Свой 50-летний юбилей, по приглашению армянских коллег, я встречал в Доме писателей в Цахкадзоре, известном курорте, особенно облюбованном спортсменами – для сборов и художниками – для подзарядки творческой энергией. Через дорогу от Дома писателей – уютное здание Дома-музея братьев Орбели, моих земляков, гордости армянской и мировой науки. Разумеется, без знакомства с основателем и хранителем, старшим научным сотрудником этого культурно-просветительского очага Герасимом Мкртчяном и его супругой, директором Дома-музея братьев Орбели Мариной Буниатян, обойтись не могло. Тепло принятый, я с интересом осмотрел богатую экспозицию, размещенную в нескольких залах бывшего здания школы, переданного правительством под обустройство музея.  
С интересом читал я письма выдающихся ученых, в которых явственно звучат нотки ностальгии по Грузии, ведь эти светила армянской науки были обладателями бессмертного и уникального тифлисского духа. А средний из братьев, Леон Орбели, был еще и знаменитым тамадой; лишенным всяческого высокомерия и простым в обращении горожанином, несмотря на все мирового значения регалии. Как и полагается истинному тифлисцу.
В 1980 г. Марина Буниатян и Герасим Мкртчян возглавили Дом-музей братьев Орбели.
А в 2013 г., в кабинете креативных супругов, за чашкой кофе с армянскими сладостями, родилась идея устроить в ближайший приезд Герасима и Марины вечер памяти братьев Орбели, с участием тбилисской просвещенной общественности. И этот вечер состоялся спустя год, когда наши друзья приехали из Цахкадзора для работы в тбилисских архивах. Местом проведения вечера был выбран зал имени Галуста Гюльбенкяна культурно-просветительского и молодежного центра «Айартун» Епархии Армянской апостольской церкви.
Встреча была посвящена жизни и деятельности знаменитых ученых – Рубена, Леона и Иосифа, сыновей Абгара Орбели и Варвары Аргутинской-Долгорукой, проживавших в старинном тбилисском «убане» - Сололаки, а впоследствии поселившихся в Санкт-Петербурге.
Братья Орбели начальное образование получили в Тбилиси, окончив местную 3-ю гимназию, и называли себя подлинными тбилисцами. Десятилетиями работая над созданием и пополнением коллекции Дома-музея, Марина Буниатян и Герасим Мкртчян сочли  своим долгом изучить тбилисский период биографии братьев Орбели: одного из крупнейших физиологов XX века – Леона, основоположника подводной археологии – Рубена, и выдающегося востоковеда, археолога и специалиста по историческому источниковедению – Иосифа.
Супруги Буниатян-Мкртчян в течение 35 лет по крупицам собрали более 300 тысяч единиц хранения, иллюстрирующих жизнь и деятельность братьев Орбели, шаг за шагом исследовали и фиксировали рукописи научных работ, письма, воспоминания. Благодаря их подвижническому труду сегодня Дом-музей братьев Орбели в Цахкадзоре – не только мемориал, но и научное учреждение с разнообразными исследовательскими отделами.
Об истории создания музея, человеческих и творческих качествах братьев Орбели Марина Буниатян и Герасим Мкртчян говорили интересно и подробно. Мы же объединим их рассказы, тем более, что жизнь и деятельность Марины и Герасима тоже сливаются в единое целое вот уже скоро четыре десятилетия. Итак, вот что поведали супруги собравшимся в тот вечер в «Айартуне»:
Дед братьев – Овсеп Орбели, окончив московскую Лазаревскую семинарию, стал священнослужителем и автором ряда книг. Всем троим своим отпрыскам он дал фундаментальное образование: старший сын Абгар, отец выдающихся ученых, был юристом, двое младших – известными врачами. Абгар был разносторонне образованной личностью, глубоким знатоком армянской истории, обладателем богатейшей библиотеки. Авторитет его в семье был непререкаем. Несмотря на скромные материальные возможности, он дал своим сыновьям прекрасное образование. Супруга Абгара, Варвара, в девичестве Аргутян-Долгорукая, владела четырьмя языками. Она внимательно следила за воспитанием и учебой сыновей. «Три раза окончила мужскую гимназию», - любила пошутить почтенная мать семейства. И хотя отношения «внутри дома» между двумя яркими индивидуальностями – Абгаром и Варварой – складывались подчас не совсем гладко, в одном вопросе они были неизменно единодушны: сыновья Рубен, Леон и Иосиф должны стать учеными.
В середине 1960-х годов выдающийся деятель науки Варфоломей Фанарджян обратился к руководству республики с предложением основать в Цахкадзоре музей, посвященный братьям Орбели.
Почему именно в Цахкадзоре? Дело в том, что их отец, Абгар Орбели, будучи чиновником Эриваньской губернии, приезжал на лето отдыхать в Цахкадзор.
Решением Совета Министров Армянской ССР от 1972 года здание цахкадзорской средней школы было передано под  Дом-музей Орбели. И мы начали работать сразу на три фронта: сбор материалов и экспонатов, ремонт здания и организация экспозиции.
Сначала, что и говорить, приходилось преодолевать массу трудностей, поскольку опыта у нас не было. К счастью, нам посчастливилось познакомиться со многими неравнодушными людьми – учеными, и должностными лицами, которые всячески помогали нам. Но самым главным нашим помощником был директор Эрмитажа Борис Пиотровский. При нашей первой встрече он сказал: «Вы должны любить свою работу, и, если музей  станет вашим домом, у вас все получится. Поступив однажды в музей, увольняются  или уходят  на пенсию  лишь в редких случаях». Этот наказ мы запомнили навсегда. Пиотровский лично составил список всех родственников и учеников братьев Орбели, подготовил план экспозиции зала Иосифа Орбели, выделил сотрудников-помощников, лично решал все вопросы с отправкой семейной мебели в Армению.
Пиотровский восхищался талантом и трудолюбием Рубена Орбели, «архитектора старой школы, который не позволял себе появляться на раскопках неопрятным и гладил брюки перед началом каждого рабочего дня».
Мы начинали практически с нуля. Чтобы добыть тот или иной экспонат, приходилось вкладывать массу усилий, уговаривать людей предоставить нам имеющиеся у них материалы. Это был очень трудный процесс, поскольку для многих эти документы или вещи были дорогой реликвией, им тяжело было с ними расставаться, доходило и до грубостей.
Но остались и другие, светлые воспоминания.  Однажды мы перевозили мебель братьев Орбели из Ленинграда в Армению. Водитель грузовой машины нарушил правила дорожного движения. Нас остановил милиционер: «Что везете и куда?» Выслушав нас спросил: «Это какой Орбели, который Эрмитаж спас?» После нашего утвердительного ответа, сказал: «Езжай, дорогой, езжай, у тебя зеленый свет».
Иосиф Орбели действительно спас Эрмитаж в бытность его директором. Он подготовил к эвакуации эшелоны с коллекцией богатейшего в мире музея и… плакал, когда эти эшелоны уходили на Урал. Он не спускался в убежище, когда Эрмитаж бомбили, оставаясь с экспонатами, ведь бросить их для него значило то же, что бросить детей.
Когда пошли разговоры о продаже части коллекции ввиду экономических трудностей молодого советского государства, он лично вынес под полой пальто картину Леонардо да Винчи «Мадонна Литта», а когда комиссары ушли, вернул ее обратно (не этот ли случай положили в основу сценария создатели фильма «Старики-разбойники»?).
Тогда же Иосиф Орбели написал письмо Сталину, которое, по-видимому, возымело действие, потому что Эрмитаж оставили в покое.
С течением времени мы завоевали доверие, лед подтаял, и наш музей год от года стал пополняться новыми экспонатами.
7 июля 1982 г. в 100-летнюю годовщину со дня рождения академика Л.Орбели, был открыт дом-музей братьев Орбели.
В фондах музея хранятся около 1900 экспонатов: книги, рукописи, документы, фотографии, личные вещи.
На стендах в хронологическом порядке освещается жизненный путь, научная и общественная деятельность братьев  Орбели.   
В трех мемориальных комнатах музея выставлена мебель рабочих кабинетов, а также личные вещи и предметы обихода братьев Орбели. Неотделимой частью коллекции является богатая библиотека, в которой имеются издания на армянском языке, а также  на иностранных языках: русском, немецком, итальянском, французском. Многие из них содержат рукописные пометки братьев Орбели и являются библиографическими раритетами.
Особая часть экспозиции – коллекция графических работ и живописных полотен. Богатый фотоматериал дает яркое представление не только о самих братьях и их окружении, но и о их современниках, коллегах, единомышленниках. Многочисленные документы свидетельствуют об их организационной и научной деятельности.  
Экспозиция  музея проливает свет на историю жизни древней и знаменитой династии Орбели, рассказывает о роли семьи в воспитании и формировании знаменитых ученых.
Это очень ярко выражено  в семейной  переписке Орбели, которую подарила музею Русудан, дочь Рубена Орбели. Советы отца – жить в умеренности, здраво расходовать средства и, в то же время, не жалеть денег на книги, на посещения театра и на покупку приличной одежды, - не устарели и сегодня. «...Каждый твой шаг должен быть продиктован долгом – как перед собой, так и своими близкими, окружающим тебя обществом и товарищами», - писал сыну Рубен Абгарович.
В письмах родителей своим сыновьям обсуждаются самые разные вопросы – образования, отношения к карьере, деньгам: «Несчастен и жалок человек не знающий меры и границы деньгам», - писал Абгар Орбели сыну.
Братья Орбели были не только большими учеными, но и великодушными, добрыми, мужественными людьми. Не перечесть всех тех, кому они облегчили  существование.
О вышесказанном свидетельствуют многочисленные материалы: письма, документы, воспоминания учеников, в частности, ученицы Леона Орбели Нины Галицкой:
«Леон Абгарович Орбели жил интересами науки и любовью к ближнему.
В этом человеке непостижимо сочетались величие и простота, самозабвенная, поглощающая бездну времени, работа и любовь к музыке, танцам. Он не прочь был провести время в компании с молодежью. У Леона Абгаровича был прекрасный слух и он мог, например, полностью напеть оперу «Кармен», причем без инструмента, и мы все  ему вторили, говоря с ним о чем угодно, мы всегда ощущали его величие, его особенность и были полны к нему уважения; никто, никогда не смел даже подумать быть с ним непочтительным.
Он бесстрашно шел хлопотать за несправедливо наказанных в сталинское время своих сотрудников. Все боялись это делать, стараясь держаться подальше от попавших в беду. А  он хлопотал, доказывал, что знал человека всю жизнь, ручался за него головой, и даже больше того, мог поехать навестить высланного.
В живых, ярких, остроумных его рассказах мы проходили школу жизни, и работа с ним была для нас в радость. Не хотелось уходить домой. Мы, аспиранты института им. Лесгафта, получали стипендию всего по 25 рублей, а Леон Абгарович получал 300 рублей, причем никогда их не брал, а отдавал на нужды лаборатории.
Его дом до двенадцати ночи был открыт для всех, и все шли к нему: кто за научными советами, кто со своим горем, кто с радостью, за благословением на свадьбу и пр. Помню, пришел один студент и сказал, что  администратор не разрешает ему ехать хоронить мать. Леон Абгарович вскипел и сказал: «А у него-то есть мать, или он рожден чертом? Не пустить хоронить мать! Поезжайте, мой друг, и вот вам деньги на похороны». Когда тот запротестовал, он сказал: «Потом  отдадите, ведь у меня денег много, не обязательно отдавать, поверьте мне, я не погибну без этой мизерной суммы, а вам нужны деньги на похороны матери.  Похороны, кроме горя, связаны с издержками…»  
28 июня 1944 года во время ночевки в витебских болотах подразделение, в котором служил младший лейтенант медслужбы  Конрад Лоренц, было захвачено в плен советскими войсками. Будущий Нобелевский лауреат был этапирован в лагерь военнопленных под Кировом, затем – в Халтурин. В лагерях Лоренц занимался медицинской работой и, несмотря на тяжелые условия содержания, писал книгу «За зеркалом». Ему удалось сохранить и впоследствии опубликовать эту рукопись. Затем Лоренца отправляют на непродолжительное время в Баку, потом в Армению – последнее место его заключения.  Отсюда Лоренц отправил письмо выдающемуся советскому физиологу, академику, генерал-полковнику медицинской службы Л.Орбели с просьбой о содействии в освобождении. И Леон Орбели совершает героический поступок, связанный с риском для жизни – представляет письменную рекомендацию об освобождении заключенного фашистского офицера Конрада Лоренца, благодаря которому ученый был досрочно освобожден в конце 1947 года. В 1973 Конрад Лоренц стал Нобелевским лауреатом.
28 июля  1957 года к Л.Орбели обратился за помощью с берегов Ангары совершенно незнакомый  человек,  инвалид  отечественной войны – Харин Петр Ефимович.
Он пишет (стиль и орфография сохранены): «Разрешите мне, простому человеку, обратиться к Вам за помощью. Материальное положение моей семьи очень тяжелое... не хватает даже на прожиточный минимум... Вы человек большой, дорогой академик, но я много слышал о Вашей доброте, потому обращаюсь к Вам. Мне самому ничего не нужно, я прошу ради детей, они хотят жить, и мне их жаль. Мне очень стыдно, я пишу против веления сердца».
И – еще одно письмо:
«30 августа 1957 год.
Дорогой Леон Абгарович,
Благодарим Вас за искреннюю заботу о наших детях. Никогда они этого не забудут… Если можете, объясните… для меня непонятно как и  что.  Я написал академику Орбели физиологу, а оказалось как-то, что мое письмо попало еще к какому-то академику Орбели только не знаю по какой науке. Вы родные братья или нет. Если можно, ответьте.
Я получил от академика Иосифа Орбели 400 рублей и от Вас дорогой Леон Абгарович 500 рублей. Все трое детей у меня обуты и одеты и это благодаря Вам и академика И.Орбели.
Я наказал своим детям, если в жизни придется встретить вам человека по фамилии Орбели и этот человек будет нуждаться в помощи, ты обязан снять свою последнюю рубашку и отдать, если это нужно будет, отплати.
Берегите Ваше здоровье, долгой жизни Вам дорогой академик».
Каждый день посещают Дом-музей многочисленные посетители. Приведем некоторые их впечатления из «Книги записей»:
«Пришел в близкий мне родной дом, милое всплыло в моей памяти. Спасибо за заботливое и любовное отношение».
Директор Государственного Эрмитажа академик Б.Б. Пиотровский.
«Низкий поклон всем тем, кто создал этот удивительный музей. Этот музей – живая память о великих Орбели. Они вошли в мою душу и поселились в ней надолго, навсегда».
Художник, искусствовед Лев Вагнер.
«Восхищен музеем братьев Орбели».
Академик Е.М. Крепс.
«Отныне Цахкадзор превращается в один из центров мировой науки и культуры, поскольку здесь открыт музей великих ученых братьев Орбели, ученых с мировым именем».
Директор Института эволюционной физиологии им. Сеченова В.Л. Свидерский.
После капитального ремонта музей снова открылся в 2010 г., при непосредственном содействии Министерства культуры Армении.
На наш вопрос о целях недельной командировки в Тбилиси Марина Буниатян ответила, что поездка эта была связана с работой в архивах Грузии, в частности, в национальном архиве.  
«Исследования велись по сбору материалов о семье Орбели, с 1880 по 1910 год (период, когда семья Орбели обосновалась в Тифлиси, до отъезда братьев на учебу в Петербург).
А также мы ознакомились с материалами архива АН Грузии, в частности, архивными материалами Н.Марра, связанными с раскопками Ани.
В АН Грузии мы были приняты вице-президентом, академиком Роином Метревели, и во время этой встречи была достигнута договоренность о сотрудничестве с Музеем Тбилисского государственного  университета.
Посетив  университет, и встретившись с руководством Музея ТГУ, мы уточнили вопросы совместной деятельности двух музеев, а также открытия временной выставки в галерее университета, посвященной братьям Орбели, в программу которой входят демонстрация тематических документальных фильмов и чтение научных докладов.
Огромное содействие в проведении всех этих встреч и достижении договоренностей оказал начальник административного отдела АН Грузии Феликс Абулович Каланташвили.
«Мы гордимся тем, что своей особой, исконно «музейной» атмосферой, богатой и достойно оформленной экспозицией этот очаг культуры стал главнейшей достопримечательностью города Цахкадзора и одним из самых популярных мест посещения в Армении.
А чтобы наш музей подольше запомнился посетителям, мы угощаем их изысканным ликером  «Орбели», который настаивается  на сосновых шишках, собранных в хвойных лесах Цахкадзора», - такой пикантной деталью поделились наши гости в заключение своего рассказа.
На вечере были показаны два документальных фильма – «Музей братьев Орбели» (видео Арама Барамяна) - небольшого формата. Другой, достаточно «полновесный» - «Код Орбели» - снятый в Москве. Ведущий и голос за кадром – Армен Джигарханян. Мне, как коренному тбилисцу, особенно приятны были сказанные в этом фильме слова президента Национальной Академии наук Армении Радика Мартиросяна: «Наши лучшие представители культуры – артисты, ученые, писатели, в основном – жители Тифлиса/Тбилиси, духовного центра не только Грузии, но и всего Закавказья».

Владимир САРИШВИЛИ

Ах, эти далекие, далекие детские годы... Сколько всего после них увидено, пережито... Но воспоминания о них совсем не притязательные, ни чем особенным не отмеченные, все еще живы, не стареют... Мои мальчишеские радости и огорчения, мои шалости и страхи... Да и неизгладимый страх ежовских времен... Все это связано у меня с моим домом в Тбилиси, с моим двором. И адрес этот мне никогда не забыть: Боржомская улица, 6.
Жили мы в двух шагах от знаменитой грузинской киностудии «Госкинпром», которая в ту пору находилась еще на Плехановском проспекте, а теперь в совсем другом районе, на окраине города, в Дигоми. Иногда я посещал «Госкинпром» со школьными экскурсиями. И это соседство, если верить приметам, стало как бы символическим предсказанием моей будущей судьбы – полностью посвященной кинематографу. На том же Плехановском проспекте (теперь уже давно переименованном), находились мои любимые кинотеатры «Октябрь», «Ударник», «Комсомолец». Они заразили меня любовью к кино. А еще дальше по Плехановскому проспекту, в 15-20 минутах ходьбы от нашей Боржомской улицы, ютился в маленькой неудобной пристройке к гостинице наш родной русский ТЮЗ. По существу, это был мой второй дом, где я дневал и ночевал. Здесь я увидел первые спектакли, поставленные начинающим режиссером, а впоследствии великим мастером сцены Георгием Товстоноговым, был потрясен талантом молодого актера Евгения Лебедева, так прославившегося потом в Ленинграде на сцене БДТ.
Под крылом русского ТЮЗа, руководимого Маршаком, в двух комнатушках находилась и редакция пионерской газеты «Дети Октября»... А какое иное могло быть у нее тогда название? Вот в этой удивительной газете, полностью создававшейся школьниками в возрасте двенадцати-шестнадцати лет, я и начинал свою журналистскую «карьеру».
Но вернемся в наш дом на Боржомской. Он был построен еще в царское время кем-то из богатых армянских купцов, как и большинство лучших зданий в дореволюционном Тифлисе. Всего два, но высоченных этажа, венецианские окна, с огромными деревянными ставнями изнутри, длинные террасы, выходящие во внутренний двор, и витые железные балконы на улицу. Во дворе фонтан, разрушившийся еще до моего тут появления.
После прихода советской власти все жильцы этого дома – в основном среднее сословие, чиновники и пенсионеры, занимавшие отдельные квартиры, – были насильственно «уплотнены». «Уплотнили» и мою бабушку Шарлотту Карловну, жившую в царское время на весьма приличную пенсию, после рано скончавшегося мужа. Она сумела поставить на ноги двоих сыновей и двух дочерей. Ее все же пожалели, оставили две не очень удобные смежные комнаты, одна из которых была темная и проходная. Не было ни кухни, ни туалета и других удобств. В этой бабушкиной квартире мы и поселились в начале 30-х годов – родители и я с сестрой Лией.
К этому времени наш дом со стороны двора производил сумбурное впечатление из-за активного самостроя жильцов. Получив в результате дележа маленькую площадь в раздробленных квартирах, новые жильцы занялись кустарным строительством. Они изловчились сооружать какие-то примитивные «курятники» – пристройки на первых этажах, а те, что вселились на второй этаж, расширяли свою площадь, выдвигая вперед самодельные террасы, рискованно повисавшие над двором. Все это хаотическое нагромождение разных пристроек уродовало некогда весьма презентабельный вид дома и значительно увеличило его население. «Строительный бум» завершился сооружением уже обшей надстройки – третьего этажа дома, куда въехали работники киностудии «Госкинпром». Это соседство как бы снова предсказывало неизбежность моего будущего прихода в кино.
На третьем этаже проживал с семьей очень вальяжный батоно, женившийся во время учебы во ВГИКе на русской, москвичке Зине, скоро совершенно «огрузинившейся», научившейся прекрасно говорить на языке мужа и готовить его любимые национальные блюда. Она всем с гордостью говорила: «Знаете, кто мой муж? Он знаменитый сценари-ист. Не слышали? Карсанидзе!» Так что уже в свои восемь-девять лет я впервые увидел живого «сценари-иста». Зина очень смешно произносила это иностранное слово, обозначающее профессию человека, сочиняющего истории для экрана.
В нашем доме чудом все же уцелело и несколько «буржуйских», то есть изолированных, хотя и небольших квартир. Во флигеле со своей отдельной лестницей, вечно гремящей изношенными железными ступенями, жила напротив нас замечательно интеллигентная семья Долаберидзе, наполовину грузинская, наполовину русская. Глава этой семьи Доментий Лукич, пожилой шустрый невысокий мужчина с лихо загнутыми кончиками усов, был очень уважаемым в Тбилиси специалистом, главным фармакологом города. Он учился и получил высшее образование еще в дореволюционное время в России, откуда и увез свою красавицу-жену Любовь Федоровну, поморку из Архангельска. Это была дама гренадерского роста, довольно забавно выглядевшая рядом со своим щупленьким, но весьма молодецким мужем. Любовь Федоровна была известным врачом. Их сын уже заканчивал институт, готовился стать химиком-технологом. А дочь Дина, очаровательная, умная девушка, завершала учебу в школе и решила пойти по стопам брата в науку, хотя была очень музыкальна, прекрасно играла на фортепиано, но пианисткой стать не смогла, так как у нее от рождения был дефект правой руки, у нее как-то странно, неестественно сгибался один локоть.
Супруги Долаберидзе жили в любви и полном согласии, у них был очень гостеприимный, открытый дом, куда нас с сестрой всегда очень тянуло. У мамы нашей с молодости был неплохой голос, она когда-то брала уроки пения и любила старинные русские романсы. И когда мы приходили к Долаберидзе, спонтанно возникали музыкальные вечера. Мама пела, Дина ей аккомпанировала. Доментий Лукич, слушая их, млел, как завзятый меломан. Жил этот грузин, как педантичный немец, по строгому распорядку дня. Годами я наблюдал со своей веранды, как каждый день в рабочий перерыв он приходил обедать домой. Сопровождался этот его приход одним обязательным ритуалом: Доментий Лукич спускался сначала в подвал под его флигелем, брал там бутылку доброго имеретинского вина и шел домой, к столу. Я знал, что во время дневной трапезы Доментий Лукич непременно опрокидывал два стакана натурального вина из родной деревни, которое он запасал на год вперед. Он никогда не пьянел. «Это лучший эликсир долголетия, - утверждал он, - лучше всего, что я знаю в медицине. Мой отец, дед и прадед пили это вино, и все были долгожителями».
Доментий Лукич не ошибся. Он прожил сто один год, сохранив ясный ум и прекрасную память, работая почти до конца своих дней. А вот жену потерял рано, еще в середине 30-х. Она не дожила и до пятидесяти. Нелепейшая смерть. Заразили ее чем-то коллеги во время элементарной операции по удалению аппендикса. Любовь Федоровна промучилась несколько дней, прежде чем отошла в мир иной в полном сознании. Перед кончиной она вызвала мою маму как лучшую, самую надежную свою подругу:
- Юлия Яковлевна! Голубушка! Присмотрите за моей Диной... Она еще совсем девчонка! Вы же знаете – очень чистая, наивная... В Грузии с ее темпераментными мужиками это очень опасно. По себе знаю. А Доментий Лукич все на работе, на работе... Да и на некоторые интимные темы дочь не будет говорить с отцом... Обещайте, дорогая, быть моей Дине как мать...
Доментий Лукич всю жизнь потом оставался безутешен и никогда больше не женился. А мама моя выполнила наказ Любови Федоровны. И боюсь, что перестаралась. Не знаю, какие советы она давала Дине, какие предостережения. Но девушка, пользовавшаяся большим вниманием сверстников, так и не вышла замуж, хотя в ней никогда, сколько я Дину помню (до самой ее кончины от рака, когда ей, как и матери, не исполнилось и пятидесяти), не было ничего стародевического. Всегда общительная, жизнерадостная, открытая, она несла на себе бремя забот об одиноком, дряхлеющем отце, поскольку брат Лева, химик по образованию, долго работал в России на секретных оборонных предприятиях и лишь где-то в 60-е годы вернулся в Тбилиси.
В каждый свой приезд в Грузию к родителям (это происходило ежегодно) я непременно поднимался по знакомой мне скрипучей, все более ветхой лестнице во флигель к Долаберидзе. Они принимали меня как родного, выросшего в этом дворе на их глазах. И Доментий Лукич, и Дина интересовались всем, что происходило в Москве, особенно в кино, которое они очень любили. Конечно, много судачили и о политике, про «эскапады» Хрущева, а позже – про маразматические речи Брежнева... Ну и, конечно, про любимого сына грузинского народа Иосифа Виссарионовича. Доментий Лукич как человек здравомыслящий, несмотря на свои земляческие чувства, не давал ему спуску, называл тираном, деспотом, говорил, что из-за него погибла лучшая часть грузинской интеллигенции и очень пострадала родня самого Долаберидзе. Но всякий раз эта неиссякаемая тема имела один и тот же финал. Разнеся преступного «отца народов» в пух и прах, Доментий Лукич завершал свой приговор ему непременно одной и той же фразой: «Но все-таки признайте, это был великий человек!» Что удивляться старому грузину – соплеменнику вождя, если и сегодня, по прошествии стольких лет, так же рассуждает большая часть, или, во всяком случае, половина русского народа, который он так беспощадно принес в жертву своему властолюбию.
Рядом с нами на Боржомской улице, буквально за стеной, жила очень любопытная семейная пара Ионовых. Там царил матриархат, что казалось вполне естественным, ибо муж был полной развалюхой после перенесенного им уже давно тяжелого инсульта. Хотя он и выполнял какие-то поручения по хозяйству, спотыкаясь, ходил в магазин с авоськой. Но в доме властвовала супруга – Лидия Вильгельмовна. Это была очень умная, энергичная и деловая женщина с лидерскими задатками, еще интересная даже в своем постбальзаковском возрасте. Она была очень общительна, остроумна, дружила с нами, но любых политических тем всячески избегала.
Мама объясняла мне потом, когда я уже подрос, эту осторожность нашей соседки. Оказывается, она скрывала, что была по отцу немкой, хотя об этом напоминало ее отчество – Вильгельмовна. Тем не менее, она заведовала отделом кадров в большом военном госпитале в предместье Тбилиси – в Навтлуги. Несложно предположить, что в те ежовско-бериевские времена к такой работе допускались только люди проверенные, так или иначе связанные с НКВД. И конечно, партийные. Родители мои это прекрасно сознавали, но, исходя из каких-то предположений, были убеждены, что Лидия Вильгельмовна «стукачкой» не была, хотя, возможно, некоторые вещи сообщать «органам» ей и приходилось. В те годы в каждом многонаселенном доме существовала фигура некоего домкома, то есть председателя домашнего комитета на общественных началах. У домкома хранилась домовая книга с записью всех квартирантов, включая и общие данные о них. У нас эти функции выполняла Лидия Вильгельмовна, и нередко участковый милиционер захаживал к ней, чтобы получить сведения об одном из жильцов.
У нас сложилось впечатление, что, возможно, приходили к ней не раз и по поводу нашей «неблагонадежной» семьи после ареста одного, а потом и другого брата моей мамы – «немецких шпионов». Мы даже предполагали, что та информация (явно благожелательная), которую она, очевидно, выдавала чекистам о нашем семействе, сыграла какую-то роль в их решении не подвергать в ноябре 1941 года депортации мою престарелую бабушку Шарлотту Карловну, которой тогда шел восемьдесят первый год. Она была оставлена в Тбилиси как бы под гарантию ее русского зятя, военврача I ранга в запасе, участника Гражданской войны. Неужели они опасались, что бабушка могла совершить какую-то диверсию?.. Через год ее не стало.
Но вернусь к Ионовым. Мужа Лидии Вильгельмовны, которого все звали просто Леня, опасалась вся ребятня в нашем дворе. Когда он появлялся, идя своей блуждающей походкой, враскоряку, с безумным выражением глаз, поглаживая свою лысую голову, мальчишки замирали. А он, жаждая общения с нами, начинал травить свои гадкие сексуальные байки, а может, и не байки, кто его знает?.. Ионов был явно «сдвинут» на половой почве. И ему, то ли из-за психического расстройства, то ли из-за природного цинизма, очень хотелось растравить наши мальчишеские души россказнями о своих сексуальных подвигах, с самыми омерзительными подробностями и выражениями. Особенно он любил вспоминать, как долго, нагло приставал к какой-то неописуемой красавице-гордячке, как подсел к ней в поезде по дороге в Петербург, подкупив проводника и закрывшись с ней в купе. И когда поезд уже прибыл по назначению, он якобы силой овладел ею. Все это Ионов рассказывал, конечно, в матерных выражениях, но иногда, как бы сказали сегодня, с гламурными подробностями. Как он бросил на пол вагона свою роскошную офицерскую шинель с соболиной подкладкой, как рвал на красавице ее кружевное белье, ну и так далее.
Я так подробно рассказываю про эту низость, потому что помимо домашнего у нас было еще и дворовое воспитание, которое мы все проходили, постигая жестокие и отвратительные стороны жизни. Иногда это могло в будущем стать и определенным противоядием.
Забыл еще сказать, что как-то Лидия Вильгельмовна призналась моей маме:
- Знаю, что многие удивляются, как я могла выйти за такую развалину, как мой муж... Да если бы вы знали, какой он был красавец! Глаз от него нельзя было оторвать... - и шепотом доверительно добавляла: - А как шла ему офицерская форма! Ведь он служил в Преображенском полку... Да, я знала, что у него было несметное количество любовниц, и категорически отвергла его предложение руки и сердца. Но в Гражданскую войну, когда была медсестрой в лазарете, сыпной тиф свалил меня с ног... Я умирала... Узнав об этом, Леонид, уже перейдя на службу в Красную армию, примчался и не отходил от меня ни днем ни ночью. И спас. Как я могла не выйти за него после этого? Демобилизовавшись, он долго не мог никуда устроиться на работу, всюду получал отказ. И стал сильно пить. А потом случился инсульт и его парализовало. Тогда уже я выхаживала его... С тех пор он, конечно, неполноценный человек... Но разве теперь я могла бросить его?.. Он стал совсем как ребенок... Иногда злой ребенок. Вы же видите – он то грубый и циничный, то добрый и беззащитный... Вот и несу свой крест...
Больше на эту больную тему Лидия Вильгельмовна уже никогда с мамой не говорила. Она дожила до глубокой старости и скончалась вслед за мужем в конце 60-х годов.
Но пора сменить эту грустную тему. И вспомнить еще одну обитательницу нашего дома на Боржомской улице, которую звали Розой. Это была очень красивая, дерзкая, нахальная армянская девушка лет шестнадцати-семнадцати, которой безропотно подчинялись парни даже намного старше ее, со всех соседних улиц. Из них Роза сколотила воровскую шайку, орудовавшую по всему городу. И была почти неуловима. Слава богу, детвору нашего двора она не втягивала в свои бандитские набеги, которые ей явно доставляли удовольствие, как и власть над молодыми мужиками. У Розы язык был острый, как бритва, и ее боялось все население нашего дома, старалось не попадаться ей на глаза. Хотя свои воровские операции у нас на Боржомской улице она никогда не проводила. Там, где живут, не гадят.
Шайка под предводительством Розы действовала бесшабашно и нагло. И милиция прекрасно знала, кто в ней заводила. То ли не хватало прямых улик, то ли спасали взятки, но Роза еще долго оставалась на воле, даже когда кто-то из ее подельников все же влипал. Но потом произошло одно громкое убийство. И вроде доказали, что стреляла именно Роза. Теперь она уже достигла совершеннолетия и была осуждена на десять лет. В тюрьме Роза родила ребенка неизвестно от кого. Любовников у нее хватало. Вернулась она в свой дом к несчастному отцу-старику много лет спустя, уже после войны, по амнистии. Но ненадолго... Вор редко меняет «профессию». И тогда она исчезла уже навсегда.
Не могу не рассказать еще об одной женщине из нашего дома – даме весьма благородных кровей, родом из Петербурга. Она жила отшельницей в том же флигеле, что и наши добрые друзья Долаберидзе. Ее фамилия была Черская. И почему-то все соседи называли ее по-старорежимному: мадам Черская. Высокая, худая, неулыбчивая, надменная, она походила на старую гимназическую классную даму. При этом она явно испытывала дефицит общения и старалась иногда, на ходу, с кем-то заговорить. Но ее саркастических шуток опасались. От сына мадам Черской, который иногда стремительно пробегал по террасе, идущей к ее комнатушке, с неизменной скрипкой в футляре (мы его звали «вечная скрипка»), было известно, что мама его, несмотря на свои шестьдесят лет, работает уборщицей в стоматологической поликлинике, убирает вырванные зубы и моет плевательницы и полы, не гнушаясь таким противным занятием.
«Вечная скрипка» был женат тоже на музыкантше – преподавательнице по классу фортепиано, жившей на нашей Боржомской улице, в соседнем доме. Она была инвалидом, со сломанным бедром, ходила с трудом, в корсете. Моя мама ее хорошо знала, так как та была тоже из немцев, осевших при Екатерине II в Закавказье. И эта женщина нам рассказала, что мать ее мужа, мадам Черская, оказывается, аристократка по происхождению, бежала в 1918 году из Петербурга, решив непременно уехать за границу. Но в Крым попасть ей не удалось, и она направилась в Грузию, в Батуми, чтобы на любом иностранном корабле покинуть страну. Но и это ей по каким-то причинам не удалось, может, просто не хватило средств. Возвращаться в Петербург было не на что, да и опасно. И мадам Черская, кое-как добравшись до Тифлиса, осела здесь, занялась разной поденщиной. И вот теперь уже десять лет работает уборщицей в стоматологической клинике на Вокзальной улице, проявив себя там еще и активной общественницей. Она ударник коммунистического труда, постоянный автор местной стенной газеты «За здоровые зубы».
Я хорошо помню, как, проходя по коридору, она, завидев мою маму или кого-то из соседей, или даже меня, мальчишку, на момент останавливалась, говоря: «Хотите послушать, какие стихи я сегодня написала для нашей стенгазеты?», и читала их с выражением. Конечно, запомнить эти ее вирши я был не в состоянии, но, прочитав мальчишкой Ильфа и Петрова, я находил большое сходство поэтических опусов мадам Черской с бессмертными строками: «Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал...» и так далее. Для меня осталось загадкой, было ли поэтическое вдохновение мадам Черской приступами графомании или же мнимым проявлением верноподданнических чувств к советской власти, которую втайне она всегда очень боялась.
Но в жизни смешное и забавное всегда перемешано с печальным, а порой и трагическим. Мы тогда еще не знали о многом в судьбе мадам Черской. Правда, сочувствовали ей, когда вскоре после начала Отечественной войны арестовали ее сына, «вечную скрипку», а его жену-инвалида депортировали в Казахстан в инвалидной коляске. Старуха Черская старалась держаться, не поддаваясь ударам судьбы, хотя, возможно, и ждала, что вскоре придут и за ней... Но главное я узнал уже после войны, когда еще студентом приезжал на каникулы в Тбилиси. В один из таких приездов мама поразила меня рассказом о том, что было, оказывается, тайной всей жизни нашей соседки. Году, кажется, в 1948-м мадам Черская, не в состоянии скрыть своих чувств, примчалась к моей маме с каким-то листком бумаги и с порога радостно сообщила:
- Они нашлись! Нашлись!..
Оказывается, когда она бежала в 1918 году из Петербурга со всей своей семьей – вместе с двумя сыновьями и дочерью (мужа ее уже не было в живых), они по дороге потеряли друг друга. Младший все же нашел ее потом в Тифлисе и переехал туда, а старший пропал... Пропала и дочь, но, как выяснилось, она сумела вернуться в Петроград, сменить там фамилию, окончить мединститут и много лет работала потом в маленькой районной больнице, недалеко от границы с Финляндией. Когда началась Отечественная война, она оказалась на территории, занятой финскими войсками. Всю жизнь она искала свою мать и братьев и не могла их найти. А тут вспомнила, что у старшего брата было заветное желание попасть в Париж и стать художником. И дочь Черской решила, что должна непременно разыскать его там. Когда после перемирия с СССР в 1944 году Маннергейм стал отводить свои войска с советской территории, дочь Черской сумела перебраться в Хельсинки. Поработав там несколько лет медсестрой (в доктора ее не брали), она через Красный Крест стала разыскивать брата в Париже. Помогли ей старые русские эмигранты в Финляндии, списавшиеся со своими родственниками в Париже. В конце концов она нашла брата, и тот немедленно сделал ей вызов во Францию.
- Теперь они живут вместе! Понимаете? Вместе! Живы и здоровы! - необычайно взволнованно говорила Черская моей маме. - Зовут меня к себе!.. Но вы же понимаете, Юлия Яковлевна, меня ни за что не выпустят... Да я и побоюсь об этом просить... Слава богу, это письмо из Парижа пришло не по почте, мне передали его незнакомые люди, через каких-то еще других людей...
Так старуха Черская осталась до гробовой доски в Тбилиси, получив к своему семидесятилетию почетную грамоту от поликлиники и жалкую пенсию. Хорошо хоть, что вернулся из лагеря ее сын, игрой на скрипке зарабатывая на жизнь.
Но вернемся в наш шумный многоголосый интернациональный дом на Боржомской... Семьи грузинские, русские, армянские, осетинские... И еще одна греческая семья – Стоматели, еврейская – Ратман, азербайджанская — дворника Мамедова... Разговаривали на всех языках, но между соседями больше по-русски. Всегда остроты, смех... По вечерам, особенно в летний тбилисский зной, все выползали на веранды или выходили со стульями и скамеечками во двор. Выносили патефон, ставили его на табуретку. И вот уже заливается громкоголосая Русланова, или берет за душу голос Утесова, или поет Рашид Бейбутов – любимец всего Закавказья. Но во дворе есть и свой замечательный самодеятельный грузинский хор, который вступает в свои права, когда начинается шумное застолье – у кого-то из соседей свадьба, у кого-то день рождения... И уже звучит заздравная «Мравалжамиер». А когда в доме кто-то помирает, гроб с покойным выносят во двор, ставят тоже на табуретки и все приходят проститься с ним...
Нет, в доме, конечно, бывали и ссоры, и шумные скандалы, и разборки... Но после диких воплей и сочной брани на всех языках все заканчивалось братанием и примирением, чоканьем винных стаканчиков. Жизнь эта происходила у всех на виду. Жизнь била ключом, хотя у большинства была весьма нелегкой.
И вот, оглядываясь на прошедшее, я вижу: поутру на балконы и террасы выходят хозяйки, вытряхивая пыль с ковров. То одна, то другая грузинская жена появляется с тугой повязкой на голове и со страдальческим выражением лица, безмолвно замирает, облокотившись на перила балкона. Надо, чтобы все непременно видели, как она мучается от боли.
- Что, Кето? - с ироническим участием спрашивает ее одна из соседок с другого балкона. - Опять голова?
- Еще как! Вай ме, умираю, так плохо... Так плохо...
- Бедная ты бедная... Да ты попроси своего Ладо, чтобы он не так сильно старался...
Все вокруг хохочут, всем знакома эта лукавая женская игра. Если по двору пошла гулять сплетня, что муж одной из соседок озорничает с кем-то на стороне, надо немедленно пресечь эти разговоры и доказать, что он верен жене и ночью совсем измучил ее своими ласками. Вот и болит голова: «Вай ме, вай ме...»
У мужчин во дворе, независимо от национальности, любимейшая игра – нарды! Это повальное увлечение. По вечерам до глубокой ночи, особенно по выходным, со двора доносится пулеметная дробь. Это соседи азартно играют в свою любимую восточную игру, то гневно, то радостно бьют шашками по доске. То и дело слышатся гортанные восклицания:
- Шашу беш!
- Дубара!
- Се як!..
Болельщики, среди которых много детворы, кружком стоят возле играющих, бурно сопереживают. А с балконов тем временем несутся крики матерей:
- Вахтанг! Домой!
- Илико! Ты у меня дождешься...
- Нодар! Мамадзагли! Сейчас спущусь – пожалеешь!..
У нас, мальчишек, во дворе своя сплоченная команда, хотя не без драк, не без соперничества. Любимое занятие – залезать на тутовые и сливовые деревья, когда на них появляются плоды, даже если они не дозрели. Забираемся на самые высокие ветви. Особенно нам нравятся сладкие, тающие на губах ягоды туты. Она бывает и красная, и белая. Если красная, то мордашки наши от нее, как в крови, – и губы, и подбородки, и щеки. Но еще соблазнительнее плодовые деревья в соседнем саду, где поспевают и персики, и алыча, и черешня. Но нам запрещено туда забираться, потому что это запретная территория туберкулезного диспансера и там прогуливаются в больничных халатах заразные пациенты. Но разве может нас остановить высокая кирпичная стена? Мы уже умудрились продырявить в ней большое отверстие и пролезаем в сад диспансера. Какие вкусные здесь фрукты! Иногда наши набеги заканчиваются плохо, нас настигает неумолимый больничный сторож. Ведет к начальству в диспансер, потом вызывают туда родителей. Но я нахально не боюсь этих «приводов», знаю, что главный врач диспансера доктор Воробьев – стародавний знакомый моего отца, тоже врача.
Однажды я сильно простудился, и мучил кашель. Отец привел меня к доктору Воробьеву. Большой, тучный, в безукоризненно чистом, накрахмаленном медицинском халате, переваливающийся с ноги на ногу, он напоминал мне белого медведя. Послушав дыхание через трубку, постучав пальцами по спине, он добродушно спросил:
- Ну, герой... В сад к нам небось за сливами лазишь?
Я не стал врать, кивнул.
- В следующий раз получишь за это укол в задницу! А кашель у тебя скоро пройдет. В легких чисто... Родители тебе неплохой организм подарили.
Однажды папа пришел домой очень расстроенный.
- Сегодня ночью, - сказал он маме, - умер доктор Воробьев. Разрыв аорты. Вот кто был истинный медик. Служил людям по-чеховски, бескорыстно. И скольких пациентов спас...
Я попросил родителей взять меня с собой на панихиду. Мне было страшно, но я любил доктора Воробьева.
- Пусть идет! - сказала мама. - Рано или поздно он должен понять, что все люди смертны...
Гражданская панихида проходила в диспансере, которым профессор Воробьев руководил два десятка лет. Было много народу. Море цветов. Стояла осень 1936 года. Грузное тело покойного, казалось, едва уместилось в гробу, обитом красной материей. У изголовья его сидели родные. Громко причитала жена Воробьева, грузинка. А в толпе я увидел молодую красивую женщину, всю в черном. Она не плакала, словно окаменела. Стояла, не отводя глаз от лица покойного. Потом я узнал, что это была русская медсестра, которую безумно любил Воробьев, но так и не рискнул оставить свою жену-грузинку.
А потом настал страшный 1937 год. И что ни ночь, на нашей Боржомской улице кого-то забирали чекисты. Двор наш затих, притаился. Родители были готовы ко всему. Тем более что уже сгинул в авлабарской тюрьме брат моей мамы, любимый дядя Эрнст. Потом исчезнет в Москве на Лубянке другой мой дядя – Альберт.
Я понимал, что в стране происходит что-то страшное... Все мои ровесники вдруг как-то повзрослели, исчез интерес к разным играм и дуракавалянию... Родители стали очень озабоченными и с какой-то грустью смотрели на меня и сестру. Впереди была полная неизвестность.
22 июня 1941 года, в обычный выходной день, папа решил повести меня и сестру Лию в наш любимый парк Муштаид. Но вдруг Дина Долаберидзе через весь двор громко крикнула моей маме:
- Юлия Яковлевна! Включите радио! Война!
Этот тревожный возглас впечатался в мою память навсегда. С этого момента началась совсем иная жизнь. И мы все стали иными...
Прошло много-много лет. В августе 2005 года скончалась в Тбилиси моя дорогая сестра Лия, родившаяся и всю жизнь прожившая в Грузии. Мы с моим сыном Олегом прилетели в Тбилиси. После похорон, на том же кладбище, где покоятся и мои родители, я попросил, чтобы нас отвезли на Боржомскую улицу, в наш дом, из которого мои родные давно переехали на другую квартиру, но который был всегда так дорог мне...
Мы вошли во двор. Я его почти не узнал. Маленький, тесный, с какими-то другими пристройками. Только застекленная терраса перед нашей квартирой была все та же... Но кто там теперь обитает? Доживала свой век железная скрипучая лестница к флигелю Долаберидзе. Стояла мертвая тишина. Ни детских криков, ни галдежа, никаких признаков прежней, довоенной жизни. И конечно, никого из тех, кого я знал... Дом словно вымер, будто все ушли, покинули его. Или попрятались. А скорее всего, все теперь где-то вкалывают. Такое время. От неспешного, расслабленного Тбилиси не осталось и следа. Своих любимых тутовых деревьев я тоже не увидел. Видно, срубили на дрова, чтобы не замерзнуть в холодные и голодные 90-е годы. И никто больше не кричал с балкона:
- Вахтанг, Гиви! Марш домой!
Дыра в стене, что вела в соседний сад, к туберкулезникам, была заделана, а в диспансер, как мне рассказывала покойная сестра, въехала иностранная фирма. От прежней Боржомской улицы осталось только старое название да несколько прежних зданий. Последний раз я навещал родителей и сестру в этом доме, когда приезжал сюда с еще маленьким Олегом. И вот теперь он стоит рядом – солидный, уже немолодой мужчина. Нет, никогда не надо возвращаться в свой старый мир, входить через столько лет в свой двор – двор детства...
Мы постояли несколько минут и молча ушли. И мне хочется закончить эту главку словами, которыми я озаглавил первую книгу своих воспоминаний: «Было – не было...»
Борис ДОБРОДЕЕВ
2013 г.