click spy software click to see more free spy phone tracking tracking for nokia imei

Цитатa

Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни. Федор Достоевский

Признание

ЗА КУЛИСАМИ ПРОСПЕКТА

https://lh3.googleusercontent.com/QfPMMEsPumVQSCnC_KCGpdRbCA0z_Q5nTqKb0dSMudPo0Vd2rZV3NAtomk5OQPfmDAisuNA65xGhZazy0o215LAhHXLHGBV0rL4MGPpA-W1uUFTLEVJwjd-T2wp-od7wUoYB_mKB8S4uqxcXsMd-W1mE-G27JhP4xGn0vb2WKeMvF2qLIEHLaS29rfp1QZzh4fD-ju4-F0IFXThk-1mz7neTReeGiCUeIvYps54vXlHDYykWcRJtns8R5Y9X-schKGDa2fyJ_Y7XqpLDSbN0Ot0fbQmI4VztNmJSWwRDAW1t8LoSTpOJQkTwptHWG8SBuUjLMSVbl675f3ysThEzzsTfhdL06_wE8BekgHHaYT62jswtqAR4nWokX0fIiwwQ280ixp9yBtgzXV8kIjvoayljeugN4PIU1jTYPFpSQR0fI2yXb_q9aWuKtD-r02-peRvfV20zEIu6vHrREGB0AGqa5tFjYlW2v9Dp8Pfc9QOntA8-dkaV-YJxV3Y_zo9JYuHw1_pAIdcDqSseuj1WDKbG7qNuzQtbh50U2pdlyWXAB901w9Q78nb_rAnnRO9gdFOG=s125-no

Его можно часто увидеть прогуливающимся по улицам старого города, с фотоаппаратом или без, останавливающимся то у одного дома, то у другого, трогающим старые кирпичные стены, двери, изгибы массивных ворот. Он словно ласкает их, разговаривает, любуется, жалеет, понимает, поддерживает их старость, чувствует и очень любит свой город и старые улицы с удивительными историческими домами. «Это мое – все», – говорит он, имея в виду родные улицы. О нем можно уверенно сказать: у него и адрес тбилисский, и сердце. Устав, присаживается отдохнуть, поговорить с людьми. Вот он сидит на маленькой табуреточке у ТЮЗ-а и оживленно беседует с Амираном, в недавнем прошлом чистильщиком обуви, а сегодня – стоянщиком. Первая профессия кажется мне романтичней, но ее представители уже давно пропали с улиц нашего города, как когда-то ушли фонарщики или тулухчи. Вы спросите, что общего у художника Вигена Вартанова с чистильщиком обуви? Но ведь это старые тбилисцы и у них всегда найдутся общие темы для разговора. Они понимают друг друга, потому что говорят на одном языке. Они – горожане...
Встречи с ним всегда праздник. Вот и сейчас, завидев меня, он встает и говорит так, словно мы продолжаем начатый разговор, хотя какое-то время не встречались: «Как ты думаешь, нас впустят побродить по этому зданию?» Речь идет о бывшей гостинице «Ветцель» (она же ТЮЗ, гостиница «Европа», гостиница «Рустави», министерство юстиции) с незаконченной реставрацией. В полуразрушенном здании живет сторож с собакой, но сейчас его нет, мы откладываем нашу экскурсию на потом и идем по улице. Виген сразу превращается из седого бородача в мальчишку-озорника, останавливается у каждого дома, любуется лепниной, огорчается неухоженности зданий, и мне передается его боль. «Больше ста лет, а как держится лепнина! Представляешь, как строили!» – восклицает он, входит в один из подъездов, опускается на колени и начинает что-то тереть. Четко вырисовывается надпись «А.Андреолетти». Поднимает голову, улыбается, в глазах – восхищение. Уходит довольный и зовет меня к другому подъезду, где вместо старинной двери – железная с домофоном, наполовину закрывающая надпись у порога «SALVE». «Представляешь, что делают?» – огорчается он. Перекошенные дома, облупившиеся, с глубокими трещинами, словно выступившими венами, с грустью смотрят на нас. Уходящий Тбилиси. Знаю, что Виген обошел каждый дом и подъезд старого города и сделал уникальные фотографии. «Заходи ко мне, посмотри», – приглашает он, прощаясь. Обещаю и вспоминаю слова его жены, Гаи (Гаянэ): «Приходите к нам, посидим, пообщаемся – мы люди уходящие». Все уходит. Грустно. Оборачиваюсь ему вслед, он идет, ссутулившись, осторожной, чуть шаткой походкой пожилого человека. Затем останавливается у одного из подъездов, тоже оборачивается и кричит мне через дорогу: «Вот сюда обязательно зайди, обрати внимание на звезды на полу и перила!»
У Вигена с Тбилиси – кровное родство. Это одно целое, один организм и, конечно, у этого организма есть душа – его Дом. Вот где бьется сердце Мастера и его любимого города! Невозможно понять нашего героя, не побывав в его удивительном пространстве.
Не найти этот дом на проспекте Агмашенебели (Михайловский, Плеханова) невозможно – он в самом начале проспекта. Скрипнет старая дверь и впустит вас в маленький дворик с обязательным зигзагом бегущей вверх лестницы, соседями, своеобразным тонким ароматом поспевающего винограда сорта «Одесса», тяжелыми гроздьями свисающего над порогом, и присущим старым дворам запахом времени. Дверь этого дома открыта для всех добрых людей, родных и гостей. Вы не попадете в обычную квартиру с набором необходимых для жизни вещей – это Дом, где действительно живет Время...
– Я родился прямо здесь, вот в этой комнате, – рассказывает Виген и смеется. – Акушерка жила в доме напротив, ее громко звали через проспект, но пока она собиралась и помадила губы, я появился на свет!
Он родился «в рубашке», что считалось счастливым знаком. Примета оказалась верной: это был октябрь 41-го, время военное, и отца призвали в армию. Однако на войну он не попал. Его, как и других инженеров, по списку, составленному строителем итальянцем Моретти, спустили с поезда, послали на строительство 31-го завода и выдали бронь. Позже стало известно, что эшелон попал под обстрел и многие ехавшие на фронт солдаты погибли. «Это ты меня спас!» – говорил Вигену отец. Он занимался, в основном, строительством административных объектов, например, здания Министерства культуры, плавательного бассейна в Ваке, строил так называемые «балетные» дома на площади Марджанишвили и готовил сына к строительной деятельности. Даже вручил ему лопату после окончания школы, чтобы парень привыкал к труду. Но у Вигена были другие планы...
«Со школьных лет я любил бродить по городу и ходить в кино», – вспоминает Виген. Мать давала ему деньги на завтрак, а он покупал на них билеты в кино и наслаждался всеми фильмами, которые показывали в кинотеатре «Колхида». Однажды он стоял у кинотеатра, денег на билет не было, о прогулках сына стало известно дома и его таким образом наказали. Совершенно незнакомый человек, оказавшийся киномехаником, предложил мальчику помогать ему в кинобудке, что оказалось куда интересней, чем нудные уроки в школе! То было время расцвета неореализма, оказавшего большое влияние на Вигена. Он мечтал стать оператором, учиться во ВГИКе, но не сложилось. – Хочешь во ВГИК? – спросил его Сергей Параджанов при первой встрече. – Принеси бриллиантовое кольцо своей мамы – и ты там! – Но у нас нет такого кольца, – наивно сообщил Виген. – Как это нет? – по-параджановски то ли в шутку, то ли всерьез удивился Сергей. – А отец не мог купить? Какие же вы армяне!
Эта дружба двух неординарных людей продолжалась много лет, с 60-х годов до самой смерти Параджанова. Все подробности, начиная с минуты знакомства до последнего прощания, от которого мурашки по коже, трогательно описаны супругой Вигена, Гаянэ, являются собственностью семьи и в свое время будут опубликованы. Могу лишь сказать, что это были не простые, но очень искренние отношения двух талантливейших, необычных тбилисцев, которые своеобразным видением жизни и фантазией создавали свои миры и несли их людям. Эта дружба приносила творческий непокой, радость, праздник и смех, когда, например, Параджанов, в своей манере, не заходил или звонил, а передавал с кем-нибудь записки Вигену с просьбами или приглашениями. «Очень часто Сергей присылал своих друзей познакомиться с работами Вигена. Случалось так, что у нас бывали гости, мы пили чай, – вспоминает Гая, – в это время приходили люди от Параджанова, без звонка – так мы жили тогда, и ходили вокруг стола, рассматривая работы Вигена». Такое беспрерывное хождение и присутствие знакомых и чужих людей было нормальным явлением, частью их жизни.
Эта дружба несла в себе и печаль, и трагедию, и боль, когда поддерживала Параджанова в тяжелые годы заключения. Благодаря ей и общению с такими же искренними людьми он держался за жизнь, дышал, выживал в нечеловеческих условиях, считал дни и ночи до освобождения, о чем рассказывают его письма «другу и брату», бережно хранимые в семье Вигена и Гаи. Памяти друга посвящена серия работ Вигена...
...Все же в кино Виген пришел. А начинал он с кинофильма «Абесалом и Этери» – работал тележником. Затем, под нажимом друга, работавшего на киностудии, Виген показал свои фотографии Лане Гогоберидзе, которой нужен был фотограф на фильм «Рубежи». И следующие тридцать лет проработал художником-фотографом – снимал кинорекламу. Для себя же Виген создавал художественные фотографии, затем увлекся поп-артом. Интерес и любовь к фотографии ему привил брат. «Я посмеивался над его снимками, критиковал, предлагал что-то изменить. Однажды он рассердился, бросил мне фотоаппарат и крикнул, чтобы я сам этим занимался. С тех пор это стало моей жизнью», – вспоминает Виген...
Но вернемся к этому необычному, теплому  Дому, в котором поселилось Время. Здесь заканчивается суета проспекта и начинается другая жизнь, в которой и будни, и праздники, и любовь, и дети – все, как и должно быть у счастливого человека. Крыша над головой, родные стены, так много помнящие, тепло, большой стол, ароматный пирог и любящие глаза супруги. Гая – хранительница  необычного очага, их истории любви и семейного счастья. Она приняла всей душой этого непростого человека и его вечный поиск, прожила с ним долгие годы и вырастила троих детей, двое из которых выпорхнули из гнезда и разлетелись по миру. Но Виген-младший остался рядом и подарил им, как говорит Гая, «единственного невиртуального внука». Конечно, старший сын и дочь приезжают каждый год, и Дом, традиции, воспоминания и любовь продолжаются...
Одно удовольствие пить чай в этом необычном пространстве, сидя под самодельным абажуром, собранном всем семейством из множества бусинок, и рассматривать полки и стены, заставленные и увешанные самыми необычными предметами, на которые многие никогда не обратили бы внимания. Это таблички со старыми названиями улиц нашего города или надписью «К дворнику», дверные звонки ушедшего времени, рожки для мужской и женской обуви со специальными крючками для пуговок на дамских туфельках, гусарские кивера, стремена, фарфоровые утяжелители для люстр, чтобы регулировать их высоту, старинные ключи, коробочки и баночки от сладостей, пенсне, лорнеты николаевских времен и даже кружка с датой коронации Николая II.
– А ты знаешь, что это? – улыбается Виген, освещает большим фонарем очередной непонятый предмет, радуется моему удивлению, и они с Гаей с удовольствием рассказывают историю и предназначение каждой вещицы или предмета мебели. Старинный шкаф-красавец, принесенный с киностудии, где его просто выбросили, и отреставрированный Вигеном, стал теперь хранителем его работ. Письменный стол собран из отдельных частей разной старой мебели, медные самовары, некогда помятые, теперь выровнены вручную... Здесь вообще все создано руками и фантазией Вигена. От удивительных коллажей до мебели. Выжженные коллажи обуглены, как судьбы невинных жертв резни в Османской империи. Ведь предки Вигена и Гаи, бежавшие из Карса, были свидетелями страшных событий 1915 года. Оказывается, у нас один корень... Коллажи собраны из маленьких часовых механизмов, символов времени, уносящего все и всех, но только не память. С фотографий на стенах смотрят предки – дедушки, бабушки, родители и кажется, что связь с ними продолжается. Тут же живут своей жизнью удивительные миры, созданные Вигеном. Его работы невозможно описать. Настанет день, когда они будут выставлены и переживут свой звездный час. Каждый найдет в них свои мысли, прочувствует по-своему. Главное – коснуться взглядом и сердцем, почувствовать настроение, увидеть свое отражение...
Спросишь у Вигена, что все это значит, а он улыбнется и ничего не ответит. Он не объясняет, но душа его знает о тех ощущениях, чувствах и эмоциях, которые в моменты творческого подъема воплощались в эти необычные образы.
Когда проходит первая волна изумления от увиденного в доме Вигена, рождается вопрос: а где и как он добыл все свои  «сокровища»? – Он находил интересных женщин, у которых сохранилась разная старая утварь, ходил к ним в гости, разговаривал, расспрашивал, интересовался, – и они отдавали уже ненужные им вещи. Кстати, женщинам от 85 лет и больше! – смеется Гая. Старожилы нашего города с удовольствием общались с таким знающим толк в старине, искренне любящем то время и все, что с ним связано, небезразличным человеком. Виген был рад этому общению, готов был хранить и беречь дорогие для него предметы, которые за ненужностью кто-то просто мог выбросить, и ему были благодарны. Случались и курьезы, а как же без них? Он долго общался с одной колоритнейшей старотбилисской дамой, и однажды она осторожно поинтересовалась: – А ваша жена не ревнует вас ко мне?
Запомнилась и другая тбилисская  дама «того времени», с которой Виген с удовольствием подолгу беседовал, и у которой однажды спросил: – Чем я могу вам помочь, Анна Лазаревна?
– Верните мне молодость и здоровье, – ответила пожилая женщина. Эта фраза так понравилась Вигену, что он написал ее на маленьком плакатике и повесил на стену...
... – Что вы делаете? – пугались люди, увидев в своем подъезде лежащего на полу человека с фотоаппаратом. «Некоторые думали, что я сумасшедший, но я их успокаивал, – рассказывает Виген. – Иногда несколько дней подряд приходил в один и тот же подъезд и снимал лежа». Так он обошел в течение трех лет все старые дома нашего города и сфотографировал каждый подъезд со своими удивительными перилами и лестницами, все их повороты, изгибы, стены, застекленные крыши и массивные двери с ажурными решетками... Смотришь эти снимки и понимаешь, что нет двух одинаковых подъездов, а кованые перила дают ощущение не тяжести, а наоборот, легкого кружева. Часто он долго сидел и ждал нужный ему свет, и остается только удивляться этому страстному желанию – создать художественный портрет своего любимого Старого города. На его черно-белых снимках – неприукрашенный город, настоящий, с разрушенными домами, фрагментами старых кирпичных стен, арками, балконами, висящими железными тазами или паутинками. «Часто люди недоумевают, когда он долго стоит и смотрит на какую–то разрушенную стену, словно молится», – говорит Гая. А он видит то, что скоро станет фотографией. Он не фиксирует ради фиксации, а снимает художественно, «рисует». Ведь слово фотография в переводе с греческого означает «рисую светом». Свет дает объем, форму, глубину пространства, создает настроение, эмоции. Сложные, многослойные художественные черно-белые фотографии производят неизгладимое впечатление. Не меньшая работа досталась и Гае: она архивировала все снимки по улицам и номерам домов, создала папки и остается только надеяться, что эти удивительные работы увидят не только гости дома, но и все желающие. Как и все остальное, что создали воображение и руки Вигена, включая его старые, уже оцифрованные, кадры и натюрморты. Не нарисованный, а сфотографированный натюрморт, созданный из самых неожиданных  составных – это самобытный  вид творчества. Сочетание, казалось бы, не сочетающихся предметов, света и тени создают настроение, завораживают и заставляют искать спрятанный в них смысл.
Все эти разные и неожиданные предметы, которые руками и фантазией Вигена превращаются в произведения искусства, живут в самой творческой части и достопримечательности дома – на Чердаке. Это то ли мастерская, то ли театр одного актера, и здесь Виген готов проводить долгие часы, мастеря свои непостижимые миры, в которых и космос, и музыка, и ветер, и подводный мир... Остается лишь удивляться такому необычному, абстрактному, сюрреалистическому выражению мыслей и душевного состояния. «Неужели это я делал?» – иногда удивляется Виген, разглядывая свои работы как бы со стороны. «Да, да, – кивает Гая, видя мое удивление, восторг и даже растерянность, – весь мир у него в картинках, которые откуда-то выплескиваются. Он отталкивается от одной детали, вызвавшей ассоциации. А потом все пилится, строгается, собирается.
– Каждый предмет живет своей жизнью. Вот висит железочка – это уже произведение искусства, – говорит Виген. Созданные им трехмерные коллажи из найденных предметов в искусствоведении носят название ассамбляж, они удивляют сложностью сочетаний и мастерством исполнения. Когда-нибудь все эти чудеса вигеновского мира будут выставлены, но пока он говорит, что еще не пришло время.
Виген с детства тяготел к театру, собирал интересные ткани, любил кукол, и все, знающие о его страсти, приносили их ему. «Живут» у него и манекены, которых домочадцы в шутку называют «девушки Вигена». Однажды случилась забавная история. Вигену понадобился для работы манекен, и он решил выпросить его у какого-нибудь торговца на вокзальной ярмарке. Манекен оказался женского рода, дылдой с человеческий рост, с которой в транспорт не сядешь. Он нес ее, бережно обняв, от вокзала по всем плехановским улицам и не обращал внимания на странные взгляды прохожих, а придя домой, поставил у входной двери. Спустя время мама Вигена заговорила об опоздавшей пенсии, которую в то время разносили по домам почтальоны. Пришлось самим искать их почтальона. – Я приходил к вам два раза, – стал оправдываться несчастный, – но оба раза в дверях стояла обнаженная женщина, мне было неудобно подойти и постучаться...
Вигену нужна публика – люди, с которыми можно приятно общаться, рассказывать о родных улицах, достопримечательностях, подъездах, старых жителях, влюблять туристов в каждый дом своего города, такого же неповторимого и Вечного, как Рим или Париж, приглашать в гости. И люди, иногда совершенно незнакомые, с радостью общаются, приходят в гости и оставляют в душе тепло удивительного вигеновского дома на всю жизнь. А потом к ним заглядывают друзья этих людей, и поток гостей не кончается. Поэтому не удивляйтесь, если однажды, прогуливаясь по проспекту Агмашенебели, вы увидите в окне одного из домов необычного человека, иногда для большего впечатления и радости в гусарском кивере, улыбающегося, приглашающего в гости – за кулисы проспекта, где начинается театр и живет творчество этого чудесного тбилисца. Ну, а если вы попадете сюда на Новый год, то окунетесь в волшебную сказку, созданную руками Вигена...
Нехорошо засиживаться в гостях, но так не хочется уходить из этого гостеприимного дома, пусть даже на время! За спиной звучит вигеновское прощание – звон колокольчика, висящего над дверью в гостиную, как доброе пожелание или  благословение. Идешь по проспекту, этот звон как будто сопровождает тебя, и ты улыбаешься. И вспоминаешь слова Гаи: «Я говорю детям, если у вас спросят, какой он, ваш отец, отвечайте – редкий».
Благодарю дорогих Гаю и Вигена Вартановых за счастливые, по-тбилисски теплые встречи за подаренное мне время и внимание и за прикосновение к необыкновенному, неземному миру.


Анаида Галустян

 
ЛУЧШИЙ

https://lh3.googleusercontent.com/PwuzuerA7G2Tvzy9C0TD87eK7Ob7is6vYHQBVUH1LH5f3FjAmCqoPNh9TIHv41W6wmm_GeKcNqRGlq_3o_Fud2j8JNkc3GBZuUAUMjHGfNCG2QgrETBkbcCok03ZOf63J-HDih4LuDmoo-r-ELgKgPiPif42ZSAfiW8j1r0JNdAQC7IhHVWNuldz48kF9zDsrzt6mqcz2ejyF1q27p8HvAjdKub65KwgiLjzxfNH5HwUyv-YSJHikFqnWYw3CiVL6zzms4X1v-TusnOZvLiGU00dbLz7guGhxRNAS_nq_1FbMBnDZhY5jxTjp9Im4ZNx1iDqE7dMP4hFsYGNkYHdqM26cgU2Sy3Q5EXeRM8r89hR5bRR9jn1JDl1GaAienA3GV-Xbc76ZIJaaYYCMxBRi5EQEYu898iAgbt8MPlBe1j5SGV3d6FMY-XF5KiJzMIfVGvP2T-WBg3RSTyUYAhFLell3rh0OKY26tz2KKTk7oxACRvefIyfl8bym3zR-LHLgY3zACepbVqCy71jVqv4dXJy7DMOOKqdT_LEtHoMjgg=s125-no

Это был лучший человек, которого мне довелось знать, с кем выпало счастье дружить.
Кирилл Юрьевич Лавров был велик во всем. Господь одарил его одного таким количеством талантов, что их с лихвой хватило бы нескольким десяткам для того, чтобы остаться в памяти живущих.
Талант быть артистом, каких единицы, быть верным другом, преданным соратником, мудрым наставником, благодарным учеником, благородным оппонентом… И далее, и далее, наверное, до бесконечности.
Никогда в жизни не забуду его внимания к Грибоедовскому театру,  ежеминутной готовности помочь, откликнуться на просьбу, ответить на любой вопрос. А ведь это был один из самых занятых людей в стране, который занимался настоящими, живыми делами.
До конца дней своих буду помнить его доброту и тепло по отношению  ко мне лично. И это отношение я с гордостью считаю орденом чести, знаком отличия, которым наградила меня судьба.
Последний раз он приезжал в Тбилиси ровно десять лет назад, чтобы поздравить грибоедовцев с 160-летием театра.
Покидая Грузию, Кирилл Юрьевич сказал слова, которые сегодня звучат для нас, как великий завет.
Мы их не забудем.
Вот эти слова:
«Эта поездка оставила самые добрые, самые теплые воспоминания. Покидаю Грузию с очень хорошим чувством. Надеюсь на новые встречи. Очень приятно, что юбилей состоялся, несмотря на известные осложнения в государственной политике между Россией и Грузией. Что ж, политика есть политика, и в ней происходят вещи, о которых мы даже не ведаем. Но мне очень понравилось, что отношения на межличностном уровне абсолютно не изменились. Наоборот, мне кажется, что не только друзья, но и люди, которых я никогда раньше не встречал, проявляли ко мне теплоту и доброту, которые невозможно забыть. За прошедшие столетия мы стали настолько едины в своих устремлениях и отношениях, что разрушить это нельзя. Я это здесь осознал очень ясно. И это главное, что я увожу в своем сердце».


Николай Свентицкий

 
РУДОЛЬФ НУРИЕВ: ВОСХОЖДЕНИЕ К СЛАВЕ

https://lh3.googleusercontent.com/ulHv9Lm29pA-9OPsB74mQtnIfHH9lPkqr8einMcbwNc=s125-no

Безрассудная мечта Рудольфа стала явью: школа, основанная Павловой и Нижинским, знаменитая школа Мариинки Санкт-Петербурга, недавно переименованная в Академию Вагановой, состоявшая при труппе ленинградского Кировского театра, – открылась перед ним!
Он приезжает в Ленинград 17 августа 1955 года после шестнадцатичасового путешествия в переполненном автобусе. «Я сэкономил несколько рублей, сел на поезд и приехал…» Он никого не знал в этом гигантском городе, изобилующем дворцами и музеями. Главное, что, прежде всего, интересовало юношу, затерявшегося среди трамваев и толпы горожан, – это Кировский! Он устремился туда, едва сойдя с поезда, и, дрожа от волнения, застыл, словно пригвожденный, перед фасадом театра. Он во второй раз увидел «небо». Подошел. Привратник сообщил ему, что «небо» закрыто и что занятия на курсах и просмотры начнутся только через десять дней. «Я, в самом деле, пропал. Мне было шестнадцать лет. Но я подождал…»
И все же удача ему улыбнулась еще раз. Удальцова, его старая учительница из Уфы, была ленинградкой, и Рудольф может пожить у ее дочки. Он всю неделю бродил по городу, впитывая его в себя, восхищаясь Невским проспектом, с изумлением созерцая массивную красоту Исаакиевского собора или старые дома, выкрашенные в пастельные тона, посещал Эрмитаж, прогуливался вдоль Невы, не забывая снова и снова возвращаться на улицу Росси, на которой стоит балетная школа Кировского.
Кировским театр стали называть в 1935 году (ему было присвоено имя С.М. Кирова), но свою родословную театр ведет с 1783 года, когда Екатерина II издала Указ об утверждении комитета «для управления зрелищами и музыкой». Театр неоднократно реконструировался, а в 1859 году был построен новый театр, который получил имя Мариинского в честь царствующей императрицы. В 1869 году балетную труппу театра возглавил Мариус Петипа.
В течение тридцати лет он безраздельно властвует в театре, а конец XIX века становится апогеем эры Петипа в Санкт-Петербурге. Марселец Петипа обратился к творчеству Чайковского и подарил, таким образом, Мариинскому три шедевра романтического балета – «Спящая красавица» (1890), «Щелкунчик» (1892) и «Лебединое озеро» (1895). Вокруг мастера объединяется одна из самых престижных трупп в истории танца, труппа чисто русская, собравшая таких звезд, как Соколова, Никитина, Кшесинская, Преображенская, Гердт. Немного позднее Ваганова, Павлова, Карсавина, Егорова, Нижинский, Фокин и Фокина достойно пронесут эстафету старшего поколения, а Нижинский и Дягилев освятят всемирный триумф санкт-петербургской труппы.
Академия русского балета им. А.Я. Вагановой (балетная школа, куда направлялся Р.Нуриев) – одна из старейших балетных школ мира, благодаря которой появилось и обрело всемирное признание такое явление, как русский балет.  
Утро 24 августа 1955 года выдалось нервным, почти лихорадочным. В этот день молодой Рудольф явился на улицу Росси и предстал перед приемной комиссией школы.
За десять отпущенных ему минут Рудольф должен под аккомпанемент пианистки продемонстрировать плавность своего стиля, качество движений и свой технический дар, обладая одним большим недостатком – своим возрастом. Он почти «стар» для школы. Слишком стар, чтобы приобрести технический багаж, слишком взрослый со своими уже оформившимися твердыми мускулами. Сможет ли он за два, три года учебы одолеть школьную программу, каким бы способным ни был?
«Я всегда буду помнить мой первый экзамен, – расскажет Нуриев позднее. – Я показывал танцевальные образы Костравицкой, лучшему педагогу-женщине России. А когда я закончил, она медленно вышла и заявила перед всем классом: «Молодой человек, вы или станете блестящим танцором, или будете законченным неудачником». Затем, выдержав некоторую паузу, категорическим тоном закончила: «И, по всей вероятности, неудачником».
Перед мальчиком, обливающимся потом и дрожащим от страха, Вера Сергеевна Костравицкая произнесла пессимистический приговор, но она все же посчитала его достойным поступить в Академию Вагановой. Существуют солидные аргументы для вынесения такого решения. Рудольфу уже семнадцать лет и только  с основательной для такого возраста тренировкой он сможет нормально освоить свое ремесло. Больше того, если бы даже он с исключительной быстротой освоил курс, он – не простой ученик. Он сам знает, что его стиль довольно груб и неотесан и что у него не было равных с другими условий поступить в школу танца семью годами раньше, но он рассматривает это как вызов, позволяющий ему приобрести знания, освоить технику и понять танец, ничего не растеряв из арсенала своей спонтанности, личных качеств и природного таланта. Так, в продолжение трех лет пребывания в Ленинграде он раздвигает рамки своих возможностей, без устали повторяя «па», которые ему кажутся трудными в перерывах между уроками, обуреваемый упорным желанием догнать и перегнать остальных учеников.
Занятия начинались 1 сентября 1955 года. В то утро его познакомили со школой – показали спальню, которая, кроме него, приютит еще двадцать студентов, очень просторный и хорошо освещенный зал с большими стрельчатыми окнами. Мальчики находятся под наблюдением учителя, и каждый вечер они должны являться к нему, чтобы уточнить, к которому часу наутро им следует встать согласно расписанию уроков. Утренний завтрак подается  с восьми до десяти часов  в большой столовой, где они и обедают. Артисты Кировского посещают эту же столовую, однако студенты и артисты не разговаривают друг с другом.
Коллектив преподавателей школы Вагановой пользуется большой репутацией. Он состоит из шестидесяти педагогов, сорок из которых преподают классический танец. Пять учителей являются специалистами «па де де», четверо преподают актерское мастерство. Обучают также истории танца, театра, фортепьяно, а также развитию чувства равновесия.
«Наши занятия отнимали от восьми до одиннадцати часов в день, – вспоминает Нуриев в своей автобиографии. – Лекции по литературе, истории искусств, истории музыки и балета. Были также уроки физики, химии, географии и пр. Я их ненавидел. Прибавьте к этому уроки фехтования на шпагах один раз в неделю. Я должен был быть счастлив, но жизнь в ленинградской школе вскоре стала для меня невыносимой».
Рудольф быстро приобрел репутацию нонконформиста. Его не ненавидят, но, как ни странно, не любят. Возможно, потому, что он проявляет полную неспособность сходиться с другими учениками. Но не потому, что не хочет, а просто потому, что не может. Индивидуализм и своенравность слишком отличали его от многих в среде, где коллективизм и обезличенность были правилом.
В довершение всего он пропускает политзанятия, засыпает, как только ему начинают выговаривать, и путает социализм с разными другими учениями. На сцене еще хуже: он старается выделиться из ряда танцоров, не выносит ситуации, когда он не один исполняет свои вариации, выходит к рампе как будто… как будто его вызывают зал и публика, огромной толпой собравшаяся у театра и в самом городе и дальше, вплоть до границ вселенной.
Рудольфа сразу возненавидел Шелков. Известный по прозвищу «Квадратная голова» (из-за формы своего подбородка), этот директор-администратор навел в школе самые строгие порядки. Он настаивает на том, чтобы ученики с его появлением немедленно прекращали все свои дела. Мальчики должны поклониться, а девочки сделать реверанс. Кроме того, он – маньяк в части стрижки волос, а Рудольф носит прическу чуть длиннее положенного. «С самого начала Шелков был несправедлив ко мне. Казалось, он всякий раз искал повод унизить меня, подбадривал некоторых учеников, расточая ласковые похлопывания по плечу и советуя не переутомляться. Зато со мной он обращался, как с отстающим, пришедшим в школу прямо из сиротского дома: «Не забывай, – напоминал он мне, – что ты здесь из милости школьного руководства». Такого рода обращение неизбежно провоцирует Рудольфа на бунт. Однажды вечером он решается на более чем смелый поступок: несмотря на строгий запрет выходить из школы по вечерам, пойти в Кировский театр на балет «Тарас Бульба».
Итак, он покинул стены школы, не испросив никакого разрешения, больше того, не предупредив дежурного по спальне. А когда вернулся после представления, то обнаружил, что его постель убрали, а талоны на питание, которые он оставил на своей тумбочке, исчезли. Никто не сказал ему ни слова. Ночь он провел на полу в каком-то закоулке здания. На следующий день, отказавшись от завтрака, он направился прямо в класс. Учитель называет его фамилию и задает вопрос. Он встает… и тут же теряет сознание.
Вечером Шелков вызывает его в свой кабинет и строго ему выговаривает. Он требует, чтобы молодой человек назвал фамилии и адреса своих ленинградских друзей. Рудольф отказывается. Директор настаивает и, в конце концов, вынуждает его достать из кармана записную книжку с адресами. Начинающий танцор полагает, что он выкрутился, называя имя дочери Удальцовой, у которой он остановился в Ленинграде. Рудольф попытался не называть номера ее телефона, заявив, что он у нее не установлен. Вдруг, в припадке гнева, Шелков подскочил к нему и вырвал записную книжку из его рук. Рудольф был сильно обескуражен.
Инцидент на этом не был исчерпан. Неделю спустя Нуриев пошел к Шелкову и заявил: «Я хочу уйти из вашего класса и поступить в восьмой класс». «Шелков посмотрел на меня с немым изумлением». Наступила долгая пауза. Наконец, директор сдавленным голосом сказал: «Я потерял достаточно времени с вами. Теперь вы можете делать все, что хотите. Сейчас я направлю вас к учителю восьмого класса – человеку, который даже не затруднит себя бросить взгляд в вашу сторону».
Его новым учителем оказался Александр Пушкин, который станет для него вторым отцом. Позднее Рудольфу станет известно, что, представляя его новому учителю, Шелков не преминет отомстить своему строптивому воспитаннику, написав записку следующего содержания: «Направляю вам упрямого идиотика, нищего негодяя, который ничего не смыслит в балете. У него слабое развитие, и он даже не может грамотно удержать позу». И заканчивает угрозой: если Рудольф не сделает успехов у Пушкина, у школы не останется никакого другого выбора, кроме как «выставить его за дверь».
Дебют Нуриева в классе Пушкина (который учился с Павловой и был первым танцором Кировского  в течение двадцати восьми лет) не был легким. «По сравнению с моими новыми соучениками я действительно был ничтожен. Но, несмотря на небольшое внимание, которое мне посвящали, я уже с первого урока понял, что принял мудрое решение. Пушкин, в самом деле, был великолепным учителем, и я его сразу полюбил».
Весь талант этого артиста зиждется на интеллекте и терпении, с помощью которых он предоставляет танцорам свободу найти свою манеру исполнения, подчеркивая свои сильные стороны, и настаивает на том, чтобы его ученики прислушивались к своим мускулам. «Мускулы обладают «памятью». Значит, если танцор знаком с «чувством» своих мускулов в корректной позиции, то все, что он – или она – должны сделать, просто: вновь найти это чувство, чтобы появилась та же корректная позиция», – учил он. Главное, он обладает подлинным аналитическим даром, большим профессиональным предвидением и всегда ставит надежный диагноз. Именно этому великому педагогу (умершему в 1970 году), мы обязаны расцветом талантов, которые принесли мировую славу Кировскому театру:  Шелест, Осипенко, Комлева, Сизова, Колпакова, Макарова и – после Нуриева – Барышников, Панов, Соловьев. Если он объявляет: «Ты порхаешь возле бруса, как белье на бельевой веревке», он учит, что надо сделать, чтобы не «порхать»: «Выставь вперед руку», и танцор сразу находит свою точку равновесия.
Доброта Пушкина позволила молодому Рудольфу, враждебно настроенному против всякого рода замечаний и выговоров, улучшить свою технику. Профессор сразу заметил поразительную способность своего ученика мгновенно усваивать все, что он видит: он может вспомнить «па», увидев его всего лишь один раз. Приняв этого гадкого утенка, старый танцор понимал, что ему доверили не только ученика, будущего робота, но танцора. Достаточно обработать этот алмаз и он превратится в бриллиант.
Педагогу, кроме того, импонирует смышленость своего ученика: «Он знает, как заниматься, что отличает его от других. Во время занятий он только и делал, что упражнялся. Он был глубоко пронизан атмосферой театра, культурой и музыкой. Он не признавал никаких вариаций танца, в том числе и женских. Он регулярно упражнялся до и после уроков», чем вызывал раздражение и неприязнь соучеников. «Я не был на пределе своих сил, – объяснял Рудольф в своей автобиографии. – Мало-помалу я почувствовал, что против меня  затевается какая-то официальная кампания. Потому что я отказался вступать в комсомол. На комсомольских собраниях обсуждаются политические вопросы, а я был неспособен проявить хоть малейший интерес к политике. Все комсомольцы думают одинаково, говорят одинаково, имеют один и тот же внешний вид. Мой отказ дать себя вовлечь в их ряды бросал на меня чрезвычайно подозрительную тень. Моя ненормальная склонность к одиночеству считалась достойной презрения. Таким образом, с первого же года моего пребывания в ленинградской школе, я навлек на себя всеобщее осуждение».
К счастью, благодаря музыке он обрел в городе нескольких друзей. К концу первого года обучения, регулярно посещая музыкальную лавку близ Казанского собора, он покупал  разные партитуры. Лавкой заведовала женщина, примерно в два раза старше него, она с готовностью подбирала для него ноты, просила знакомых музыкантов, приходивших к ней,  играть ему его любимые сочинения, а когда магазин бывал пуст, а она свободной, сама садилась за пианино и играла. Однажды вечером Елизавета Михайловна пригласила его к себе домой пообедать. Там он встретит кроткого человека, ее мужа, который познакомит его с многими поэтами, произведения которых он позднее прочтет. Вскоре у него войдет в привычку обедать в доме этой четы, по крайней мере, раз в неделю. Они жили в небольшой, но очень веселой квартире, куда приходили с визитом их друзья-артисты, – хозяева умели создавать в доме теплую, сердечную обстановку.
Небольшая компенсация за школьную атмосферу, где его окружают зависть и недоброжелательность. К концу первого года учебы его школьные результаты великолепны. Согласно национальной шкале оценок, от единицы – неудовлетворительной отметки – до пятерки (5) – отлично – Рудольф  получил, по меньшей мере, четверки (4) по всем предметам, за исключением рисования, а на последних экзаменах он получил три пятерки и две четверки из шести предметов. Он блестяще знал литературу, географию, физику, ботанику, историю и английский. И все это без усилий. Что касается экзамена по танцу, он его сдал на «ура». Таким образом, он мог с триумфом возвратиться домой на каникулы летом  1956 года.
Вернувшись в Ленинград, он с радостью встретился со своим учителем и стал привычным гостем Пушкиных (Александр жил в той же школе с женой, бывшей балериной). Их жилище, обставленное старой мебелью XVIII века, в конце концов, было преобразовано в своего рода неофициальное место встречи студентов, где в гигантских количествах гоняли чаи и вели нескончаемые разговоры о балете.
К этому времени Рудольфу отвели место в совсем маленькой, на шесть кроватей, спальне на первом этаже школы. Среди его товарищей по театральному сбору был румын Серджио Стефанши и финн Лео Ахонен. Они обратили внимание, что Рудольф часто груб и резок в своих манерах. Габриэлла Комлева, будущая звезда Кировского, в ту пору учившаяся в Академии Вагановой, отметила парадоксальные изменения в поведении Рудольфа на второй год учебы. «У него были огромные познания в области культуры, но в то же время пробелы в плане воспитания. Например, он никогда не читал газет. Ругался и делал хлесткие замечания, которые вызывали недовольство и досаду окружающих его людей. Были нескончаемые конфликты».
В течение последнего триместра 1957 года Рудольф работает упорнее, чем когда-либо под заботливым вниманием Пушкина. В свои сорок девять лет тот по-отцовски относится к Рудольфу. Михаил Барышников, который позднее тоже станет его протеже, подчеркивает его качества как педагога: доброта, мягкий метод преподавания, терпение во всяких испытаниях. Пушкин иногда даже называл Рудольфа «Руденькой», а не «Рудиком», как остальные. Уменьшительное имя играло большую роль. Если ученик ошибался, был слишком возбужден, затрудняясь освоить какое-то «па», Пушкин обращался к нему спокойно. Тот факт, что профессор никогда не нервничал, не выходил из себя, сохранял хладнокровие, никогда не повышал голоса, действовал успокаивающе.
Пушкин помогает ему усовершенствовать технику, стараясь сохранить то, что заложено в него природой: эмоциональный порыв и интеллект созидания. Учитель тронут постоянным и неиссякаемым энтузиазмом своего ученика. Один из кардинальных аспектов метода Пушкина состоял в том, чтобы побудить танцоров быть самими собой. В отношении Рудольфа это означало согласиться с его огромным и неуемным стремлением к большим ролям, с его гордостью, с его талантом делать прыжки впечатляюще с мягким и гибким приземлением. И с его характером.
В феврале 1958 года лучший ученик последнего класса Рудольф принимает участие в девяти утренниках балета на сцене Кировского. Вскоре в узком кругу балетоманов Ленинграда прошел слух, что на сцене появится молодой и многообещающий танцор. Энтузиазм растет от представления к представлению. Нуриев объявляется лучшим учеником школы. На вечере, посвященном окончанию учебного года (а мы можем судить о его таланте по фильму того же периода, в котором он исполняет «па де де» из «Корсара»), публика околдована. Как напишет позднее местный критик в журнале «Театральная жизнь»: «В нем нет ничего от студента, сдающего экзамен. Перед публикой выступал зрелый артист со своим стилем, своим собственным подходом к танцу и даже со своей персональной техникой, удивительно своеобразной и самобытной. Точнее было бы сказать, что если и существовал когда-либо «благородный» танцор, совершенно чуждый всему поколению «академиков» Кировского, от Константина Сергеева до Бориса Брегвадзе и Владилена Семенова, то это молодой Нуриев. Редкая птица, по правде сказать, не только потому, что он не является «безупречным» танцором, а потому, что зритель до такой степени очарован глубиной его движений, его доверием к себе и его кошачьей грацией, что глаз самого бдительного зрителя должен отказаться отмечать техническое несовершенство. В действительности, они не имеют никакого значения, если принять во внимание эмоции, которые рождает одно только его присутствие на сцене».
Неудивительно, что в результате успешного выступления на Рудольфа пал выбор представлять Академию Вагановой на национальном конкурсе, собравшем в Москве все балетные школы Советского Союза. Это – одно из самых ярких воспоминаний Рудольфа лета 1958-го. Все начинается июньской ночью, когда светло почти так же, как днем, одним словом, в период ленинградских белых ночей. Маленькие тучки  плывут в прозрачном небе так низко, что, кажется, протяни руку и дотронешься до них. У Рудольфа вдруг проснулось чувство, что он знает, куда едет. «Моя жизнь, которая мне часто казалась бесцельной, вдруг обрела ясный смысл», – признается он.
Он чувствует, что раз и навсегда избавился от тоски и подавленности. Рано утром он уезжает в Москву. Он приготовил «па де де» из «Корсара», вариации Генея и «па де де» Дианы и Актеона из «Эсмеральды» – три очень разные части, требующие виртуозной техники исполнения. Вечером во время конкурса он добился большого успеха. Впервые в жизни ему бисировали – за «па де де» из «Корсара».
В конце вечера, когда Васильев, лучший из молодых московских танцоров, сказал ему: «Ты нас ослепил и пленил, Рудольф!», он побледнел,  его радость была такой сильной, что он был буквально потрясен. В Москве ему единодушно присудили первый приз, а советское телевидение показало его ослепительный успех.
Две недели спустя, по возвращении в Ленинград, он снова танцует то же «па де де» из «Корсара», вариации из «Лауренсии» и «па де де» Генея. Три трудных и очень разных куска, которые публика не привыкла смотреть в исполнении одного и того же танцора в течение одного вечера. У него такой же бурный успех, как в Москве. «Это были дни безумного счастья!», – скажет он позднее. Все ему покажется неожиданно таким легким, что он впоследствии признается: «Я никогда не чувствовал в себе такого вдохновения, такого опьянения от танца».
Именно в это время он получил приглашения от трех больших балетных трупп: московского Большого театра, московского театра Немировича-Данченко и ленинградского Кировского театра. «Все три театра предлагали мне место солиста в день окончания учебы в школе. Театр Немировича-Данченко ничем меня не соблазнял: мне был знаком провинциальный дух, которым он был проникнут. Но как выбирать между Кировским и Большим театрами? У меня было еще несколько недель, чтобы принять окончательное решение».
После выпускных экзаменов звезда Кировского театра, великая Дудинская, заявляет ему, что хотела бы с ним танцевать Лауренсию. «Не будь смешным, – объясняла она ему, – не останавливай свой выбор на Большом. Оставайся здесь, и мы будем танцевать вместе!» Как не потерять голову? Все происходит, как в волшебной сказке. Ему удалось перепрыгнуть через шесть классов и навязать свою манеру танца, несмотря на коварства и заговор против него, и вот сама Дудинская нашла его, двадцатилетнего мальчишку, чтобы попросить стать ее партнером! Все же ему трудно сориентироваться, и он продолжает колебаться: Москва с ее Большим театром или Ленинград с Кировским?
В конце концов он выбирает Ленинград, полагая, что здесь он будет иметь большую свободу для самовыражения. Этот выбор объяснялся также и тем, что, по его мнению, Ленинград в артистическом плане не так строго контролировался и не держался выработанной Москвой линии. Важно также, что после революции некоторые из лучших советских балетов, такие, как «Ромео и Джульетта» или «Лауренсия», были созданы Кировским театром и лишь спустя довольно большой промежуток времени поставлены на сцене Большого.
«Мне в ту пору было двадцать лет. Через три года учебы я стал солистом. Я знал, что это было исключительным явлением», – признается позднее Нуриев. Это был тем более исключительный случай, что он оказался первым в истории Кировского танцором, который прямо со студенческой скамьи шагнул в солисты. Но в это лето 1958-го злой гений поспешил спутать карты такой блестящей судьбы. В августе месяце труппа Кировского разбежалась. Молодая звезда так много и упорно работала, что у нее было только одно желание – расслабить мускулы, принять грязевые ванны, растянуться на пляже и ничего не делать. Рудольф один поехал в Крым, но едва только распаковал свои чемоданы, как получил телеграмму. Это был гром среди ясного неба. Он больше не принадлежит Кировскому театру, а должен в качестве танцора отправиться в Уфу, театр оперы и балета, чтобы выплатить республике Башкирии затраты, связанные с финансированием его учебы.
«Я был поражен. Быть уволенным без всяких объяснений после успеха, о котором говорили вся Москва и весь Ленинград недели напролет! Я понял, что это – первый удар, направленный против меня моими врагами». Он решает бороться. Первым же самолетом летит в Москву и устремляется в Министерство культуры. Его приняла женщина, которая не добавила ни одного слова к содержанию телеграммы: «Вы должны вернуться в Уфу, чтобы танцевать и вернуть свой долг». Рудольф пытается ей объяснить, что недавние события изменили весь ход его карьеры и было бы смешно ее портить, возвращаясь в Уфу, где он быстро позабудет все, чему его научили в Ленинграде. Она даже не хочет его слушать. Просьба оставить его в Кировском театре немедленно отклоняется.
Вне себя от бешенства, Рудольф не хочет и не может сдаваться. Он полагал, что вернуться в Уфу означало крах! Находясь в Москве, он обращается к директору Большого театра с просьбой вмешаться.  
Тот берет дело в свои руки. Рудольф может танцевать в Большом. Остается уладить дела с Кировским. Он отправляется туда и за кулисами встречает директора Бориса Фенстера, который говорит ему спокойным и невозмутимым тоном: «Почему вы ведете себя таким смешным образом, Нуриев? Вопрос о вашем увольнении из Кировского никогда не стоял. Распакуйте ваши чемоданы и оставайтесь с нами. Ваше жалованье вас ждет!» «Я не мог поверить своим ушам, – скажет впоследствии Нуриев. – Однако инстинкт мне подсказал, что не следует задавать вопросов и нужно оставаться в Кировском театре».
Он знает, что отныне его фамилия как солиста будет вписана синими чернилами в список сотрудников Кировского. Но появление этого нового, слишком красивого и слишком блестящего танцора в этом коллективе принесет с собой беспокойство...


Бертран МАЙЕР-СТАБЛЬ

Перевод с французского Александра КАЛАНТАРОВА

 
ЗОДЧИЙ ОТВЕЧАЕТ ЗА ВСЕ

https://lh3.googleusercontent.com/-Xr3iu0qLkos/VUtCFDLdqUI/AAAAAAAAFvs/_xSqaRFSV10/s125-no/n.jpg

Представьте себе, что мы идем по Тбилиси, в котором стоит незавершенное здание оперного театра, нет Драматического театра им. Шота Руставели, пусто на месте Консерватории, чуть дальше не стоит здание Верховного суда, в Муштаиде не видно Музея шелка,  Дома казначейства на улице Ладо Гудиашвили, да знаковых для города жилых домов на улицах Чонкадзе и Узнадзе... Все это в странном сне можно увидеть, если бы судьба не определила главным архитектором Тбилиси Александра Шимкевича. Последние годы – юбилейные годы А.Шимкевича. Звучит необычно, но точный год его рождения – 1858-ой – был установлен недавно, однако даты, связанные с деятельностью выдающегося архитектора, можно отмечать часто, ибо почти каждый год – юбилейный для какого-нибудь его творения.
Сказочным творческим вихрем пронесся за несколько отведенных ему на возведение своих шедевров лет архитектор, преобразивший облик столицы Грузии. От его личной биографии осталось немного, словно весь он воплотился в музыке камня. Можно предположить, что Александр Шимкевич при своем необычайном даровании, огромной организованности и трудоспособности был весьма скромным человеком – во всех материалах о нем говорится скупо и приведена лишь одна фотография. На нас смотрит человек с открытым и вдохновенным взглядом. Нет уже подобных лиц...
Александр Шимкевич родился в Петербурге. По некоторым сведениям год его рождения 1860, но сейчас установлено, что родился он 12 ноября 1858 года, хотя вдова внука архитектора Ирина Черняева по имеющимся у нее сведениями склоняется к 1859-му. Вообще данные, которые в последние годы составлены для интернет-материалов, нуждаются в больших уточнениях.  Его отец – Поликарп Шимкевич, польский дворянин из Ковенской губернии, был адвокатом, мать Аделаида Гурскалин происходила из шведско-немецкой семьи. Ее отец, Петр Гурскалин, был одним из известных издателей нот в Петербурге. Трое сыновей – Петр, Павел и Александр окончили знаменитую гимназию Карла Мая, после которой Александр учился в Петербургской Академии художеств, стал архитектором и по рекомендации отца своего друга Федора Беренштама был в 1885 году назначен архитектором в Тбилиси. Федор Густавович Беренштам, архитектор, график, библиотековед, библиограф, художественный критик, историк искусства, общественный деятель, действительный член Академии художеств, редактор-издатель журнала «Открытое письмо», член Петербургского общества архитекторов, академик, участник многих экспедиций по изучению архитектуры Кавказа, был известным в Тифлисе человеком, и его мнение оказалось достаточным, счастливый случай «состоялся».
Можно с уверенностью сказать, что без творчества Александра Шимкевича Тбилиси выглядел бы иначе. И не только Тбилиси. Итак, назовем возведенные по его проектам самые известные здания (их на самом деле гораздо больше): Артистическое общество – ныне драматический театр им. Ш.Руставели (в соавторстве с Корнелием Татищевым), консерватория, городской, ныне Верховный суд, Кавказская Шелковая станция (в Муштаиде), дом Андриолетти, Дом казначейства на улице Ладо Гудиашвили, Пушкинский пассаж на Пушкинской улице (надстроен М.Непринцевым в 1935 г.), жилые дома на улицах Чонкадзе (бывшей Гудовича, в котором и жил архитектор) и Узнадзе, не дошедшая до наших дней нижняя станция фуникулера (совместно с архитектором Блушем), гимназия в Батуми… После кончины Альберта Зальцмана А.Шимкевич завершал и строительство Театра оперы и балета. Ни один коренной тбилисец и батумец не мыслит облика родного города без этих фундаментальных, ритмичных, торжественных и одновременно легких зданий.
Городской архитектор – тогда  эта должность звучала скромно – фактически главный архитектор столицы, в этой роли в 1885-1891 годах молодой, тридцатилетний А.Шимкевич начал грандиозное по тем временам строительство. Выросший в северной столице России, воспитанный европейской школой, зодчий оказался в совершенно новой для него среде. Древний город с неповторимым рельефом, город, в котором каждый район создавался в разные столетия и был собственным миром в едином, все расширяющемся городском пространстве, наверное, поразил Шимкевича. Надо было обладать несомненной отвагой, масштабным мышлением и огромным творческим зарядом, чтобы созидать новый центр Тбилиси, сохраняя индивидуальность города и творя его современный облик. Шимкевич ощутил и присущее Тбилиси смешение грузинских традиций, восточных влияний и все более явного европейского градостроительного решения. Архитектура в ту пору отличалась стремительными поисками новых стилей, масштабностью замыслов, опиравшихся на новые возможности строительных технологий. Считается, что он был мастером смешаного стиля, его здания отличаются фантазией и одновременно даром вписать архитектурное творение в окружающую среду. Шимкевич творил в пору зарождения модерна в искусстве, в архитектуре модерн отличается эклектикой, но несет в себе обаяние и изысканность. Это была молодая и смелая архитектура.  Чистота стиля вообще ушла в прошлое, а здания эти, знакомые нам в каждой детали, стали основными пунктами градостроительной концепции города.
В декабре 2014-го самое масштабное празднество, связанное с памятью зодчего, состоялось в Верховном суде Грузии. Зданию исполнилось 120 лет. Хозяевами и организаторами приема стали Председатель Верховного суда и Чрезвычайный и Полномочный посол Республики Польша в Грузии господин Анджей Чешковский. В торжественном заседании принял участие Президент Грузии Георгий Маргвелашвили. Председатель суда рассказал о здании, возведенном по проекту Александра Шимкевича, о его исторических перипетиях за двенадцать десятилетий – о первых дореволюционных  заседаниях, о попытке создания демократического судопроизводства в годы правления меньшевистского правительства, о советском периоде и его последних годах, о 1990-х, когда в Верховный суд «подселились» различные организации, в том числе переводческие и нотариальные бюро.
Недавно был завершен ремонт здания, длившийся несколько лет, и сегодня ему вернули былое великолепие. Рассказ Председателя Верховного суда о юбилейной дате стал и определенного рода отчетом о судебных реформах, о создании независимой судебной системы и ее роли в жизни общества сегодня. На заседании выступил Президент Грузии Георгий Маргвелашвили, который  отметил плодотворность грузино-польских многовековых контактов и выдающийся вклад поляков в различные сферы жизни Грузии.
Посол Польши господин Анджей Чешковский подчеркнул, что участие польской стороны в торжествах – это не только дань польскому архитектору, но и стремление выразить уважение и поддержку независимой судебной системе Грузии. Он рассказал о вкладе поляков в развитие культуры, искусства и архитектуры Грузии.
В заседании приняла участие внучка архитектора Ирина Черняева, которая поблагодарила организаторов и рассказала о фонде Шимкевича. Среди многочисленных гостей были члены правительства Грузии, дипломаты, представители международных организаций и диаспор.
Александр Шимкевич был разносторонней личностью, вообще для эпохи рубежа веков характерен творческий подъем и неуемное стремление к прогрессу, к общественному посвящению. Архитектор избирался  депутатом городской думы, членом Кавказского Общества поощрения изящных искусств. В 1905-1906 гг. преподавал архитектуру и рисование в Тифлисском художественном училище, на базе которого была создана Академия художеств. Тогда была учреждена стипендия имени А.Шимкевича для способных молодых художников и архитекторов. Он спешил воплотиться в разных ипостасях, как будто предчувствуя, что ему отмерена недолгая земная жизнь. Пора модернизма наполнена густой мистикой, которая, конечно же, из всех видов искусств менее всего относится к архитектуре. Зодчество требует не только фантазии, но расчетов и кропотливого труда. И если в поэзии, живописи и даже в прикладном искусстве можно подчиняться лишь собственной фантазии, капризу, творить в «пограничных», как требовали символисты, состояниях опьянения, сна и видений, то архитектор обязан, подчиняясь своему вдохновению, сохранять трезвость. И его ответственность, несомненно, выше. Можно не читать стихов модернистов, если они не соответствуют внутреннему состоянию души, но здания должны радовать взор, их интерьеры – быть эстетичными и удобными одновременно. Архитектурное творение создается для тысяч и тысяч, зодчий отвечает за все – от прочности здания до последней детали в украшениях.
Не дожив до пятидесятилетия, архитектор скончался во время поездки на родину предков осенью 1907 года в Варшаве. У него было четверо сыновей, Николай учился и работал в Париже, а внук Саша Шимкевич окончил Академию художеств в Париже и стал графиком и дизайнером с европейским именем. Семья Шимкевичей богата талантами. Известным ученым-этнографом был и брат архитектора – Петр Поликарпович. Он исследовал Сибирь – Хабаровский край, Якутию.
Александра Шимкевича похоронили в ограде лютеранской церкви в Тбилиси – вероисповедание он унаследовал от матери. В советские годы церковь была разорена, а захоронения варварски уничтожены. Позже на этом месте возвели обновленный Евангелическо-лютеранский храм.
В наши дни правнучка архитектора Елена Черняева, ее мать Ирина Черняева и сын Елены Александр Карабегов стали инициаторами создания «Фонда Александра Шимкевича», зарегистрированного в 2008 году. Председателем является И.Черняева, а сопредседателем – А.Карабегов. Задачи фонда были многоплановы – восстановление стипендии имени Шимкевича, охрана культурного наследия, пропаганда творчества. На осень 2008 года были намечены юбилейные торжества. На идею откликнулись и Театр имени Шота Руставели, Тбилисская государственная консерватория, Верховный суд, Музей шелка – все организации, расположенные в зданиях, возведенных зодчим. В подготовке  цикла вечеров участвовали Союз «Полония», Ассоциация немцев Грузии «Айнунг», Ассоциация украинцев Грузии «Рушник». Августовская трагедия смешала все планы. Снова стало не до Шимкевича.
Хотя все как будто выступали за развитие фонда, он столкунулся с большими сложностями, в первую очередь, естественно, финансовыми. Как всегда лишь усилиями конкретных людей удалось что-то сделать. Несмотря на почтенный возраст мотором фонда стала Ирина Черняева, а также архитектор и соучредитель Нино Кордзахия, Донара Канделаки, председатель ассоциации «Рушник» Владимир Дьяченко, работавший над архивными материалами, Нина Березиани и близкие семьи потомков архитектора, которые и спонсировали рождение фонда и пожелали остаться неназванными. Выяснилось, что в биографии столь выдающегося человека, который казалось бы находился у всех на виду, множество «белых пятен».
16 декабря 2011 года удалось установить скромную мемориальную плиту на месте предполагаемого захоронения, точное расположение могилы неизвестно – в ограде лютеранской церкви в Тбилиси. На открытии присутствовали и выступили тогдашний посол Польши в Грузии Уршула Дорошевска, епископ Евангелическо-лютеранской церкви Ханс-Йоахим Кидерлен, зам. председателя Сакребуло столицы, представители Союза архитекторов, архитектор Тамаз Герсамия, представлявший Центр по изучению грузинского искусства и охране памятников им. Г.Чубинашвили, директор Музея шелка Саломе Цикаришвили, автор этих строк – председатель союза поляков Грузии «Полония», председатели немецкой, украинской и чешской диаспор, журалисты.
Жизнь архитектора была полна драматических событий, но посмертная судьба оказалась не менее трагической. Уничтоженная могила, дети и внуки, разбросанные революционным вихрем по разным континентам. И вот буквально через несколько недель после торжества в Верховном суде, когда, казалось, все, связанное с архитектором, осветилось радужными красками, скончалась его правнучка – тонкая поэтесса Елена Черняева. Хоронили ее в новогодние дни. Она с семьей жила в доме, часть которого принадлежала архитектору (там жила его сестра) и где за зданием Театра оперы и балета (ныне улица Табукашвили) находилась его мастерская. Проваленные лестницы и полы, обрушенные потолки. На месте мастерской – руины и скелеты стен, гнилые останки деревянных балок. Архитектор, подаривший городу его лучшие здания, был бы, наверное, безмерно удивлен, что его дом в центре города умирает и лишен какого-либо внимания.
В 2011 году представитель Сакребуло предложил установить бюст Александра Шимкевича и назвать улицу его именем. Это было бы естественным. Неестественно и парадоксально, что доныне именем архитектора, воздвигшего знаковые здания в столице не названо ничего, хотя в целом о грузино-польской дружбе говорится беспрерывно. На заседании в Верховном суде вновь прозвучало предложение, а скорее обещание присвоить одной из улиц в Сололаки или на Мтацминда имя Шимкевича. Город должен достойно поклониться человеку, отдавшему всю свою творческую жизнь и весь свой талант его преобразованию.

Мария ФИЛИНА

 
ПРОСТИТЕ НАМ ИЗБЫТОК ЧУВСТВ!...

https://lh3.googleusercontent.com/-yZUpkMu7Xpk/VUCvu71R8dI/AAAAAAAAFsM/8X03vKzjRcc/s125-no/d.jpg

«Говорят, буффонада по-итальянски означает дурачество… Заранее извиняемся, что предлагаем вам спектакль такого легкого поведения, без особых мыслей. Простите нам беспечность в рассказе, избыток чувств, безответственность и грубый юмор – спектакль наш происходит в том саду, где вежливость встречается с невежливостью… Старая мечта автора, чтоб представление в самом деле давали в дальнем углу заросшего сада у ветхой беседки… или в домашнем театре, где-нибудь на балконе с соседями… Но еще лучше играть нашу историю на задворках базара, в полночь! Вокруг арбузы, кочаны капусты, а на кузове дрожащей, как этажерка, полуторатонки – при мерцающем свете керосиновой коптилки плачет вымазанная в саже маркиза…»
«Веленью Божьему, о муза, будь послушна…» Не даром Резо Габриадзе любит Пушкина. Его, габриадзевская муза (теплая, грузинская, византийская, вписанная в мировой контекст, безответственная) – послушна Богу. И все это чудо – театр Резо Габриадзе –вместе с Башней и с кафе, с куклами и декорациями, в каждой мельчайшей и прекрасной детали – создан именно из «чего Бог послал». Чуть-чуть электрических лампочек, остальное – сам Резо, его ручная работа. Поэтому, видимо, у его театра и получается главное божье чудо – творить живое. Трепет любви, печаль воспоминания, ужас войны, роскошь бедности, нищета богатства, благородство, смирение и страсть, живые слезы и смех… Здесь каждый, самый искушенный и самый наивный зритель понимает: ВОТ НАСТОЯЩИЙ ТЕАТР! Чудо возникает на каждом представлении.

Мы познакомились с Резо Габриадзе ровно тридцать лет назад с легкой руки Андрея Битова. Я тогда уже год жила в Тбилиси, осенью 85-го меня занесло в Москву, где мы встретились с Андреем Георгиевичем, и он заговорил о друге Резо, о его Тбилисском театре марионеток. Я Резо не знала и в театре не бывала. Андрей возмутился и решил дело поправить, перед моим отлетом передал для друга редчайшую в те времена книжку Владимира Набокова… И вот с тех пор у меня – тридцать лет счастья. В течение всего этого времени, очень не простого (и война была, и разлуки, и мир по швам трещал), лучшее для меня на земле занятие – сидеть в зале  Тбилисского театра марионеток. Или смотреть, как Резо рисует; или стоять с ним на чугунном балкончике его театральной мастерской, в которой родились все персонажи – от птички по имени Боря Гадай до маневрового паровоза по имени Рамона… Или слушать рассказы о Византии, о Кутаиси, о Ренессансе, о полете на вертолете вокруг статуи Свободы в Нью-Йорке… А сейчас еще и по Скайпу можно поговорить, вдруг, поздно вечером… Ох, какие это беседы…
Но гастроли Тбилисского театра в Москве или в родной моей Перми, или в Воронеже, или в Санкт-Петербурге – вообще гастроли театра Габриадзе в России – дело для меня еще и ответственное. Я хочу, чтоб все МОИ (вся моя любимая родина от слова родня) – не пропустили! Примерно за месяц начинается переписка и перезвон. Всемирно известный театр в рекламе не нуждается, а вот билетов может и не хватить, и «сарафанное радио» – древнейший и надежнейший способ «не пропустить». Да еще и встретиться с друзьями перед или после спектакля…
И на этот раз, хмурой и бесснежной зимой – снова в России праздник и чудо – приехали все четыре спектакля театра: «Бриллиант маршала де Фантье», «Рамона»,  «Осень моей весны», «Сталинград». Кому-то из зрителей повезло, они увидели их не в первый раз. Но, как все живое, – как сад! – они меняются от сезона к сезону, от гастролей к гастролям: новые задники, новые мизансцены и реплики героев… Нынешние русские гастроли открылись в Москве премьерой, роскошным «дурачеством» – спектаклем «Бриллиант маршала де Фантье». С него и начался Тбилисский театр марионеток. Очень, очень давно спектакль сошел со сцены, и вот  поставлен заново и с новым качеством: ярче, отважнее, БУФФОНАДНЕЕ… И вот что я думаю как «старый зритель»: как важна сейчас, как своевременна эта старая, наивная и мудрая итальянская игрушка, в которой грузинский князь едет за бриллиантом во Францию, а в результате в Париже вырастает Эйфелева башня!.. Сейчас мне кажется, что тридцать лет назад, когда впервые был поставлен «Бриллиант маршала де Фантье» такою вот безусловной новостью он быть не мог. Вроде бы и недавно, но человечество жило совсем в другом мире. Мир тот был гораздо, гораздо менее технологичен и информативен, не так громок, не так назойлив, как нынешний. Еще водились ночные базары и грузовички-«полуторки», а также домашние театры и ветхие беседки в заросших садах – все, о чем говорит старик Ведущий в прологе пьесы. Не было в помине мобильников, все ходили друг к другу в гости, двери не запирались, на праздники люди посылали друг другу бумажные открытки с видами городов, в которых мечтали, но не надеялись побывать, хранили в шкатулках письма любимых и фотографии в альбомах… Почти никто не был в Париже, не видел Эйфелеву башню живьем… Дурачество было возможно. А сейчас практически – нет. Невозможно… Но Резо Габриадзе – опять смог! И невозможная, безответственная буффонада  обрела драгоценный привкус старого коньяка.
Театр, настоящий театр смешивает времена и культуры, отсеивает случайное, кристаллизует смыслы.  Одной из граней  габриадзевского «Бриллианта…» за тридцать лет «выдержки» стало наше ушедшее время. Его прекрасное и печальное лицо смотрит на всех нас сквозь наивное веселье буффонады, детского праздника для взрослых.


Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ

 
<< Первая < Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 18 19 Следующая > Последняя >>

Страница 11 из 19
Среда, 06. Ноября 2024