщаться, пошутить, и у него хорошее чувство юмора и светлые, лучистые глаза. Над ним подшучивают, посмеиваются, но он молчит, иногда шутит в ответ и делает свое дело. Мои дети его любят, ждут, когда он покажется, загорелый, стройный и крепкий, и называют «наш пляжный мальчик». Он останавливается возле нас, радуется встрече, ведь мы знакомы не первый год. Говорит он быстро, странно, с акцентом, часто непонятно. Но мы общаемся.
Вот и на этот раз идет со своими бананами, всякими хрустиками и булочками, но не кричит, как обычно. Грустит. Еще рано, людей мало. Он здоровается, присаживается рядом, смотрит на поблескивающее в лучах солнца игривое море и молчит.
– Ты не плаваешь? – спрашиваю я.
– Утром рано и ночью, до и после работы. Хорошая сегодня погода, – он смотрит куда-то далеко в небо, – дождя еще долго не будет.
Дождь для него катастрофа, а я люблю, когда ранним утром несерьезно моросит. Тогда море особенно теплое и спокойное. И вообще, дождь для меня не плохая погода, а состояние души.
– Гела, ты еще не женат? – спрашиваю.
– А кому я нужен такой? – смеется он, поднимается и отправляется по своему маршруту.
Солнце начинает припекать, люди прибывать, а для меня утреннее общение с морем заканчивается.
По вечерам мы обычно гуляем по городу. Толпы людей, магазины, рестораны, кафе, свет, музыка –  детям нравится. Вдруг, видим – стоит наш Гела, непривычно чистый, причесанный, выпивший и счастливый.
– А я вас ждал, – радуется он. – Хочу пригласить вас в бар. Посидим, выпьем кофе с коньяком, детей угощу мороженым.
Нашему изумлению нет конца.
– У меня сегодня день рождения..., – объясняет он.
Мне не хотелось, чтобы он тратил на нас с таким трудом заработанные деньги, в которых нуждалась его семья. Но я не могла отказать. Его бы это обидело.


ЛЕТО ПОД МАРШ  
МЕНДЕЛЬСОНА

Пам-пам-па-рам-пам-пам-пам... – торжественная мелодия знаменитого марша зазвучала во мне сразу же, как я узнала, что Нинка приезжает из Афин вместе с женихом-греком накануне свадьбы, чтобы познакомить с ним всех родных и близких и показать ему родной город. Нинка – это племянница моего мужа,  для меня – родная душа, несмотря на разницу в возрасте – 10 лет.  Осмотрев в Тбилиси и за городом многие достопримечательности, один из вечеров гости решили посвятить свадебным салонам. Мы бродили из одного в другой, мне уже все платья казались одинаковыми,  марш звучал все громче и громче, но Нинке ничего не нравилось. «Вам нужно сшить на заказ», – посоветовали в одном из магазинов и дали адрес ателье, принадлежащего двум сестрам, рукодельницам-волшебницам.
– Я сошью вам любое платье, – сказала Сусанна. До отъезда оставалось два дня. Мы недоверчиво переглянулись и... согласились!
И тут все закружилось: выбор тканей, ниток, корсета, юбок, бусинок, бисера, примерки... Нинка в волнении металась на верхнем этаже, а мы с Дмитрием устало плюхнулись в кресла на нижнем.»Чтобы ты не скучал, я расскажу тебе историю своего свадебного платья», – сказала я и начала:
– У нас с мужем, когда мы еще не были женаты, а я училась в университете, был друг – араб...
– Это связано с твоим свадебным платьем? – изумился Дмитрий.
– Даже очень, – ответила я.  Мысли унесли меня в далекие, смутные и страшные 90-е, когда наш роман развивался не под марш Мендельсона, а под строчащие выстрелы на улицах. Не было света, газа, транспорта, продуктов, а весь кошмар того времени запечатлелся в памяти одним черно-белым кадром: мама, с трудом выбравшаяся из хлебной очереди с куском хлеба и без пуговиц на пальто... Мы были очень молоды и легко переживали все трудности, тяготы и беды, до конца не осознавая всего происходившего вокруг. Даже была какая-то романтика в дружном поедании с соседями хлебных котлет и батончика «Сникерс», добытого и поделенного с друзьями на несколько равных частей, в ожидании света и бурного веселья от загоревшихся лампочек и даже в холодных аудиториях университета. Да-да, было много смеха и песен! Пока родные, друзья и соседи не начали массово уезжать...
Так вот, у нас был друг – франкоязычный алжирец, учившийся в университете, женатый на русской девушке и живший в Багеби в студгородке. Однажды мы узнали страшную новость: на студентов-иностранцев напали мхедрионовцы, ограбили, избили и поиздевались, не пощадив даже моего однокурсника – инвалида в коляске, из Йемена. Его избили и бросили в ванну с холодной водой...
Наш друг, Хасан, услышав в коридоре стрельбу, перепугался, вышел на балкон 4-го этажа и решил бежать, спустившись по водосточной трубе. Но труба оказалась гнилой, он сорвался и разбился, можно сказать, вдребезги: несколько тяжелых переломов ног, руки и ребер. От ужаса он полз в таком состоянии до дороги, где его подобрали и доставили в травматологическую больницу на ул.Чхеидзе. Так как его жены и ребенка не было в городе, он дал врачам наши телефоны... Я до сих пор слышу его крики, вижу его изменившееся от боли и ужаса лицо. Мы ухаживали за ним, как за ребенком, по очереди дежурили, оставались допоздна, я бегала домой за завтраком, обедом и ужином, носилась с банками и кастрюлями, не замечая летящих над головой пуль, которые залетали даже в палату. Мы заложили окна матрасами и часто выходили ночью из больницы на корточках... Хасан перенес две операции, лежал худой и несчастный, с гирями на ногах, и ждал приезда жены из Ульяновска...
Несколько раз приезжал из Москвы алжирский посол, хотел увезти его, но это было невозможно, и он пролежал 3 месяца, пока не смог садиться в инвалидную коляску. Так мы и отправили его в Москву. Уезжая, он не знал, как благодарить нас и сказал, что к свадьбе пришлет мне лучшее свадебное платье из салона своего брата в Париже. Я засмеялась и ответила, что вообще не люблю платья, да и какая свадьба в такое смутное время! Мы перезванивались и когда был назначен день, конечно же пригласили Хасана. Он не смог приехать, т.к. перенес еще одну операцию, но про обещание не забыл: накануне свадьбы нам позвонили из аэропорта и попросили забрать подарки. Все ахнули, когда домой втащили красивые круглые коробки с платьем и украшениями! Я действительно не собиралась надевать свадебный наряд, но от такой красоты невозможно было отказаться! Платье примерялось и подгонялось под светом керосиновых ламп, а гладилось у подруги в другом районе города, так как света мы не дождались. Самым радостным аккордом в этой истории был снег в день свадьбы – 3-го апреля!
Платье до сих пор хранится в моем гардеробе, иногда его примеряет моя дочь и кружится перед зеркалом, и каждый раз к горлу подкатывает ком от пережитых событий...
Дмитрий изумленно слушал, восклицал, качал головой, и мы не заметили, как нарядная Нинка появилась на антресоли, сияя от счастья! Платье получилось фантастически красивым, воздушным, открытым, изумительной ручной работы, а главное, сшитым за два дня и одну ночь!
...Самолет вылетал в 6 утра, мы проболтали всю ночь, оставив красиво упакованное платье в машине и постоянно выглядывая с балкона... Прощаясь, Дмитрий растрогался и не смог сдержать слез: «Спасибо за все, я нашел здесь вторую семью».
Чудесное платье, нежное и счастливое, улетело в Афины, а мое, с горчинкой страшных 90-х, так и висит в гардеробе, как символ юности, любви, памяти и жизни, которая продолжается, несмотря ни на какие политические события, эпохи, системы и декорации за окном.


ЛЕ ХАИМ – ЗА ЖИЗНЬ

Это ж надо столько не видеться и так соскучиться, чтобы по интернету отмечать день рождения, как это сделали мы с Нонкой Рабинович, моей верной подругой юности, однокурсницей, единомышленницей и свидетельницей на свадьбе. А не виделись мы ни много ни мало – c 1994 года, с тех пор, как ее замечательная семья, спасаясь от войны и тяжелых условий жизни, решила эмигрировать в Израиль, оставив в моем сердце бесконечную тоску и боль, от которой я долгое время просыпалась по ночам и ощущала физически... Мы обменялись новостями, больше грустными, чем веселыми, многое вспомнилось, даже всплакнулось, но разве Нонка даст погрустить? Ведь она уверена, что завтра будет лучше, чем сегодня! Даже если ей признаться в чем-то ужасном, она ответит: «Ничего, лишь бы тебе хорошо было!» Вот и сейчас говорит: «Ну, хватит грустить! И это пройдет! Давай, Идмончик (она называет меня только так), ле хаим – за жизнь!»
Чтоб вы представили Нонку, я расскажу один эпизод. Будучи студенткой 5 курса, мне посчастливилось отправиться в путешествие в Юго-Восточную Азию. Вернувшись, я, естественно, нашла у себя Нонку, как всегда радостную и сгорающую от любопытства. Как сейчас помню: яркая красавица с копной золотистых волос, гладкой кожей нежно-пшеничного цвета, небесно-голубыми открытыми глазами и обязательной алой помадой. Это ей очень шло, а на мне смотрелось бы просто нелепо! После бурной радости, она вдруг села, положила ногу на ногу и серьезно и мечтательно спросила: «Идмона, ну как, фламинго видела?»
Бабушка Нонки была одесситка, колоритнейшая фигура, словно сошедшая со страниц Шолом-Алейхема. Она могла сказать: «Будьте мне здоровы» или «Я это возьму на посмотреть» и все время на идиш отчитывала спокойного, бессловесного деда. Тот терпел, терпел, затем, устав, произносил: «Ша!» и бабушка замолкала. Вот такое было магическое слово.
Стоило мне переступить порог их уютного дома, как мама Нонки, тетя Дора, кричала: «Скорее, на кухню, ты вся зеленая от голода!» И никакие отговорки и уверения, что это не так, не действовали – за секунду все сидели за столом и дружно обедали. Оттого, что это были открытые, добродушные и хлебосольные люди, у них все было вкусно и елось с удовольствием, даже хлебные котлеты в то тяжелое, голодное время без света, газа, под пулями. Мы были очень молоды, учились, радовались жизни, пусть тяжелой, ходили друг к другу в гости с ночевкой, шушукались полночи, делились сокровенным и отмечали все праздники. Никто бы не усидел, когда мы с Нонкой плясали «семь-сорок»! Мы даже курили  первый раз вместе, и нас застукал дядя Боря, Нонкин отец. Боже мой, как работал тогда вентилятор! Но запах не уходил, а только распространялся по всему дому.  Дядя Боря понюхал, сказал, что странно пахнет и сделал вид, что ничего не понял.
В этой семье торжественно отмечались все события, дни рождения, Нонкина свадьба, рождение сына и даже развод. С ней все, даже самое серьезное, скоро превращалось в анекдот. Я могу понять, почему про Рабиновича придумано столько анекдотов!
В день моей свадьбы, 3-го апреля, огромными хлопьями повалил снег. С утра пораньше зазвонил телефон и раздался Нонкин хохот.
– Не смей ничего говорить, – я была в плохом настроении, так как мое платье совершенно открытое.
– Идмончик, сразу видно, что сегодня твоя свадьба!
– Да, а ты – свидетельница!
Я никогда не чувствовала себя чужой ни в этой семье, ни в других еврейских семьях. Наоборот, все казалось родным: и праздники, и музыка, и юмор, и еда. Может быть, потому, что бабушка несла в себе и передала мне любовь и уважение к этому удивительному народу, с которым ей довелось столкнуться смолоду и дружить всю жизнь. А может быть, я, как и мои предки, просто тбилисский человек. Ведь  это такая фантастическая национальность, реальная, но не официальная, включающая в себя множество различных языков, культур, обычаев, традиций!
Еще до войны бабушка с моим дедом-офицером жила в Западной Украине в еврейском городке Любачеве. Их поселили в семье, с которой они делили все радости и горести. Ведь оказаться в 19 лет вдали от дома, родни, да еще с грудным ребенком было очень непросто. Но большая, дружная еврейская семья не давала ей почувствовать одиночество. Сколько добрых воспоминаний хранила бабушка об этих людях, заменивших ей родных, помогавших растить ребенка, моего отца. Но весь покой и радость унесла война. Бабушку эвакуировали, деда забрали на фронт, а городок сожгли вместе с жителями, которым не удалось бежать... Воспоминаний  много, тяжелых и печальных, смешных и радостных, связанных и со случайными знакомыми, и с друзьями.
...В послевоенные годы бабушка попала в Одессу. Было жарко, хотелось пить. Она подошла к продавщице газированной воды на улице и протянула деньги. Та оглядела бабушку с головы до ног, залюбовалась красивой, ухоженной женщиной и подмигнув, спросила:
– Вы наша?
– Нет, – ответила бабушка.
– Как жаль... – с сожалением покачала головой продавщица. – Вам с сиропом да или с сиропом нет?
Самые большие друзья бабушки, а затем и всей нашей семьи – москвичи Гузманы-Пятигорские. Они любили приезжать в Грузию, обожали Тбилиси и наш Дезертирский базар. А для меня было счастьем ездить к ним в гости. Я буду помнить всю жизнь тепло их дома, радость встреч, знаменитую фаршированную рыбу тети Сони и любимую музыку дяди Бори. И как он говорил: «Сейчас я вам такую музычку заведу!» И звучали чудесные еврейские мелодии, оставшиеся в моей душе. По вечерам, когда мы возвращались с прогулок по Москве, а Боря и Соня с работы, наболтавшись за обильным ужином, Сонечка усаживалась в любимое кресло, звонила одной из многочисленных подруг и с аппетитом, смакуя, передавала все подробности прожитого дня. А заодно искала мне жениха! Я была школьницей, но она считала, что уже пора начать поиски. Однажды в гости пришла полная дама с тощим, кудрявым, прыщавым мальчиком. Сонечка весь вечер мне подмигивала, а когда они ушли, тут же спросила:
– Ну, как тебе Илюша?
Я так смеялась:
– Но он же младше меня!
– Ничего, – серьезно ответила Сонечка, – лишь бы счастье было!
А у Нонкиной бабушки-одесситки Саррочки, которая никогда не стала бы молчать и говорила все, что думала, была подруга Берта – тихая, спокойная, интеллигентная женщина. Она никогда не повышала голоса и начинала говорить со слов «прошу прощения...» или «позвольте...». Она жила с неженатым сыном Яшей, погруженным в научную работу. В 90-е годы, когда в Тбилиси было страшное положение, Яша остался без работы и решил подрабатывать на своей машине таксистом. Однажды остановил женщине и, смущаясь, назвал ей сумму – 3 рубля, что было очень мало, и аккуратно, не нарушая правил вождения, подвез ее по указанному адресу. Она заплатила 5 рублей, вышла и стала ждать сдачу. И тут этот интеллигентнейший человек захлопнул дверь и уехал, уверяя себя, что проезд столько и стоил, он просто ошибся. Прошло несколько лет, он уже жил в Америке и как-то сидел с друзьями в ресторане. Вдруг из-за соседнего столика к нему направилась женщина со словами: «Я даже помню, какого цвета свитер на вас был в тот вечер, когда вы меня обдурили!» Но это еще не все. Вскоре после этого они начали встречаться и поженились! А недавно гостили у Нонки в Израиле!
...Мы вспоминали все это в сотый или тысячный раз и все равно грустили и хохотали! Самым смешным было то, что день рождения был не мой и не Нонкин, а ее сестры – Мери, которая давно махнула на нас рукой и пошла спать. А последним аккордом в нашем странном застолье с экскурсией в прошлое стал Нонкин рассказ о ее походе на работу в разных туфлях. Годы летят, а люди не меняются! Нонка Рабинович шла на работу в разной обуви, радуясь хорошей погоде и удивлялась, почему она вдруг охромела. Поняв, в чем дело, поспешила домой и вернулась, когда нужный автобус уже отъезжал. Она бежала и кричала, чтобы ей остановили. Люди в автобусе тоже стали кричать водителю. Наконец, она уселась и вскоре поняла, что это был не ее автобус!
Мы нахохотались и, пожелав друг другу всего хорошего, попрощались. Стало грустно. Но так уж заведено, что радость и грусть ходят рука об руку по жизни, как подруги не разлей вода. И лишь дружба и любовь не знают ни границ, ни возраста, поэтому и несется через время и расстояния:
«Ле хаим – за жизнь!»


Как поживаете,
калбатоно Катюша?

Помните, как совсем недавно походы в кино были неотъемлемой частью нашей жизни? Старые, не подозревающие о стильном евроремонте кинотеатры еле вмещали людей, простоявших в огромной очереди за билетом на очередной новый фильм. Я с ностальгией вспомнила об этом однажды во время зимних каникул, когда сынишка потащил меня в кино на детский сеанс. Людей было мало, никакой очереди, полупустой зал, вокруг – идеальная чистота, блеск и красота, pop-corn и cola, как обязательные атрибуты просмотра. Все чин-чином. Зажегся экран, пошли рекламы, из которых мы узнали, что проголодавшись, можно и сникерснуть, и начался фильм. Сандрик смотрел, разинув рот, а меня так расстроил постаревший любимый актер Дастин Хоффман (потом так же было и с Мягковым), что стало тоскливо, и мысли унесли в детство, когда я бегала в кино и несколько раз смотрела фильмы с его участием, обклеивала комнату плакатами с его изображением, а папа сокрушался, как мне мог понравиться такой некрасивый мужчина! Вспомнились соседи, с которыми мы дружно ходили в кино, школьные друзья, однокурсники, особенно филиппинец Джун, полиглот, владевший семью языками и с легкостью выучивший грузинский. Он  очень любил ходить в кино, читал на грузинском «саларо», спрашивал у людей в очереди «ромели саатиа?», почему-то восклицал «Да здравствует Великий Октябрь!» и изумлялся, «почему нигде нет куричных магазинов». И мы ездили за курами на Дезертирку. В кино ходили отдохнуть, посмеяться, поплакать, на свидания, здесь встречались, расставались, делались предложения руки и сердца... Наши люди любили кино, ждали новых афиш, ведь тогда не существовало домашних кинотеатров, компьютеров, да и пойти в кино было доступным удовольствием...
Фильм на экране продолжался, чудаковатый герой Хоффмана ловко руководил работой волшебного магазина игрушек, а мысли несли меня в другом направлении – на старую киностудию, где полвека проработала монтажером моя бабушка, Катерина Саакова, и я много времени проводила на этой киношной «кухне», а потом и на новой киностудии в Дигоми, где любила покормить мишутку, лебедей, лошадей, посидеть на знаменитом кувшине («Квеври»). Правда, вспоминается всегда старая – там было как-то уютнее, хоть и теснее и темнее... Именно поэтому фильм на экране – для меня не только конечный результат съемки, но и черная работа, запах пленки, клея, ацетона, огромный труд, тяжелый и вредный для здоровья. Мне знакома, понятна и близка эта работа, и я вижу «скелет» каждого кинофильма того нецифрового времени.
Бабушка пришла устраиваться на работу четырнадцатилетней девчонкой в 1933 году, когда после смерти отца нужно было поддержать семью – вот и пришлось совмещать работу с учебой в школе. Тогда это был ГОСКИНПРОМ, директор – друг отца, Вартан Дарчиев написал в трудовой книжке «без предъявления документа» и привел в монтажный цех, где главным монтажером была Женя Махарашвили, работавшая с 1931 года до пенсии, и я хорошо ее помню. Она и обучила бабушку всем тонкостям работы. Там же работали и помогали бабушке Флора Сафарян, Анаида Степанян, Антонина (Тося) Шкатулова, Нина Абрамишвили, позже – Эмма Давтян, Маквала Джашиашвили. Я помню их всех, замечательных женщин, больших тружениц, через чьи руки прошли лучшие фильмы грузинского кинематографа, история которого началась еще в 1912 году. Тогда снимались лишь кинохроника и массовые сцены операторами-любителями, как «Путешествие Акакия Церетели» и др. В 15-20 годах частным предпринимателем, кинопрокатчиком и владельцем кинотеатра – бельгийцем Пироне была сделана попытка организовать в Тбилиси производство игровых фильмов, в работе над которыми приобрели некоторые навыки начинающий режиссер В. Барский и молодой оператор-хроникер А. Дигмелов, которого уже знала бабушка. В 1921 году при Народном комиссариате просвещения ГССР создается киносекция, вокруг которой собирается небольшая группа кинемотографистов и которую возглавляет Амо Бек-Назаров (Амбарцум Бекназарян), и его также хорошо знала моя бабушка. А. Бек-Назаров, режиссер И. Перестиани, режиссер А. Цуцунава, режиссер и актер В. Барский, оператор А. Дигмелов явились зачинателями грузинской кинематографии. Уже в 1921 году киносекция выпускает свою первую художественную картину «Арсен Джорджиашвили» по сценарию Ш. Дадиани, в постановке И. Перестиани. Это был один из первых по времени художественно-игровых фильмов СССР вообще. В следующем 1922 году выходят «Сурамская крепость» по повести Д. Чонкадзе в постановке И. Перестиани и «Изгнанник» по сценарию Ш. Дадиани в постановке В. Барского. В 1923 году А. Бек-Назаров ставит два фильма на материале прошлого Грузии – «Разбойник Арсен» и «У позорного столба»по мотивам романа А. Казбеги «Отцеубийца», где  дебютировала юная Нато Вачнадзе. Так зажглась ее звезда. В том же году выпущены картины «Человек человеку волк» по сценарию и в постановке И. Перестиани и знаменитые «Красные дьяволята» также в постановке И. Перестиани. Этот фильм принес Госкинпрому Грузии славу самой передовой киноорганизации тех лет и большой доход, что позволило дальнейшее расширение кинопроизводства. Всего за годы немого кино Госкинпром Грузии выпустил свыше 70 художественных кинокартин. В постановочной работе Госкинпрома приняли активное участие также К. Марджанишвили, Н. Шенгелая, Г. Макаров, Л. Пуш, М. Геловани, Л. Эсакия, Д. Рондели...
В 1933 году, к приходу в Госкинпром моей бабушки, здесь вовсю кипела деятельность, грузинский кинематограф набрал высоту и приобрел известность.
Монтаж в кино – главный этап в создании кинофильмов, следующий после съемок. Отснятые фрагменты отбирались, склеивались в единое целое, записывались фонограммы, нельзя было потерять ни один кадр, так как терялась синхронность съемки и звука. Я помню бегущие на двух бобинах пленки, кончики которых смазывались специальной эмульсией и ставились под пресс. На пленке были написаны футажи, т.е. цифры на негативе над кадром. По этим футажам и отбирали негатив и по одобрению режиссера делали монтаж. После склейки пленку отдавали печатать. Каждый план (кусок фильма) имел свое освещение, создаваемое установщиком света. После всего этого копировщица печатала негатив на позитив (негатив проявлялся и получался позитив). Проявка – это последняя стадия в создании фильма. Однажды отпечатанный материал привел всех в ужас: собаки в фильме говорили, а люди гавкали! Бабушка проработала всю ночь, чтобы исправить ошибку сотрудницы. Работать по ночам приходилось часто. Ей, как опытному монтажеру, доверялась самая тяжелая работа, срочная или очень важная. Она делала все с удовольствием, никогда не жаловалась (она вообще не умела жаловаться) Ей отвечали признательностью, любовью, называли ее руки «золотыми». Однажды ей стало плохо, мы вызвали «скорую». Она протянула руку для укола и сказала: «Доктор, вы знаете, эту руку целовали наши лучшие режиссеры». Врач растрогался и ответил: «У вас все будет хорошо». Мне же стало очень больно: ведь после болезни и ухода на пенсию в 1988 году ее никто ни разу не вспомнил, не позвонил, чтобы задать простой человеческий вопрос: «Как поживаете, калбатоно Катюша?» Звонили поначалу, предлагали присылать машину, лишь бы она работала, но бабушке было тяжело, да и вырастила она достойную смену, молодых монтажеров, тоже ни разу не вспомнивших о своем добром, сильном, жизнерадостном педагоге. Потом перестали звонить и, как это часто бывает, просто забыли. Ее вспоминала лишь дочь Жени Махарашвили, первой учительницы бабушки, Нелли. Доброй тети Жени давно уже нет в живых, так же, как и тети Тоси, тети Эммы...
Бабушка до мельчайших подробностей помнила  все и всех, горячо любила грузинское кино, не забывала  ни одного имени и фамилии актеров, режиссеров, бережно хранила  в памяти все интересные поездки и встречи с Сергеем Параджановым, Нодаром Думбадзе, Фрунзиком Мкртчяном, Софико Чиаурели, Лейлой Абашидзе, Резо Чхеидзе, династией Шенгелая, Гено Цулая, Нелли Неновой... Всех и не перечислишь! У Неновой была группа для детей – юных кинолюбителей – при Доме кино, куда я с удовольствием ходила многие годы, занималась, принимала участие в детских кинофестивалях. Я счастлива, что часами проводила время в фотостудии маленького ростом талантливейшего фотографа Гриши Овнесяна. Без него не обходилась ни одна кинопроба. Все мои детские и юношеские фотоальбомы – это его работы, живые, смешные, неожиданные...
Именно бабушка передала мне любовь к грузинским фильмам, да и к кино вообще, и я горжусь, что через ее руки прошли такие шедевры, как «Мелодии Верийского квартала», «Георгий Саакадзе», «Имеретинские эскизы», «Лурджа Магданы», «Жил певчий дрозд», «Старые зурначи», «Жених без диплома», «Кувшин», «Чужие дети», «Я, бабушка, Илико и Илларион», «Кукарача», «Голубые горы», «Чиора» и многие, многие другие.
...В кинозале зажегся свет и вернул меня к действительности. Вокруг был разбросан pop-corn и пустые стаканчики от напитков, но на душе было как-то светло, высоко и очень тепло, отчего и снежный, холодный зимний день казался теплым. И так захотелось, чтобы люди не проходили равнодушно мимо афиш с новыми фильмами,  билеты были доступны всем и вернулось в наши жизни  удовольствие – пойти в кино, а не усесться у телевизора или компьютера, встретиться с друзьями, с любимыми, прожить жизнь с актерами в большом кинозале, а может, просто отрешенно посидеть, отдохнуть и уйти в воспоминания.


ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО

Маленькое, но очень мажорное сообщение о том, что начался сезон охоты на птиц оживило во мне один эпизод, благодаря которому в моей жизни появились птицы. Ведь чаще всего мы знаем, что они есть, но не замечаем их, не вникаем в радости и тяготы их крылатой жизни... Давным-давно, в студенческие годы, я познакомилась с ласточками, которые облюбовали мое окно на кухне для создания гнезда. Каждый день, завтракая и собираясь на лекции, я с интересом наблюдала, как две взрослые ласточки готовили уголок для строительства, что-то клевали, расчищали, разглаживали лапками и крыльями. Затем стали носить в клювах глину, камешки и строить ряд за рядом, словно из бусинок, свой пузатый домик. Это продолжалось долгое время и, видимо, было нелегко, но ласточки трудолюбиво, упорно и с каким-то вдохновением улетали и прилетали с утра до вечера, изо дня в день. Вскоре гнездо было готово и казалось мне архитектурным шедевром – такое совершенное, ровное, с правильным круглым отверстием-входом и из глины же сделанными тонкими креплениями, словно тросы отходившими от гнезда к окну и к стене. Моему восхищению и удивлению не было предела, настолько это было умно и красиво. Затем ласточки стали приносить траву, листья, какие-то прутики для «интерьера» и обживать свой домик. Я любовалась этими совершенными, удивительно красивыми существами, их отношениями, проявлениями чувств. Это была настоящая, дружная и счастливая семья, и я уже стала различать самца и самку по поведению: он чаще улетал, приносил еду и очень о ней заботился. Вскоре самка перестала вылетать из гнезда, и я поняла, что они ждут малышей-птенцов. Самец постоянно улетал и прилетал с едой, кормил самку и гордо сидел у входа в гнездо, что-то «говорил» ей и был счастлив. Все это было потрясающе! Они словно стали членами нашей семьи, частью моей жизни, и я была счастлива вместе с ними... Счастье разбилось вместе с гнездом, когда моей маме вздумалось мыть окно и она его распахнула... Я пришла с лекций, а дома траур: бабушка с сестрой плачут, папа отчитывает маму, а на маму жалко смотреть. Не могу передать словами свою боль за несчастных птиц. Я тогда впервые поняла, какие все звери беззащитные и какое у них хрупкое счастье. От отчаянья бросилась звонить моему мужу, тогда еще другу, и так горько плакала, что он приехал. В руке у него что-то шевелилось. Это был найденный им птенец, выпавший из нашего гнезда. Их было двое, второго до смерти замучили дворовые дети. Я взяла этот крошечный комочек в руки, и на душе стало тепло. Ласточки с диким криком метались у окна, видимо, искали птенцов. Мы соорудили маленький домик из коробки и прикрепили его к подоконнику, посадили туда птенца, которого тоже привязали веревочкой за лапку, чтобы не выпал, и стали ждать, когда его обнаружат родители. И они нашли своего малыша! Нужно было видеть их, чтобы понять, как птицы умеют радоваться! Они не оставляли птенца ни на минуту, по очереди улетая и прилетая, все время что-то вкладывали ему в клювик, даже воду так носили. Нас они боялись, но уже узнавали, и мы старались их не тревожить, только проверяли веревочки. Вскоре птенец подрос, стал выпрыгивать из коробки на подоконник и махать крылышками. Однажды на рассвете меня разбудили крики ласточек. Я подбежала к окну и удивилась: целая стая кружилась у нашего окна, все страшно галдели, особенно две птицы. Они смотрели на меня, словно что-то хотели сказать. Это были наши ласточки. И тут я увидела, что птенец висит на веревке головой вниз и отчаянно машет крыльями и поняла, что пришло время его отпустить. Я отрезала веревочку, и он полетел! Ласточки-родители устроились справа и слева, поддерживая его. Моей радости и одновременно грусти не было конца. Птицы слились со стаей, но все время их пребывания в городе стоило мне выйти на балкон или выглянуть в окно, они очень близко подлетали, начинали кружиться над головой и что-то кричали, словно благодарили... Можно любить животных, не любить, любить только своих – я встречаю разных людей, и это другая тема, но не обижайте их. Не выбрасывайте новорожденных котят на дорогу умирать, ведь смерть – она для всех одинаково мучительна, не вызывайте отлов для безобидных собак, ведь им ничего от нас не нужно, только чуточку тепла и внимания. Эти удивительные существа живут, чтобы делать нас лучше, потому что нам далеко до их искренности и преданности, чистой и бездумной. Не проезжайте мимо сбитых машинами зверей, может, их можно спасти. И пожалуйста, не стреляйте в птиц!Спросите себя, хотят ли они умирать, когда парят высоко над нами, распластавшись на небе? Может, у них где-то гнездо с птенцами или они просто счастливы в своем полете навстречу солнцу.


О СЧАСТЬЕ

Мне понравился летний отдых в Манглиси – провинциальном городке в часе езды от Тбилиси. На первый взгляд, типичное для Грузии живописное местечко с сочетанием обычной нищей деревни с современными дачами. Но окраина, где мы с семьей останавливливаемся, со своими русскими избами, раскинутым полем, шумной речкой, туманными горами и старинной церковью – действует на меня магически. В воздухе разлиты благодать, покой, тишина, умиротворение. Приезжаю издерганная от жизни в центре города, впадаю в отрешенность и время начинает течь по-другому.
Будучи «жаворонком», всегда просыпаюсь раньше солнца и даже не смотрю на часы. Просто встаю, пью свой ритуальный кофе – и на улицу со счастливым Вилли. А в Манглиси – в поле. Пес несется, радуется простору и новым ароматам, а я наслаждаюсь свежестью раннего утра, тишиной, ярко-зеленым полем с островками алых маков, нежных одуванчиков, легкомысленных ромашек, золотистого зверобоя, скромной душицы и самых разных безымянных цветов. Вот пчелы счастливы! Жужжат, занимаются своим сладким делом. Горы просыпаются с первым лучом солнца, и туман тает прямо на глазах. Шум бойкой реки Алгети, ветра в ушах и жужжание пчел уносят далеко от земных проблем, дают ощущение беспричинной радости, счастья бытия, и я иду навстречу солнцу до конца поля. Обратный путь легче, ветер подталкивает, торопит домой, где еще спят дети. Сижу во дворе под огромным ореховым деревом и слушаю колокольный звон проснувшейся церкви.
Если случается дождь, все ароматы усиливаются, а туман с поля застилает весь двор, мы с Вилли идем уже в другую сторону, по деревенским улочкам, здороваясь и болтая с соседями. Во дворах пахнет вьющимися на заборах разноцветными розами, землей, влажным туманом и чаем с мятой...
По воскресеньям на деревенском базаре ярмарка. Жители Манглиси и соседних деревенек везут на продажу продукты своего труда. Это овощи и фрукты из собственных садов-огородов, домашнее масло, творог, сметана, молоко, сыр, яйца и несчастная живность. Те крестьяне, что побогаче, везут все это на собственных машинах, а бедняки – на скрипучих повозках с тощими лошадьми. С шести утра начинается парад этих машин и повозок с бидонами, котомками, корзинами и загорелыми людьми, сидящими на повозках, свесив ноги. Для них это единственный способ заработать немного денег и окупить недельный труд.
Некоторые едут верхом, просто обвесив лошадей грубыми мешками с товаром. Часто это женщины, бойкие, громкие, с обветренными лицами и руками, не знающими маникюра. Они останавливаются у домов с дачниками и продают все по дороге, не доезжая до базара.
Мне нравится бывать на ярмарках, наблюдать, общаться и что-нибудь покупать. Особенно люблю большие пучки самой разной ароматной зелени. Вроде в городе все то же самое и в изобилии, но продукты безжизненней, что ли. Здесь же все пропитано какой-то особой энергией.
Крестьяне суетятся, нервничают, бережно собирают деньги в узелки. Некоторые даже не умеют толком считать и кажутся беззащитными и трогательными. Особенно старики. Часам к трем все уже расходятся. Те же машины, лошади, повозки, усталые, но довольные крестьяне. Некоторые останавливаются у магазинов и запасаются мукой, сахаром, макаронами, сладостями – тем, чего нет высоко в горах.
Однажды выхожу из магазина и вижу: к забору привязана худенькая темно-рыжая лошадь с черной гривой и пустой повозкой. Возле нее на лавочке сидят пожилые мужчина и женщина, видно, муж и жена, уставшие, взмокшие и безмятежно едят мороженое. То, как они это делали, заставило меня остановиться. Они сидели, прислонившись к забору, чуть откинув головы. У женщины сполз платок, но она не реагировала. Казалось, что в это мгновение для них больше ничего не существовало, кроме этого холодного, сладкого, тающего во рту лакомства. Тут раздались громкие сигналы и по дороге к церкви проплыл свадебный кортеж – белоснежный лимузин и целый «хвост» черных «мерседесов». Церковные колокола оповестили мир о венчании еще одной пары. На мгновение всех идущих или стоящих на дороге словно обдало чужим счастьем. Но крестьянской паре на лавочке было не интересно. Они ничего не видели, не слышали и продолжали сидеть бок о бок, закрыв глаза и облокотившись на чей-то захудалый забор. В этот момент для них весь мир сосредоточился на мороженом в хрустящих вафельных стаканчиках. Они были счастливы.


Анаида галустян