|
Почетным гостем тбилисского фестиваля авторской песни, посвященного 90-летию Булата Окуджавы, стала неповторимая Вероника Долина. На гала-концерте она исполнила одну из своих любимых песен Окуджавы «Не клонись-ка ты головушка». А потом подарила тбилисцам лучшие свои произведения – «О, женщина, летающая трудно!», «Более или менее хочется жить», «Девочка пятидесяти лет», «В Москве, говорят, снежно», «Эта книга пропахла твоим табаком»… Песни Долиной – это предельно искренняя исповедь женщины-интеллектуалки, ее грустные монологи о том, как меняется жизнь и она вместе с ней. «Неужто время твое истекло?» - вопрошает Вероника Долина, «девочка пятидесяти лет», «глядящая тоскливо», но при этом полная иронии и самоиронии…
- У меня хорошие воспоминания о последней поездке в Грузию, у меня есть слово «Тбилиси», которое в Москве отзывается достаточно необыкновенно. У меня есть май 2014 года на дворе – 90 лет со дня рождения Булата Шалвовича Окуджава, который был моим старшим другом, совершенно специальным товарищем, моим личным посланником небес... Булат – этой мой маяк, светильник разума и иронии, поэзии и старых идеалов. Его вздернутые брови – это смесь иронии, веры и неверия, скепсиса и простодушия. Это обладание высшими сакральными смыслами и скромнейшими понятиями о себе и приближенном к себе пространстве. Это все мир Булата Окуджавы, а я в сущности служитель этого же мира очень давний. Потеряв поэта, я унаследовала его мир... Он научил меня скупому слову «профессия». «Говори: «работа», никогда не говори «творчество»!» - напутствовал Окуджава. Он еще очень-очень многому меня научил.
- Что для вас авторская песня?
- Это моя сущность и моя работа. Я так живу много лет. Когда я была совершенной девочкой, подростком, обнаружились мои внутренние возможности что-то рифмовать с маленькой музыкой внутри. Это было очень давно. Теперь у меня внуки такого возраста. С тех пор я и занимаюсь авторской песней. Я очень недолго работала в стороне от этого простого ремесла. А с года 1980-го – только стихи, только с гитарой в руках. Всего-навсего слух чуть-чуть повыше среднего. Его некоторое присутствие во мне обнаружилось достаточно давно. Я та девочка, которая в четыре года уже читала. В пять могла играть на фортепиано, подбирая себе все что угодно. Когда подошла ко второму классу музыкальной школы, уже могла сыграть все, что угодно. Если меня быстренько посадить в хорошую минуту за фортепиано, я сыграю разное – то, что потребует та самая минута. С Булатом Шалвовичем у нас был смешной случай, когда в составе московской поэтической делегации мы в году 1982-83-м поехали выступать в Ленинград – большая такая бригада журнала «Юность», ведомая Андреем Дементьевым. Я помню Юнну Мориц, помню, как в Питере к нам присоединились Александр Кушнер и Владимир Рецептер. В какой-то «засценной» ситуации я хлоп за рояль и стала играть песню, которую только-только сочинил Окуджава – «Римская империя времени упадка». Он повернулся и, не веря своим ушам, изумленно спросил: «Ты играешь «Римскую империю»? Говорю же, мне очень важна минута, внутренние открытые форточки. Мне важно, чтобы через меня протекало время. Сохранились фотографии той минуты, когда Булат подошел ко мне напевая, а я шлеп-шлеп по клавишам эту «Римскую империю». Слух имеет значение. Ну а дальше маленькая зоркость, она тоже шлифуется, а дальше еще некоторое любопытство к чтению. Я не живу без стихов, без довольно многих стихов в течение если не дня, то световой недели. Все это немножко отшлифовало некоторые вещи, и я не захотела расстаться с гитарой, а гитара со мной. Мое образование сделали книжки. Родители, которые меня создали, к моим рукам пододвигали и музыку, и книжки, и первую гитару мне папа принес, когда мне было 13-14 лет. А дальше книжки – чтение, чтение, чтение...
- В авторской песне первично слово?
- Несомненно. Слова в авторской песне первичны, они всегда вместе с музыкой, но все идет от слова, от этого специального звукосочетания, без него мы вообще ничего не стоим. Оно сигнально, первобытно, оно поэтически необыкновенным образом сделано от своей воздушной звуковой небесной природы, оно заряжает музыкой, и тогда поэтическое слово делается удвоенным, утроенным, приобретает возможности летучие, повышенные.
- Однако слово сегодня девальвировано, оно вытесняется визуальным рядом.
- Компьютер сыграл почти все свои шутки с человеком. Но, наверное, еще не все. Предложил необыкновенно легкую для простукивания клавиатуру, всеатакующие мониторы... Видеоряд делает свое дело. Но мы работаем со словами и верим в их могущество, в их сакральный смысл, и, думаю, не совсем напрасно.
- Авторская песня – это элитарная сфера культуры?
- Это просто творческое подразделение, небольшой цех. Но у нас очень поредели ряды. Старшее поколение вымерло, молодое поколение не оправдало и не оправдывает надежды. Приспособленчество оказалось их первейшим талантом. Приспосабливаться и зарабатывать, зарабатывать и приспосабливаться. Это тоже чудесная вещь. Литераторы старых эпох стремились приспособиться и работать. Мольер и Виойн, например. Это все было возможно. Может быть, приспособленчество и тогда считалось позором, но об этом, увы, не узнаешь, заглянув на пять-шесть веков назад. Но все же приспосабливаться – это приспосабливаться. А при чем тут стихи?
Русскоязычная среда была к нам настолько не расположена, что не по-хозяйски к нам отнеслась... Послевоенная среда в 50-60- годы была расположеннее к своим поэтам, и поэты, освободившись от гнета Второй мировой войны, от гнета сталинизма, подняли подбородки и чути ли не задрали носы. И писали фактически так, как хотели, вышли на уровень, облагородили воздух Москвы и Питера, если говорить на русском языке уже отдаленного от нас времени. Дальше среда стала жестче, и к нам уже не было мягкости никогда. Мы не знали ни вкуса привилегий, ни прелести подлинных, весомых денег. Я не сетую – зато мы узнали огромную публику и знаем ее в лицо. Но все это означает только одно: всего-навсего писать стихи...
- Все-таки вы жили в более романтическое время, чем сегодняшняя эпоха.
- Я не уверена, что дело в этом. Нам бы правителя помягче натурой. Нам бы детей поздоровее, нам бы распределение ценностей между нашими детьми и родителями чуть-чуть посправедливее, и мы будем в порядке. Чтобы мы с легкостью находили своих издателей и книжных магазинов было поболее... Сети книжных магазинов уничтожены, маленькие театральные залы исключены - это все погибло...
- Но и читателей стало меньше, не так ли?
- Нам так не положено думать. Мы выращиваем себе на грядках новых читателей. Даже я, скромняга, вижу своих слушателей и читателей – наверное, уже четвертое поколение. Если публики достаточно, чтобы прокормить меня и мою изрядно поредевшую семью, то спасибо всем божествам, верхним и нижним.
- Насколько изменилась сама Вероника Долина?
- Время отражается на мне. Я пишу стихов все больше, все крепче сжимаю зубы, все кошмарнее сгибаю бровь, все еще занимаюсь чрезвычайно повзрослевшими детьми и подрастающими внуками. Мое дело – заниматься моим ближним миром. Для мня это очень важно.
- Стихи – защита от сурового мира?
- Конечно! Нешуточная...
- А кто вам нравится среди более молодого поколения бардов?
- Елена Казанцева, Михаил Щербаков – волшебные способности, божественный парень. Окуджава успел его заметить, приметить его альбомы. А дальше след немного теряется...
Инна БЕЗИРГАНОВА |
|
Тбилисцы часто иронизируют – «Тбилиси очень маленький город». В том смысле, что здесь все знают друг о друге все. В актерской среде – тем более. Участь сия не миновала и актрису Медею Джапаридзе. При жизни она была окружена любовью и восхищением – не только зрителей, но и коллег, что бывает совсем нечасто. Зависть, злословие, интриги не коснулись ее, хотя сама она в житейских ситуациях часто попадала впросак по какой-то невероятной своей доверчивости и почти наивности. Ее любили абсолютно все: и в театре Марджанишвили, которому она отдала полвека, и в самых затерянных уголках Грузии, и в Москве, где без нее не проходил ни один творческий вечер, связанный с Грузией, и где она сыграла Клеопатру с Ростиславом Пляттом – Цезарем, леди Анну с Михаилом Ульяновым – Ричардом…
Она была не просто очень красива, но удивительно естественна и непосредственна, больше всего подкупала ее простота, в ней не было ни капли высокомерия, свойственного женщинам-красавицам. Знавшие актрису в молодости утверждают, что ее красота не поддавалась описанию. Ни многочисленные портреты актрисы, ни кадры из обошедшего все экраны фильма «Кето и Котэ» не могли передать ее истинного очарования.
Говорят, при виде юной Медеи умудренные опытом люди только разводили руками и произносили: «Ангел». С этим словом абитуриентку из Тбилиси принял вольнослушательницей в школу-студию МХАТ ее учитель, великий Топорков, и это было неслыханным по тем временам нарушением, потому что она опоздала на экзамены. Но отказать ей ни у Топоркова, ни у самого ректора не повернулся язык. Так это осталось на всю жизнь, отказать ей было невозможно – ни тогда, ни позже. Перед ее просьбами никто не мог устоять, даже партийные чиновники: Джапаридзе, будучи депутатом Верховного Совета СССР от Грузии, выступила однажды на сессии с предложением увеличить дотацию для грузинских театров. И что вы думаете, произошло невероятное – Грузия получила огромную надбавку к бюджету.
Было в ее красоте что-то необъяснимо притягательное. Когда Джапаридзе выходила на сцену, казалось, что она излучает сияние. Это не было игрой света или театральным эффектом. Иногда в какие-то моменты по залу проносился единодушный ропот восхищенья. И так было всюду, где бы она ни появлялась. Рассказывают, что после гастролей афиши с ее портретом так и оставались висеть – у тех, кто их расклеивал, рука не поднималась заменить их.
Известно также, что в советские времена фотография актрисы висела в российской тюрьме в камере знаменитого Джабы Иоселиани, близкого друга мужа Медеи и их семьи. Начальство тюрьмы во время обхода приняло ее за икону. Испугавшись религиозной пропаганды, фотографию немедленно было приказало снять – «здесь не место иконе». Для Иоселиани Медея действительно на всю жизнь осталась иконой – депутат Верховного Совета СССР Джапаридзе выхлопотала у Микояна перевод заключенного Иоселиани из Сибири в тбилисскую тюрьму.
Как это ни парадоксально, иногда внешность мешала ей на сцене – редкий случай избыточности красоты. У актрисы были отличные данные для характерных ролей, но режиссеры того времени не часто их использовали, предпочитая очевидное – ее идеальную красоту. Зато те, кто видел на марджановской сцене ее беззаботно порхающую, озорную Маринэ-Стрекозу или лениво-томную учительницу французского с длинной папироской и изысканным прононсом, никогда не забудут этих ролей. Хотя в истории театра она останется как Джульетта, Беатриче, Элиза Дулитл, Клеопатра.
Об идеальности красоты актрисы ходят легенды, иногда парадоксальные. Но однажды эта идеальность была подтверждена научно. Во время международного симпозиума антропологов, в зале висели фотографии самых красивых женщин, но только у фото Джапаридзе постоянно лежали цветы. Оказывается, ученые-антропологи таким образом воздали ей должное, они нашли в ней единственный в своем роде, редчайший образец абсолютной симметрии черт лица. Хотя, разумеется, секрет ее магического обаяния не в математически точных пропорциях.
Вспоминают, что Каталикос Армении Вазген во время театральных гастролей Джапаридзе в Ереване, увидев ее на приеме, был совершенно поражен. Несмотря на то, что, как всегда, она опоздала, глава церкви встал ей навстречу и, сняв перстень со своей руки, подарил его актрисе.
Джапаридзе неизменно вызывала и восхищение, и поклонение. В этом плане ее, пожалуй, можно было бы сравнить с Вивьен Ли. Но в отличие от своей английской коллеги ей посчастливилось никогда не испытать одиночества. Всю жизнь Медея Джапаридзе была окружена любовью мужа и сына. Ее муж, знаменитый Резо Табукашвили – человек редкой эрудиции, пожертвовавший ради нее карьерой дипломата, стал широко известен как кинодокументалист, литератор и режиссер. А сын Лаша Табукашвили – ныне признанный драматург. И для обоих она служила музой, оба посвящали ей свои литературные творения.
Она была как будто не от мира сего. Над ее неприспособленностью мягко подшучивали актеры, ее ничего не стоило разыграть, и все заранее знали, что она поверит всему и легко попадется на любую удочку. Но театру Джапаридзе была предана безраздельно. Однажды на репетиции в марджановском, увлекшись, она упала в оркестровую яму, но даже не подумала прервать репетицию. Повторяя все время «ничего, ничего, продолжим», она вылезла, встала на сцене в прежней позе и – упала, потеряв сознание. Отар Мегвинетухуцеси, вспоминая о репетициях с Медеей, говорил, что она могла работать сутки, лишь бы партнер выдержал. И для этого была готова сделать все. Например, он никак не мог понять, почему в трудные репетиционные моменты она лезла к нему в карман. Приходя домой, он обнаруживал то яблоко, то вареное яйцо. Когда рассказал жене, та расхохоталась: «Это я виновата. Медея спрашивала меня, как сделать, чтобы Отар был в хорошем настроении, тогда с ним легко работать. Я и сказала ей – главное, он не должен быть голодным».
С актрисой постоянно происходили какие-то курьезы. Она вечно всюду опаздывала, даже в театр. Хватала такси и летела на репетицию или спектакль, бросив водителю: «В марджановский». И вдруг однажды она слышит от шофера: «А где это?» Актриса буквально опешила, но вынести такого невежества не могла. «Останови!» - закричала она, вылетела из машины и пошла пешком – в знак протеста, опоздав при этом невероятно.
Только Медея Джапаридзе могла в глухие времена «железного занавеса» привезти из Франции в подарок актрисе Елене Кипшидзе, длинные белые бальные перчатки.
- Куда же я их надену? - всплеснула руками Кипшидзе.
- Придет время, еще будут балы, обязательно будут, - серьезно уверяла ее Медея.
Критик Натела Урушадзе, дружившая с актрисой, вспоминала, что Медея постоянно теряла ключи от квартиры и, наконец, ей пришло в голову обойтись вообще без них. Вместе с мужем они решили эту проблему просто: вырезали в двери большую дырку, чтоб открывать замок изнутри, просовывая руку. А так как в те времена они жили в актерском доме, больше похожем на общежитие, то все знали эту премудрость и входили к ним в любое время запросто, как это принято в Грузии. Как-то Урушадзе все тем же известным способом заходит в квартиру к актрисе, окликает ее и слышит в ответ: «Натела, проходи, раздевайся и ложись». Оказалось, Джапаридзе где-то вычитала: для того, чтобы максимально и быстро отдохнуть, надо лечь и при этом обязательно раздеться. И она неукоснительно следовала этому правилу, распространяя свои знания среди подруг.
Редкая отзывчивость и доброта актрисы также вошли в преданье. Будучи депутатом Верховного Совета СССР она постоянно хлопотала за кого-то в высоких инстанциях. Все просьбы очень близко принимала к сердцу и реагировала с такой непосредственностью, что это стало достоянием истории. Однажды приходит к ней на прием старик и говорит, что 37 лет проработал ночным сторожем. «Вы 37 лет не спали?!» – восклицает она.
Джапаридзе с полной серьезностью относилась ко всем просьбам знакомых и незнакомых людей, помогала как только могла. В шутку говорят, что, продлись ее депутатство, она забыла бы и театр, обивая пороги чиновников. К счастью, этого не произошло, и в памяти она осталась незабываемой актрисой.
Она любила розовый и бирюзовый цвет. И вообще, нежные светлые тона. Она и сама излучала свет, который угас вместе с ней. Кажется, с Медеей Джапаридзе ушла целая эпоха, в которой было место красоте, добру и чему-то светлому. В наше время эти понятия все дальше отодвигаются от нас, уходят вместе с людьми.
Похороны Медеи Джапаридзе в апреле 1994 года надолго запомнились всем нам. Тогда в Тбилиси это было единственное всенародное шествие, не связанное с политикой. Движение транспорта у театра им. Марджанишвили было перекрыто, очередь для прощания растянулась по всей улице. А на сцене у гроба актрисы рядом с сыном стоял его крестный отец – тогда еще всемогущий Джаба Иоселиани. Это во многом благодаря ему в те смутные времена могли быть организованы столь достойные похороны: он даже выписал из-за рубежа лимузин-катафалк, сопровождавший процессию. Хотя для гроба лимузин не понадобился, потому что весь путь до Дидубийского пантеона гроб несли на руках...
Не знаю, висел ли чуть позже, уже в тбилисской тюрьме, портрет Медеи Джапаридзе в одиночной камере Джабы Иоселиани после знаменитого политического судебного процесса. Жаль, что не спросила, когда он из тюрьмы давал мне обширное интервью.
Вера ЦЕРЕТЕЛИ |
|
|
АКТЕР ДОЛЖЕН БЫТЬ АСКЕТОМ |
|
Наверное, не найдется зритель, равнодушный к творчеству и личности Зураба Кипшидзе, ведь он относится к той плеяде мастеров сцены и экрана, каждая работа которых привлекает пристальное внимание. Кипшидзе – это глубина, «умная игра», профессионализм, филигранная актерская техника. Недавно боржомские зрители аплодировали своему любимцу – актеру, отметившему 60-летний юбилей. Встреча со зрителями, состоявшаяся в Доме культуры, прошла под эгидой грузинского представительства Московского международного кинофестиваля «Золотой Витязь». А блестящая идея провести вечер именно в Боржоми родилась во время встречи руководителя представительства, киноведа Дали Окропиридзе с митрополитом Боржомским и Бакурианским отцом Серафимом, во многом благодаря участию которого и произошло это замечательное событие. Отец Серафим не только стал инициатором вечера, но и благословил его. Помогли осуществить задуманное меценаты Автандил Бараташвили и Темур Чкония, радеющие за судьбы культуры. Поддержку оказали муниципалитет Боржоми и его гамгебели Димитри Беридзе, а также телекомпания «Имеди» и телекомпания Грузинской патриархии «Эртсуловнеба».
В творческом вечере приняли участие известные деятели культуры Майя Бараташвили, Резо Чхеидзе, Баадур Цуладзе, вокальный ансамбль «Тбилиси».
«Очень редко, когда выдающийся артист одновременно является и большой личностью. К этой нечасто встречающейся породе людей искусства относится Зураб Кипшидзе, внесший значительный вклад в развитие отечественной и мировой культуры. Не зря Президент МКФ «Золотой Витязь», актер и режиссер Николай Бурляев в поздравительном послании от своего имени и от имени всего Союза кинематографистов России назвал Зураба «рыцарем грузинской культуры», долгие годы представляющим для россиян любимую Грузию…» - рассказала Д.Окропиридзе.
Уже после творческого вечера с артистом побеседовала корреспондент журнала «Русский клуб». На интервью Кипшидзе пришел не один, а вместе с любимой собакой Багирой.
- Это кане корсо – такая порода, - пояснил актер. - У меня и раньше были собаки – овчарка, кокерспаниель. Овчарка погибла, но я снова взял собаку. Даже вопреки собственной воле. И не жалею. Багира у меня такая умница.
- А не боитесь новой привязанности?
- Боюсь. Животные уходят из жизни раньше нас, и это всегда очень больно. Собаки дают нам столько тепла, добрых, умных эмоций! Поэтому я просто не могу жить без Багиры. Она как дочь! Она все время со мной. Багиру впускают вместе со мной в аптеку, гастроном, театр. Она ведь очень добрая, умная, контактная.
- Иной раз приходится слышать, что если человек обращает свою любовь к животным, значит, он в чем-то не удовлетворен своими отношениями с людьми.
- Я с этим не согласен, наоборот, животные учат нас жить и общаться с людьми. Моя, например, умнее, чем некоторые люди. У собак можно много чему поучиться. Первым долгом – верности. А еще – такту. Багира очень тактична, никому никогда не мешает, никого не беспокоит. Потрясающая собака!.. А овчарка однажды просто спасла жизнь мне и моим близким, когда мы могли запросто погибнуть от угарного газа…
- Наша беседа происходит в пасмурную погоду. Вам лучше работается в такой день или предпочитаете солнечную погоду?
- Когда-то я любил пасмурную погоду – ее еще называют «винно-водочной». А сейчас у меня в дождливую погоду возникают проблемы со здоровьем. Хотя в каком настроении, состоянии я бы не был, на сцене все болячки куда-то улетучиваются. Я обо всем забываю, что-то включается…
- А не чувствуете ли иногда, что вам просто не хочется выходить на сцену?
- Если работа хорошая, если что-то состоялось, этого не бывает. А когда участвуешь в каком-то недоразумении, когда и тебе плохо, и спектакль не тот, и публика не ходит, то устаешь, конечно… Вот уже пятнадцать лет мы, Михаил Гомиашвили, Алеко Махароблишвили и я, играем на сцене театра Марджанишвили спектакль «Арт-искусство» Я.Резы в постановке Темура Чхеидзе. За эти годы были разные спектакли – более или менее удачные. Со временем, конечно, актерами привносится что-то лишнее. Но когда Темур Чхеидзе приходит на репетицию и делает маленькие коррективы, готовит нас к спектаклю, все проходит здорово. Мы уже столько лет играем «Арт-искусство», и есть зрители, которые видели спектакль чуть ли не двадцать раз. Двадцать раз смотрят вроде бы одно и то же, но это совсем не одно и то же! Конечно, с годами что-то обязательно меняется. И если спектакль все еще нравится зрителям, это счастье. К сожалению, ничем новым похвастаться не могу. Большие надежды я связывал со спектаклем «Сирано де Бержерак» Э.Ростана в театре музыки и драмы. Мы с режиссером Давидом Доиашвили уже фактически сделали первый акт, шли прогоны, начинали работу над вторым актом. И тут у нас возникли пустяковые разногласия, в результате которых мы с Доиашвили расстались. Это первый случай в моей жизни, когда я искренне сожалею, что так произошло. Я виноват, конечно, и уже не раз извинился. Но и Доиашвили тоже хорош, все-таки нужно было по-христиански отнестись к человеку, учесть уязвимую нервную систему актера, простить его и продолжить работу, в которую было вложено столько труда, энергии, здоровья! Случаются недоразумения, но они должны все-таки как-то разрешаться. Конфликт не должен мешать делу. Это все равно, что ребенка бросить на полпути.
- А сами вы легко прощаете?
- Сравнительно, да. Стараюсь, во всяком случае. Смотря о каком прощении речь идет. К примеру, дама тебе изменила… Если очень ее любишь, то все равно простишь, конечно. В памяти, естественно, все остается, но в принципе я все-таки прощаю – и мужчин, и женщин. Это имеет прямое отношение и к творческой, деловой сфере. Какие-то связи все-таки дороже, ценнее, чем обиды. Легче, лучше сохранить отношения, нежели убежать куда-то, надуться и ворчать.
- И все-таки что для вас совершенно неприемлемо в отношениях между людьми?
- Когда тебя предают. Все очень банально. Измена есть измена. Допустим, тебя подставили. Дружим, и вдруг выясняется, что дружим не просто потому, что дружим, а из-за чего-то. Но прощать все-таки надо. Потому что никто не знает, что с ним произойдет завтра. Может быть, ты окажешься в такой ситуации, что, сам того не подозревая, кого-то предашь. Это очень сложная вещь…
- Что для вас наивысшее счастье?
- Мешают жить здоровье, годы. Есть в США институт, в котором работают психологи, философы. Так вот, они выяснили, что у актера перед премьерой предынфарктное состояние. Единственное, что его спасает от инфаркта, - это аплодисменты. Если что-то получится, если кому-то хоть чуть-чуть понравится то, что ты делаешь, это огромное счастье.
- В последний раз когда вы испытывали это чувство счастья?
- Я его испытываю по сей день, несмотря на то, что премьеры давно не было. Каждый спектакль – это будто ты ничего не знаешь, будто все впервые: первый раз в первый класс. Я вижу у вас портрет Георгия Товстоногова (в комнате, где происходит интервью) - он учитель и моей матушки, актрисы Елены Кипшидзе, и моего педагога Михаила Туманишвили. Товстоногов запустил нас на международную орбиту с «Дон-Жуаном» Мольера после питерских гастролей. Это было счастье!
Не нужно стыдиться делать на репетициях все, даже глупости. Актерская профессия так устроена, и существует режиссер для того, чтобы наши глупости почистить и рафинированно поставить на место. Это удивительная, штучная профессия – режиссер, дирижер. Если режиссера нет, плохо! Я не верю, что актер сам что-то сделает… Актер в спектакле – это как музыкант в оркестре. Что он может сыграть без дирижера?
- Но есть все-таки актеры – исполнители, а есть и такие, что дополняют, углубляют режиссерское решение, находят новые краски.
- Конечно. Если режиссер предлагает что-то интересное, если этот материал тебе нравится, то ты, конечно, дополняешь, проявляешь свою индивидуальность. Режиссер тебя потому и взял, что знает: ты сам из этого что-то сделаешь, добавишь, а не испортишь. Но нельзя хулиганить, нельзя менять магистральный путь. Потому это и сложно. Наша нервная система оголена, и все «проводочки» наружу выходят. Я имею в виду серьезные дела, а не то, как иногда говорят: «Пришел в театр, отыграл и ушел». Вот это я ненавижу! Серго Закариадзе каждый раз выходил на сцену как впервые. Актер не имеет права вести себя как мэтр. Сыграл какую-то роль, получил аплодисменты, взял вторую роль, что-то еще сделал… и уже кум королю! Если актер каждый раз перед выходом на сцену не будет чувствовать себя студентом первого курса, хотя в загашнике у него есть мастерство, интуиция, то все – вранье! Каждая роль – это рождение чего-то нового, а рождения без мук, боли не бывает. Зато потом наступает настоящее счастье. Если, конечно, все получится. А вот без режиссера ничего не получится, я так думаю, это мое твердое мнение.
- То, что вы сейчас сказали о самоуверенных актерах, кажется очень распространенным явлением. Как раз ваше отношение к профессии становится чуть ли не анахронизмом. Ведь сегодня сформировался совершенно другой актерский тип.
- Может быть, и мне это очень не нравится. Это все от нехватки знаний происходит. И это очень простой ход, простая дорога. Порисоваться, потусоваться, где-то мелькнуть на экране или в рекламе. Да, мы сегодня очень «звездим», и я этого терпеть не могу. Нужно быть уверенным в себе, но эта уверенность не должна переходить в фанфаронство. Нельзя становиться самоуверенным болваном. Актерская профессия – это серьезное дело. Это совсем не то, что я думал в детстве: где-то кто-то в чем-то показался, нарисовался, стал популярным. Нет, актерская профессия – другое. Это Михаил Чехов знал. Это знали актеры СССР, где ничего за это не получали. Они не имели почти ничего, кроме фанатической любви к профессии и профессионализма. До сих пор многие из них остаются почти нищими. У них такие же проблемы, как у каждого простого смертного. А ведь актеры должны завораживать зал. А завораживать кого-то – это не значит быть самовлюбленным болваном. Актерская профессия – это адский труд. Прав Станиславский, сравнивший актерскую профессию с трудом шахтера. По большому счету, это так. Почему нужно знать свою профессию? Чтобы когда ты играешь одно и то же в сотый раз, не вспоминать предыдущий спектакль. Если ты будешь вспоминать реакции зрителей или какие-то твои ходы, на которые кто-то как-то отреагировал, ничего хорошего не получится. Мастерство в том-то и состоит, что ты все делаешь, словно в первый раз, впервые открываешься перед зрителями и сам не знаешь, что делаешь. И за этим следить гораздо интереснее, чем за тем, что ты повторяешь из раза в раз позавчера, вчера, повторишь завтра.
- Хороший актер, как говорят, работает ни по системе Станиславского, ни по системе Чехова, ни по системе театра Кабуки или Брехта – он вне любой системы.
- Когда ты будешь все знать, всему научишься, изучишь того же Станиславского, тогда вперед. До Дмитрия Менделеева были известны химические элементы, но именно он создал периодическую систему, которая перевернула мир. Так и Станиславский перевернул представления об актерском мастерстве, сценическом действии. Когда ты это хорошо знаешь, когда ты научился системе Михаила Чехова, когда ты видел спектакли Питера Брука, тогда и у тебя начинает что-то свое проклевываться. Словом, нужно хорошо учиться, чтобы потом показать свое отношение к миру, свою индивидуальность. Чем мы больше знаем, тем мы богаче, богаче наш потенциал. Это, конечно, приходит с опытом. Но можно и в молодости все это успеть, просто нельзя лениться и пренебрегать знаниями. А вообще актер должен быть по большому счету аскетом. Он не имеет права пить, ловить кайф, если уж мы говорим о каком-то идеальном варианте. Получается, что актер – это и спортсмен, и философ, и еще какой-то сумасшедший с обнаженными нервами.
- Вы говорите об аскетизме. А как познавать темные стороны жизни?
- А я вот не знаю. Многие актеры и спотыкаются на этом деле, потому что познают жизнь слишком бурно. Вот у них все и прекращается очень рано. К сожалению, таких случаев немало. Можно назвать имена многих талантливых людей, ушедших молодыми. Олег Даль, Александр Кайдановский, Александр Абдулов… Олег Даль – это же актер хай-класса! А Кайдановский? Когда я спросил его: «Что ты там натворил в «Сталкере»?», он ответил: «Это не я, не я! Это все он, Тарковский натворил!» Знаю, что у Кайдановского было очень много кошек в доме, и он сильно пил. Понимаете, срываемся мы! Все это очень сложно объяснить.
- Если в театре Михаил Туманишвили был вашим гуру, то в кино такой встречи не состоялось, не так ли?
- Пожалуй. Несмотря на то, что я снялся в семидесяти картинах, доволен я, может быть, только двумя. И то разве что каким-то одним проходом.
- Например, в какой картине?
- «Путешествие молодого композитора» Георгия Шенгелая. Там у моего героя Элизбара Церетели есть один проход. В этой сцене я почти ничего не делаю. У меня убили брата. Мой персонаж, культурный, рафинированный, интеллигентный человек, не может в это поверить… Были маленькие удачные моменты и в картине Зазы Урушадзе «Три дома», в которой я сыграл одну из главных ролей. У Тенгиза Абуладзе я озвучил четыре роли в «Покаянии». Он удивился: «Почему я до сих пор тебя не знал? Я бы тебя снял!» Откуда я знаю, почему не знал? Не случилось… Мне очень нравится работать в кино, несмотря на то, что там совсем другая система, другие чувства. Но это потрясающая вещь! Правда, это не от тебя зависит. Это зависит от режиссера, от случая. Важно в нужный момент попасть в нужное место.
- Как относитесь к числу 60?
- Я свой возраст не чувствую. О возрасте напоминают болячки. Конечно, я стал мудрее и не допускаю тех ошибок, которые делал раньше. И все-таки изнутри я все еще дурной молодой парень, хотя внешне, конечно, меняюсь. Сегодня происходит переоценка ценностей. Какие-то ошибки я бы не повторил.
- Например?
- Я бы никого не обидел. Изучал бы языки. Знал бы не только грузинский и русский, но и английский. Я его знал – воспитывавшая меня тетя преподавала английский язык. На улице тогда кто-то сказал мне, что знать английский – это позор. Был, представьте, такой период! Вот такие детские шалости превращались потом в очень большие проблемы. Кто-то говорит, что если бы я родился в другом месте, то был бы больше востребован, и жизнь по-другому бы сложилась. Но это несерьезные разговоры.
- Значит, к сослагательному наклонению относитесь плохо?
- Не очень серьезно, потому что много чего от нас совершенно не зависит, происходит независимо от нас. Существует судьба, рок, даже космические какие-то переплетения, от нас не зависящие. Как есть – так есть. Что произошло, то произошло. Могло бы быть лучше и больше. Я уже вам сказал – у меня много фильмов. А мне дорог какой-то малюсенький проход. Какой-то взгляд, фраза. В театре удач гораздо больше, хотя меня считают трудным актером. Но почему-то мне не стыдно за то, что я сделал в театре, за те семь-десять ролей. Вот за это я отвечаю! Какие-то лучше, какие-то хуже, но я не халтурил, делал все на сто процентов, до конца… Для себя, перед собой мне не стыдно. Хотя, может быть, кому-то и не нравится то, что я сделал. Может быть, можно было и получше, но это уже другой вопрос. Но я все делал честно, откровенно.
- Какое событие в вашей жизни вы считаете наиболее важным?
- В жизни очень много важных вещей. Важно, когда что-то происходит с родителями – хорошее или плохое. Важно, когда рождается сын, дочь, внуки. Важно, что я получил премию «Ника» за роль второго плана в фильме «Время танцора». Мне это дорого. Роль в этом фильме очень выигрышная… Когда актеры говорят, что им безразлично, нравятся они или нет, они лукавят. Очень важно, когда тебя ценят. Чтобы не было инфаркта. Получаешь аплодисменты, и это уже очень здорово.
- Сегодня вы чаще вспоминаете что-то или думаете о будущем?
- Больше вспоминаю, потому что есть что вспомнить. Я ж пессимист. Говорят, что пессимист – это хорошо информированный оптимист. Но я все-таки на что-то надеюсь. То есть 60 – не такой уж возраст, чтобы упасть… Правда, с болячками трудно, но все-таки можно что-то сделать. Даст Бог, получится. Встречу еще раз такого человека, как Михаил Иванович Туманишвили или Темур Нодарович Чхеидзе. Или появится такой режиссер, как Давид Доиашвили
- Это какой-то несостоявшийся роман.
- Да-да! Доиашвили, который умеет, знает, чувствует – очень здорово!
- Хотя он совсем не похож на Туманишвили и Чхеидзе.
- Совсем не похож, да и не надо. Разные режиссеры, разные произведения, разные подходы. По-моему, это правильно. Хотел бы встретиться в работе с Робертом Стуруа, хотя вряд ли он меня возьмет. Но я с удовольствием с ним поработал бы. Мы с ним уже встречались в работе над спектаклем «Жизнь есть сон». Несмотря на то, что мне многое тогда не нравилось – отношение партнеров, например. Говорили: «Робик, он сделает!» Он-то сделает, а что сделаю я? Я ведь должен что-то сделать на этой сцене сам. Но, несмотря на трения, я был очень доволен. Роберт действительно талантливый человек и с ним очень интересно работать. Вот есть такой замечательный актер, как Автандил Махарадзе. Он не работает в другом театре – он ждет Стуруа!
- Назовите последнюю книгу, которую вы прочитали.
- Я очень люблю читать. В детстве и юности меня привлекала художественная литература, а сейчас больше тяготею к эссе, воспоминаниям, размышлениям. Того же Мамардашвили время от времени перечитываю. Хочется казаться умнее, чем ты есть на самом деле, и вспомнить книги, которые прочел, но я сейчас не буду этого делать. Последнее, что я прочел, - это книга Батиашвили об архитектуре, об отношении к прошлому города.
- Главная мысль, к которой вы пришли в свои 60?
- Мне немножко не по себе. Почему-то я часто думаю о смерти. Может, это откуда-то изнутри идет? Это со мной происходит давно. Я ведь пережил клиническую смерть. Нет, я не боюсь смерти как таковой – просто думаю об этом. Главное – не мучится, а спокойно уйти из жизни, когда нужно уйти, когда тебя позвали и где-то ты нужен больше, чем здесь.
- Верите в то, что со смертью ничего не заканчивается?
- Конечно, верю. Я это точно знаю. Есть определенные моменты не только собственной жизни. Есть философия, которая позволяет думать о том, что существует жизнь после смерти. Это и буддизм, и христианская философия. Когда это знаешь, чуть-чуть легче жить. Страх есть, ну и что? Мне просто грустно, когда любимые и даже очень известные люди уходят, и о них забывают, словно их и не было. Мне от этого не по себе. Не потому, что я умру, и меня точно так же забудут. Просто я этих людей очень любил, а их никто не помнит и не знает. К примеру, Павла Луспекаева взяли и забыли. Помнят только «девять граммов в сердце», а ведь он потрясающе работал в театре имени А.С. Грибоедова. Такие люди ушли из жизни! Рамаз Чхиквадзе, Эроси Манджгаладзе… Это было очень сильное поколение, на котором мы выросли и учились. Волнуюсь о молодых. Это поколение совсем даже не плохое, в чем-то даже потрясающее. Просто их нужно готовить, обучать, воспитывать. Мы немножко виноваты перед ними. У них есть рвение, талант, но мы не очень хорошо учим их жить. Показываем какие-то совершенно кошмарные примеры – исторические, политические, социальные. Но они еще молодцы, держатся!
Инна БЕЗИРГАНОВА |
График зарубежных гастролей Нино Катамадзе расписан на месяцы вперед. Застать грузинскую джазовую певицу в Тбилиси – большая удача. Упустить шанс записать с ней интервью не хотелось. Несколько звонков – и я встречаю Нино в назначенном месте.
Нино Катамадзе относится к музыкантам, стиль которых безошибочно узнаешь среди других. Манера исполнения, накал эмоций и энергия, выплескиваемая Нино со сцены, кажется, могут зажечь любой зал.
- Нино, сегодня вы состоявшийся самобытный исполнитель. Как долго искали свой стиль?
- Наверно, мне повезло в том, что по-другому не умела. Я просто нащупала то, что было дано. И, конечно, большое везение – встретиться с профессиональными музыкантами из группы «Insight». Наш стиль сформировался как-то сам собой, ничего специально придумывать мы не пытались – хотели лишь сохранить то, что спонтанно появилось в нашем творчестве. Самое удивительное и прекрасное в этом созидательном процессе – его постоянство, непрерывность. Мы развиваемся, мы не играем вчерашнее состояние – его мы отыграли и пережили вчера.
- Как бы сложилась ваша карьера, если бы ваши пути с «Insight» не пересеклись?
- Не представляю. Даже думать об этом не хочу. Трудно передать словами, какой комфорт испытываю от того, что рядом со мной музыканты высочайшего уровня. Мы как единое целое. Иметь таких единомышленников – мечта многих музыкантов.
- На сцене вы, в хорошем смысле слова, хулиганка. А в жизни? В чем источник вашей жизнерадостности и активности?
- Да я и в жизни большая хулиганка. Сцена – это место, где я хорошо себя чувствую, это пространство, которого не боюсь. Когда я на сцене, у меня даже не возникает вопрос – что делать и чего не делать, контролировать себя или быть свободной. Я не решаю заранее, как и что петь, это решает мое настроение, самоощущение на тот момент. Музыка сама ведет меня – в зависимости от того, какая энергетика в зале. Есть музыка и зритель. Я – лишь проводник, а энергию дают люди – зрители и те, кто со мной работают. Быть исполнителем – это ведь не работа в офисе. Чтоб концерт состоялся, многие люди делают все возможное, чтобы о твоей музыке узнало как можно больше людей. У каждого из них своя история – они живут своей жизнью, работают, решают проблемы. И когда эти люди собираются в одном месте, происходит нечто удивительное, как будто из их историй рождается другая, новая история. Такие встречи должны сопровождаться радостным настроением, солнцем, открытостью – всем, что идет от сердца. Это должна быть встреча-праздник.
- Как ощущаете себя после концерта – опустошенной или, наоборот, наполненной?
- По-разному. Бывает, что опустошенной, а иногда – настолько наполненной, что ходить сложно (смеется). В жизни каждого из нас бывают этапы, пройдя которые мы переходим на следующий уровень. А значит – задаем себе другие вопросы и отвечаем на них другими словами. Когда ты выходишь на сцену, пройдя уже несколько таких этапов – провести на ней два с лишним часа, слившись с залом в одном душевном настрое, несложно. Главное – чтоб было желание встречаться со зрителем.
- На концерт приходят совершенно разные люди. Как получается объединить их?
- Сложно ответить. Скорее, это не я – это мой внутренний мир решает, и он не согласовывает со мной ничего. Он сам контролирует чувства, которые просто выходят из телесной оболочки, ищут людей, готовых к контакту с твоей музыкой, обнимают их. Он сам определяет, как найти путь к сердцам зрителей.
- А бывали случаи, когда не чувствовали отдачи зала?
- Очень редко. Ведь на наши концерты не приходят случайные люди – они знают, куда идут. А зритель у нас удивительный – фантастический, интеллектуальный, искренний, самого разного возраста. Он тонко чувствует фальшь, которая разрушает все светлые чувства, к которым мы так трепетно относимся. Поэтому надо быть честным перед слушателями.
- Вы родились в Грузии, живете в Украине, много гастролируете по России. Где чувствуете себя как дома?
- Дома я в Тбилиси, конечно. Но также спокойно и хорошо, почти как дома, чувствую себя там, где мои друзья. Когда я среди них, у меня абсолютно «домашнее» состояние души.
- У вас друзья по всему миру. Значит ли это, что вы везде можете чувствовать себя как дома?
- Почему бы и нет? Разве это сложно? Мы же хотим радоваться, хотим, чтобы легкие наполнялись светом. Такое состояние души можно ощущать везде, где друзья, с которыми тебе хорошо. В жизни много других сложностей – зачем усложнять то, что связано с любовью и доверием? Это внутренняя температура, которая согревает. Это как нахождение в теплой комнате зимой – какой бы холодной ни была погода за окном, на душе тепло, если в сердце любовь.
- Готовитесь ли как-то особенно перед концертом?
- Обязательно. В первую очередь – саундчек. Настроить звук – целая наука. Концерт – технически сложная схема, требующая дополнительных знаний. В зависимости от особенностей зала прикидываем, что можно спеть в нем и чего нельзя. Час-полтора перед выступлением провожу на сцене – распеваюсь, настраиваю колокольчики и микрофоны. А непосредственно перед выходом, стоя за кулисами, прошу Господа дать нам столько любви, чтобы всем хватило. Что касается организации в целом, это отдельная большая работа, которой занимается команда промоутеров. Конечно, я благодарна всем этим людям – мы работаем с ними годами.
- Вы популярная и узнаваемая личность. Приятно, когда узнают на улице? Вообще, популярность – это тяжелый груз или удовольствие?
- Приятно, когда узнают, но и очень ответственно. Когда ты становишься популярным, твое личное время перестает принадлежать тебе. Ты все время должна быть открытой и приветливой.
- А как насчет звездной болезни – есть ли у вас какие-то свои капризы или особые требования?
- Я такая же, как была. Единственное, к чему я требовательна – это к рабочему процессу. Могу страшно разозлиться, если проблемы со светом или в зрительном зале холодно. Потому что ощущаю ответственность за всю команду, чтоб музыканты успели отдохнуть перед концертом. Я и сама должна выспаться, даже если не спится, потому что отвечаю перед зрителями.
- А в каком зале вам комфортнее выступать – в камерном или оперном?
- Я могу петь в любом зале, но, конечно, камерные залы люблю больше. Кстати, в конце февраля выступала даже в школьном зале. Мы давали благотворительный концерт в одной из частных тбилисских школ. Ко мне обратились старшеклассники – они хотели помочь больной лейкемией девочке. Я согласилась. Согласилась по одной простой причине – дети должны знать, что есть люди, готовые поддержать их в стремлении делать добро. В школе был хороший зал, на 300 человек, ученики взяли на себя организацию концерта. У меня было свободное время. Почему не согласиться? И потом, в Грузии мы практически всегда играем на благотворительных началах – не считая приватных концертов.
- То, что будете заниматься музыкой, было решено с детства? Кем бы стала Нино Катамадзе, если бы не стала певицей?
- Я и сейчас не могу сказать, что занимаюсь музыкой – я, скорее, присматриваю за ней. А кем бы стала – даже не представляю. Музыка сейчас не просто занимает большое место в моей жизни – она и есть моя жизнь. Я говорю не только о своей музыке. С удовольствием хожу на концерты друзей и знакомых – покупаю билеты, как обычный зритель, приобретаю музыкальные диски – даже если могу получить их в подарок.
- Испытывали ли когда-нибудь творческий кризис?
- Конечно. Все творческие люди время от времени переживают его. Это очень важный этап. Он предшествует чему-то новому в жизни. Кризис – вообще-то хороший признак. Если ты испытываешь его, значит, ты на пути к тому, чтобы подняться на другую ступень.
- Нужно ли артисту признание?
- Обязательно. Это самое главное. И нужно оно не тогда, когда ты состоялся, а в начале, когда смотришь всем в глаза – не для того, чтоб получить комплимент, а для того, чтобы услышать совет, правильный ли путь избрал, продолжать ли в том же духе. Молодых музыкантов надо поддерживать. Любое сказанное доброе слово помогает тебе выпрямиться. Вообще признание и исповедование между людьми – это важно не только в музыке, но и вообще в жизни. Без них тяжело жить.
- Ваши сценические наряды всегда приковывают внимание.
- Мне не все равно, в чем выступать. Одежда для сцены обязательно должна быть сшита специально для меня. Последние полтора года мои платья шьют дизайнеры из Тбилиси – вернее, не шьют, а рисуют, прямо по тканям. Это тонкая ручная работа. Девушки выполняют ее с такой любовью, что про каждое платье можно долго рассказывать.
- Раньше вашей визитной карточкой были длинные распущенные волосы, теперь вас узнают по оригинальным косам.
- Во время концерта приходится много двигаться по сцене. Распущенные волосы мешали. Однажды я подумала, а не заплести ли косу. Оказалось, это удобно, красиво и практично. Плести такие сложные косы – почти ювелирная работа. Уже много лет езжу в Киев, к своему мастеру. На плетение косы у него уходит до пяти часов.
- Вы участвовали в проекте Бобби Макферрина...
- Это была вокальная опера-импровизация «Боббл». Проект объединил фольклорных исполнителей из разных стран мира. Среди участников, например, - представители из африканских стран, из России – знакомая многим Пелагея и тувинцы с горловым пением. Я попыталась отказаться, так как не пою фольклор в чистом виде. Даже предложила задействовать других исполнителей из Грузии. Но организаторы не отпустили меня, заявив, что если я уйду, проект разрушится. И я согласилась. Это был прекрасный опыт. Выступать с людьми, которые четко знают, что делают, было интересно.
- Вашему сыну – почти шесть лет. Он уже проявляет любовь к музыке? И как совмещаются заботы о семье и постоянные гастроли?
- Николашка проявляет любовь к музыке. Ему вообще все нравится. Иногда он музыкант, иногда – как папа, врач. Сегодня он спортсмен, завтра – военный или охотник. А вообще, семья и работа совмещаются сложно. Сына беру с собой только в небольшие гастрольные туры. Когда у тебя за 15 дней 15 концертов, и ты практически живешь в поезде или самолете – жалко ребенка таскать с собой. Я-то привыкла – это мое природное состояние. Мы, музыканты, ничего не планируем, приезжаем туда, где нас ждут. Вопрос «ехать или не ехать на край света» не стоит – будь то в Южно-Сахалинск или Нью-Йорк. А как по-другому?
- Вы суеверны? Есть ли у вас талисманы, которые всегда носите с собой?
- Каких-то особых талисманов нет, но я люблю брать с собой на сцену мелкие вещички, подаренные детьми из детдомов. Все сувениры взять не могу, но небольшие, куклы или шарфики, всегда со мной. Они – часть эмоций, которые я испытала, когда мне их дарили. Это очень добрые эмоции.
Яна ИСРАЕЛЯН |
|
