В ожидании мамы, репетировавшей в оперном театре, я играла в театральном садике, чаще всего под надзором Пело. Мое первое сильное впечатление в Грузии – море бенефисных цветов, которыми мама буквально затопила нашу квартиру. Больше половины корзин мама выставила в переднюю, так как их просто некуда было ставить. Хозяйка, с разрешения мамы, взяла их себе – жалко же было, чтобы они увяли, не радуя глаз...
Когда в 1916 году к нам присоединился приехавший из Киева отец, мы переехали в более просторную квартиру в двух шагах от оперы, на Саперной улице. В этом доме, находившемся за задним фасадом театра, мы прожили два-три года. Хозяйка квартиры была вдова военного Панкратова, жила она с сыном – молодым офицером. Лучшие, выходившие окнами на улицу комнаты были сданы нам. На противоположной стороне размещались одноэтажные казармы, так что с нашего третьего этажа был довольно обширный обзор. Любила я также бывать на большой галерее, выходившей во двор. Там я играла с соседскими детьми, приходившими ко мне в гости...
Чаще других приятелей у молодого Панкратова бывал юный офицер, князь Петрик Церетели – картинно красивый, стройный, грузин «голубых кровей». Этот юноша надолго запал мне в душу (расстрелян в 1924 году). Оба приятеля, будучи большими театралами, являлись горячими поклонниками Воль-Левицкой. Все, что касалось моей мамы, их живо интересовало, и они много внимания оказывали ее маленькой дочери.
В этом доме я пережила свое первое горе – чудесный белый пушистый котенок с огромными синими глазами, любимец мамы, погнавшись за мухой, выпал из окна, и казарменный ветеринар усыпил его, так как у него был переломан позвоночник. Это уже были годы интервенции – казармы были заняты английскими войсками. Для всей империи это были самые бурные годы: Первая мировая война, революция, гражданская война, интервенция. Голод, разруха, смятение, повсеместное брожение. Тифлис, по моим воспоминаниям, оставался в стороне от всех этих ужасов. В нашем доме все шло тихо, мирно. Впоследствии мама рассказывала, как она со страхом ждала, что в какой-то момент я попрошу у нее кусочек хлеба с маслом и ей придется мне отказать. Но до этого не дошло. На улице мальчишки продавали английскую жевательную резинку («Кева! Кева!»), тянучки Эйнем по копейке, леденцовые петушки на палочке, нугу и прочие заманчивые лакомства. По дворам ходили шарманщики с попугаем, вытаскивавшим желающим записочки из коробки с предсказанием «судьбы»; с утра проходили кинто с нагруженными густым ароматным мацони в глиняных горшочках осликами или с деревянными подносами с горой сезонных фруктов, водруженными на голову, и на разные мелодии громогласно оповещали горожан о своих товарах.
К нашей кухарке регулярно приходил в гости английский солдат. Ко мне он относился с большой нежностью – дома его ждали жена и маленькие дети, вспоминая о которых он никогда не забывал побаловать и меня плиткой шоколада разнообразных размеров и фасонов и банкой сгущенного молока. Это был мой самый любимый десерт...

Часть IV

С Георгием Григорьевичем Элиава Амелия Станиславовна Воль-Левицкая познакомилась в доме у Деканозовых в 1917-18 гг. Молодой врач-бактериолог, заведующий Закавказским отрядом Союза городов, незадолго до того вернувшийся в Тифлис из Трапезунда, где он возглавлял военно-полевую бактериологическую лабораторию, был молод (25-26 лет), но выглядел еще моложе. Гоги Элиава, эта незаурядная личность, стал судьбой нашей семьи. Его мать, Маро Накашидзе, полюбив молодого врача-вдовца Григория Лаврентьевича Элиава, получила от него предложение стать его супругой и заменить безвременно погибшую мать малютке-сироте. Она не дала окончательного ответа, а написала письмо сестре покойной – игуменье Ювеналии (постригшейся в монахини после смерти любимой сестры). Она писала о себе и о сделанном ей предложении, прося ее разрешения и благословения на брак. Покоренная обаянием и искренностью девушки, Ювеналия (в миру Тамара Марджанишвили, сестра Котэ Марджанишвили) послала Маро благословение от всей души.
13(26) января 1892 года в Сачхере в поместье своей кузины, княгини Елизаветы Церетели, Маро родила сына – Георгия, встреченного залпами двух пушек, стоявших при въезде в имение. Салют оповещал о радостном событии все окрестное население. Тете Елизавете принадлежала большая часть чиатурских марганцевых рудников, и в своих владениях она была «абсолютным монархом». Маро была ее любимицей и, естественно, маленький Гоги стал светом в окошке и всеобщим баловнем. Маро с детьми (старшая Нина до 16 лет не сомневалась в том, что Маро ее родная мать, но потом «добрые люди» открыли ей глаза, и она очень болезненно это пережила) часто гостила у своей кузины. Здесь Гоги не знал никаких запретов: все вокруг стремились только выполнять его желания и доставлять ему удовольствие. В детстве он любил много и вкусно поесть. Иногда он просыпался ночью и начинал громко требовать, чтобы его накормили котлетами, приготовленными тетушкой, которая жила в нескольких верстах от имения. Среди ночи срочно закладывали карету и взволнованные слуги и приживалки мчались со срочным заказом. Самое интересное, что их требования пожарить среди ночи желанные для мальчика котлеты безропотно выполнялись. А Гоги отчаянно рыдал, пока вожделенные котлеты не появлялись, и никакие старания всевозможных тетушек и бабушек не могли его угомонить...
В возрасте пяти-шести лет Гоги влюбился в молодую замужнюю женщину, частую гостью тети Елизаветы. Его «чувство» вскоре было замечено, тем более, что он провозгласил о своем намерении жениться. Чтобы развеять провинциальную скуку, по желанию Елизаветы, все многочисленное общество весьма высокородных гостей согласилось разыграть комедию, героиня которой якобы приняла предложение мальчика. Церковная церемония венчания происходила в домашней церкви. Священник, живший милостями княгини, должен был подчиняться ее причудам. «Невеста» была в подвенечном платье, а «жених» в новенькой белой черкеске с кинжалом у пояса. Когда свадебная процессия подошла к торжественно одетому священнику и начался обряд венчания, супруг «невесты» подхватил на руки Гоги и расцеловал его. Возмущенный «жених» попытался выхватить свой кинжал, чтобы сразить соперника, но вдруг поняв по смеху собравшихся, что все торжество было игрой, вырвался из крепких объятий и, оскорбленный в лучших чувствах, заперся в своей комнате, откуда его не могли выманить никакими уговорами. Здесь же он очень рано научился верховой езде и на всю жизнь полюбил лошадей. Даже падение вместе с лошадью, вызвавшее перелом ноги, никак не повлияло на его увлечение, и он достиг высшего мастерства наездника.
На стенах, увешанных коврами, висело много старинного оружия, и все это было доступно Гоги. Он любил снимать и рассматривать подолгу шашки, ружья и пистолеты. Однажды за этим занятием (он был уже подростком) его застала сестра Нина. В руках у него было старое дробовое ружье. Решив попугать старшую сестру, уверенный, что ружье не заряжено, он прицелился и спустил курок. Старое ружье выстрелило и заряд дроби угодил Нине в грудь. Потрясенный видом крови, мальчик отчаянно вскрикнул, стремглав выбежал из дома и понесся бросаться с обрыва. Нина побежала за ним, умоляя вернуться. Охваченный ужасом, он ничего не слышал и думал об одном: он убил сестру! На счастье ему попался взрослый троюродный брат, который, оценив ситуацию, успел схватить подростка и остановить его. На память об этом событии позднее две дробинки из пяти извлеченных из раны Ниночки были использованы для украшения – золотого колечка в виде трилистника – дробинки и под ними рубин – капля крови.

Часть V

Постоянным местом жительства Гоги был Батум, где у его отца, Григория Лаврентьевича (Гиго Элиава), был небольшой особняк. Будучи весьма известным в городе врачом, он принимал в доме обширную клиентуру. Там же в возрасте пятнадцати лет Гоги окончил гимназию. С детства Гоги любил музыку и был необыкновенно музыкальным. В течение целого года ему удавалось хитрить со своей учительницей музыки. Обладая прекрасной памятью и слухом, он просил ее сыграть задаваемую пьесу или этюд и на следующем уроке повторял ее без ошибок наизусть, будто бы играл по нотам. Через год, чтобы продемонстрировать публике вундеркинда, учительница дала Гоги разучить сонату Моцарта, предварительно, как обычно, проиграв ему ее. На этот раз память подвела Гоги: сложнейший пассаж, которыми соната изобиловала, был воспроизведен неточно и учительница попросила его повторить. Гоги начал сначала, так как нот он не знал и всегда полагался на свой слух, а она требовала играть с указанного места по нотам, чего ученик сделать не мог. Так был обнаружен ужасный обман, в результате чего сконфуженная учительница отказалась с ним заниматься.
Не имея никакой тяги к точным наукам и наотрез отказавшись продолжить профессию отца, так как не мог представить, как он будет брать с больных деньги за лечение и, будучи изрядно начитанным и склонным к литературе, он в 1909 году поступил на филологический факультет Одесского университета. Однако в первый же год учебы он принял участие в студенческих волнениях 1910 года, был исключен из университета без права поступления в какое-либо высшее учебное заведение империи.
Вскоре в возрасте 35 лет от крупозного воспаления легких (антибиотики еще не были изобретены) скончалась горячо любимая мать. Чтобы дать своим детям, убитым горем, возможность отвлечься, Григорий Лаврентьевич отправил в 1912 году всех троих в Швейцарию. В Женеве Гоги посещал в качестве вольнослушателя лекции выдающихся ученых и однажды его захватил увлекательный доклад по микробиологии (проф. Кристиани). Он твердо решил стать микробиологом. Поступил на медицинский факультет и в 1914 г., перейдя на 3 курс, приехал на каникулы погостить домой и из-за войны не смог вернуться обратно. В результате посредничества своей влиятельной тети Елизаветы он поступил в Московский университет на медицинский факультет, по окончании которого был направлен в Трапезунд, где возглавил организованную им прифронтовую бактериологическую лабораторию, а затем и Закавказский бактериологический отряд Союза городов.
Одаренный от природы, со всеохватывающим интеллектом, широко образованный, живой, остроумный, покоряюще обаятельный, молодой Гоги вскоре стал всеобщим любимцем тифлисского светского общества. К моменту знакомства с мамой Гоги уже обосновался в Тифлисе. Сестра Нина вышла замуж за Симонику Чхеидзе, тифлисского юриста, и тоже жила в Тифлисе, сюда же переселилась тетя Елизавета Церетели с двумя сыновьями. Будучи большим любителем оперы, Гоги вскоре пополнил ряды многочисленных поклонников Воль-Левицкой и не пропускал ни одного спектакля с ее участием. Познакомившись с ней у Деканозовых, он не сразу признал в благородной, исполненной достоинства, неприступной даме оперную приму. Настолько она не вписывалась в трафаретный тип актрисы. Она, со своей стороны, не приняла всерьез безусловно обаятельного, но крайне юного молодого человека. Однако после повторных встреч у общих друзей более близкое знакомство стало все сильнее увлекать этих, столь разных и, казалось бы, совсем не совместимых людей. По настоянию Гоги, встречи участились и стали происходить у Пелагеи Антоновны, которая сама себя назначила дуэньей и всюду сопровождала влюбленную пару, чтобы не пострадало честное имя Амелии. Он требовал, чтобы мама немедленно развелась с мужем и стала женой Гоги. Несмотря на любовь, вопреки разуму охватившую маму с полной силой, она вполне трезво оценивала своего возлюбленного. Очень молодой (ей было 33 года, а ему – 26), горячий, увлекающийся, он не мог стать надежным супругом. Трудно было также поверить в постоянство его чувств. К тому же он собирался ехать в научную командировку в Пастеровский институт в Париж на полгода. Договорились пожениться по возвращении. Полугодовая командировка волею обстоятельств затянулась почти на два года. В первое время, при помощи знакомых в консульстве Франции, получались пространные письма, написанные трудночитаемым почерком Гоги. Помню маму, сидящую над одним из таких писем и проливающую горькие слезы, так как ей далеко не все удавалось разобрать в этих драгоценных для нее посланиях, а обратиться к чьей-либо помощи она не могла. Вскоре и эта связь прекратилась. А жизнь шла своей чередой. Мама пела в опере, отец работал в консерватории, меня периодически водили в детские сады. Становилось все труднее с продовольствием, приходилось экономно расходовать продукты. Настроение в семье становилось угнетенным. Между отцом и матерью произошел фактический разрыв, и совместная жизнь продолжалась чисто формально. В результате одного бурного разговора отец вышел из квартиры и уселся, рыдая, на лестнице – мама послала меня его утешать. С оперным театром тоже не ладилось. Из-за всеобщей нехватки средств антрепризы прогорали одна за другой, и опера месяцами бездействовала. В обществе царили панические настроения. Рассказывались ужасные истории про большевиков, которые быстро приближались.
Примерно в 1920 году мы перешли в новую квартиру на коротенькой улице Крузенштерна, ведущей с Головинского проспекта к консерватории. Квартира была на первом этаже, трехкомнатная, со всеми удобствами. В феврале 1921 года я наблюдала с балкона этой квартиры, как гарцевала Красная конница в победном шествии по Головинскому проспекту.

Часть VI

Новое большевистское правительство позволило выехать на родину всем желающим из польской общины. Для них предоставили железнодорожные составы, так как община была довольно многочисленна. Отправка продолжалась долго. Лишь в конце лета, последним эшелоном, мама решилась покинуть Тифлис. Отец, по договоренности, оставался на некоторое время (у него завелась любовница, одна из его учениц – гречанка, дочь богатых родителей, мечтавшая выйти за него замуж), а мы с мамой отправлялись в Польшу. Незадолго до отъезда мама дала прощальный концерт в консерватории. Не было электричества, на рояле стояла зажженная керосиновая лампа – освещение для всего зала (теперь, после перестройки, это Малый зал). Публика не отпускала маму, заставляя без конца бисировать. Был зачитан адрес, в котором ее просили не покидать Тифлис. И читавшие адрес, и мама плакали, раздавались всхлипывания и в зале.
Мама уезжала с тяжелым сердцем. В Варшаве ее ожидала неизвестность и вообще ей не хотелось уезжать на Запад. Жизнь надо было начинать с начала. Семья распалась, любовь обманула, карьера дважды сломлена. Мы ехали товарным составом. Спали на двух сундуках, застеленных как можно мягче заботами попутчиков, чтобы мама испытывала минимум дорожных неудобств. В поезде было много маминых поклонников и поклонниц. До Батума мы добирались восемь суток. Состав наш то и дело останавливался, давая дорогу другим поездам. В Батуми мы должны были пересесть на пароход «Албания», единственный, как говорили, который согласился погрузить нас в свой трюм. По прибытии в Батум выяснилось, что парохода еще нет, а посему мамины доброжелатели срочно организовали временную квартиру в доме рабочего поселка, где проживала семья поляков, чтобы мама перед морским путешествием смогла отдохнуть в нормальных условиях.
Прибытие парохода задержалось. Каждый день у нас начинался с прогулки на пристань – там мы встречались с польскими попутчиками, справлялись об ожидаемых иностранных судах и расходились по домам.
Через пару недель безрезультатного ожидания, мы застали в порту только что прибывший иностранный пароход. Это не была долгожданная «Албания». Судно пришло из Марселя. На палубе толпились пассажиры, задерживаемые таможенным досмотром, Погода стояла чудесная, и мы прогуливались по причалу. Я держалась за мамину руку с одной стороны, а по другую сторону, рядом с мамой, шла ее знакомая. Я смотрела во все глаза на заполненную палубу и вдруг увидела знакомую фигуру: «Мама, доктор Элиава!» Предельно взволнованная, мама повернулась к спутнице и сказала: «Ради Бога, посмотрите, это он?!» (Она была очень близорука). Знавшая Элиава, наша компаньонка глянула в сторону парохода в тот момент, когда Гоги, высоко подняв шляпу, приветствовал нашу группу. Она подтвердила мое сообщение, добавив, что обязательно дождется, когда он спустится с корабля, так как хотела узнать о своих родственниках во Франции. Мама попросила ее рассказать о ней только в случае, если Гоги сам попросит, и мы поспешили домой.
Нашей знакомой пришлось довольно долго ждать. Однако как только Гоги удалось освободиться от таможенников, он кинулся к ней и на ходу, спросив адрес Амелии Станиславовны, вскочил в фаэтон и был таков!
Гоги устремился сначала домой, где он хотел повидаться, в первую очередь, со своей младшей, больной сестрой Эзочкой. По пути он проехал по Мариинскому проспекту, по обе стороны которого обычно располагались цветочницы. Увидев и узнав Гоги, они забросали его экипаж цветами, так как этот солнечно веселый, щедрый, обаятельный юноша был любимцем всех, кто с ним когда-либо сталкивался. Взбежав по лестнице двухэтажного дома отца с охапкой цветов, он стал звать сестру. Увы, бедняжка умерла, не дождавшись своего брата. Потрясенный Гоги тут же отправился на кладбище и осыпал цветами свежую могилу. Несмотря на постигшее его горе, Гоги разыскал маму в тот же день.
Пробыв несколько дней в Батуми, уговорив маму никуда не уезжать, а остаться с ним и разойтись с Левицким (долго он укорял ее за то, что она этого еще не сделала), Гоги уехал в Тбилиси, где должен был подыскать подходящую квартиру, чтобы затем вызвать нас к себе. Ко мне он проникся большой нежностью и пожелал увековечить, для чего повез фотографировать к лучшему фотографу города.
Очевидно, мама написала Левицкому, объяснив новые обстоятельства, так как он приехал в Батуми. Вспоминаю дождливый туманный день и пустынное неуютное побережье, куда меня повел отец с целью уговорить уехать от мамы и жить с ним. Хоть мне и говорили впоследствии, что он меня очень любил и скучал без меня, я этого никогда не чувствовала и, кроме страха перед ним, ничего не испытывала. Он обещал мне отдельную комнату, игрушки и сладости, а я все озиралась в ужасе от мысли, что он меня увезет и я не увижу больше мою любимую маму. Но все обошлось: он уехал один, а мы остались.
Время от времени мама получала письма и телеграммы от Гоги, которые из-за нехватки бумаги печатались на использованных бланках (это были первые годы «советизации» Грузии) и, получив такую телеграмму, мама выискивала текст среди всяких тревожных коммерческих сообщений. Даже отыскав нужную мозаику слов, нужно было их расшифровать (квалификация телеграфистов оставляла желать лучшего!). Запомнился текст одной такой телеграммы: «Беспокоюсь отсутствием мрысеох. Ноги». Иногда приезжал и сам Гоги. С квартирой дело затягивалось, и мы провели в Батуми в ожидании восемь месяцев.
Наконец пришел долгожданный вызов в Тбилиси. Настало время попрощаться с нашими милыми хозяевами Невинскими. Начиналась новая жизнь.

ЧастьVII

В Тбилиси мы вернулись в начале мая 1922 года. Квартиру Гоги предоставил роскошную. В двухэтажном особняке три парадные комнаты на первом этаже с окнами на улицу, все удобства, кухня, прачечная, комната для прислуги, а также галерея, увитая цветущей глицинией, где мы летом обедали. Двор с садиком содержались в идеальном порядке. Расположен этот дом был в самом фешенебельном по тем временам районе Сололаки, на улице Паскевича (Махарадзе), сплошь застроенном частными особняками с претензией на изысканность и заселенными отцами города и удачливыми коммерсантами. Три комнаты с окнами во двор занимал пожилой г-н Руст, немец, представитель знаменитой швейной компании Зингер со своей экономкой. «Уплотненные» хозяева (старуха-мать, три пожилые незамужние дочери и слепой брат) жили на втором этаже и, боясь и ненавидя власть «всемогущего пролетариата», с враждебным недоверием относились ко всем, кто был в ладу с этой властью. Как выяснилось, нас вселили в квартиру, обставленную мебелью хозяев (Ротиновых), Гоги приобрел только двуспальную кровать красного дерева и рояль «Блютнер» чудесного звучания. Примерно через год Ротиновы забрали всю мебель, сняли люстры, и мы остались в огромной пустой квартире. В этот же день мама купила тахту и прелестный гостиный гарнитур в стиле Людовика XVIII – диван, столик, два кресла и четыре стула с изогнутыми ножками, деревянными фигурными обрамлениями, атласной полосатой обивкой фисташкового цвета в мебельных магазинах у Солдатского базара, где продавалась новая и подержанная мебель. В тот день мы обедали за крошечным фигурным столиком, вовсе не предназначенным для этого. Постепенно все было восполнено, и дом наш стал еще красивее.
Огромная спальня была расписана хорошим художником. На стенах были изображены на светло-сером фоне березы от пола до потолка (около пяти метров); ставни на двух высоких и широких окнах и две высокие двустворчатые двери были покрыты кремовой масляной краской и украшены большими букетами ярких цветов. Вся комната производила впечатление сада. Вторая комната, служившая нам гостиной и столовой, была еще больше. Она была оклеена золотисто-кремовыми обоями. Третья комната была маленькой и предназначалась для кабинета Гоги, но так как Гоги, увы, работал, в основном, только будучи за границей, кабинет, в сущности, был моей комнатой – в нем стояла моя кровать, кроватка моей любимой куклы Мими и письменный стол, за которым я готовила уроки. Комнату для прислуги занимала наша «бабушка» – повариха, из крестьян. Ей было четыре года, когда в России отменили крепостное право. От тяжелых побоев она была сгорблена и ходила, согнувшись пополам, но была фантастической кулинаркой.
За пятнадцать лет жизни с Гоги вокруг нас толпилось столько людей, что и вспомнить всех невозможно. Однако самых близких я, конечно же, помню.
Гогина старшая сестра, в замужестве Нина Григорьевна Чхеидзе, сразу же прониклась большой любовью к нам и подружилась с нами. Умная, образованная, сердечная, обаятельная, услужливая женщина (как много из этих черт было с годами утрачено!), ее супруг – Семен Караманович Чхеидзе – работящий, крепкий юрист, который помог маме убедить «советский» суд оставить меня с мамой, когда отец хотел отсудить меня и увезти в Польшу, одной фразой: «Нельзя у ребенка отнимать шанс вырасти в Советской Грузии», их дети: Маро – в то время очаровательная «японочка», кокетливая и своевольная, впоследствии – врач-педиатр, толковая и знающая, но замкнутая и нелюдимая; Гугуси – избалованный, забавный, необыкновенно подвижный, любимец Гоги (которого он сам всю жизнь обожал) – врач-инфекционист, умный и начитанный. Семейство Квирквелия-Магалашвили: тетя Бабале – родная сестра Маро Накашидзе, матери Гоги – красивая, мягкая, добрая пожилая женщина, умная и аристократически благородная. Ее муж, дядя Давид Квирквелия – известный, уважаемый юрист, сколотивший приличное состояние исключительно собственным трудом и способностями. Их ничем не блещущая дочь Катя, внешне отдаленно напоминавшая мать, была замужем за князем Вано Магалашвили, который всю жизнь избегал работы и прожигал жизнь, проматывая состояние жены. У них были две дочери: Нинука, очень способная к гуманитарным наукам, и Ирина. Уже знакомая нам тетя Елизавета с двумя сыновьями, Леваном и Петей, у которого уже была жена и маленькая дочь Мака.
Гогины родственники приняли нас с мамой в свою семью с первых же дней, как родных. У меня сразу появились двоюродные брат и сестра и троюродные сестры, с которыми я очень часто общалась – дни рождения, именины, Рождество, Пасха – праздничные приемы, где мы всегда были вместе, несколько позже добавились еженедельные встречи на уроках танцев, которые проводились по очереди в разных домах, в основном, у нас и у Квирквелия, которые нам преподавала прелестная 16-летняя балерина (кажется, Леночка Вачнадзе). Танцы, естественно, сопровождались угощением и играми.
Вскоре после возвращения в Тифлис маму навестил представитель дирекции оперного театра и предложил подписать контракт на предстоящий сезон. Мама заявила, что теперь она будет выступать под фамилией Элиава (как этого требовал Гоги). Изумленный и совершенно ошарашенный представитель долго взывал к здравому смыслу мамы: ведь он пришел пригласить известную и всеми любимую Воль-Левицкую, а не какую-то никому не ведомую Элиава, которую он вовсе не намерен выпускать на сцену; он пришел именно за именем, способным привлечь как можно больше публики в пустовавший оперный театр! Мама твердо стояла на своем. Он просил ее подумать и в случае отмены неразумного решения дать ему знать.
В тот период мама была очень влюблена в Гоги. Ей казалось, что в нем – вся ее жизнь, и он заполнит своей личностью пустоту, образовавшуюся в результате расставания с ее призванием. Она не жалела о несостоявшемся контракте. Удивительная недальновидность для такой незаурядно умной женщины!
Очень долгое время Гоги не мог простить маме того, что она не развелась с Левицким до его приезда. Он страшно ревновал маму, подозревал ее в том, что она, видимо, все еще любила своего первого мужа, или, во всяком случае, не верила ему, Гоги, или недостаточно любила. Он доводил себя до такого состояния, что мама боялась за его жизнь. Помню, как она спрятала Гогин револьвер в стенной печке моей комнаты.
Гоги планировал и организовывал работу бактериологической лаборатории, поэтому подолгу отсутствовал дома. Ближайшими помощниками Гоги были его трапезундские друзья – Изя Кейгелухис и Рувим Райгородский, которые также со своими семьями часто нас посещали.
Дома у нас постоянно были гости. Гоги очень любил быть окруженным людьми. Безграничное обаяние этого человека, его излучающая энергию и свет натура освещала своим появлением, как солнцем, любое общество. Он совершенно естественно становился центром внимания, ему прощали любые шутки и розыгрыши,
Летом 1922 года мы поехали всем семейством и с тетей Ниной, Маро и Гугуси в Батуми, к отцу Гоги. Дедушка жил в центре города в небольшом, но добротном собственном доме. Григорий Лаврентьевич, как и вся Гогина родня, принял меня (во всяком случае, внешне) как родную. Пребывание наше у дедушки затянулось из-за моей болезни. Я заболела корью в довольно тяжелой форме. Шесть первых дней, кроме температуры под 40o никаких характерных признаков болезни не было, и дедушка заподозрил самое страшное – оспу. Чтобы мама не догадалась об опасности, тетя Нина с риском заражения для своих детей, приводила их в мою комнату. На шестой день у меня появилась характерная для кори сыпь, и все семейство на радостях отправилось прогуляться на знаменитый батумский бульвар во главе с дедушкой, оставив бедную больную одну в полумраке (болели глаза).
Через год-полтора дедушка переселился в Тбилиси, к сыну, здоровье его сдало.
Осенью 1922 года я поступила в первый класс французского лицея. Его директором был месье Кутан, который ведал вместе со своей супругой всеми делами. В педагогический состав входили несколько французов, но большинство были местные жители, в разной степени владевшие французским языком. Весной 1923 года Кутанам было предложено закрыть лицей (видимо, неприемлемый для пролетариата) и вернуться во Францию. Лицей окончил свое существование под дружный хор рыданий учеников и их преподавателей, а его штат, значительно поредев, под руководством предприимчивых людей организовал курсы иностранных языков. Я стала заниматься частным образом у нашей бывшей классной руководительницы – мадемуазель Шоплен. У нее собралась целая группа ребят разного возраста (человек 11) и в течение двух лет она умудрялась нас чему-то обучать на французском языке.

Часть VIII

Уже в 1923 году, благодаря неустанным  и целеустремленным стараниям Гоги, маленькая бактериологическая лаборатория расширяется, обрастает научными и производственными отделениями, здание надстраивается, лаборатория преобразуется в Бактериологический институт Грузинской ССР, а Гоги становится его директором. Он добивается получения для института большого пустующего участка на берегу Куры в Сабуртало, где в первую очередь строится конюшня для содержания лошадей I-ой иммунологической клиники (приготовление противодифтерийной и противостолбнячной сыворотки). Дельных помощников у Гоги не было, и он сам в то чрезвычайно трудное время добивался от властей всего, вплоть до кирпичей, своей настойчивостью, умом и неотразимым обаянием. Он часто выходил победителем в боях с крепкими специалистами, препятствующими осуществлению его планов. Например, произошел довольно курьезный случай, когда на собрании правительственного уровня обсуждалась смета, составленная Гоги Элиава на строительство института. Ярым противником представленных непомерных (по его мнению) сумм, указанных в смете, выступил крупный финансист Соловейчик (заместитель наркомфина) и разбил по всем пунктам (как ему казалось) смету. Однако Гоги тут же выступил и неопровержимо доказал свою правоту, чем вызвал восхищение своего обезоруженного противника. С тех пор Соловейчик стал близким другом Гоги и часто бывал у нас. Он был сильной и незаурядной личностью. Крупный человек с львиной головой, мужественное, значительное лицо. Он запомнился мне на всю жизнь, хотя и погиб, когда мне было 11 лет. Смерть его (он был убит в своем кабинете выстрелом в спину – подлый убийца был к тому же трусом) глубоко потрясла Гоги. Помню, как он проходил всю ночь напролет взад и вперед вдоль смежной с моей комнаты, не находя покоя.
Кузина Софочки Вачнадзе, Эличка Макаева, окончила в те годы университет и пришла со своим сокурсником Ладо Антадзе работать в Бактериологический институт (1923-24 гг). Способная, умная, увлеченная микробиологией, Эличка вскоре стала правой рукой Гоги в микробиологическом отделении и на всю свою жизнь осталась его верным и преданным другом. В то время она не так часто бывала у нас в доме, однако появившийся с ней вместе Ладо зачастил к нам. Несуразный, долговязый, уродливый, ограниченный и малообразованный, он был крайне трудолюбив и смотрел в глаза Гоги восторженно, ловя каждое его слово.
Левицкий пока что задержался в Тбилиси, женился на своей ученице Афродите Христофоровне и жил с ней в нашей бывшей квартире. Несколько раз меня к нему отпускали. Это был совершенно чужой для меня дом. Отец требовал через суд, чтобы меня ему отдали, не побрезговав обнародовать какие-то грязные сплетни о маме и Гоги, и долго приходили какие-то официальные лица, допрашивали меня, пока, наконец, не убедились в моем категорическом нежелании расставаться с мамой и Гоги, давшим мне почувствовать, что такое настоящее отцовское чувство. Не последнюю роль в решении суда оставить меня с мамой сыграло и вышеупомянутое выступление зятя Гоги, Семена Карамановича Чхеидзе на суде в качестве нашего адвоката. Перед отъездом в Польшу отец решил попрощаться со мной в нашем новом доме. Сидел он у меня в комнате, как на иголках, лепетал какие-то банальности и через пять минут, оставив пустяковые подарочки, буквально сбежал, видимо, смертельно боясь встречи со своим счастливым соперником.
В доме у нас часто звучала музыка. К нам регулярно приходила Грикурова, и мама пела под ее аккомпанемент старые романсы и разучивала новые. Будучи всегда в курсе новинок музыкальной жизни, пристально следя за вокальной литературой, мама постоянно пополняла свой обширный камерный репертуар. После недолговременной супружеской эйфории, отодвинувшей на задний план все ее жизненные устремления, мама стала понемногу возвращаться к своему искусству. Этому также способствовало новое знакомство, вскоре перешедшее в приятельские отношения, с супругами Ваги-Спаниоли. Эмилио Ваги был итальянцем, обладателем чудесного тенора, по неизвестным мне обстоятельствам оказавшийся на Кавказе и не у дел. Пылкий темперамент, прекрасная внешность, великолепная вокальная школа, богатый оперный репертуар. Русской речью, которая преобладала в тифлисском обществе, он владел еле-еле, объясняясь чаще выразительными жестами, и радостно отводил душу с мамой, свободно беседовавшей с ним по-итальянски. Его жена, Лиза Спаниоли, полуитальянка, довольно красивая женщина, имела голос несравненной красоты, драматическое сопрано, но петь перед публикой она не могла. Вероятно, это был психоз. От страха у нее отнимался голос. После нескольких неудачных попыток она отказалась от певческой карьеры. Иногда, в очень тесном кругу, ее удавалось уговорить спеть, и мы наслаждались поистине божественным голосом. Певал у нас и Ваги, а также привозимые им время от времени его лучшие ученики (он преподавал пение в консерватории) Циргиладзе и Мчедлидзе.
В 1923 (или 1924) году мама, совместно с Ваги, решила осуществить постановку оперы Пуччини «Богема». Для этого, насколько мне известно, был снят на один вечер зал оперного театра и заключен договор с администрацией и труппой театра. Подготовка к спектаклю, репетиции шли с большим энтузиазмом; афиши были расклеены по всему городу. («В роли Мими – М.С. Элиава, в скобках – А.С. Воль-Левицкая»). Накануне назначенного спектакля администратор сообщил маме, что продажа билетов идет такими темпами, что обещают аншлаг.
Наступил день долгожданного спектакля. С утра небо стало сильно хмуриться. К середине дня свинцовые тучи, низко нависшие над городом, стали низвергать потоки дождя, превратившегося в какой-то трагический ливень. К тому времени, когда артистам надо было ехать в театр, сила дождя значительно уменьшилась, но добраться до театра было практически невозможно, так как город превратился в Венецию, только без гондол. К оперному театру через переход маму перенес муша (носильщик) на спине. Нечего говорить о том, что в день спектакля не был продан ни один билет и только редкие смельчаки отважились прийти на спектакль. Спектакль состоялся при нескольких десятках зрителей. Но что это был за спектакль! Никогда ни Воль-Левицкая, ни Ваги не пели столь вдохновенно, никогда их голоса не звучали так прекрасно, никогда они не играли с таким душевным подъемом и отдачей, как в тот вечер. Немногочисленные слушатели были в полнейшем восторге и получили незабываемое наслаждение.


(Начало смотрите в журнале
«Русский клуб» №2.
Продолжение следует)


Ганна Элиава-малиева

Безоблачная юность автора мемуаров Ганны Георгиевны Элиава-Малиевой резко оборвалась в возрасте 23 лет в день ареста родителей Амелии (Мелании) Воль-Левицкой и Георгия Элиава. В оставленной ей неопечатанной комнате с ней оставался муж, но их медовый месяц и два последующих она провела в слезах и в тюремных очередях, пытаясь передать родителям хоть что-то с воли и получить взамен скудную информацию, из которой правдой было лишь то, что они пока живы. Это был проклятый 37-й год. За месяц до защиты диплома (Ганна собиралась стать геологом) ее арестовали как дочь «врагов народа».
После 9 лет заключения и карагандинских лагерей ей, пережившей там рождение и гибель двухмесячного младенца и смерть родителей, все еще не разрешалось проживание в столице, поэтому в Тбилиси она приехала всего лишь в отпуск, проведя в пути около месяца. Шел 1946 год, ехать приходилось с бесконечными пересадками, штурмуя редкие составы поездов, да еще и малярия замучила в дороге. Я не была знакома с Ганной тех лет, но я уверена, что обратной дороги она бы не выдержала. Многие «друзья дома» трусливо переходили на другую сторону, завидев бывшую политзаключенную. Жить было негде, так как 3-комнатную квартиру на ул. Читадзе конфисковали. Она ютилась у родственников, пока за ее спасение не взялась семья ближайшей подруги Татьяны Александровны Твалчрелидзе, которая не только предоставила ей кров, но и упросила своего отца, основателя института геологии Грузии академика Александра Антоновича Твалчрелидзе взять Ганну на работу в библиотеку, а позже ходатайствовать перед «отцом народов» о предоставлении ей права на проживание в Тбилиси, так как она являлась ценным работником. Следует помнить, что подобное  ходатайство могло стоить Александру Антоновичу карьеры, а возможно и свободы, ведь реабилитацией еще и не пахло, а он был слишком заметной фигурой, поэтому и риск был велик. Копия этого письма хранилась в нашей семье, как реликвия. Оно дало Ганне возможность остаться и встретить любовь всей своей жизни – моего отца, Юрия Минаевича Малиева, да и я родилась в той самой комнатке, которая была подарена маме ее лучшей подругой Танечкой. 14 лет огромного счастья с моим отцом судьба все-таки приготовила для мамы, однако в 53 года ему было суждено умереть от рака.
Ганна Георгиевна была очень добрым, отзывчивым человеком, и я до сих пор удивляюсь, как ей удалось, перенеся все эти тяготы, не озлобиться. Она заведовала библиотеками в разных НИИ, имела частных учеников по французскому и английскому и до конца жизни делала записи, мечтая увековечить имена своих выдающихся родителей – примадонны Варшавской и Тбилисской оперы Мелании (Амелии) Воль-Левицкой и основателя Института бактериофага, известного микробиолога Георгия Элиава.
Последним подарком судьбы было рождение внука Дмитрия в 1974 году, в которого она вложила всю душу.
Скончалась мама в ноябре 1997 года в возрасте 84 лет.

Наталья Девдариани


Часть I

МАМА

Маленькая Амелия (Мирра) Воль-Левицкая появилась на свет божий в 1885 году в Варшаве, в семье скромного бухгалтера Станислава Воль-Левицкого. Девочка родилась через 13 лет после рождения брата Натана. Матери уже было 52 года, роды были тяжелые, после чего она слегла на восемь лет. В доме хозяйничали старшие сестры Зося и Стефания.
Рассказывают, что петь она начала раньше, чем говорить – вероятно, за отсутствием внимательной, ласковой собеседницы. Работяга-отец безропотно целыми днями корпел над работой, чтобы как-то обеспечить семью.
Когда Амелия пошла в гимназию, отец не смог купить ей учебники! Она их одалживала у одноклассниц и ухитрялась выучить задание, просмотрев его на перемене перед уроком. Девочку, очевидно, выручали редкие способности. Тяга к музыке у нее была врожденная – решено было обучать ее игре на фортепиано. Инструмента в доме не было и заниматься музыкой ей приходилось у чужих людей. Очень самолюбивая, она вскоре отказалась от занятий.
Гимназию Амелия закончила в 15 лет на большую серебряную медаль. Несмотря на крайне неблагоприятные домашние обстоятельства, она заслуживала по своим успехам золотой медали, но препятствием к этому явилось ее вероисповедание.
В гимназии, наравне с научными дисциплинами, преподавали салонные танцы, и Амелия была общепризнанной “прима-балериной”, в совершенстве изучила русский и французский языки. Таким образом, 15-летняя девушка из “гадкого утенка” превращалась в прекрасного лебедя, однако ее твердое намерение обучаться вокальному искусству вызвало бурное возмущение матери, властно подчинившей все семейство. В результате Амелии было сказано, что скорее ее выгонят из дома, чем разрешат навлечь такой позор на голову порядочного семейства, ведь в то время актриса приравнивалась к женщине легкого поведения!
К тому времени брат Натан был уже женат. К счастью, невестка Хеля с первого взгляда буквально влюбилась в Амелию и единственная во всей семье (с молчаливого согласия мужа) решительно стала на ее сторону. Она взяла к себе свою любимицу и помогла ей получить вокальное образование.
Пению Амелия училась в Германии (у известного профессора Фон-цур Мюллен Шенау, который, услышав ее, сразу же предложил ей остаться у него и обучал безвозмездно. За год она также усовершенствовала знание немецкого, однако в связи с кончиной отца занятия пришлось прервать – Амелия вернулась в Варшаву, где Хеля устроила ее в частную школу пения пани Соболевской. (Государственных школ тогда не было). Ученицы этой школы выступали на концертах. Амелия пользовалась большим успехом. Красивое лирико-драматическое сопрано, необыкновенно выразительное и музыкальное пение, а также прекрасная внешность: высокая, стройная (“королевская стать”), с интересным красивым лицом (огромные серо-зеленые глаза, темные волосы, белоснежная кожа, жемчужные зубы), обаятельная улыбка – сразу же покоряли слушателей.
На одном из концертов режиссер Варшавской оперы Николай Левицкий предложил Амелии выступить на оперной сцене. Она отклонила лестное предложение, так как, будучи очень требовательной к себе, сочла, что ей пока это будет не по силам. Вскоре она приняла предложение дочери известного варшавского хирурга Слубицкой, меломанки, которая пригласила ее в свой дом в окрестностях Лондона с целью совершенствовать свое искусство у лондонского профессора пения. К сожалению, выяснилось, что Слубицкая не спешит выполнять свои обещания, предпочитая иметь Амелию в своем распоряжении в роли компаньонки, так как она наслаждалась ее пением и сама была неплохим музыкантом. Тем не менее шесть месяцев пребывания в Англии оказались достаточным сроком для того, чтобы Амелия в совершенстве овладела английским языком.
Вырвавшись от своей меценатки, она вернулась к брату в Варшаву, где возобновила свою деятельность и снова встретила Левицкого. За это время он развелся с женой и предложил руку и сердце Амелии, а также настойчиво стал ее уговаривать выступать в опере, предложив себя также в качестве педагога по актерскому мастерству.
Левицкий был старше Амелии на 18 лет, происходил из интеллигентной семьи, был интересным мужчиной: высокий, стройный, голубоглазый, светлый шатен, всегда элегантно одетый, сверкающий чистотой. В ранней молодости, по легкомыслию, он упустил редкий шанс сделать блестящую карьеру. Обладатель хорошего тенора, актер с очень сценической внешностью, он рано обратил на себя внимание и был приглашен на дебют в La Scala. Утром, в день назначенного выступления он обнаружил, что простужен. Вместо того, чтобы заявить об этом администрации и переложить выступление, он, боясь, что его могут больше не пригласить, все же выступил. В результате сорвался на высокой ноте, пустил “петуха” и был освистан требовательными миланскими меломанами. С горя стал нюхать кокаин, чем испортил голос и к тому времени, когда встретил Амелию Воль, он появлялся на сцене только в характерных эпизодических ролях, привлекая своей блестящей актерской работой многочисленную публику.
Когда встал вопрос о бракосочетании, возникли религиозные затруднения. Венчаться полагалось в католическом костеле (Николай был католиком), и Амелия должна была креститься. Раньше девушка вовсе не была верующей еврейкой, но перед необходимостью отречься от веры предков почувствовала себя оскорбленной, поэтому отказалась от оформления брака.
В 1910 году 25-летняя Амелия, благодаря настойчивости Левицкого получила ангажемент в Варшавскую оперу, где с первых же выступлений ее ожидал триумфальный успех.
Амелия по-прежнему жила у брата. Став примадонной оперы, она, естественно, стала заметной фигурой. Вокруг нее множились как поклонники, так и завистники и сплетники. Связь с Левицким вредила еерепутации, и слухи дошли до брата Натана. Не делая любимой сестре никаких замечаний, тихий и покладистый Натан стал буквально таять от горя. На второй год своей связи, после многочисленных повторных предложений Левицкого Амелия, более всего жалея брата, сдалась, приняла католичество и в 1911 году обвенчалась с Николаем Левицким. Вскоре состоялся ежегодный благотворительный концерт в пользу бедного еврейства. Амелия, как всегда, принимала в нем участие. Но когда она вышла на сцену, зрители освистали ее, даже не дав начать выступление. Она плакала, но приняла это как плату за свое отступничество.
В 1913 году у супругов родилась дочь Ханна. Пришедшие с поздравлениями директор оперного театра Метаксян и жена главного дирижера синьора Чимини (впоследствии крестные отец и мать), услышав крик младенца, поздравили счастливых родителей с рождением новой “меццо-сопрано”.


Часть II

Наступил 1914 год, а с ним и Первая мировая война. Фронт приближался к границам Польши и, охваченный паникой Левицкий решил уехать из Варшавы на время военных действий.
В Киеве в то время жила Софья (Зося) Воль – сестра Амелии, которая была замужем за своим кузеном Воль (очень любимым Амелией). Вот туда и отправилась семья Левицких, предварительно заперев свою шестикомнатную квартиру на ул. Маршалковской и сдав на хранение обстановку.
За год пребывания в Киеве Воль-Левицкой не представилась возможность устроиться в оперный театр, так как жена главного дирижера – киевская примадонна – категорически этому воспротивилась. Выступала Амелия время от времени в концертах, на одном из которых ее услышал и оценил тифлисский импрессарио, набиравший труппу по городам России на очередной оперный сезон (1915-16гг). Он тут же предложил Амелии выгодный контракт, и она, поставив условием пригласить также Николая Левицкого в качестве преподавателя пения (что было ей обещано в течение года), согласилась подписать договор скрепя сердце, так как после Европы Тифлис казался ей глухой провинцией. В 1915 году, осенью, Амелия со своей двухлетней дочерью Ганной (Ханкой) приехала в Тифлис. Квартиру ей предоставили в Сололаки, одном их лучших районов города, хозяйка была милая, интеллигентная женщина. Отдохнув с дороги, певица вышла в полдень прогуляться и осмотреться, куда ее забросила судьба. Стояла благодатная тифлисская осень, мягкие солнечные лучи уже не жгли, а только ласково грели. Деревья, густо растущие вдоль Дворцовой улицы и перед дворцом наместника, были покрыты еще зелеными, едва начинавшими желтеть листьями. По Головинскому проспекту с красивыми особняками (ныне пр. Руставели) прогуливались элегантно, по последней европейской моде одетые люди. Дойдя до здания оперного театра, выполненного в псевдомавританском стиле, с садиком по обе стороны, густыми деревьями и башенками, увитыми цветущей глицинией, Амелия остановилась, приятно пораженная, и возвращалась домой в приподнятом настроении. Вечером она отправилась послушать оперный спектакль. Прекрасный состав труппы – первоклассные солисты, хороший оркестр и дирижер, очень красивый зрительный зал, наполненный блестящей публикой, которая тонко разбиралась в оперном искусстве – полностью удовлетворили ее, и она отвергла всякую мысль о “захолустье”.
С первого же выступления на оперной сцене тифлисского театра Амелия (Мирра) Станиславовна Воль-Левицкая завоевала признание, славу и любовь горячей и благодарной публики грузинской столицы. В ее репертуаре насчитывалось около 35 (!) опер: Татьяна в “Евгении Онегине”, Маша в “Дубровском”, Маргарита в “Фаусте”, Виолетта в “Травиате”, Эльза в “Лоэнгрине”, Марфа в “Царской невесте”, Таис в одноименной опере Массне, Манон в опере “Манон Леско”, Иоланта в опере Чайковского, Эмилия в “Сказках Гофмана”, Мими в опере “Богема”, Елизавета в “Тангейзере” Вагнера и многое другое. Каждая из исполненных артисткой ролей воспринималась публикой и рецензентами как “коронная”. Голос певицы, красивый и неповторимый, проникал в самое сердце, мастерское умение им владеть и безошибочный музыкальный вкус покоряли знатоков, обаятельная внешность, огромные выразительные глаза, отточенное актерское мастерство, доходящее до высшего трагизма (сцены сумасшествия в “Фаусте” и в “Царской невесте”; сцены смерти Мими и Виолетты), великолепное чувство меры - характерные черты этой незаурядной артистки, неоднократно отмеченные критикой и прессой. По воспоминаниям современников, “Воль-Левицкая – это было явление на оперной сцене.”
В январе 1916 года состоялся бенефис. Несмотря на вовсе не цветочный сезон, артистку буквально завалили цветами и преподнесли 35 огромных корзин цветов, увитых широкими, длинными, атласными цветными лентами, на которых золотыми буквами была выведена фамилия артистки и краткие восторженные отзывы о е мастерcтве...
Воль-Левицкая была счастливым исключением из актерской среды. Яркий интеллект, живой и склонный к тонкой иронии, высокое чувство ответственности, скромность, выдержка, умение держаться с большим достоинством, полное неприятие интриг и сплетен – все эти свойства ставили Воль-Левицкую в особое положение в театральной труппе, с которой она входила в контакт только на профессиональной почве...
Через год приехал в Тифлис и Левицкий и был принят профессором пения в консерваторию. Будучи человеком сугубо польской ориентации, который с трудом говорил по-русски, он быстро наладил контакты с несколькими польскими семьями (польская колония была довольно многочисленна), и супруги стали постоянно с ними общаться, хотя Амелия предпочитала бывать в грузинских семьях, где Левицкий чувствовал себя неуютно хотя бы потому, что разговорным языком был русский. Нужно сказать, что за пять лет своего замужества Амелия полностью овладела актерским мастерством, которое так пленяло ее в Левицком раньше, и стала постепенно перерастать его в художественном отношении. Как человек же Левицкий был весьма недалек и зауряден, и это стало угнетать Амелию. Любовь превращалась в чисто формальные отношения…

Часть III

Все это я узнала, уже выйдя из детского возраста, из рассказов взрослых. Своего пребывания в Варшаве, конечно, я помнить не могу, так как мои родители увезли меня оттуда в возрасте одного года. Год в Киеве запомнился одной-единственной картиной: кухонный стол, под ним котята и мы с моим кузеном Мишей. Вероятно, в Киеве же я болела коклюшем (в очень тяжелой форме), так как помню себя за столом на высоком детском стульчике, во время обеда. Отец был чрезвычайно строг и требователен. Когда я, измученная очередным приступом кашля, забыв о строгих запретах, протянула ручку к какому-то блюду на столе, отец тут же больно шлепнул меня, и я горько заплакала не столько от боли, сколько от обиды. Возмущенная этим, мама выразила свое негодование, и он поцеловал мою пострадавшую руку, но я не простила его. Я всегда боялась отца, который неизвестно почему воспитывал меня сурово, ведь я была тихим и покладистым ребенком.
Помню нашу первую квартиру в Тифлисе, на Бебутовской улице, совсем рядом с Ботаническим садом. Мы жили на втором этаже, окна наших комнат выходили на улицу. На противоположной стороне находилась мужская гимназия и коридор, в котором шумно проводили свои перемены гимназисты, был как раз напротив наших окон. В погожие дни в распахнутые окна чаще других выглядывал, посматривая на меня, один мальчуган. Моя едва возвышавшаяся над подоконником головка, вероятно, казалась ему очень привлекательной: большие серо-зеленые глаза и густые золотистые локоны, схваченные большим шелковым бантом. Мальчик дружелюбно улыбался, и я на всю жизнь запомнила его глаза – таких синих глаз я больше никогда не встречала. Пелагея Антоновна требовала, чтобы я называла ее бабушкой, видимо, считая, что заменяет мать Амелии Станиславовне. Пело была чрезвычайно колоритной фигурой. Высокая, на годы сохранившая “выправку” институток, верная моде начала века: длинная черная юбка, строгая белая блузка, застегивавшаяся брошью под самое горло, высокая прическа “булочкой” (зачесанные гладко, черные, как смоль, волосы, с четырех сторон приколотые гребешком), орлиный нос, головной убор – нечто вроде смехотворной шляпы Дона Базилио (из оперы “Женитьба Фигаро”) и непременный длинный зонтик – клетчатый в теплое время и черный зимой. Она нас выводила гулять и вскоре маршрут нашей троицы – забавной Пело, изысканной красавицы – Мирры и миловидной девчушки, чинно шествовавшей рядом с горячо любимой мамой, стал известен поклонникам таланта Воль-Левицкой, и они толпами сопровождали нас...


Ганна Элиава-малиева