|
Далекой зимой 1980 года я жил и работал под Севастополем около села Штурмовое. Вместе с замечательным археологом Колей Тарасенковым раскапывал некрополь так называемых «катакомбников», чей язык неведом, а время существования совпадает с легендарной эпохой создания гомеровского эпоса.
Всем, кто занимается раскопками, известно это острое чувство родства с теми, кто давно погребен в нашей земле. «Его зарыли в шар земной» – эта поэтическая строка Сергея Орлова напоминает не только о солдатах Великой Отечественной, но говорит и обо всех живших и умерших, а также и тех, кому предстоит умереть.
Никакой человеческий прах не может быть чужим, вот о чем говорили мы с Колей вечером после работы в бревенчатом вагончике, сотрясаемом штормовым ветром с моря, со стороны Карантинной бухты.
По воскресеньям к нам приезжали друзья, к сожалению, ныне покойные – Гена Шнайдер и Коля Ковалевский. Однажды за обедом, который заканчивался крепким чаем с водкой, Гена как-то обмолвился о странной связи сонетов Петрарки с землей Крыма, хотя в Крыму великий итальянец никогда не бывал. Дрогнуло у меня сердце, когда я услышал от Гены, что великая чума 1648 года попала в Италию из Кафы (Феодосии).
И все же этот, можно сказать, геополитический этюд лишь через 20 лет осветила молния замысла под зимним крымским небом 1999 года.
Стихотворение «Музыка зимнего моря» предшествовало прозе и являлось, пожалуй, скрипичным ключом сочинения под названием «Азиатский сонет».
Музыка зимнего моря
с грохотом пыли и пены,
соленой и гулкой.
С чистым и свежим
дыханием первого снега
в сиреневом небе.
С разрывами ультрамарина,
когда раскрываются
новые венецианские
окна
промытой и звонкой лазури.
Музыка зимнего моря.
Мой день уходящий
и свет предвечерний
на скалах прибрежных…
Там, на скалах прибрежных
Золотая медуза декабрьского солнца
Близоруко прищурилась в алом тумане…
Там, на ткани
темно-лиловой
в свечении зеленоватом
появляется юный полумесяц
и растет с убывающим закатом.
Там ликуют и скачут, и резвятся
серебристые кузнечики – Плеяды
…Но владычица – Венера
бросает ревнивые взгляды
на мерцающие Волосы Вероники.
И вечерняя заря заходит
и быстро меркнет.
И на этом свете
все тихнет.
Лишь богиня случайности
Тюхе
взирает на Землю
пустыми глазницами
белой
античной
маски.
17.12.99
АЗИАТСКИЙ СОНЕТ
Б. Фельдману
И раскрывается цветок
В глубинах нежной Евроазии,
И не страдая косоглазием,
Глядит на Запад и Восток.
Это стихотворение является вступлением или увертюрой к давно задуманной композиции о людских страстях, бушевавших в середине нашего тысячелетия, означенного среди прочих грозных событий мировой истории пандемией чумы 1348 года. Эта чума, как ни странно, сблизила между собою весьма далекие и различные миры. На Западе и на Востоке в ненасытимое жерло ее оказались втянутыми люди, незнакомые друг с другом, но далеко во все стороны света извергнутые взрывом этой всемирной беды.
1
Существует обширная категория явлений, которую мы называем действием спускового механизма, когда незначительная причина вызывает громадный эффект.
Джордж Томсон, физик,
лауреат Нобелевской премии.
В замечательном исследовании Эдуарда Кульпина «Золотая Орда» я прочитал о том, что распространителем чумы в степи является полуденная песчанка из отряда грызунов. Живо представил себе этого маленького юркого зверька, его могучую страсть к размножению, которая так значительно уменьшила людские ресурсы огромной степной империи от Каракорума до Сарая, и более того, повлияла на судьбу всей восточной и западной Европы.
…В 1326 году синьор Франческо Петрарка возвратился в город Авиньон из Болоньи проводить в последний путь своего отца, флорентийца Петракколо ди Паренцо. Это была, пожалуй, первая в его жизни смерть близкого человека, но, несмотря на вполне понятные скорбь и тоску по покойному отцу, он был молод, полон неясных надежд и предчувствий, какими нас всегда прельщает юность, и его сердце «молодым горело желаньем», как писал в своей Эклоге горячо любимый им Вергилий.
И случится так: через год в 1327 году, шестого апреля, опять же в Авиньоне он увидит в портале церкви Святой Клары прекрасную женщину, имя которой будет навеки прославлено его божественными сонетами.
Через двадцать один год в 1348 году шестого апреля утром эта женщина умрет от чумы, занесенной в Европу из Крыма генуэзскими негоциантами.
…Полуденная песчанка шевелит усиками на рассвете, глядя на багровеющую пустыню Великой Степи…
2
После распада Советского Союза, так внезапно рухнувшего на наших глазах, многие историки пытаются обнаружить генетический код этой детонации, неизбежно уничтожающей все великие империи мира, одной из которых была когда-то Золотая Орда. …Ведь это было огромное государство, как писал уже упомянутый Кульпин, «…в границах, много превосходящих античный римский мир – Pax Romana. Это объединение означало не просто одномоментно резкое (в сотни раз) увеличение обмена информацией, знаниями, генетическим фондом, накопленным дальневосточной, ближневосточной и европейской цивилизациями, но почти на столетие стабилизацию интенсивного, предельно возможного при тогдашних средствах сообщения обмена. Люди Европы получили возможность безопасно путешествовать по огромным пространствам Евразии и использовали эту возможность в политических и коммерческих целях. Факт остается фактом: Золотая Орда была мостом между Западом и Востоком, географическим центром информационного, генетического и других видов обмена…».
Но все рожденное временем, уничтожается им же. Гибели Золотой Орды предшествовала «великая замятня» – жестокая гражданская война всех против всех в опустошенной чумой степи.
Далее, анализируя это Смутное время в Золотой Орде, Кульпин пишет о криминализации общества, ослаблении центральной власти, эмиграции ученых и образованных людей в Египет, об общем падении уровня хозяйственной и политической жизни из-за того, что татары утратили возможность контролировать международную торговлю на значительном протяжении Великого Шелкового Пути.
И мы, свидетели иного Смутного века, хотя бы отчасти можем понять и проникнуться сочувствием к судьбам самых разных известных и неизвестных людей того времени, которые очутились «в книге рока на одной строке».
3
В 1917, роковом для Российской империи году, симферопольский ученый Колли перевел на русский язык некоторые главы из сочинения Вильгельма Гейда «История торговли Востока в средние века». Речь в этом сочинении шла об итальянских колониях на северном побережье Черного моря, о глубокой и долгой вражде генуэзских и венецианских купцов, домогавшихся абсолютной власти на этой территории, о связях этих купцов с татарскими ханами, которые тогда облюбовали и освоили для жизни эту благодатную землю. И все это происходило в XIV веке. Золотая Орда к этому времени уже начинала распадаться, повторяя, увы, судьбу завоеванной ею Киевской Руси. Остались в прошлом времена централизованного мощного государства, созданного железной волей Чингисхана. Именно в это время китайскими учеными был сделан дословный перевод и записано иероглифами «Сокровенное сказание» – степная «Илиада» тюркских народов. Неизвестный автор этого произведения из глубины своего века предупреждал потомков обо всех ужасах братоубийства и кровавой розни: «небесный свод и звезды свершали свой круговорот, все племена друг с другом враждовали, не зная отдыха, все грабили друг друга, земля и почва страшно сотрясались, войну вел весь народ…».
Но порядок, установленный Чингисханом в своей стране и армии, порядок, привнесенный им на все завоеванные земли, не мог быть долговечным. Слишком были растянуты коммуникации степной империи, да и полиэтничное население Золотой Орды, в конечном счете, проявило определенные сепаратистские тенденции, стремясь стать хозяином на своей земле. Поэтому, видимо, и образовалось Крымское ханство как особая административно-хозяйственная структура в Золотой Орде и, конечно же, сразу попало в сферу влияний и интересов сначала дряхлеющей Византии, затем начинающей мужать Великой Порты, а также русских князей и западноевропейских кондотьеров. На этой земле (имеются в виду северные берега Черного моря), сошлись в борьбе за власть и возможность выхода в Боспорский пролив два приморских хищника – Венеция и Генуя, чьи богатство и блеск, а также экономические преступления и неразборчивость в средствах для достижения своей цели стали притчей во языцех в ренессансной Европе. За этим противоборством угрюмо следил Константинополь, чьи симпатии были в основном на стороне Генуи, еще со времен восшествия на престол Михаила Палеолога.
4
…Небольшой городок Тана на берегу Азовского моря – маленькая точка в мишени далеко расходящихся, можно сказать, всемирных событий.
Татарские ханы не стремились владеть прилегающими к морю территориями (да и к чему степнякам море!), но старались извлечь свою коммерческую выгоду от пребывания там итальянских купцов. Даже вражду генуэзцев и венецианцев они использовали в своих целях, что вполне понятно любому человеку, знакомому с политической историей средневековья или, скажем, нашего времени. Цитирую Гейда: «В тот момент, когда венецианцы бросали якорь в порту Тана, осмотр татарских таможенных агентов давал им осязательно почувствовать, что они пристали к чужой территории, и когда свойства их товаров требовали весовой проверки, то контрольная операция производилась в присутствии делегата от консула и одного чиновника татарской таможни. Во время своего пребывания в Тане, какова бы ни была его продолжительность, венецианцы часто сталкивались с татарами, составлявшими большую часть городского населения и исповедовавшими магометанскую религию».
И все же отношения итальянцев и татар в Крыму долгое время, пользуясь термином из физики, были вполне комплиментарны, то есть дополняли друг друга во вражде и дружбе. Но любой порядок, в том числе и государственный, несет в себе начало хаоса и анархии, и гены, а возможно и вирусы распада и смерти ждут своего часа. Так одиночная раковая клетка, постоянно множась, стремится выжить и стать бессмертной за счет разрушения всей биосистемы человеческого организма.
…1340 год отмечен в истории смертью хана Узбека, как известно, принявшему мусульманство в качестве официальной государственной религии Золотой Орды, и с неуемной энергией молодого неофита искренне и горячо поверившему в Аллаха. Его честолюбивый и талантливый сын хан Джанибек начинает перестройку на подвластной ему земле. Он энергично борется с коррупцией проворовавшихся провинциальных чиновников, а также преследует венецианских купцов, что в ущерб ханской казне наживались на акцизном сборе за провоз товаров.
А в 1343 году погром итальянских купцов в Тане явится причиной уже настоящей полномасштабной войны Запада и Востока на земле Крыма, причем с первым применением бактериологического оружия, как это будет ясно читателю из дальнейшего изложения нашей истории.
…В одной из стычек венецианец Андреолло Чиврано убивает татарина Ходжу Омара. Это убийство провоцирует резню татарами всех генуэзцев, флорентийцев и венецианцев, разгром их домов и товарных лавок. Возмущен убийством своего подданного хан Джанибек. Он начинает войну с западной цивилизацией на Северном Причерноморье, войну, косвенно переметнувшуюся и на «сапожок» Аппенинского полуострова.
5
По представлению современников Франческо Петрарки мир известной им цивилизации заканчивался у Геркулесовых столбов. Несмотря на открытие знаменитыми путешественниками Рубруком и Марко Поло совсем иных, отличных от европейских миров и народов, итальянцы слабо себе представляли жизнь монголов или славян. Все они были для них варварами, скифами на одно лицо. Вот как писал о них Петрарка архиепископу Генуэзскому Гвидо Сетте: «Давнишни несчастья греков, но бедствия скифов новы. Откуда недавно морем годовые запасы хлеба везли в Венецию, оттуда идут корабли, груженные рабами, коих продают несчастные родители, голодом понуждаемые. Диковинного вида толпа мужчин и женщин наводнила скифскими мордами прекрасный город, подобно тому, как прозрачную реку мутит неистовый поток. И коли не нравилась бы толпа сия покупателям более, чем мне, коли не услаждала их взоры более, чем мои, не наполнял бы мерзкий народ узкие улицы, не поражал бы привыкших к красивым лицам приезжих, а в своей Скифии, вместе с Голодом, тощим и бледным, в покрытом каменьями поле, где помещает его Назон, по сей день рвал бы ногтями и зубами скудные травы…».
…Простим великому гуманисту его эстетическую ксенофобию. «Проходит лик мира сего», как писал Достоевский, но не проходят вражда и ненависть, неприязнь к чужому: его привычкам, образу жизни, внешнему облику, и даже религии и культуры ведут войну на этом нашем ненадежном свете…
Надо сказать, ренессансная Европа в то время была потрясена междоусобицами не менее чем Золотая Орда. Война еще средневековых городов-государств была затяжной и кровавой, а власть Папы в Риме – переменчивой и продажной. Петрарка, судя по всему, жил в эпоху перемен, проклятую по понятиям китайцев. Вот что он пишет в уже упомянутом письме Гвидо Сетте «о том, как меняются времена»: «уже много лет, как мир сменила война, свободу – рабство, радость – уныние… Не могу, предавшись воспоминаниям, обойти стороной мою Родину. Разве не являет она собою очевиднейшее свидетельство злосчастных перемен? Столь недавно на зависть всем христианским городам процветавшая, а ныне войнами, пожарами и болезнями обращенная в ничтожество...».
…Утратив столь ценимое им душевное равновесие, будучи уже совсем немолодым человеком, Франческо Петрарка в 1343 году переживает тяжкий душевный кризис. Он мечется по всей Италии и уже готов внять призыву брата Джерардо уйти в монастырь.
И в это же время в поволжских степях и в Крыму рыщут стаи полуденных песчанок, безмерно увеличиваясь в своем количественном составе, с огромной скоростью пожирая зеленые побеги. Начинается падеж скота, и скоро, через какие-нибудь три года, на степных дорогах и горных тропах появятся сотни трупов, обезображенных предсмертными судорогами, людей и домашних животных…
Но разве не един в жизни и смерти наш мир, наш Земной шар, наша Ойкумена, наша Вселенная? И монгольский нойон, и славянский пахарь, и еврейский купец, и татарский мулла – все подвержены смерти и предсмертной тоске, все открыты голоду, болезням, нищете, угрозе потери рассудка, отчаянию!..
«…Слушай, слушай внимательно: нет такого безумца – разве это уже совсем сумасшедший, – который бы не сознавал подчас бренности своего существования и который, будучи спрошен, не отвечал бы, что он смертен и обитает бренное тело, потому, что об этом свидетельствуют и телесные боли, и лихорадочные припадки, а прожить совершенно свободным от них дано ли кому-нибудь по милости Господа? К тому же и похороны друзей, беспрестанно проходящие пред вашими глазами, вселяют страх в душу созерцающих, ибо, провожая к могиле кого-нибудь из своих сверстников, человек неизбежно содрогается при мысли о бездне, куда смертью внезапно свергнут другой, и начинает тревожиться за себя самого, подобно тому, как увидев жилища своих соседей в огне, ты не можешь оставаться спокойным за собственное жилище, ибо, как говорит Флакк: «Скоро, гляди, к тебе подберется опасность…» (Франческо Петрарка. «Моя тайна или книга бесед о презрении к миру»).
6
Верона – родина античного поэта Катулла. Его стихи, по-видимому, знал Петрарка. Его стихи знал, вероятно, и английский бард, чья сценическая поэма о юной любви и неумолимой смерти избирает местом действия Верону.
Здесь настигает Франческо Петрарку весть о смерти Лауры от чумы в 1348 году.
7
1346 год озвучен в одной русской летописи тяжким ритмом наступающего бедствия: «бысть от Бога на люди под восточной страною, на город Орначь, и на Хозторакань и на Сарай, и на Бездеж и на прочие грады в странах их, бысть мор силен на Бессермены, на Татарове, и на Ормены и на Обезы, и на Жиды и на фрязы и на черкасы и на всех томо живущих, яко не бе кому их погребати…».
«Яко не бе кому их погребати…».
В 1346 году Франческо Петрарка пишет трактат об уединенной жизни (De vite solitaria) в «заальпийском своем уединении» под неумолчный шум источника Сорги. Но нет мира в его душе, хотя он все чаще обращается к Святому Писанию, читает священные тексты и богословские трактаты. Через два года он получит известие о смерти Лауры от чумы, наполовину опустошившей сначала Великую Степь и затем переметнувшуюся в Италию через Черное море.
И это горе вначале заставит его думать о собственной грядущей кончине, трепетать, подобно нашему Гоголю, в предчувствии ужаса собственного исчезновения. Мысль о смерти настойчиво преследует его каждую минуту. Более всего он боится умереть случайной смертью на Большой дороге и об этом часто пишет друзьям. И потом, кто знает, (правда, не надо нам об этом знать) не терзает ли его в это время мысль об уже полной невозможности земной, желанной телесной близости с этой уже навек ушедшею женщиной? И всю тяжесть своих земных страстей и переживаний он преобразит в небесную, легкую, промытую горем и слезами, высочайшую альпийскую лазурь своего искусства… И мы никогда не узнаем (да и не надо нам об этом знать) всей глубины его горькой тоски по той, кого он так долго любил и славил. Правда, в старости боль его понемногу утихает, и вот что он пишет в «письме к потомкам»: «В юности страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя…».
И для того, чтобы жестокая и полезная смерть погасила пламя любви великого поэта, для того, чтобы появились на свет его благородные сонеты «на смерть мадонны Лауры», хан Джанибек дважды пойдет на штурм города Кафы, где генуэзские наемные войска окажут ему умелое и решительное сопротивление.
И будет это в 1346 году.
8
…Весьма болезненной оказалась для Европы утрата крепости и порта Тана. Вся Греция и Италия очутились в экономическом кризисе из-за недостатка зерна и соленой рыбы, доставляемых итальянскими купцами по Черному морю. Вдвое подскочила цена шелка и таких особых экзотических товаров, как имбирь, перец, мускатный орех и гвоздика, поступающих в Европу из Индокитая через Тану. Именно Тана связывала торговыми путями далекие Рим, Тегеран, Константинополь и даже Пекин. Но никакие дипломатические усилия Венеции по урегулированию этого, можно сказать, международного скандала, не давали результата. Не помогло и посредничество Папы.
И ненависть хана Джанибека к генуэзским купцам достигла апогея, когда он со своим войском, вооруженным китайскими камнеметательными машинами, пришел под Кафу.
Только чума, уже вовсю гуляющая по Золотой Орде и Руси, проникла в ряды осаждающих Кафу лучников хана Джанибека и разбила свой лагерь смерти в его военном лагере.
И, как пишет Гейд: «…чума напала на ханские войска, собранные под Кафой, и уносила тысячи жертв.
В надежде вызвать эпидемию среди осажденных, и таким образом принудить их сдаться, татары с помощью своих осадных машин бросали трупы через стены. Осажденные же подбирали эти трупы и бросали их в море. Однако зараза не замедлила проникнуть в город.
Но, несмотря на все это, защитники не пошли на капитуляцию. Между тем вернувшиеся в Италию из Кафы суда распространили чуму в Сицилии, Тоскане, Генуе, Рагузе, Спалато, Венеции. Таково было начало «великой смертности» или «черной чумы», опустошившей половину Европы, злосчастное последствие торговых сношений Запада с Востоком».
9
…В старости понемногу утихает его боль и тоска по той, кого он любил такой светлой и бескорыстной любовью, и он понимает, что высшим благом для его искусства были не только ее отказ от земной близости с ним, но и сама ее смерть.
Теперь в лице мадонны Лауры он славит и благодарит Богоматерь, Матерь всего сущего, Заступницу за все живое, Спасительницу, оттуда, с высоты горней простившую наш человеческий род за все его грехи тяжкие, за все его преступления зверские в прошлом, настоящем и будущем…
И вместе с тем он славит и благодарит земную прекрасную женщину, одарившую его самым ценным, что есть на нашей Земле – божественным и святым вдохновеньем, и любовью великою!
…У художника Симоне Мартини, его друга, есть предполагаемый портрет Лауры, по преданию, заказанный ему самим поэтом. Быть может, глядя на него, он думал и писал: «Лаура, известная своими добродетелями и долго прославляемая моими песнями, впервые предстала моим глазам на заре юности в лето Господне 1327, утром шестого апреля в соборе Святой Клары, в Авиньоне.
И в том же городе, так же в апреле и так же шестого дня того же месяца, в те же утренние часы в году 1348 покинул мир этот луч света, когда я случайно был в Вероне, увы, о судьбе своей не ведая. Горестная весть через письмо моего Людовика настигла меня в Парме того же года утром 19 мая. Это непорочное и прекрасное тело было погребено в монастыре францисканцев в тот же день, вечером. Душа ее возвратилась, в чем я уверен, на небо, откуда она и пришла. В память о скорбном событии, с каким-то горьким предчувствием, что не должно быть уже ничего радующего меня в этой жизни, и что после того, как порваны эти крепчайшие сети, пора бежать из Вавилона, пишу об этом именно в том месте, которое часто стоит у меня перед глазами. И когда я взгляну на эти слова и вспомню быстро мчащиеся годы, мне будет легче, с Божьей помощью, смелой и мужественной думою покончить с тщетными заботами минувшего, с призрачными надеждами и с их неожиданным исходом».
О ней он писал не только такой чистой и мужественной прозой. Есть «Канцоньере» – книга песен, над которой, среди прочих трудов, он работал до конца своих дней. Вот один из сонетов этой книги в моем переложении на русский язык:
Когда тебя увидел я впервые,
Когда на свет лучистых глаз твоих
Я устремился в искреннем порыве, –
Как сердце, время сжалось в краткий миг.
Когда вошла ты в жизнь мою и стих,
Я ощутил, как стонет сердце вживе,
Как ткань его слабеет на разрыве –
Всей глубиною боли я постиг.
Мадонна, страшен мир непробужденный!
Опять лазурь очнулась, умирая,
И вновь колеблет чувственное пламя
И облик твой, годами удаленный,
И край, где звал тебя и пел тебя я
Земными безутешными словами.
10
«…Итак, хвала тебе, Чума!»
…Зимний пустой Судак, где эти строки Пушкина звучат особенно гулко и пустынно. А слова «и в аравийском урагане» комкаются и глохнут, поглощаемые шумом моря.
Генуэзская крепость, вписанная в прибрежные скалы, где близоруко прищурилась алая холодная медуза декабрьского солнца. И пророческим гимном звучат здесь слова Осипа Мандельштама:
«Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей.
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево
Притоптали траву в пустоте.
Доброй ночи! Всего им хорошего
От лица земляных крепостей».
…Знал ли, предполагал ли давно умерший Франческо Петрарка, что пройдет время и в далекой и непонятной для него Скифии о нем будут думать и читать его сонеты о его любви к Лауре украинцы, русские, поляки, евреи, Сковорода, Мицкевич, Батюшков, Пушкин, Мандельштам.
Еще не одна чума опустошит планету после смерти Франческо Петрарки и здесь, на земле Крыма, как и в его родной Европе, произойдет множество в основном кровавых событий.
Сюда, в Кафу, с уцелевшими союзниками-генуэзцами бежит с поля Куликовской битвы хан Мамай и будет зарезан на базаре наемным убийцей…
Вновь отстроится крепость, и порт Тана будет стерт с лица Земли войсками хромого Тимура. Его не страшили западные колонисты, но настораживал все возрастающий «рейтинг» хана Тохтамыша как одного из самых достойных и сильных вождей Золотой Орды.
Хан Тохтамыш погибнет в Тобольске(!), а его жена, нежная Джанике-ханум, вернется из Константинополя в Крым, здесь умрет и будет похоронена в Чуфут-кале.
Ее небольшой мусульманский мавзолей, похожий на девичью опочивальню, пощадит время, а гробницу Лауры вместе с церковью, где она находилась, разрушат в XVIII веке…
…Сильный ветер приносит внезапный снег, и он летит над Генуэзской крепостью, над маленькой бухтою, над морем. Он летит над Крымом, над Италией, над Монголией, над Китаем… Он будет лететь над Землей и тогда, когда нас не будет, когда время сотрет и уничтожит наши деянья, наши дома и наши могилы…
Немного дней осталось до конца и моего зачумленного двадцатого века…
Хочу поклониться праху всех людей, о которых здесь рассказал.
Кода
Неуемны людские любовь и ненависть, и страсть к победе. Даже землетрясения и моры не могут остановить стремления человека к истреблению ближнего своего. Но после того, как вздымаются и опадают волны людской вражды и злобы, на земной нашей отмели остаются иногда произведения искусства – редкие и одинокие свидетельства иного, высшего, быть может, предназначения человека, приговоренного к смерти судьбой и природой.
И все-таки бессмертного.
Семен Заславский |
|
закон сохранения добра
– Если кого-то обидел, сказал человеку злое слово – он обидит уже двух. И те двое – так же. Так и пойдет лавина. Но ведь и с добрым словом происходит подобная цепная реакция. И все плохое и все хорошее, сделанное тобой, вернется, только в других пропорциях. И каждому воздастся по заслугам.
Так считает педагог, поэт и писатель, обладатель множества званий и лауреат конкурсов, а главное, человек широкой и доброй души Валерий Клементьев.
Увы, приходится сказать – считал. Валерий Викторович ушел из жизни в конце весны 2020. Все его ученики, многие из которых уже сами стали педагогами (хотя бы для своих детей), сочли утрату как личную.
Валерий Клементьев родился и вырос в Тбилиси, там же получил педагогическое образование. Признавался, что и думать не мог покинуть родные места. Жизнь распорядилась иначе. Ради будущего детей (которых к тому моменту в семье Клементьевых было уже двое) в 1993 году он поменял место жительства. И переехал, на наше счастье, в Зеленоград.
Здесь, в городе электроники, без всяких «конфликтов между физиками и лириками» он сумел… не открыть один отдельный клуб, не реализовать один конкретный проект – он создал целую гуманитарную систему, через которую прошли сотни зеленоградских детей и подростков.
Руководитель зеленоградского молодежного объединения «Светоч», создатель и координатор движения «Что? Где? Когда?» в Зеленограде, организатор проведения чемпионатов Зеленограда по интеллектуальным играм, победитель двух игр и член Золотой дюжины «Своей игры», тренер зеленоградских команд по КВН (которые неоднократно становились победителями окружного чемпионата), бессменный руководитель экспертной комиссии акции «Тотальный диктант», один из организаторов инклюзивной среды для детей в Зеленограде (лагеря для глухих и слабослышащих), учредитель летних лагерных кампаний и лагерей «Шахматово», «Михайловское», «Карелия», президент международной ассоциации доброхотских объединений... Остается удивляться – как он все успевал? И не останавливался, мечтал о новом. Создание дворца интеллектуальных игр, детского издательского центра, клуба любителей кино…
– Я страшный трудоголик, – говорил Валерий Викторович в одном интервью. – Могу не спать ночами, работать.
Не все планы удалось осуществить. Умер скоропостижно. Еще успел сам вызвать «скорую», а она уже не успела…
Тлеть можно долго. Кто горит – сгорает быстро. Так ушел и Валерий Викторович. Но количество добрых дел, которые он успел выпустить в жизнь, еще вернется. И каждому воздастся по заслугам…
Иван Лазаревич
ИЗМЕРЕНИЕ
Стучат трамвайные колодки.
их заунывный перестук,
И ненавязчивый, и четкий,
Мой убаюкивает слух.
И, пересчитывая шпалы
Снопами брызгающих искр,
Не остановками, пожалуй,
Я измеряю жизни смысл.
А тем, как в змейках-поворотах
Куда-то уносящих рельс,
Колес неторопливый шепот
Мою подхватывает песнь.
БЕЗЗВУЧИЕ
На полноте бумаги снег.
Он как живой – лежит и дышит.
Зачем поэту этот грех –
Бесстишье.
И вроде бы творить не лень,
Погоду хаять несподручно.
Но не идет стихотворень –
Беззвучье.
Вновь появляются слова.
А рядом с ними – многотовья...
И смысл их незамысловат –
Бесстрочье.
И догорает слов запас,
И затухает костровище.
Глаголом жечь не хватит фраз –
Беспищье.
И время пятится, как рак,
И рифм не поддаются глыбы,
Что белому стиху так рад –
Безрыбье.
...А ночью, в книжках записных,
Ворочаясь благополучно,
Выстраивался в строчках стих.
Беззвучно.
ВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАТЬ ЛИСТЬЯ
То ли ветер в объятьях дерева,
То ли дождь по-осеннему пьян...
Листопад превращается в сеево
Разноцветных бесплодных семян.
Скоро высыпят белые крошки,
А пока они где-то в пути.
Аплодируют клена ладошки
Листопадовому конфетти.
Это – время разбрасывать листья,
Избавляться от лишних оков.
Есть и было, и будет так присно,
И, возможно, во веки веков...
УРОЖАЙНЫЙ ГОД
Эти яблони на костылях
Не от старости, бедные, гнутся.
И не помнят они революций,
Разговоров о закромах.
Просто выдался яблочным год,
Урожайным аж до неприличья.
И хозяйка кричит истерично,
Что опять урожай пропадет.
И царит во дворе аромат –
До чего же душистая осень!
Глубоко ей плевать на опросы:
Что же делать и кто виноват?
И кому же у нас на Руси
Непривычно неплохо живется?
Если яблоко с хрустом жуется –
Холода пережить хватит сил…
И подпорки свои приобняв,
Не считая себя инвалидом,
Все гордятся здоровьем завидным
Эти яблони на костылях.
РЕИНКАРНАЦИЯ
Проточная канава времени
Прошедшее уносит вдаль.
И в прошлое уже не верим мы –
Лишь отдаем, как прежде, дань.
И, позабыв мечты про лучшее,
В плену ненужных укоризн,
Мы в нищенском благополучии
Отыскиваем жизни смысл.
Как все знакомо мне и сродственно.
К чему же сотни долгих лет
Не ради славы или ордена
Отечества родного клеть.
Мы от рожденья до успения
Не уставая восхвалять,
В неистовом своем корпении
Реинкарнируем опять.
Неужто это есть и Родина?
И нам поверить недосуг,
Что столько было в жизни пройдено,
Нажито ран и оплеух, –
Есть смысл жизни.
И напрасны все
Стремленья наши до поры.
И что и белые, и красные –
Заложники чужой игры.
И что пока одни горели и
Сжигали за собой мосты,
Другие в тихом озлоблении
Для них готовили костры.
При помощи таких коптителей
И втайне от широких глаз
Благонадежные правители
Жгли неблагонадежных нас.
И пепел, над водой просеянный,
Чуть вызывающий печаль,
Проточная канава времени
Тихонько уносила вдаль.
КУКУШКА
«Сколько мне осталось на веку?» –
Детская наивная игра...
С леса донесется не «ку-ку»,
А немногословное «По-ра!»
Ой, кукушка, лучше б не просил!
Ой, кукушка, лучше бы не знал!
А ходил – пока хватало сил
И покуда воздуха – дышал.
И ни с кем проститься не успел,
И вернуть последние долги.
И ушел бы я не на совсем...
Милая, пожалуйста, солги!
Я тогда бы вновь за рюкзаки:
Лучше не в кровати ждать, а так –
Потеряться где-нибудь в пути,
На вокзалах, в аэропортах.
Будто вышел я на пять минут.
И приду – скажите лишь «вернись».
Пусть на свете с мыслию живут
Той,
что впереди еще вся жизнь.
И не надо спрашивать о том,
Сколько же осталось на веку.
Дышим, любим, чувствуем –
живем:
Ку-ку...
Валерий КЛЕМЕНТЬЕВ |
|
|
СКАЗКИ ГРУСТНОГО ЧЕЛОВЕЧКА |
|
МУДРОСТЬ
Розу эту вырастили из семени. Из многих сотен семян выжила лишь она. Ее оберегали, лелеяли, за ней особо ухаживали. Роза думала, что ее любят, а на любовь надо отвечать любовью. И Роза всячески старалась быстрее вырасти и расцвести. Она очень сильно старалась и у нее это получилось. Выросла Роза и из нее получился большой пестрый розовый куст. Такого цвета роз до нее не существовало, поэтому на выставке цветов с ее помощью можно было получить много денег.
А деньги – это очень важно для людей. Роза тогда не понимала этого. Она прикладывала все больше и больше усилий, чтобы быть еще красивее и приносить людям радость и пользу. Но через несколько лет оказалось, что бутончики Розы не могут размножаться, а сама Роза старела и не могла давать хозяевам много новых цветов.
Случилось то, что часто случается в жизни людей. Хозяева потеряли к Розе интерес. Она уже, как раньше, не приносила им большой прибыли. На Розу не обращали внимания. Сначала ее просто выставили на балкон, а когда понадобился цветочный горшок для нового дорогостоящего цветка, вовсе пересадили во двор у забора. Через несколько лет Розу совсем забыли.
Роза не умерла, но сил для жизни у нее осталось очень мало. Она ослабла, так как сорняки мешали дышать ее корням. Листья поблекли, головка опустилась. Бутоны не появлялись...
– Наконец, у нас есть дача!
– Да дорогая, а через некоторое время наша дача превратится в царский дворец с прекрасным садом. Ведь я Король и у меня самая красивая Королева, и самая прекрасная принцесса!
Роза вздрогнула и слегка приподняла головку. Она уже давно не слышала людских голосов, да ей не очень-то и хотелось их слышать. Ведь ничего хорошего они ей не напоминали.
– Ай! Папа! Мама! Я укололась! Выкиньте этот ужасный куст! – плакала маленькая девочка.
– Покажи пальчик. Ну что с тобой? Ничего нет. Все в порядке. Будь просто осторожней, – улыбнулась мама и поцеловала свою принцессу в пальчик.
– Выкинь этот ужасный колючий куст! – не переставая ныла девочка.
– Почему? – удивленно спросил папа. – Это же Роза. Посмотри, как ей плохо здесь, она наверняка просто защищалась. Мы о ней позаботимся: освободим от сорняков, польем водичкой с витаминами, и ты увидишь, какой прекрасной и ласковой она станет. Это были слова мудрого человека.
Слово Короля – закон!
Через несколько дней Роза и вправду оказалась очищенной от сорняков и сухих листьев, ее даже подвязали и полили водой с витаминами. От такой заботы Роза расплакалась, на ее листиках появились маленькие капельки росы. Приподняв слегка головку, она, осторожно оглянувшись и не увидев опасности, глубоко вздохнула и посмотрела на солнце, будто спрашивала его: «Неужели это происходит со мной?»
Каждый день маленькая принцесса приходила к ней, здоровалась, рассказывала о своих девичьих делах и поливала из своей маленькой лейки. Девочка не боялась уколоться, она уже знала, как нужно обращаться с Розой и даже иногда ласкала ее своей маленькой ручкой.
От такой детской заботы и любви у Розы стали появляться бутоны, а в одно утро они расцвели.
Утром, после завтрака, принцесса, как обычно, вышла на балкон и посмотрела в сторону Розы.
– Чудо! Чудо! У нас в саду случилось чудо! – Девочка не бежала, она словно летела к Розе, а приблизившись, замерла. Она боялась не только пошевелиться, но и дышать, чтобы не напугать Розу.
На восторженный крик дочери прибежали родители, и бабушка с дедушкой, даже соседи. Около Розы все остановились, затаив дыхание. Такого красивого цветка еще никто никогда не видел.
– Когда любишь по-настоящему, тебе тоже отвечают любовью, – сказал Король, нежно обняв свою самую красивую Королеву.
ЛЮБОВЬ
В этом доме всегда имелся лед и кипяток. Они были неотъемлемой частью этого дома. Кто-то вечно падал и накладывал на ушиб лед, кто-то простужался, закутывался в плед и постоянно пил горячий чай.
Лед и кипяток так привыкли друг к другу, что могли говорить не стесняясь на любые темы, и уже не представляли жизни порознь. Их общение незаметно переросло в дружбу, а дружба в любовь. ...Это произошло настолько неожиданно, что никто из них не понял сначала, что с ними происходит. Просто, когда наступала ночь, и лед прятали в морозилку, а кипяток оставался в чайнике, они уже не могли спокойно спать. Постоянно думая друг о друге, они считали минуты, когда же вновь встретятся на столе. Встречи их были обычно короткими, но они довольствовались и этим. Ведь для настоящей любви время не имеет значения. Мысли друг о друге и надежда быть вместе давали им силы жить в одиночестве и терпеливо ждать коротких встреч.
Так проходили дни, месяцы, годы. Но однажды, во время их очередной встречи, кипяток случайно пролили на лед…
Лед и кипяток воссоединились.
И возникло блаженство ощущения друг друга, контраст двух миров, жары и мороза. Боль объединения перерождалась в блаженство ощущения целостности. Они полностью отдались друг другу, не думая о последствиях. Они были вместе! И больше их ничего не интересовало, больше им ничего не было нужно.
Это был пик любви. Любви, родившей чистую прозрачную жидкость. Воду! Эликсир жизни!
ЦВЕТ ЖИЗНИ
Все краски жили в разных мирах. Они понятия не имели о существовании друг друга. Каждый жил и видел мир своим цветом: зеленый – зеленым, красный – красным, розовый – розовым, черный – черным и т.д. Жизнь их была спокойна. Когда не видишь разнообразия (добра, зла, эгоизма, зависти, сочувствия) жить легко, дышишь равномерно, так как и не плачешь, и не смеешься, и не страдаешь, и не радуешься. Ни несчастья, ни счастья. Ничего не происходит, просто живешь и все. А главное, не понимаешь, что ничего не происходит, ведь ты ничего не видел, не чествовал, не переживал. Вот так и жили краски, каждая в своем цветном мире...
На чердаке было грязно, но очень интересно. Много странных и непонятных вещей было разбросано и покрыто большим слоем пыли. Сюда давно никто не поднимался. А маленькому любопытному мальчику все было интересно. И вот, наконец, ему удалось пробраться на чердак, на который его не пускали.
– Ну что тебе там надо? Там одно старье. Да и запачкаешься.
Но мальчика все больше и больше тянуло туда. ... На чердаке действительно было очень грязно, но мальчикам в таком возрасте даже паутина кажется чудом. А на чердаке было столько интересного: кресло-качалка, на которой можно было качаться, большое зеркало, которое искажало отображение, как в комнате смеха, огромные сундуки, запертые на старинные висячие замки и много других интересных вещей.
Рассматривая эти загадочные вещи, мальчик не переставая что-то искал. Он сам не знал, что именно ищет, но это что-то ему было очень нужно. А не знал он потому, что мир, в котором он жил, для него не имел цвета.
У всех людей мир, как мир красок, окрашен одним определенным цветом. Вот, например, его бабушка жила в сиреневом мире воспоминаний, мама в сером мире однообразия, папа – в деловом коричневом, старшая сестра – в красном, младшая – в розовом, а брат – в черном мире рока. У мальчика же цвета не было. Ему нравилось много разных цветов, и он никак не мог выбрать один конкретный цвет, чтобы им окрасить свой мир. Вот он и искал. Искал везде и постоянно. Так он и попал на этот заброшенный чердак, полный пыли и грязи, а также загадок.
Осмотрев все закоулки чердака и предметы, находившиеся в нем, мальчик уже решил спуститься вниз, когда вдруг заметил что-то вроде старинного чемодана. Это был небольшой, плоский деревянный ящик, закрывающийся на два маленьких металлических крючка. Мальчик стряхнул с него пыль и открыл. Ящик был переполнен тюбиками масляных красок, кисточками, в нем даже лежал уже готовый загрунтованный холст для рисования.
Мальчик вспомнил, что дедушка его бабушки был художником. Бабушка много рассказывала об этом странном человеке, каждая история из его жизни была похожа или на сказку, или на фантастический рассказ. А в один, совершенно обычный день, этот человек исчез. Просто исчез. Никто не знал как, куда и вообще, что с ним произошло. Мальчик считал, что художник жив. Просто ему очень хотелось с ним увидеться и посмотреть его картины, так как с исчезновением художника исчезли и все его картины.
Мальчик нежно провел рукой по содержимому ящика и снова закрыл его. Сердечко ребенка билось, как молоточек: «Это подарок мне! Он сделал мне подарок! Я знал, я знал: он жив!» Ему хотелось скорее сообщить об этом всем, но он хорошо понимал, что его засмеют и поэтому, оставив ящик на чердаке (но хорошо его спрятав), мальчик спустился вниз, переоделся, помыл руки и как будто ничего не произошло сел ужинать. А позже, уже в постели, он думал: «Быстрее бы наступило утро. Все уйдут по делам, а бабушка не заметит, как я поднимусь на чердак и спущу ящик. А где в моей комнате его спрятать?!» Так он и заснул, не переставая думать о загадочном ящике прапрадедушки.
Утром, когда все, кроме бабушки, разошлись по делам, мальчик после стандартных утренних процедур заперся у себя в комнате. Бабушка, обрадовавшись, что внук не шалит, включила телевизор и, удобно устроившись в кресле, стала вязать. Через некоторое время, как бывало всегда, когда она вязала у телевизора, она заснула. Мальчик помнил об этой привычке старушки и точно знал, когда можно выйти из комнаты незамеченным. Поднявшись на чердак, он схватил деревянный ящик и быстро отнес к себе в комнату, хорошенько почистил его и открыл!
Затаив дыхание, мальчик своими маленькими ручонками осторожно вытаскивал тюбики красок и каждый досконально, по несколько минут, рассматривал. Также внимательно он рассмотрел и кисти, и натянутый холст, и деревянную пластинку с дыркой сбоку (палитру), и бутылочки с растворителем и разбавителем, и металлические лопаточки разных размеров (мастихины), и даже тряпочку, испачканную красками. На все это ушло так много времени, что, когда все вернулись домой и его позвали обедать, эти «волшебные» предметы были разбросаны у него на кровати. Мальчик, еле очнувшись, все быстро уложил обратно в ящик и положил его на дно большой матерчатой коробки для игрушек. Это было единственное место, где мама не убирала, а значит и не нашла бы ящик. Потом он с совершенно спокойным видом вышел из своей комнаты и сел за стол. Все было как обычно: все разговаривали друг с другом, и никто никого не слушал.
А мальчик, у которого сердечко билось, как птичка в окно, думал о тюбиках и красках; он и не знал, что на свете существует так много цветов и у каждого есть свое название. Он еле сдерживался, чтобы не побежать в свою комнату, ему так хотелось открыть каждый тюбик и своими глазами увидеть каждый цвет краски, узнать, что значит окись хрома, охра золотистая, белила титановые, сиена жженная. … Но вечером это сделать не удалось, а ночью он, как только лег в постель, сразу заснул.
Наступило утро. Родители ушли на работу, сестры и брат – на учебу, бабушка заснула с вязкой у телевизора.
Свобода!
На всякий случай заперев дверь комнаты на ключ, мальчик вытащил ящик, положил его на пол и открыл. Он никогда не рисовал и понятия не имел, как это делается. Но любопытство и желание были настолько сильны, что все его последующие действия были профессиональны.
Мальчик выдавил по очереди краски из всех тюбиков на деревянную пластину. Облокотив холст на спинку стула и, отойдя на несколько шагов, он две минуты молча смотрел на него, ни о чем не думая. А потом, будто сорвавшийся с цепи пес, начал рисовать. Если бы в тот момент, мальчика спросили, что он рисует, он не смог бы ответить, но его подсознание, его руки сами знали, что делать. Он не мог остановиться, его охватила какая-то жажда рисования. Какая-то волшебная сила руководила им и давала направление. Его руки сами знали, какого цвета краску надо брать и какой кистью, какие мазки и где наносить. В какие-то моменты он даже отбрасывал кисти и, обмакивая пальцы в краски, рисовал прямо ими. Появлялись какие-то непонятные линии и пятна и какие-то новые цвета.
Мальчик не понимал, что с ним происходит, но этот процесс был так ему приятен, что он не хотел окончания. Наслаждение, получаемое от создания чего-то нового и непонятного, было необъяснимым. Он был готов не переставая рисовать всю жизнь.
В доме началась паника. На обед мальчик не вышел, не вышел он и на ужин, а главное, не отвечал, когда его звали и громко стучали в дверь. Наконец, отец, не выдержав слез матери, взломал дверь.
То, что они увидели, было необычно: в середине комнаты, на полу, свернувшись калачиком, лежал мальчик и крепко спал. Он весь был вымазан красками, красками же была вымазана вся его комната: и постель, и пол, и шкаф, и... А на стуле стояла картина. Нет, это была не просто картина, это был шедевр! Конкретно на ней ничего не было нарисовано, но сочетание красок и количество их цветов завораживали. На этой картине был внутренний мир каждого человека. Каждый мог увидеть в ней себя (и плохого, и хорошего). Каждый мог найти в ней ответы на все вопросы.
Мир пестр!
Да, в жизни бывают и ужасные черные пятна, и спокойные зеленые, и наивные розовые, и слишком веселые красные. Но, главное, ты начинаешь понимать, что все в твоих руках и свой мир ты сам можешь окрасить, а если вдруг нет того цвета, какой тебе нужен, есть друг, который даст тебе немного краски нужного цвета. И картина твоей души станет пестрой.
Р.S. Делитесь цветами, умейте их смешивать и получать новые.
Учитесь рисовать у детей!
ТОРТ
Старушка впервые попробовала торт... Конечно, она и раньше знала о существовании такого сладкого изобретения и, конечно, видела его, но никогда в жизни не пробовала. Когда-то, в далеком детстве, пальчик слегка обмакнула в крем, но это разве считается. Разве можно почувствовать все блаженство от вкуса торта, облизывая слегка обмазанный в креме маленький пальчик.
И вот теперь, когда старушке осталось жить (да что осталось, ничего и не осталось) совсем немного, она впервые попробовала торт. Большой шоколадный торт с орехами, пропитанный ромом и украшенный белыми розами из крема и множеством крупных сладких безе. Каждый кусочек таял в беззубом рту старушки. Она не могла остановиться. Получаемое блаженство невозможно было ни с чем сравнить. Она вся дрожала, а из глаз по морщинистому лицу текли слезы.
«Где я была раньше, почему я не пробовала торт. Ведь у меня была такая возможность. Господи, сколько времени я потеряла!»
Старушка закрыла глаза и стала представлять, что она бы чувствовала, если бы впервые попробовала торт в детстве.
– Я, наверно, стала бы совершенно другим человеком. Все надо делать и пробовать в свое время.
Старушка продолжала есть торт. Торт ей принес правнук, когда узнал, что бабушка никогда его не пробовала.
– Какое время торт! Нельзя! У бабушки диабет!
Но «маленький принц» (в глазах старушки он стал принцем на белом коне) никого не послушал: купил самый лучший торт и тихонько пронес его в комнату бабушки.
Старушка смаковала, нет «кайфовала». Впервые в жизни кайфовала. А ее «маленький принц» сидел напротив и с любовью смотрел на счастливую бабушку.
«Ну и что, что нельзя. Ну и что, что мало осталось. Но она такая счастливая!»
КОТ
Настасья Павловна болела. Ее болезнь началась неожиданно несколько лет тому назад и захватила ее всю. Измученная и обессиленная она целыми днями сидела в кресле-качалке и ничего не делала.
Однажды весной, когда Настасья Павловна проветривала комнату, в окно влез Кот.
Большой рыжий Кот прыгнул на подоконник и с наглой рожей осмотрел всю комнату, а потом медленной мягкой походкой подошел к Настасье Павловне и осторожно, цепляясь за ее платье, залез к ней на колени, посмотрел лукаво в глаза, скрутился в комочек и заснул.
Настасья Павловна, ничего не говоря, стала ласкать животное. Кот не переставая мурлыкал.
Кот остался жить у женщины. Они вместе ели, спали, смотрели телевизор, отдыхали и мечтали, не расставаясь ни на минуту!
Через некоторое время Настасья Павловна почувствовала улучшение. Ей легче дышалось и ходить уже было не так трудно. Дела делались быстрее, а главное Настасья Павловна начала улыбаться – появилась надежда.
В доме запахло счастьем. Жизнь стала такой же пушистой, как Кот...
Но видно Кота это не устраивало и однажды, в конце марта, он выпрыгнул из окна. Настасья Павловна ждала его, но Кот не возвращался. Он не пришел и на другой день, и на третий, и на четвертый.
Настасья Павловна ждала. Ждала и скучала. Ждала, скучала и плакала. Плакала. Злилась и плакала. И скучала. Болезнь постепенно возвращалась. У Настасьи Павловны опять начались боли, и она опять целыми днями сидела в своем кресле-качалке, прикрыв ноги пледом. Жизнь вернулась в свое русло.
Как-то летом, ночью, Настасью Павловну разбудил знакомый очень приятный звук. Она открыла глаза и увидела Кота. Он спал у ее ног и громко храпел. По улыбающемуся лицу женщины потекли слезы, она боялась шелохнуться.
– Только не уходи! Только не оставляй одну! – думала она и чувствовала, как к ней опять возвращаются силы.
Через несколько дней Настасья Павловна опять чувствовала себя хорошо. Кот не отходил от нее. Они опять вместе ели, спали, смотрели телевизор, отдыхали и мечтали.
От хорошего ухода Кот стал еще красивее. Его шерсть блестела и светилась, как солнце, а усы стояли торчком. Но Коту этого опять оказалось мало. На улице стояла жара и он, когда женщина спала, опять выпрыгнул в окно, только на этот раз ночью, как вор.
Утром Настасья Павловна проснулась в хорошем настроении, она улыбалась, наслаждаясь теплом заглядывающего в окна солнца. Только чего-то не хватало. Не было слышно храпа. Женщина встала, но к своему большому удивлению она не стала искать Кота. Да, в доме было тихо и пусто, но не скучно. Почему-то душа не болела, плакать не хотелось.
– Надо закрыть окно.
Прошло лето. Прошла и осень. Пришла зима...
Как-то вечером Настасья Павловна услышала мяуканье за окном. Она встала из-за стола и увидела Кота. Замерзший, худой, изможденный он тихонько скребся по стеклу и смотрел на женщину большими несчастными глазами, прося прощение и помощь. Остолбеневшая Настасья Павловна, не отрывая взгляда от Кота, долго стояла у окна. Но когда у Кота появилась надежда и в глазах опять засияла лукавость, женщина резко задернула толстую штору. Ей уже никто не был нужен, она уже ни от кого не зависела. Она выздоровела.
Завтра она шла на новую работу.
Завтра начиналась новая жизнь.
Счастливая жизнь временно одинокой женщины.
ВИРУСЫ
Белое здание, белые комнаты, белые стены, белые потолки, белые полы, белые столы, белые бумаги, белые ручки. Даже прозрачные колбы и пробирки тоже белые. Белые бахилы, белые халаты, белые маски. Люди в белом делают черные дела.
Вы знаете, что такое Белое и Черное? Говорят, это контраст цветов. Белый символ дружбы, мира, доброты. Черный – цвет сатаны.
А на самом деле это одно и то же: как добро и зло, как красота и уродство, как женщина и мужчина. Далее черно-белая зебра одно животное (глупо, но мне смешно).
Так вот белый и черный цвета – это смесь всех остальных цветов. Учите искусство, учите физику. Или просто поверьте на слово.
Люди в белом делают черные дела. А черные дела «прекрасны». Как «прекрасен» гриб атомного взрыва, как «прекрасно» пламя пылающего дома, как «прекрасен» гроб, украшенный цветами.
На этот раз черное дело – это маленькие шарики, похожие на яичные желтки, только намного мельче и более яркого и насыщенного желтого оттенка. И у каждого этого шарика есть N-ое количество синих пузырьков. Великолепное зрелище, но страшное.
Почему он красив? Шар – форма обтекаемая. Взгляд плавно движется по гладкой линии поверхности, а цвет солнца и тепла располагают к себе, как синие пузырьки цвета воды.
Шар – цвета жизни.
Этот шар всегда существовал. Жил себе спокойно, никого не трогал, на глаза не попадался. Так нет. Люди в белом все равно нашли его, а нашли – так и не отстали. Крутили, вертели – изучали, так сказать.
– Хочешь жить, – говорят, – слушай нас!
Измучили.
А шарик хоть маленький, но удаленький. Взял и рассердился.
Слышали поговорку: «Не тронь г..., вонять не будет»?
Завоняло.
Да еще как завоняло!
Раскрыл желтый шарик свои синие пузырьки, похожие на воронки и выпустил из них еще более мелкие красные шарики. Эти красные крошки разлетелись по всему миру так быстро, что даже Люди в белом оказались бессильны перед этими «крошками», как стали называть мелкие красные шарики, вылетающие из желто-синих шариков.
Люди на планете Земля стали умирать. Умирать медленно, тихо, постепенно переставая дышать.
Через 19 часов Люди в белом вычислили, что карантин длится 19 дней.
Через 19 часов Люди в белом вычислили, что 19 крошек хватает, чтобы убить человека.
Через 19 месяцев Люди в белом вычислили, что на планете погибнет каждый 19-й человек.
А главное, Люди в белом поняли, что эти желто-синие шарики не берут взяток, как берут взятки другие шарики. К ним нужен другой подход «человеческий».
Человеческий?!
Вы уверены? А может звериный, животный или вирусный? Кажется, так правильно. Они не мучают ни за что. Они не убивают просто так, как делают это люди.
Люди в белом в ужасе: их ШЕФ в панике. Он или убивает миллионы, или убивает на месте.
– Лекарство!!!
– Лекарство!!!
День и ночь (я же говорила; белое и черное – одно и тоже). Люди в белом ищут лекарство. День и ночь они думают и экспериментируют.
Люди в белом бессильны!
SOS!!!
Через 19 месяцев, 19 дней, 19 часов, 19 минут, 19 секунд в белую дверь таинственного белого здания тихонько постучали. Дверь приоткрылась: «Помогите...», – послышался писклявый голосок.
Мальчик был таким маленьким и худеньким, что его не заметила не только охрана, но и не зафиксировали ни сигнализация, ни видеокамера.
– Помогите.
– Дезинфекция!!! Белый халат! Бахилы! – Началась паника.
– Кто ты?
– Кто тебя прислал?!
И так маленький мальчик стал еще меньше.
– Маме плохо, а папа умер... Я хочу кушать..., – малыш заплакал.
Его накормили, но сначала, конечно, помыли и продезинфицировали. Даже обняли, но не поцеловали. Да, забыла, конечно же, его проверили.
ЗДОРОВ!
Мальчика оставили в белом здании, так он стал «сыном» белого общества. Малыш из благодарности все время крутился около Людей в белом, следя, слушая и по мелочам помогая им. И они были рады, ведь это было единственной возможностью проявления добра с их стороны.
И вот однажды, когда уже и Люди в белом потеряли всякую надежду на победу над желто-синим шариком, послышался душераздирающий крик.
– Я знаю!!! Я знаю, как победить! Я точно знаю! – орал малыш, лежа на полу и бился в истерике от радости!
– Ну и как? – все собрались вокруг ребенка и, опустив головы, напряженно смотрели на него.
– Надо перед шариком извиниться.
Люди в белом были настолько уставшими и изнеможденными, что уже не отвечали за свой поступок. Даже та маленькая искра доброты, вспыхнувшая при виде слез малыша, сразу же погасла.
Белое здание, белые комнаты, белые стены, белые потолки, белые полы, белые столы, белые бумаги, белые ручки. Даже прозрачные колбы и пробирки тоже белые. Белые бахилы, белые халаты, белые маски. Люди в белом стоят над красным пятном...
Чем Черт не шутит?!
В полной тишине Люди в белом ровно через 19 часов разошлись каждый к своему боевому белому месту. Встали на колени и положив правую руку на место, где по всем правилам должно было быть сердце, опустили головы и тихо, очень тихо, извинились перед желто-синим шариком...
И шарик отпустил их. Он как все нечеловеки – оказался незлопамятным.
Екатерина Хинчагашвили-Капанадзе |
|
ВЕНИК
У меня сломался веник, без которого дом - не дом, несмотря на наличие пылесоса. У веника своя функция, он удобнее, поэтому больше работает. Особенно в моем семействе со всеми животными, повзрослевшими детьми с их многочисленными гостями, мужем с тарелкой у телевизора, моими гостями... В общем, с веником я не расстаюсь, разве что не летаю на нем.
Приобрести такое чудо нынче не проблема – выбирай на любой вкус, форму, цвет и цену. Короткие, длинные, с совками и без – все красивые. Но эти новые метелки мне как-то не очень нравятся в нашем общем деле. Вроде красивая метла, новенькая – а не метет. Поэтому предпочитаю традиционный веник из перевязанных сухих и гибких палочек, которые огромными охапками носят по дворам и громко взывают: «Веник, веник, цоцхи, цоцхи!» Что называется, с доставкой на дом. Я стала прислушиваться, чтобы не упустить продавца, но они люди пунктуальные и работящие – не подведут. С утра во дворе уже кричали: «Картошка, картошка!», «Зелень,зелень!», «Мацони, мацони!» Это жители из соседних деревень приезжают «на работу», в основном – азербайджанцы. Я обычно перекидываюсь с ними несколькими заученными фразами на азербайджанском – они радуются, стараются и в нашем дворе кричат особенно громко, посматривая на мои окна.
Вдруг зазвучало долгожданное «Веник, веник, цоцхи, цоцхи», и я побежала вниз. Чернявый продавец снял с плеча тяжелую связку, развязал и стал выбирать вместе со мной. Наконец, выбрали «самый крепкий», как он сказал. Я расплатилась, поблагодарила и спросила:
– Значит, говоришь, хорошо будет мести?
– Конечно, – серьезно ответил он, – еще спасибо скажешь Абдулу. А свекровь у тебя есть? – вдруг сообразил он и подхватил мой шутливый тон.
– Зачем спрашиваешь?
– Ну, можно моим веником..., – он помахал им над головой и рассмеялся.
– Нет, – ответила я, – к сожалению, нет свекрови.
– Да, жаль, – засмеялся он.
– Ничего, – продолжила я, – муж есть! Мужа можно?
– Можно, можно, – захохотал он.
– А, видно, по себе знаешь!
Абдул от души посмеялся, связал свою ношу и ушел. А я пошла с улыбкой и новым веником домой, думая: «Вот это – мой Тбилиси...»
ГОРЯЧИЙ ХЛЕБ
Не знаю, как у вас, а мой день начинается с аромата хлеба – вкусного, греющего душу, родного. Аромат постепенно усиливается, становится как-то спокойно, и мы с моим верным псом идем на этот самый вкусный в мире запах. Ведь распространяется он не из кухни, а из расположившегося неподалеку тонэ. Этот наш каждодневный путь почему-то уводит в детство. Кадр за кадром бегут воспоминания: магазин под домом с надписью «Булочная», в руке сжимаю рубль, боясь потерять и повторяю в уме: «Полтора хлеба». Это моя первая в жизни самостоятельная покупка. Магазин просторный: стоят контейнеры с хлебом, накрытые целлофаном, подвешены специальные вилочки, чтобы можно было «пощупать» хлеб и определить его свежесть. Кассирша разрезает буханки пополам - неровно, но никто не возмущается. Мне неудобно взять большую половинку, поэтому беру маленькую. Возле кассы – полки с булками и рожками, большими и маленькими, французские булочки. Беру себе слойку, – сестре с повидлом. Еще мне нравился кирпичик кисловатого ржаного хлеба. А вот тонэ поблизости не помню, просто не было такого бизнеса. Но хлеб в магазине был и назывался «грузинским». Бабушка нарезала его на кусочки и складывала в специальную «хлебную кастрюлю». Такого вкусного грузинского хлеба, как у бабушки, нигде не было. Горячий хлеб, в котором плавилось нежное масло, и ароматный чай из старинных стаканов в подстаканниках – самое вкусное воспоминание из детства, не сравнимое ни с какими деликатесами. Как и запах той «Булочной» из детства. Кто тогда мог подумать, что в кошмарные 90-е здесь развернутся настоящие баталии, хлеб станет роскошью и будет выдаваться по талонам, а в очередях будут гибнуть пожилые и больные люди? Весь этот кошмар запечатлелся в одной картине: мама, вырвавшаяся из магазина и толпы озверевших людей с огрызком хлеба и без пуговиц на пальто...
В нашем тонэ я всегда первая покупательница. Добродушные пекари здороваются издали, приглашают зайти и посидеть. За дверью сидит мой пес, принюхивается и ждет. Я слежу, как в печь подкладывают дрова, пахнет древесиной и дымом, ловко разделывают тесто на кусочки, придают им удлиненную форму, перекладывают на специальную твердую подушку и лепят к стенкам тонэ. Это «шотис пури», в глубокой древности его приносили идолу Армази взамен человеческих жертв. Наконец, хлеб готов, и мне вручают самый румяный «шоти» с хрустящими кончиками. Хлеб дымится, обжигает руку и просто невозможно не отломить от него кусочек.
Иногда в тонэ отправляется Сандрик. Вот и сегодня мы ждем гостей, и сын идет за хлебом. «Принеси самый румяный, непропеченный не бери и не обрывай хвостики», – предупреждаю я. Он отрывается от компьютера, ворчит, но идет. Возвращается нескоро.
– Ждал румяную партию для тебя, – смеется он. – Я передал пекарям твои пожелания: чтоб румяный, пропеченный, с хрустящими кончиками, а они завели меня, чтобы я сам выбирал. Вот выбрал. Пекарь смотрел, смеялся и сказал: «Ты только жену так не выбирай, а то всех красавиц разберут».
Мы долго смеемся, в доме пахнет хлебом и на душе становится тепло. Ведь это – мой Тбилиси.
ПЕЛАМУШИ
Обожаю традиционное густое и очень калорийное грузинское лакомство – пеламуши, которое готовится из натурального виноградного сока и муки. Все это варится, размешивается, чтобы не осталось ни одного комочка и получается сладкая виноградная каша. Виноград люблю черный, поэтому для меня вкуснее и красивее пеламуши из темного сока. Сладость получается темно-розовой, светло-фиолетовой или лиловой в зависимости от сорта винограда. Каша выкладывается аккуратным кружочком на тарелки, расплющивается, разглаживается, охлаждается и подается к столу. Мне нравится, когда добавляют орехи и калории прибавляются!
Так как виноделов в моей семье нет, я никогда не готовила пеламуши сама, а угощалась у родственников, друзей, соседей – все знают о моей слабости и перед уходом вручают пакетик с лакомством «на завтра». Но никто не готовил это блюдо лучше моей бывшей соседки Эки...
Она жила в квартире напротив в большой многоэтажке в Дигоми, куда я переехала, выйдя замуж, и где прожила 4 года. Даже не помню, как мы познакомились – она словно была всегда, готовая чем-то помочь, угостить, пригласить, посидеть с крошкой Анкой. Жила Эка в большой и шумной традиционной семье с мужем, его родителями и двумя детьми. Свекор и свекровь должны были присутствовать при всех наших разговорах и звали ее домой, если она чуть засиживалась у меня. Но жили они дружно, Эка жаловалась редко и любила, когда я подшучивала над ее любознательной свекровью Мери. Однажды мы решили сделать в ванной ремонт и установить вместо обычной ванны душевую кабинку. Когда все было сделано, Мери пришла посмотреть и очень удивилась:
– И ты здесь помещаешься? – спросила она, распахнув дверцы кабинки.
– Конечно, тетя Мери, – ответила я, – даже вместе с мужем.
Эка покатилась со смеху, а Мери поспешила домой, оценивая степень опасности дружбы ее добропорядочной невестки со мной...
Однажды мы с Анкой собрались в Грецию навестить мою сестру и познакомиться с родившимся племянником. Эка загрустила.
– Ничего, не на всю жизнь, – сказала я за нашим традиционным кофе. – Лучше приготовь в день моего приезда пеламуши!
Время летело быстро. Вскоре мой племянник стал походить на человечка, Анке исполнилось два года, а соседи моей сестры стали со мной подолгу болтать, несмотря на мой скудный греческий. Но вперемешку с английским все получалось очень душевно, ведь главное – желание.
– Я два года живу в этом доме, и никого не знаю, – удивлялась сестра. – Здесь не принято сближаться с соседями.
Но я этого не понимала. Или не хотела понимать. На одной лестничной площадке с нами жила семья. Женщину звали София, мужа не помню как, но помню, как он ночевал на подъездной лестнице, когда опаздывал домой – София не открывала двери. Взрослые дети встречались мне редко. Они бесшумно проскальзывали в свою дверь и никак на нас не реагировали. Но если дома мы громко смеялись, кто-то начинал стучать в стенку. «Тихо, – предупреждала меня сестра. – Сейчас месимери (отдых) и может приехать полиция». По-моему, отдых был всегда, а полиция приезжала по поводу и без. Как однажды чуть не оштрафовали сестру из-за моего купальника. Как оказалось в дневное время нельзя было ничего вывешивать со стороны центральной улицы. Веревки разворачивались внутрь балкона. Куда мне до таких заморочек!
Наши с Софией балконы разделяло матовое стекло. По утрам она пила кофе, курила и...не здоровалась. Однажды я не выдержала, высунула голову, улыбнулась и сказала:
– Ясас, кирия София! (здравствуйте, г-жа София).
– Ясу, – ответила она, удивилась и улыбнулась.
– Да оставь ты ее в покое! – кинулась на меня сестра, но я была уверена, что «в мире все зависит от капельки тепла».
Потом я успела выкрикнуть приветствие до того, как захлопнулась ее входная дверь. И так каждый день. Вскоре она начала здороваться, как и все остальные соседи. Нами заинтересовались, стали спрашивать, откуда мы, как зовут и сколько лет Анке, дарить ей конфеты и монетки на сладости, приглашать в гости! София даже угостила меня стаканом воды! Сестра смеялась и говорила, что я совершила революцию, а после нашего с Анкой отъезда рассказывала, как люди спрашивали, куда мы подевались. «Вот видишь, – говорила я, – люди – они везде люди».
Мы приехали поздно, уставшие и довольные. Отрываться от сестры с племянником было очень тяжело, но нет ничего лучше возвращения домой. Я очень соскучилась по Эке и предвкушала завтрашнее утро, нашу встречу с традиционным кофе и то, как она обрадуется подаркам. Анка уснула, мы болтали с мужем о нашей греческой эпопее, когда раздался стук в дверь. На пороге стояла моя Эка с огромной тарелкой еще не остывшего пеламуши...
Это – мой Тбилиси.
ВСТРЕЧА
Не люблю туннели, лифты, самолеты и тбилисские маршрутные такси. Это самый непредсказуемый вид транспорта, а таксисты – самый неадекватный народ. Правда, одна радость – появились новенькие маршрутки, ярко-желтые, жизнерадостные, и в пекло иногда включаются кондиционеры. Мне повезло: в моей новенькой маршрутке работал кондиционер, а ехать надо было через весь город к заболевшей подруге. Водитель лихо обгонял, резко останавливался, громко ругался – все как всегда. А за окном грустил Старый город с непонятными новостройками и мостами, некогда веселый район Пески или Рике .
Раньше над Рике поднимался дымок и аромат шашлыков.Тбилисцы любили это место, приходили с семьями, друзьями, гостями, чтобы погулять, отдохнуть, угоститься. У каждого был свой любимый ресторанчик. Здесь же праздновали День города – Тбилисоба, с народными гуляньями, песнями и плясками. А теперь часть территории украшает недостроенный концертный зал в виде труб, вызывающих недоумение, а с другой стороны разбили европейский парк с канаткой и памятником Рейгану, которому и не снилась такая большая честь – сидеть на берегу Куры...
Наверно, это хорошо, когда город растет, хаотично строится, тратятся огромные суммы на реализацию чьих-то архитектурных фантазий, и жизнь приобретает сюрреалистический характер...
Любование городом и мысли прервал поднявшийся в маршрутку пожилой человек в застиранной куртке, которого провожал такой же седой мужчина, видимо, друг. После долгих споров он расплатился за нашего пассажира, они обнялись, распрощались и маршрутка нервно рванула дальше. Водители не любят, когда их задерживают и долго ворчат. Пожилой человек с трудом удержался на ногах, извинился и сел напротив меня. Тут он посмотрел на женщину, сидевшую рядом со мной и широко улыбнулся.
– Ой, – воскликнула и разволновалась женщина. – Откуда ты взялся? Наверное, сто лет не виделись!
Их искренней радости не было конца. Все пассажиры, ставшие невольными свидетелями радостной встречи, с интересом привстали или обернулись и заулыбались. То, как школьные друзья стали общаться, вспоминать, расспрашивать друг друга и смеяться было очень трогательно. Не раз замечала, как радость преображала людей, разглаживала лица, молодила.
«Какие простые вещи нужны для радости, – подумала я. – Крыша над головой, родные лица, работа, хлеб, доброе слово, хорошая книжка, накормленная дворняга, приятные встречи...». Мои родители были радостнее меня. Может, потому,что радостно – это когда всем относительно хорошо. По-моему, печального в жизни больше. Даже от радости можно загрустить. Разве бывает грустная радость? Может, она просто быстро проходит? Или, может, потому, что уже есть потери и боль... Стараюсь найти баланс между печальным и смешным – так и живу. Но мои родители (и не только мои) определенно как-то больше смеялись. Легче жили, что ли? Или теперь все так видится с высоты прибавившихся лет и из другой жизни? А у нас проблемы. Мы суетимся, ищем смысл жизни и свое место в ней. Может, не нужно ничего осложнять? Добро должно побеждать зло. И в нас, и вокруг. Вот и все.
Маршрутка резко остановилась, одноклассники стали прощаться. «Джинджер и Фред», – почему-то пронеслось в голове. Выходила женщина, а друг детства кинулся ее провожать, предупредив водителя, что сам за нее заплатит. Она застеснялась, поблагодарила, вышла, и все стало обыкновенным.
Тут и наш герой засобирался. Попросил остановить, сосчитал мелочь и тихо сказал водителю:
– Тут немного не хватает, на хлеб оставил, пенсия завтра. Прости, сынок!
– Ничего, – пробурчал водитель, взял деньги и рванул дальше.
Пожилой человек побрел к дому, наверно, довольный тем, что несколько секунд пробыл достойным и галантным кавалером. Совсем как когда-то. И как принято в моем Тбилиси.
ДОН КИХОТ И САНЧО
Кроме городских рынков, супер, гипермаркетов и обычных лавок, в моем городе существуют передвижные базары. Обычно это самодельные тачки с овощами, фруктами, торчащими вениками и швабрами, которые толкают два горемычных мужика. Они останавливаются у дворов и начинают зазывать покупателей. Бродят до вечера, пока все не продадут. В дождь над тачкой раскрывается огромный пляжный зонт.
К нашему магазинчику постоянно подкатывала такая тачка с двумя смешными «бизнесменами» – пожилым и молодым. Один был худой, длинный и немного безумный, а второй – маленький, круглый и простодушный. Мы назвали их Дон Кихот и Санчо. Они останавливались посреди тротуара и начинали вопить: «Базари, базари!» Вокруг них собирались люди, подключались и наши покупатели, которые просили все взвешивать на магазинных электровесах. Открывался настоящий базар! Иногда это выводило из себя, но мы жалели наших мужичков и терпели.
Однажды я вышла из магазина в расстроенных чувствах из-за кляузных покупателей и, отойдя уже далеко к набережной, заметила, что оставила там сумку с деньгами. К тому же я опаздывала в школу на детский праздник. Нужно было возвращаться.
Тут послышался скрип и из-за угла показалась знакомая нелепая тележка с моими мужичками. Они улыбались, видимо, довольные торговлей и собирались, как всегда, со мной поболтать и пошутить, но тут заметили, что я не в настроении.
– Что случилось, швило? участливо спросил старший – Санчо.
Мне не хотелось грузить их своими проблемами. Обычно люди не понимали, как у владельцев собственного магазина вообще могли быть проблемы. Но я не сдержалась, да еще добавила про сумку.
– Бессовестные, чтоб они не радовались, – запричитали они. – А за сумкой идти не надо. Где находится школа?
Я подумала, что меня хотят прокатить на тачке, и мне стало смешно. Тот, что помоложе, Кихот, смеясь, побежал к дороге, остановил такси, расплатился и меня чуть ли не силой втолкнули в машину, впихнув в руку купюру на обратный путь. Таксист рванул вперед. Я обернулась. Двое почти незнакомых мне мужчин, чумазых, лохматых, полунищих и улыбающихся, катили свою тачку и радостно махали руками. В это мгновение они были настоящими рыцарями. Я еле сдержала слезы. Но ведь это мой Тбилиси.
ПЛЯЖНЫЙ МАЛЬЧИК
У моря должен быть песок, теплый, мягкий, чуть шершавый, как руки моей бабушки. Камни не люблю, от них больно и неудобно, а морское дно с глыбами кажется страшным. Вообще, море вызывает во мне смешанное чувство восхищения и страха, как картины Айвазовского. Особенно, когда долго и ярко садится солнце и вдруг становится темно, холодно и неуютно. А еще страшен черно-серый морской пейзаж в непогоду...
Мне нравится раннее утро, когда пляж пустой, тихий, отдохнувший, море спокойное, ласковое, прозрачное и, как ни странно, теплое. Видны стайки мелких рыбешек, скользких, юрких, радующихся своей подводной жизни. Небо ясное, глубокое, бесконечное, туго натянутое, как холст, без единого облачка. Легкие волны подбегают к ногам, пенятся, уносят песок и зовут поплавать. Плывется легко и спокойно, горизонт все шире, море глубже, городок с людьми где-то далеко за спиной. Но в какой-то момент становится не по себе и хочется вернуться. Нет, не привлекают меня красоты подводного мира и в хлорированной воде бассейна как-то уютнее. Пока плыву обратно, выплескивается солнце и разливает свой желтый свет, тепло, будит городок, людей, рождает суету – и все начинает выглядеть по-другому.
Просыпаются ленивые дорогие отели и симпатичные коттеджи, вырастающие в последнее время, как грибы после дождя – в стране развивается туризм. Домишки попроще принимают «дикарей» – простой люд без претензий на вид с балкона и морских деликатесов на завтрак. Распахиваются массивные ворота с видеонаблюдением и скрипучие деревянные калитки, и самые разные люди идут разными походками на один для всех пляж, даже если он частный, к общему Черному морю. Для одних любезно раскладывают топчаны, раскрывают пестрые зонты, другие сами расстилают полотенца, надеваются очки, шляпы, выжимаются кремы для загара – все начинают по-своему отдыхать и общаться с морем. Кто-то сразу бежит к воде, в основном это дети. Поднимается крик, писк, надуваются круги, матрасы, разные надувные звери – искреннему восторгу нет конца. Одни начинают что-то жевать, другие курить, третьи кому-то звонить, а для местных жителей пляж – это рабочее место. Вот и они – загорелые, в смешных, огромных, похожих на сомбреро, шляпах, неопрятные, с мешками, подносами, шарами, ракушками, сумками термосами, обвязанные бананами, – начинают наматывать километры туда-сюда по всему пляжу до самого вечера, пока не останется сил кричать и не продастся последняя булочка, пирожок, кукуруза, мороженое, бутылка пива или минералки. Зрелище печальное. Но это их сезонная работа, другой в маленьком прибрежном городке нет. Некоторые специально приезжают на сезон, как наш Гела – молодой, одинокий и нищий парень из какой-то богом забытой деревни, где голодают старики-родители, больные и горемычные, потерявшие старшего сына. Гела зарабатывает, как может, летом на море, зимой на горнолыжном курорте Бакуриани. Тяжело ему, но он не жалуется, а только добродушно улыбается, любит пообщаться, пошутить, и у него хорошее чувство юмора и светлые, лучистые глаза. Над ним подшучивают, посмеиваются, но он молчит, иногда шутит в ответ и делает свое дело. Мои дети его любят, ждут, когда он покажется, загорелый, стройный и крепкий, и называют «наш пляжный мальчик». Он останавливается возле нас, радуется встрече, ведь мы знакомы не первый год. Говорит он быстро, странно, с акцентом, часто непонятно. Но мы общаемся.
Вот и на этот раз идет со своими бананами, всякими хрустиками и булочками, но не кричит, как обычно. Грустит. Еще рано, людей мало. Он здоровается, присаживается рядом, смотрит на поблескивающее в лучах солнца игривое море и молчит.
– Ты не плаваешь? – спрашиваю я.
– Утром рано и ночью, до и после работы. Хорошая сегодня погода, – он смотрит куда-то далеко в небо, – дождя еще долго не будет.
Дождь для него катастрофа, а я люблю, когда ранним утром несерьезно моросит. Тогда море особенно теплое и спокойное. И вообще, дождь для меня не плохая погода, а состояние души.
– Гела, ты еще не женат? – спрашиваю.
– А кому я нужен такой? – смеется он, поднимается и отправляется по своему маршруту.
Солнце начинает припекать, люди прибывать, а для меня утреннее общение с морем заканчивается.
По вечерам мы обычно гуляем по городу. Толпы людей, магазины, рестораны, кафе, свет, музыка – детям нравится. Вдруг, видим – стоит наш Гела, непривычно чистый, причесанный, выпивший и счастливый.
– А я вас ждал, – радуется он. – Хочу пригласить вас в бар. Посидим, выпьем кофе с коньяком, детей угощу мороженым.
Нашему изумлению нет конца.
– У меня сегодня день рождения..., – объясняет он.
Мне не хотелось, чтобы он тратил на нас с таким трудом заработанные деньги, в которых нуждалась его семья. Но я не могла отказать. Его бы это обидело.
ЛЕТО ПОД МАРШ
МЕНДЕЛЬСОНА
Пам-пам-па-рам-пам-пам-пам... – торжественная мелодия знаменитого марша зазвучала во мне сразу же, как я узнала, что Нинка приезжает из Афин вместе с женихом-греком накануне свадьбы, чтобы познакомить с ним всех родных и близких и показать ему родной город. Нинка – это племянница моего мужа, для меня – родная душа, несмотря на разницу в возрасте – 10 лет. Осмотрев в Тбилиси и за городом многие достопримечательности, один из вечеров гости решили посвятить свадебным салонам. Мы бродили из одного в другой, мне уже все платья казались одинаковыми, марш звучал все громче и громче, но Нинке ничего не нравилось. «Вам нужно сшить на заказ», – посоветовали в одном из магазинов и дали адрес ателье, принадлежащего двум сестрам, рукодельницам-волшебницам.
– Я сошью вам любое платье, – сказала Сусанна. До отъезда оставалось два дня. Мы недоверчиво переглянулись и... согласились!
И тут все закружилось: выбор тканей, ниток, корсета, юбок, бусинок, бисера, примерки... Нинка в волнении металась на верхнем этаже, а мы с Дмитрием устало плюхнулись в кресла на нижнем.»Чтобы ты не скучал, я расскажу тебе историю своего свадебного платья», – сказала я и начала:
– У нас с мужем, когда мы еще не были женаты, а я училась в университете, был друг – араб...
– Это связано с твоим свадебным платьем? – изумился Дмитрий.
– Даже очень, – ответила я. Мысли унесли меня в далекие, смутные и страшные 90-е, когда наш роман развивался не под марш Мендельсона, а под строчащие выстрелы на улицах. Не было света, газа, транспорта, продуктов, а весь кошмар того времени запечатлелся в памяти одним черно-белым кадром: мама, с трудом выбравшаяся из хлебной очереди с куском хлеба и без пуговиц на пальто... Мы были очень молоды и легко переживали все трудности, тяготы и беды, до конца не осознавая всего происходившего вокруг. Даже была какая-то романтика в дружном поедании с соседями хлебных котлет и батончика «Сникерс», добытого и поделенного с друзьями на несколько равных частей, в ожидании света и бурного веселья от загоревшихся лампочек и даже в холодных аудиториях университета. Да-да, было много смеха и песен! Пока родные, друзья и соседи не начали массово уезжать...
Так вот, у нас был друг – франкоязычный алжирец, учившийся в университете, женатый на русской девушке и живший в Багеби в студгородке. Однажды мы узнали страшную новость: на студентов-иностранцев напали мхедрионовцы, ограбили, избили и поиздевались, не пощадив даже моего однокурсника – инвалида в коляске, из Йемена. Его избили и бросили в ванну с холодной водой...
Наш друг, Хасан, услышав в коридоре стрельбу, перепугался, вышел на балкон 4-го этажа и решил бежать, спустившись по водосточной трубе. Но труба оказалась гнилой, он сорвался и разбился, можно сказать, вдребезги: несколько тяжелых переломов ног, руки и ребер. От ужаса он полз в таком состоянии до дороги, где его подобрали и доставили в травматологическую больницу на ул.Чхеидзе. Так как его жены и ребенка не было в городе, он дал врачам наши телефоны... Я до сих пор слышу его крики, вижу его изменившееся от боли и ужаса лицо. Мы ухаживали за ним, как за ребенком, по очереди дежурили, оставались допоздна, я бегала домой за завтраком, обедом и ужином, носилась с банками и кастрюлями, не замечая летящих над головой пуль, которые залетали даже в палату. Мы заложили окна матрасами и часто выходили ночью из больницы на корточках... Хасан перенес две операции, лежал худой и несчастный, с гирями на ногах, и ждал приезда жены из Ульяновска...
Несколько раз приезжал из Москвы алжирский посол, хотел увезти его, но это было невозможно, и он пролежал 3 месяца, пока не смог садиться в инвалидную коляску. Так мы и отправили его в Москву. Уезжая, он не знал, как благодарить нас и сказал, что к свадьбе пришлет мне лучшее свадебное платье из салона своего брата в Париже. Я засмеялась и ответила, что вообще не люблю платья, да и какая свадьба в такое смутное время! Мы перезванивались и когда был назначен день, конечно же пригласили Хасана. Он не смог приехать, т.к. перенес еще одну операцию, но про обещание не забыл: накануне свадьбы нам позвонили из аэропорта и попросили забрать подарки. Все ахнули, когда домой втащили красивые круглые коробки с платьем и украшениями! Я действительно не собиралась надевать свадебный наряд, но от такой красоты невозможно было отказаться! Платье примерялось и подгонялось под светом керосиновых ламп, а гладилось у подруги в другом районе города, так как света мы не дождались. Самым радостным аккордом в этой истории был снег в день свадьбы – 3-го апреля!
Платье до сих пор хранится в моем гардеробе, иногда его примеряет моя дочь и кружится перед зеркалом, и каждый раз к горлу подкатывает ком от пережитых событий...
Дмитрий изумленно слушал, восклицал, качал головой, и мы не заметили, как нарядная Нинка появилась на антресоли, сияя от счастья! Платье получилось фантастически красивым, воздушным, открытым, изумительной ручной работы, а главное, сшитым за два дня и одну ночь!
...Самолет вылетал в 6 утра, мы проболтали всю ночь, оставив красиво упакованное платье в машине и постоянно выглядывая с балкона... Прощаясь, Дмитрий растрогался и не смог сдержать слез: «Спасибо за все, я нашел здесь вторую семью».
Чудесное платье, нежное и счастливое, улетело в Афины, а мое, с горчинкой страшных 90-х, так и висит в гардеробе, как символ юности, любви, памяти и жизни, которая продолжается, несмотря ни на какие политические события, эпохи, системы и декорации за окном.
ЛЕ ХАИМ – ЗА ЖИЗНЬ
Это ж надо столько не видеться и так соскучиться, чтобы по интернету отмечать день рождения, как это сделали мы с Нонкой Рабинович, моей верной подругой юности, однокурсницей, единомышленницей и свидетельницей на свадьбе. А не виделись мы ни много ни мало – c 1994 года, с тех пор, как ее замечательная семья, спасаясь от войны и тяжелых условий жизни, решила эмигрировать в Израиль, оставив в моем сердце бесконечную тоску и боль, от которой я долгое время просыпалась по ночам и ощущала физически... Мы обменялись новостями, больше грустными, чем веселыми, многое вспомнилось, даже всплакнулось, но разве Нонка даст погрустить? Ведь она уверена, что завтра будет лучше, чем сегодня! Даже если ей признаться в чем-то ужасном, она ответит: «Ничего, лишь бы тебе хорошо было!» Вот и сейчас говорит: «Ну, хватит грустить! И это пройдет! Давай, Идмончик (она называет меня только так), ле хаим – за жизнь!»
Чтоб вы представили Нонку, я расскажу один эпизод. Будучи студенткой 5 курса, мне посчастливилось отправиться в путешествие в Юго-Восточную Азию. Вернувшись, я, естественно, нашла у себя Нонку, как всегда радостную и сгорающую от любопытства. Как сейчас помню: яркая красавица с копной золотистых волос, гладкой кожей нежно-пшеничного цвета, небесно-голубыми открытыми глазами и обязательной алой помадой. Это ей очень шло, а на мне смотрелось бы просто нелепо! После бурной радости, она вдруг села, положила ногу на ногу и серьезно и мечтательно спросила: «Идмона, ну как, фламинго видела?»
Бабушка Нонки была одесситка, колоритнейшая фигура, словно сошедшая со страниц Шолом-Алейхема. Она могла сказать: «Будьте мне здоровы» или «Я это возьму на посмотреть» и все время на идиш отчитывала спокойного, бессловесного деда. Тот терпел, терпел, затем, устав, произносил: «Ша!» и бабушка замолкала. Вот такое было магическое слово.
Стоило мне переступить порог их уютного дома, как мама Нонки, тетя Дора, кричала: «Скорее, на кухню, ты вся зеленая от голода!» И никакие отговорки и уверения, что это не так, не действовали – за секунду все сидели за столом и дружно обедали. Оттого, что это были открытые, добродушные и хлебосольные люди, у них все было вкусно и елось с удовольствием, даже хлебные котлеты в то тяжелое, голодное время без света, газа, под пулями. Мы были очень молоды, учились, радовались жизни, пусть тяжелой, ходили друг к другу в гости с ночевкой, шушукались полночи, делились сокровенным и отмечали все праздники. Никто бы не усидел, когда мы с Нонкой плясали «семь-сорок»! Мы даже курили первый раз вместе, и нас застукал дядя Боря, Нонкин отец. Боже мой, как работал тогда вентилятор! Но запах не уходил, а только распространялся по всему дому. Дядя Боря понюхал, сказал, что странно пахнет и сделал вид, что ничего не понял.
В этой семье торжественно отмечались все события, дни рождения, Нонкина свадьба, рождение сына и даже развод. С ней все, даже самое серьезное, скоро превращалось в анекдот. Я могу понять, почему про Рабиновича придумано столько анекдотов!
В день моей свадьбы, 3-го апреля, огромными хлопьями повалил снег. С утра пораньше зазвонил телефон и раздался Нонкин хохот.
– Не смей ничего говорить, – я была в плохом настроении, так как мое платье совершенно открытое.
– Идмончик, сразу видно, что сегодня твоя свадьба!
– Да, а ты – свидетельница!
Я никогда не чувствовала себя чужой ни в этой семье, ни в других еврейских семьях. Наоборот, все казалось родным: и праздники, и музыка, и юмор, и еда. Может быть, потому, что бабушка несла в себе и передала мне любовь и уважение к этому удивительному народу, с которым ей довелось столкнуться смолоду и дружить всю жизнь. А может быть, я, как и мои предки, просто тбилисский человек. Ведь это такая фантастическая национальность, реальная, но не официальная, включающая в себя множество различных языков, культур, обычаев, традиций!
Еще до войны бабушка с моим дедом-офицером жила в Западной Украине в еврейском городке Любачеве. Их поселили в семье, с которой они делили все радости и горести. Ведь оказаться в 19 лет вдали от дома, родни, да еще с грудным ребенком было очень непросто. Но большая, дружная еврейская семья не давала ей почувствовать одиночество. Сколько добрых воспоминаний хранила бабушка об этих людях, заменивших ей родных, помогавших растить ребенка, моего отца. Но весь покой и радость унесла война. Бабушку эвакуировали, деда забрали на фронт, а городок сожгли вместе с жителями, которым не удалось бежать... Воспоминаний много, тяжелых и печальных, смешных и радостных, связанных и со случайными знакомыми, и с друзьями.
...В послевоенные годы бабушка попала в Одессу. Было жарко, хотелось пить. Она подошла к продавщице газированной воды на улице и протянула деньги. Та оглядела бабушку с головы до ног, залюбовалась красивой, ухоженной женщиной и подмигнув, спросила:
– Вы наша?
– Нет, – ответила бабушка.
– Как жаль... – с сожалением покачала головой продавщица. – Вам с сиропом да или с сиропом нет?
Самые большие друзья бабушки, а затем и всей нашей семьи – москвичи Гузманы-Пятигорские. Они любили приезжать в Грузию, обожали Тбилиси и наш Дезертирский базар. А для меня было счастьем ездить к ним в гости. Я буду помнить всю жизнь тепло их дома, радость встреч, знаменитую фаршированную рыбу тети Сони и любимую музыку дяди Бори. И как он говорил: «Сейчас я вам такую музычку заведу!» И звучали чудесные еврейские мелодии, оставшиеся в моей душе. По вечерам, когда мы возвращались с прогулок по Москве, а Боря и Соня с работы, наболтавшись за обильным ужином, Сонечка усаживалась в любимое кресло, звонила одной из многочисленных подруг и с аппетитом, смакуя, передавала все подробности прожитого дня. А заодно искала мне жениха! Я была школьницей, но она считала, что уже пора начать поиски. Однажды в гости пришла полная дама с тощим, кудрявым, прыщавым мальчиком. Сонечка весь вечер мне подмигивала, а когда они ушли, тут же спросила:
– Ну, как тебе Илюша?
Я так смеялась:
– Но он же младше меня!
– Ничего, – серьезно ответила Сонечка, – лишь бы счастье было!
А у Нонкиной бабушки-одесситки Саррочки, которая никогда не стала бы молчать и говорила все, что думала, была подруга Берта – тихая, спокойная, интеллигентная женщина. Она никогда не повышала голоса и начинала говорить со слов «прошу прощения...» или «позвольте...». Она жила с неженатым сыном Яшей, погруженным в научную работу. В 90-е годы, когда в Тбилиси было страшное положение, Яша остался без работы и решил подрабатывать на своей машине таксистом. Однажды остановил женщине и, смущаясь, назвал ей сумму – 3 рубля, что было очень мало, и аккуратно, не нарушая правил вождения, подвез ее по указанному адресу. Она заплатила 5 рублей, вышла и стала ждать сдачу. И тут этот интеллигентнейший человек захлопнул дверь и уехал, уверяя себя, что проезд столько и стоил, он просто ошибся. Прошло несколько лет, он уже жил в Америке и как-то сидел с друзьями в ресторане. Вдруг из-за соседнего столика к нему направилась женщина со словами: «Я даже помню, какого цвета свитер на вас был в тот вечер, когда вы меня обдурили!» Но это еще не все. Вскоре после этого они начали встречаться и поженились! А недавно гостили у Нонки в Израиле!
...Мы вспоминали все это в сотый или тысячный раз и все равно грустили и хохотали! Самым смешным было то, что день рождения был не мой и не Нонкин, а ее сестры – Мери, которая давно махнула на нас рукой и пошла спать. А последним аккордом в нашем странном застолье с экскурсией в прошлое стал Нонкин рассказ о ее походе на работу в разных туфлях. Годы летят, а люди не меняются! Нонка Рабинович шла на работу в разной обуви, радуясь хорошей погоде и удивлялась, почему она вдруг охромела. Поняв, в чем дело, поспешила домой и вернулась, когда нужный автобус уже отъезжал. Она бежала и кричала, чтобы ей остановили. Люди в автобусе тоже стали кричать водителю. Наконец, она уселась и вскоре поняла, что это был не ее автобус!
Мы нахохотались и, пожелав друг другу всего хорошего, попрощались. Стало грустно. Но так уж заведено, что радость и грусть ходят рука об руку по жизни, как подруги не разлей вода. И лишь дружба и любовь не знают ни границ, ни возраста, поэтому и несется через время и расстояния:
«Ле хаим – за жизнь!»
Как поживаете,
калбатоно Катюша?
Помните, как совсем недавно походы в кино были неотъемлемой частью нашей жизни? Старые, не подозревающие о стильном евроремонте кинотеатры еле вмещали людей, простоявших в огромной очереди за билетом на очередной новый фильм. Я с ностальгией вспомнила об этом однажды во время зимних каникул, когда сынишка потащил меня в кино на детский сеанс. Людей было мало, никакой очереди, полупустой зал, вокруг – идеальная чистота, блеск и красота, pop-corn и cola, как обязательные атрибуты просмотра. Все чин-чином. Зажегся экран, пошли рекламы, из которых мы узнали, что проголодавшись, можно и сникерснуть, и начался фильм. Сандрик смотрел, разинув рот, а меня так расстроил постаревший любимый актер Дастин Хоффман (потом так же было и с Мягковым), что стало тоскливо, и мысли унесли в детство, когда я бегала в кино и несколько раз смотрела фильмы с его участием, обклеивала комнату плакатами с его изображением, а папа сокрушался, как мне мог понравиться такой некрасивый мужчина! Вспомнились соседи, с которыми мы дружно ходили в кино, школьные друзья, однокурсники, особенно филиппинец Джун, полиглот, владевший семью языками и с легкостью выучивший грузинский. Он очень любил ходить в кино, читал на грузинском «саларо», спрашивал у людей в очереди «ромели саатиа?», почему-то восклицал «Да здравствует Великий Октябрь!» и изумлялся, «почему нигде нет куричных магазинов». И мы ездили за курами на Дезертирку. В кино ходили отдохнуть, посмеяться, поплакать, на свидания, здесь встречались, расставались, делались предложения руки и сердца... Наши люди любили кино, ждали новых афиш, ведь тогда не существовало домашних кинотеатров, компьютеров, да и пойти в кино было доступным удовольствием...
Фильм на экране продолжался, чудаковатый герой Хоффмана ловко руководил работой волшебного магазина игрушек, а мысли несли меня в другом направлении – на старую киностудию, где полвека проработала монтажером моя бабушка, Катерина Саакова, и я много времени проводила на этой киношной «кухне», а потом и на новой киностудии в Дигоми, где любила покормить мишутку, лебедей, лошадей, посидеть на знаменитом кувшине («Квеври»). Правда, вспоминается всегда старая – там было как-то уютнее, хоть и теснее и темнее... Именно поэтому фильм на экране – для меня не только конечный результат съемки, но и черная работа, запах пленки, клея, ацетона, огромный труд, тяжелый и вредный для здоровья. Мне знакома, понятна и близка эта работа, и я вижу «скелет» каждого кинофильма того нецифрового времени.
Бабушка пришла устраиваться на работу четырнадцатилетней девчонкой в 1933 году, когда после смерти отца нужно было поддержать семью – вот и пришлось совмещать работу с учебой в школе. Тогда это был ГОСКИНПРОМ, директор – друг отца, Вартан Дарчиев написал в трудовой книжке «без предъявления документа» и привел в монтажный цех, где главным монтажером была Женя Махарашвили, работавшая с 1931 года до пенсии, и я хорошо ее помню. Она и обучила бабушку всем тонкостям работы. Там же работали и помогали бабушке Флора Сафарян, Анаида Степанян, Антонина (Тося) Шкатулова, Нина Абрамишвили, позже – Эмма Давтян, Маквала Джашиашвили. Я помню их всех, замечательных женщин, больших тружениц, через чьи руки прошли лучшие фильмы грузинского кинематографа, история которого началась еще в 1912 году. Тогда снимались лишь кинохроника и массовые сцены операторами-любителями, как «Путешествие Акакия Церетели» и др. В 15-20 годах частным предпринимателем, кинопрокатчиком и владельцем кинотеатра – бельгийцем Пироне была сделана попытка организовать в Тбилиси производство игровых фильмов, в работе над которыми приобрели некоторые навыки начинающий режиссер В. Барский и молодой оператор-хроникер А. Дигмелов, которого уже знала бабушка. В 1921 году при Народном комиссариате просвещения ГССР создается киносекция, вокруг которой собирается небольшая группа кинемотографистов и которую возглавляет Амо Бек-Назаров (Амбарцум Бекназарян), и его также хорошо знала моя бабушка. А. Бек-Назаров, режиссер И. Перестиани, режиссер А. Цуцунава, режиссер и актер В. Барский, оператор А. Дигмелов явились зачинателями грузинской кинематографии. Уже в 1921 году киносекция выпускает свою первую художественную картину «Арсен Джорджиашвили» по сценарию Ш. Дадиани, в постановке И. Перестиани. Это был один из первых по времени художественно-игровых фильмов СССР вообще. В следующем 1922 году выходят «Сурамская крепость» по повести Д. Чонкадзе в постановке И. Перестиани и «Изгнанник» по сценарию Ш. Дадиани в постановке В. Барского. В 1923 году А. Бек-Назаров ставит два фильма на материале прошлого Грузии – «Разбойник Арсен» и «У позорного столба»по мотивам романа А. Казбеги «Отцеубийца», где дебютировала юная Нато Вачнадзе. Так зажглась ее звезда. В том же году выпущены картины «Человек человеку волк» по сценарию и в постановке И. Перестиани и знаменитые «Красные дьяволята» также в постановке И. Перестиани. Этот фильм принес Госкинпрому Грузии славу самой передовой киноорганизации тех лет и большой доход, что позволило дальнейшее расширение кинопроизводства. Всего за годы немого кино Госкинпром Грузии выпустил свыше 70 художественных кинокартин. В постановочной работе Госкинпрома приняли активное участие также К. Марджанишвили, Н. Шенгелая, Г. Макаров, Л. Пуш, М. Геловани, Л. Эсакия, Д. Рондели...
В 1933 году, к приходу в Госкинпром моей бабушки, здесь вовсю кипела деятельность, грузинский кинематограф набрал высоту и приобрел известность.
Монтаж в кино – главный этап в создании кинофильмов, следующий после съемок. Отснятые фрагменты отбирались, склеивались в единое целое, записывались фонограммы, нельзя было потерять ни один кадр, так как терялась синхронность съемки и звука. Я помню бегущие на двух бобинах пленки, кончики которых смазывались специальной эмульсией и ставились под пресс. На пленке были написаны футажи, т.е. цифры на негативе над кадром. По этим футажам и отбирали негатив и по одобрению режиссера делали монтаж. После склейки пленку отдавали печатать. Каждый план (кусок фильма) имел свое освещение, создаваемое установщиком света. После всего этого копировщица печатала негатив на позитив (негатив проявлялся и получался позитив). Проявка – это последняя стадия в создании фильма. Однажды отпечатанный материал привел всех в ужас: собаки в фильме говорили, а люди гавкали! Бабушка проработала всю ночь, чтобы исправить ошибку сотрудницы. Работать по ночам приходилось часто. Ей, как опытному монтажеру, доверялась самая тяжелая работа, срочная или очень важная. Она делала все с удовольствием, никогда не жаловалась (она вообще не умела жаловаться) Ей отвечали признательностью, любовью, называли ее руки «золотыми». Однажды ей стало плохо, мы вызвали «скорую». Она протянула руку для укола и сказала: «Доктор, вы знаете, эту руку целовали наши лучшие режиссеры». Врач растрогался и ответил: «У вас все будет хорошо». Мне же стало очень больно: ведь после болезни и ухода на пенсию в 1988 году ее никто ни разу не вспомнил, не позвонил, чтобы задать простой человеческий вопрос: «Как поживаете, калбатоно Катюша?» Звонили поначалу, предлагали присылать машину, лишь бы она работала, но бабушке было тяжело, да и вырастила она достойную смену, молодых монтажеров, тоже ни разу не вспомнивших о своем добром, сильном, жизнерадостном педагоге. Потом перестали звонить и, как это часто бывает, просто забыли. Ее вспоминала лишь дочь Жени Махарашвили, первой учительницы бабушки, Нелли. Доброй тети Жени давно уже нет в живых, так же, как и тети Тоси, тети Эммы...
Бабушка до мельчайших подробностей помнила все и всех, горячо любила грузинское кино, не забывала ни одного имени и фамилии актеров, режиссеров, бережно хранила в памяти все интересные поездки и встречи с Сергеем Параджановым, Нодаром Думбадзе, Фрунзиком Мкртчяном, Софико Чиаурели, Лейлой Абашидзе, Резо Чхеидзе, династией Шенгелая, Гено Цулая, Нелли Неновой... Всех и не перечислишь! У Неновой была группа для детей – юных кинолюбителей – при Доме кино, куда я с удовольствием ходила многие годы, занималась, принимала участие в детских кинофестивалях. Я счастлива, что часами проводила время в фотостудии маленького ростом талантливейшего фотографа Гриши Овнесяна. Без него не обходилась ни одна кинопроба. Все мои детские и юношеские фотоальбомы – это его работы, живые, смешные, неожиданные...
Именно бабушка передала мне любовь к грузинским фильмам, да и к кино вообще, и я горжусь, что через ее руки прошли такие шедевры, как «Мелодии Верийского квартала», «Георгий Саакадзе», «Имеретинские эскизы», «Лурджа Магданы», «Жил певчий дрозд», «Старые зурначи», «Жених без диплома», «Кувшин», «Чужие дети», «Я, бабушка, Илико и Илларион», «Кукарача», «Голубые горы», «Чиора» и многие, многие другие.
...В кинозале зажегся свет и вернул меня к действительности. Вокруг был разбросан pop-corn и пустые стаканчики от напитков, но на душе было как-то светло, высоко и очень тепло, отчего и снежный, холодный зимний день казался теплым. И так захотелось, чтобы люди не проходили равнодушно мимо афиш с новыми фильмами, билеты были доступны всем и вернулось в наши жизни удовольствие – пойти в кино, а не усесться у телевизора или компьютера, встретиться с друзьями, с любимыми, прожить жизнь с актерами в большом кинозале, а может, просто отрешенно посидеть, отдохнуть и уйти в воспоминания.
ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО
Маленькое, но очень мажорное сообщение о том, что начался сезон охоты на птиц оживило во мне один эпизод, благодаря которому в моей жизни появились птицы. Ведь чаще всего мы знаем, что они есть, но не замечаем их, не вникаем в радости и тяготы их крылатой жизни... Давным-давно, в студенческие годы, я познакомилась с ласточками, которые облюбовали мое окно на кухне для создания гнезда. Каждый день, завтракая и собираясь на лекции, я с интересом наблюдала, как две взрослые ласточки готовили уголок для строительства, что-то клевали, расчищали, разглаживали лапками и крыльями. Затем стали носить в клювах глину, камешки и строить ряд за рядом, словно из бусинок, свой пузатый домик. Это продолжалось долгое время и, видимо, было нелегко, но ласточки трудолюбиво, упорно и с каким-то вдохновением улетали и прилетали с утра до вечера, изо дня в день. Вскоре гнездо было готово и казалось мне архитектурным шедевром – такое совершенное, ровное, с правильным круглым отверстием-входом и из глины же сделанными тонкими креплениями, словно тросы отходившими от гнезда к окну и к стене. Моему восхищению и удивлению не было предела, настолько это было умно и красиво. Затем ласточки стали приносить траву, листья, какие-то прутики для «интерьера» и обживать свой домик. Я любовалась этими совершенными, удивительно красивыми существами, их отношениями, проявлениями чувств. Это была настоящая, дружная и счастливая семья, и я уже стала различать самца и самку по поведению: он чаще улетал, приносил еду и очень о ней заботился. Вскоре самка перестала вылетать из гнезда, и я поняла, что они ждут малышей-птенцов. Самец постоянно улетал и прилетал с едой, кормил самку и гордо сидел у входа в гнездо, что-то «говорил» ей и был счастлив. Все это было потрясающе! Они словно стали членами нашей семьи, частью моей жизни, и я была счастлива вместе с ними... Счастье разбилось вместе с гнездом, когда моей маме вздумалось мыть окно и она его распахнула... Я пришла с лекций, а дома траур: бабушка с сестрой плачут, папа отчитывает маму, а на маму жалко смотреть. Не могу передать словами свою боль за несчастных птиц. Я тогда впервые поняла, какие все звери беззащитные и какое у них хрупкое счастье. От отчаянья бросилась звонить моему мужу, тогда еще другу, и так горько плакала, что он приехал. В руке у него что-то шевелилось. Это был найденный им птенец, выпавший из нашего гнезда. Их было двое, второго до смерти замучили дворовые дети. Я взяла этот крошечный комочек в руки, и на душе стало тепло. Ласточки с диким криком метались у окна, видимо, искали птенцов. Мы соорудили маленький домик из коробки и прикрепили его к подоконнику, посадили туда птенца, которого тоже привязали веревочкой за лапку, чтобы не выпал, и стали ждать, когда его обнаружат родители. И они нашли своего малыша! Нужно было видеть их, чтобы понять, как птицы умеют радоваться! Они не оставляли птенца ни на минуту, по очереди улетая и прилетая, все время что-то вкладывали ему в клювик, даже воду так носили. Нас они боялись, но уже узнавали, и мы старались их не тревожить, только проверяли веревочки. Вскоре птенец подрос, стал выпрыгивать из коробки на подоконник и махать крылышками. Однажды на рассвете меня разбудили крики ласточек. Я подбежала к окну и удивилась: целая стая кружилась у нашего окна, все страшно галдели, особенно две птицы. Они смотрели на меня, словно что-то хотели сказать. Это были наши ласточки. И тут я увидела, что птенец висит на веревке головой вниз и отчаянно машет крыльями и поняла, что пришло время его отпустить. Я отрезала веревочку, и он полетел! Ласточки-родители устроились справа и слева, поддерживая его. Моей радости и одновременно грусти не было конца. Птицы слились со стаей, но все время их пребывания в городе стоило мне выйти на балкон или выглянуть в окно, они очень близко подлетали, начинали кружиться над головой и что-то кричали, словно благодарили... Можно любить животных, не любить, любить только своих – я встречаю разных людей, и это другая тема, но не обижайте их. Не выбрасывайте новорожденных котят на дорогу умирать, ведь смерть – она для всех одинаково мучительна, не вызывайте отлов для безобидных собак, ведь им ничего от нас не нужно, только чуточку тепла и внимания. Эти удивительные существа живут, чтобы делать нас лучше, потому что нам далеко до их искренности и преданности, чистой и бездумной. Не проезжайте мимо сбитых машинами зверей, может, их можно спасти. И пожалуйста, не стреляйте в птиц!Спросите себя, хотят ли они умирать, когда парят высоко над нами, распластавшись на небе? Может, у них где-то гнездо с птенцами или они просто счастливы в своем полете навстречу солнцу.
О СЧАСТЬЕ
Мне понравился летний отдых в Манглиси – провинциальном городке в часе езды от Тбилиси. На первый взгляд, типичное для Грузии живописное местечко с сочетанием обычной нищей деревни с современными дачами. Но окраина, где мы с семьей останавливливаемся, со своими русскими избами, раскинутым полем, шумной речкой, туманными горами и старинной церковью – действует на меня магически. В воздухе разлиты благодать, покой, тишина, умиротворение. Приезжаю издерганная от жизни в центре города, впадаю в отрешенность и время начинает течь по-другому.
Будучи «жаворонком», всегда просыпаюсь раньше солнца и даже не смотрю на часы. Просто встаю, пью свой ритуальный кофе – и на улицу со счастливым Вилли. А в Манглиси – в поле. Пес несется, радуется простору и новым ароматам, а я наслаждаюсь свежестью раннего утра, тишиной, ярко-зеленым полем с островками алых маков, нежных одуванчиков, легкомысленных ромашек, золотистого зверобоя, скромной душицы и самых разных безымянных цветов. Вот пчелы счастливы! Жужжат, занимаются своим сладким делом. Горы просыпаются с первым лучом солнца, и туман тает прямо на глазах. Шум бойкой реки Алгети, ветра в ушах и жужжание пчел уносят далеко от земных проблем, дают ощущение беспричинной радости, счастья бытия, и я иду навстречу солнцу до конца поля. Обратный путь легче, ветер подталкивает, торопит домой, где еще спят дети. Сижу во дворе под огромным ореховым деревом и слушаю колокольный звон проснувшейся церкви.
Если случается дождь, все ароматы усиливаются, а туман с поля застилает весь двор, мы с Вилли идем уже в другую сторону, по деревенским улочкам, здороваясь и болтая с соседями. Во дворах пахнет вьющимися на заборах разноцветными розами, землей, влажным туманом и чаем с мятой...
По воскресеньям на деревенском базаре ярмарка. Жители Манглиси и соседних деревенек везут на продажу продукты своего труда. Это овощи и фрукты из собственных садов-огородов, домашнее масло, творог, сметана, молоко, сыр, яйца и несчастная живность. Те крестьяне, что побогаче, везут все это на собственных машинах, а бедняки – на скрипучих повозках с тощими лошадьми. С шести утра начинается парад этих машин и повозок с бидонами, котомками, корзинами и загорелыми людьми, сидящими на повозках, свесив ноги. Для них это единственный способ заработать немного денег и окупить недельный труд.
Некоторые едут верхом, просто обвесив лошадей грубыми мешками с товаром. Часто это женщины, бойкие, громкие, с обветренными лицами и руками, не знающими маникюра. Они останавливаются у домов с дачниками и продают все по дороге, не доезжая до базара.
Мне нравится бывать на ярмарках, наблюдать, общаться и что-нибудь покупать. Особенно люблю большие пучки самой разной ароматной зелени. Вроде в городе все то же самое и в изобилии, но продукты безжизненней, что ли. Здесь же все пропитано какой-то особой энергией.
Крестьяне суетятся, нервничают, бережно собирают деньги в узелки. Некоторые даже не умеют толком считать и кажутся беззащитными и трогательными. Особенно старики. Часам к трем все уже расходятся. Те же машины, лошади, повозки, усталые, но довольные крестьяне. Некоторые останавливаются у магазинов и запасаются мукой, сахаром, макаронами, сладостями – тем, чего нет высоко в горах.
Однажды выхожу из магазина и вижу: к забору привязана худенькая темно-рыжая лошадь с черной гривой и пустой повозкой. Возле нее на лавочке сидят пожилые мужчина и женщина, видно, муж и жена, уставшие, взмокшие и безмятежно едят мороженое. То, как они это делали, заставило меня остановиться. Они сидели, прислонившись к забору, чуть откинув головы. У женщины сполз платок, но она не реагировала. Казалось, что в это мгновение для них больше ничего не существовало, кроме этого холодного, сладкого, тающего во рту лакомства. Тут раздались громкие сигналы и по дороге к церкви проплыл свадебный кортеж – белоснежный лимузин и целый «хвост» черных «мерседесов». Церковные колокола оповестили мир о венчании еще одной пары. На мгновение всех идущих или стоящих на дороге словно обдало чужим счастьем. Но крестьянской паре на лавочке было не интересно. Они ничего не видели, не слышали и продолжали сидеть бок о бок, закрыв глаза и облокотившись на чей-то захудалый забор. В этот момент для них весь мир сосредоточился на мороженом в хрустящих вафельных стаканчиках. Они были счастливы.
Анаида галустян |
|
