Почитатели вокального искусства со слезами на глазах попрощались с выдающимся певцом и добрейшим человеком Зурабом Соткилава.
Что – публично неизвестного – можно сказать о многолетнем ведущем солисте Большого театра, чей изумительный голос успел прозвучать во всех самых известных оперных театрах мира?
Когда уходит из жизни столь значительный деятель искусства, слушатели, зрители, соприкоснувшиеся с его творчеством, вспоминают что-то особо зацепившее их душу. И зачастую у многих возникает соблазн – вполне простительный – рассказать нечто, повествующее о личном, дружеском пересечении с ним. Я не могу похвастать особо близким личным знакомством с Зурабом Соткилава – оно было шапочным. На уровне по-мегрельски с улыбкой задаваемого им вопроса: «Мучо рек?», на который я, усердно выговаривая слова на его и моих предков родном языке, исправно отвечала: «Гвале джгиро». Не уверена, что он вообще помнил, кто я и как меня зовут. Просто одно из множества знакомых лиц, время от времени попадающих в его поле зрения в местах скопления представителей грузинской культуры. Но пару-тройку трогательных эпизодов, наверное, могу с грустью в душе рассказать только я...
В Тбилиси, на Боржомской улице – что аккурат напротив некогда прославленной киностудии «Грузия-фильм» – стоит добротный дореволюционной постройки серо-белый дом, когда-то принадлежавший аристократическому роду Церцвадзе. В этом доме, в большой дворянской семье росла звонкоголосая, веселая девочка Нина. Гордый ее красивым голосом, отец отправил Нину учиться вокалу во всемирно известную Миланскую консерваторию. На родине – в Грузии были смутные годы советизации. И юная певица решила остаться жить в солнечной стране, пронизанной волшебством музыкального Олимпа. Карьера Нины Церцвадзе была головокружительной – Нина стала дивой легендарной «Ла Скала». Вышла замуж. Родила дочь. Позднее, завершив сценическую деятельность, синьора Нина стала профессором Миланской и других европейских консерваторий...
Увы, жизнь хоть и банально однообразна, но «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». В весьма почтенном возрасте синьора Нина осталась одна с подросшей дочерью. Ее навязчивой идеей стало решение вернуться в Грузию – там ведь у нее остался настоящий, свой, родной дом. Наивная европейка! Дом на Боржомской улице давно был национализирован советской властью. И в нем разместилось несколько десятков коммунальных квартир – этого кошмарного совкового ноу-хау. Одна – справедливости ради надо сказать – большая и светлая комната досталась и дочери бывших хозяев. Яркой звезде «Ла Скала», профессору известных всему миру консерваторий. Но в эсэсэсэр ее статус и звания, как говорится, «не прокатывали». Зато в комнате вполне умещались концертный рояль и профессиональный оптимизм синьоры Нины. Аккомпанируя своим частным ученикам и ставя им голос, она худо-бедно зарабатывала на жизнь – на свою и взрослой дочери, синьорины Марии Грации...
В потоке жизнеописаний Зураба Соткилава среди воспитавших его как певца педагогов вокала мне никогда не попадалось имя Нины Церцвадзе. Известно, что он занимался пением у профессора Тбилисской консерватории Николая Бокучава, на третьем курсе консерватории попал в класс выдающегося грузинского драматического тенора и педагога Давида Андгуладзе. Но я доподлинно знаю, что именно Нина Церцвадзе первая по достоинству оценила его голос и стала первым серьезным его педагогом вокала.
...В комнату на Боржомской меня привела моя бабушка, в юности дружившая с семьей Церцвадзе. Мария Грация была старше меня. Но одинокая, растерявшаяся от «прелестей» жизни на социалистической родине своей мамы, прикипела ко мне душой. И не зная толком ни грузинского, ни русского языков, стала учить меня итальянскому. Не будучи тогда еще педагогом, не ведая, как учить, она придумала оригинальный способ – начала вдалбливать в меня... тексты оперных арий. Из репертуара своей мамы и других вокалистов из итальянского окружения их семьи.
По какой-то загадочной причине мне лучше всего давались мужские теноровые партии. Петь я никогда не умела. И не пыталась. Но с чувством продекламировать арии Хосе и Каварадосси легко могу и сейчас.
И вот однажды, спеша к Марии Грации за очередной арией, проходя по длинному коридору многокомнатной коммуналки, я услышала дивный тенор, во всю мощь своих здоровых легких выводящий рулады того самого Каварадосси. Невидимый певец нещадно коверкал уже хорошо мне знакомые слова знаменитой арии: «Элюр, ляри эстель, элюче ди лорпо.... ми кадеа ралебранча» – такие примерно слова доносились до меня все громче и громче. Я застыла в изумлении на пороге полуоткрытой двери – каким же божественным голосом все это было озвучено!
Мое появление было встречено радостно всеми: оказалось, мама с дочкой тщетно пытались написать шпаргалку для новоявленного Карузо – итальянский текст арии крупными грузинскими буквами. Задача для них оказалась практически невыполнимой. Меня быстренько усадили за стол универсального предназначения – начертать своеобразную суфлерскую афишку. А возле рояля, смирно вытянувшись перед почтенным педагогом, стоял крепенький увалень, не знавший, куда себя деть в этом «святилище, где сон и фимиам». Его можно было органичнее представить в роли спортсмена, нежели героя «Риголетто», «Тоски» или «Богемы».
Откуда мне тогда было знать, что ощущения мои имели под собой реальную основу: с шестнадцати лет Зураб играл в футбол в сухумском«Динамо», позже стал капитаном сборной Грузии футболистов до двадцати лет, в составе которой выиграл первенство СССР, в 1955 году попал в основной состав тбилисского «Динамо». Некоторое время Зурабу приходилось выискивать для занятий вокалом время между бесконечными напряженными тренировками и матчами. Неудержимая любовь к музыке одержала верх над страстью к футболу, но последний остался, как говорят итальянцы, «во внутреннем кармане пиджака» – под сердцем.
Наблюдать, как темпераментно и остроумно синьора Нина шлифует, огранивает бриллиантовый голос неуклюжего футболиста, стремясь привить ему и «паркетное» изящество манер, оказалось так забавно и интересно, что я стала всячески изощряться, чтобы наносить визиты к Церцвадзе во время этих занятий.
Да и кто устоял бы перед шансом увидеть такую, к примеру, сценку: за роялем исполненная величавости пышная гран-дама с иссиня-черными, гладко зализанными волосами, собранными на затылке в огромный пучок, а рядом с ней топчется на месте бедный Зураб, изо всех сил старавшийся изобразить грацию оперного премьера. Бледнеющий от одного голоса эмоциональной наставницы, густым, чувственным меццо-сопрано обволакивающей слишком тесное для него пространство коммуналки. «Молодой человек!» – певучая нежность голоса Нины смягчала, растопляла и без того надуманную строгость ее слов: «Ваш голос, может, и должен украсить сцену «Ла Скала»! Надо лететь вслед за ним легко и изящно! А вы?!..». И мучительно вспоминая забытое звучание параллельно всплывающих слов, обескураженная от дисгармонии сочетания своего красивого голоса со смыслом неудержимо срывающихся с языка слов, синьора-калбатони пропевает под аккомпанемент смеха всех присутствующих, включая Зураба: «Вы двигаетесь как...ля-ля-ля-ля... – ну, где же это слово? Как этот – муж коровы!!!»
Годы спустя, уже студенткой журфака, я попыталась живописать картинки этого колоритного творческого альянса в рамках задания по жанру «Очерк». Он был так раскритикован дамой, ведущей семинар, что я чуть не вылетела из Тбилисского университета. Как было сурово отмечено – за слишком фривольное обращение с первичным материалом. Плюс – политически не выдерживавшее никакой критики «крамольное» предложение уничтожить полосатые пограничные столбы – хотя бы для творчества талантливых людей. Чтобы они знали друг о друге. Слышали друг друга. Взаимно обогащались в единстве творческого горения.
Шли годы. Голос Зураба Соткилава услышали и полюбили миллионы жителей планеты Земля. За красоту и щедрость дара. За высокое благородство истинно грузинской певучести, тепла и радости бытия. Его голос и душа были искренни, добры к миру и к людям.
Все последние печальные недели память то и дело возвращается к майскому дню двадцатилетней давности. Грустная история начала угасания веры, надежды и любви. Невидимое, неопознанное еще в тот день предощущение конца на самом пике счастья. Счастья ожидаемого успеха и веры в себя, подаренные голосом Зураба Соткилава и теплом его широкой души.
...В Большом театре, как и во всех других зрелищных заведениях, понедельник – традиционно выходной день. Ни спектаклей, ни репетиций. В первый день недели в театрах пусто. И чем теплее и солнечнее на дворе, тем меньше вероятность встретить в пустых залах хоть одну ненароком забредшую сюда душу.
В тот майский понедельник вековая эта традиция, казалось, была нарушена. То из одного репетиционного зала блеснет вдруг ярко вспыхнувшая полоска света, то откуда-то издалека глухо зазвучит отрывок знакомой музыкальной фразы. И даже на сцене зрительного зала – на магической, легендарной сцене, осязание которой навеки остается на кончиках пальцев каждого ступившего на ее чуть покатую гладь – даже на этой «святая святых» брезжил тусклый свет боковых юпитеров. Объяснение неожиданному оживлению здания на Театральной площади в понедельник оказалось простым и понятным – близился час большого концерта выпускников хореографического училища Большого театра, именуемого в то время МАХУ. И параллельно шла подготовка к конкурсу молодых исполнителей в Перми...
На сцене в замкнутом круге призрачного приглушенного света в некотором замешательстве стояли двое, пытаясь справиться со «взбесившимся» магнитофоном, который вдруг то громко взвывал несколькими тактами па-де-де из «Корсара», то истошно хрипел, словно какой-то злой дух пытался убить дивную музыку Адана. Вглядевшись в эту странную сценку, легко можно было узнать в не по возрасту стройной подтянутой фигуре одного из лучших премьеров за всю историю балета Большого театра. А рядом взирала на наставника, как на чудом спустившееся к ней божество, неизвестная девчушка лет пятнадцати в репетиционной пачке. «Сейчас наладим эту керосинку и пройдем твою вариацию», – добрым голосом утешал расстроенную девочку балетный небожитель. В ответ «керосинка» заглохла окончательно и бесповоротно...
Внезапно что-то загрохотало за тяжелой портьерой, из-за левой кулисы с ворчаньем выплыла на сцену крупная, точно – не балетная, фигура в темном балахоне. «Что тут у вас происходит?» – прорычал явившийся «призрак». И тут же радостно захохотал, узнав друга, воюющего с магнитофоном. Обнявшись и расцеловавшись, два премьера – балетный и оперный – похоже, настроились на долгую беседу. Если бы не раздался жалобный писк: «Я тогда пойду, наверное!»
Увидев расстроенное лицо девчушки, Зураб Соткилава – а этот «призрак», как вы уже, конечно, догадались, им и был, – поинтересовался, что она тут делает. Узнал подробности о том, каким чудом для нее, ученицы МАХУ, была случайно выпавшая возможность стать партнершей молодого танцора Большого театра для участия в престижном конкурсе, о том, как мало времени осталось, а «ее Корсар» сегодня приболел, не пришел на репетицию, к тому же магнитофон приказал долго жить… Услышав этот монолог, Зураб Лаврентьевич был растроган до глубины души. Недолго думая, воскликнул бодрым голосом: «Подумаешь, беда – партнер заболел, магнитофон сдох. А мы чем хуже них? Давайте быстро, как там у вас это называется? А, да – в первую позицию! Начали!». И загремел во всю мощь его дивный голос. Он пел acapella и без слов, пел от всей души, выкладываясь, как на ответственном концерте. То был не «Корсар». Была мелодия па-де-де из «Жизели» – оно понятно, ведь друг Зураба был лучшим Принцем этого балета всех времен.
Ни до, ни после, никогда более я не видела такого жгучего, всепоглощающего счастья в широко, на пол-лица распахнутых синих глазах той девчушки...
Порой мне хотелось поближе познакомиться с Зурабом Соткилава и напомнить ему эту маленькую и так много о его щедрой душе свидетельствующую историю. Не сложилось. Не успела. Может, и к лучшему. Ведь тогда пришлось бы поведать ему и о грустном ее продолжении. А в нем, в этом продолжении, сокрыто столько темного из театрального закулисья… Был момент, когда гений зла коридоров Большого пытался втянуть Зураба, искренне доверявшего людям, в свои мутные игры. Однако не получилось. Не могло такого случиться. Зло никогда не касалось этого светлого человека, было неспособно даже приблизиться к нему.

Зураб Соткилава был Богом избранный человек великого таланта и всепобеждающей любви. Нам остался его голос. Чистый. Красивый. Любящий. На все времена. И – частица его души.


Ирина ШЕЛИЯ

Тбилиси – город артистов и рыцарей, флибустьеров и авантюристов, поэтов и жизнелюбов. Не знаю как сейчас, но, говорят, так  было лет 70 назад. И второй по значению – после Руставели – проспект являл яркую вывеску всех этих качеств. Картину нравов, говоря литературно. Тогда, во временном промежутке между давнишним «Михайловским» и нынешним «Агмашенебели», он назывался Плехановским проспектом. Там, в красивом старинном доме возле кинотеатра «Комсомолец», родился Армен Зурабов. Подчеркиваю – родился дома, его мама больниц не любила и где рожать детей – решала сама.
Дом был трехэтажный, с русалками на фасаде, с чугунными воротами, длинным-длинным двором, с пятиметровыми потолками и деревянными ставнями на окнах. Слева во дворе – традиционные «шушабанди», белье на веревках, женщины на крылечках перебирают рис и болтают с соседками, а справа – глухая кирпичная стена кинотеатра, из-за которой доносятся крики и шепоты – идет кино.
Этот двор, и дом, и семья описаны в рассказах Армена. «Мама была дочерью генерала. Отец был из крестьян. Познакомились они в Москве в двадцать шестом году на финансовых курсах. Из Москвы вернулись вместе и стали жить в Тифлисе у бабушки, в большом старинном доме с ангелами, деревянными балконами и узким длинным двором.
До революции дом принадлежал богачу Осипову. Дед, генерал, занимал третий этаж. Детей было шестеро».
Я люблю этот рассказ «Семейная хроника». Да и в других, во многих рассказах у Армена появляются его родители. Он жил вместе с ними всю жизнь; они дружили с его друзьями, участвовали во всех его увлечениях, принимали все виражи и обрывы его судьбы. Здесь не просто любовь – уважение, понимание, обожание. И ни с кем не было у него таких ожесточенных  споров, как с отцом. Разве что со мной, лет сорок спустя. Чем ближе, тем больнее.
Дед играл на мандолине – это первое, что приходит на ум, когда я о нем вспоминаю. «На мандолине он научился играть сам и играл марш, который придумал сам, и старинные армянские песни. Он играет их и сейчас – тот же марш и те же песни на той же мандолине. И лицо у него так же лучиками расходится из глаз, когда он играет песни, и разглаживается и молодеет, когда он играет свой марш» – это из рассказа «Невидимый экран». Он мастерил мне птичек из конфетных фантиков и читал по-армянски стихи. И еще он очень долго шел по двору, возвращаясь с базара, потому что подзывал детей и всех угощал – конфетами или фруктами.
А мама была главным человеком в жизни Армена. Он часто вспоминал (это – из ненаписанного), как его исключили из железнодорожного института в Москве, и он явился домой, как снег на голову, и не знал, как начать объяснение. А мама взглянула на него, «сразу все поняла», говорил он, и сказала: «Обедать будешь? Садись».
Жизнь в доме начиналась рано – дед уходил на работу,  меня вели в детский сад, – а заканчивалась часа в два ночи. Приходили гости. Прийти можно было и среди дня, и в шесть часов, к обеду, и в 11 ночи, и в 12… Часто говорили о литературе и – о ужас! – о политике. Тогда от яростных криков дребезжала посуда в буфете и звенели подвески на люстре, а я колотила кулаком в тонкую стенку спальни – чтобы показать, что я не сплю и страдаю от их разборок по поводу Ленина и Сталина. И в гостиной ненадолго переходили на драматический шепот.
Как и во многих старых домах Тбилиси, дверь квартиры на Плеханова не запиралась никогда. Только поздно ночью, когда ложились спать – на английский замочек. В остальное же время туда мог прийти любой человек – знакомый и не очень – и получить сердечный прием, литературную консультацию и житейскую помощь. Приходили знакомые знакомых, интересующиеся смыслом жизни. Приходили дети друзей, сочиняющие стихи и рассказы. Приходили люди сложной судьбы с уголовным прошлым. Все эти гости обычно попадали в кабинет – светлую комнату с большим письменным столом и книжными полками, садились на тахту, разглядывали книги на полках и картины на стенах и узнавали, как им жить дальше.
Жить надлежало духом, развивая данный тебе Богом талант, отрабатывая его. Папа старался разглядеть талант в любом человеке и особенно радовался, если талант этот был – литературный. Потому что лучше и выше литературы ничего на свете не представлял. Хотя очень любил и музыку, и живопись, и театр. Как будто специально для него было написано: «В начале было Слово»! Такой подарок писателю.
Я не знала более литературного человека, чем он. Это было так понятно и естественно – то, что в его кабинете смотрели со стен портреты Пушкина, Толстого и Чехова, очень близких ему людей. Еще ближе был ему один  персонаж, в виде чугунной статуэтки стоявший на его столе, – Дон-Кихот, великий  идеалист, автору которого так и не удалось его высмеять, и он остался в веках как символ веры в добро и благородство человека.  Так же естественно было для него, за обедом или чаем, обсуждать Шекспира или Торнтона Уайлдера, новые стихи Межирова или Вознесенского, восхищаться любимым «Тихим Доном» или «Скучной историей». Неважно, кто оказывался его собеседником (а точнее – слушателем) – кем бы он ни был, слушать ему было интересно и чудно. Специально для меня он придумал (а идею взял у Чехова!) карточную игру, в которой картами были портреты писателей – и с тех пор я знаю в лицо и Мопассана, и Некрасова, и Дениса Давыдова. И писателей Чехова и Бабеля я полюбила навсегда как друзей детства: чтобы я лучше кушала, папа читал мне за обедом «Хамелеона» или «Как это делалось в Одессе».
В будничной жизни существует множество неотложных дел: ходить за продуктами, встречаться с друзьями,  убирать в доме, водить ребенка на английский, доставать лекарства для родителей…, – но в любой суете неизменным для него оставалось главное: сидеть за письменным столом и выбирать нужное слово, чтобы выразить самую суть прошедших событий, суть человеческого характера, суть проходящей жизни. Он был максималистом, «перфекционистом» – как сейчас говорят – и работал медленно и тяжело. «Вот сидел с утра… Возился…», – говорил он, уже на девятом десятке сражаясь с непослушным сюжетным материалом. Об этом же он писал много лет назад, восхищаясь тяжкой работой циркачей в рассказе «Трюк Симадо». «Был один из тех неудачных дней, когда, проработав весь день, вдруг сознаешь, что ничего не вышло и надо все начинать сначала, и с обидой и ненавистью к себе вспоминаешь, сколько раз за день, отчаянно глотнув воздух, уходил в глубину и, так и не достав дна, выплывал, боясь задохнуться.
В такие дни слабеет воля и ускользает вера, и надо вернуть ее, иначе не станет сил работать завтра – не станет сил снова сесть за стол, победить страх перед бумагой, взять ручку и написать первую фразу. Потом зачеркнуть ее и написать снова, заменив в ней только одно слово, а потом заменить другое слово, потом – третье, потом опять вернуться к первому и вдруг зачеркнуть все и написать совершенно новую фразу и все в ней начать сначала, и так до тех пор, пока из нескольких перечеркнутых страниц не возникнет наконец простая и спокойная, и ясная, как дневной свет, единственная фраза».
Работа со словом – это был его ответ жизни, его благодарность ей, восхищение, протест, раскаяние, негодование – и, несмотря ни на что, любовь. Он видел ее красоту. В рассказе «Сад» – это красота живого мира, восторг мальчика, приехавшего в бабушкин сад в Кировакане, когда он обнимает деревья, бабушку, мокрую траву с упавшими в нее тяжелыми яблоками и счастлив жить общей жизнью с этими деревьями, горами, звездами… В юношеской хронике «Весна на Сурамском перевале» – попытка понять свое место в этом мире, свои отношения с волнующей его природой: «Я не часть ее. Во мне есть все, что есть в ней. Для каждого дуновения во мне находится клетка, которая отзывается на него. Я переполнен очертаниями гор, пением птиц, красками неба, запахами лесов. Маленький и затерянный в мире, я вмещаю мир в себя…»
А красота духа открывалась ему в великих книгах – об этом он пишет в рассказе «Вечная жизнь». Удивительная женщина, мать одного из одноклассников, «она не была для нас ни учителем, ни наставником жизни –  она просто вовлекала нас в мир, в котором жила сама, и мы чувствовали себя в нем значительнее и выше, потому что в нем не было придуманных правил жизни, а была сама жизнь, та истинная и, может быть, единственно реальная, которая была над временем и которую она научила нас называть вечной наперекор принятым тогда плоским словам, оградившим мир от его таинственной беспредельности».
После «таинственной беспредельности» скучно было копошиться в дрязгах и пошлости жизни. Он избегал их. Он уже умел общаться с Гете, Эсхилом, Швейцером. И всеми силами старался тянуть встречавшихся ему людей прочь от пошлости, от примитивного материализма, туда – на высоту.
Он мечтал написать книгу «Героические биографии», где выявлялся бы подвиг простых и незаметных для истории людей, их каждодневный героический путь. Это должны были быть совсем маленькие рассказы, очень простые: он знал, что маленькие и простые – самое трудное, и хотел сам этот подвиг совершить. Несколько таких миниатюр – «Вечная жизнь», «Артем Саакян», «Трюк Симадо», «Учитель» вошли в его книги. Да и единственная его пьеса «Лика» – это история героической любви, одинокой, бескорыстной, возвышающей…
Как же непросто складывались отношения Армена с родным городом!.. Сказочное пространство старинной квартиры – с трехэтажным буфетом, старым роялем, гимнастическими кольцами в дверном проеме, креслом-качалкой. Двор, где играл в казаки-разбойники с мальчишками. Плехановский, на котором проходил первые шаги к идеалу «настоящего мужчины» - дрался, не спускал обиды, дружил по-мушкетерски, по-тбилисски! Комсомольская аллея и Ботанический сад – романтические места свиданий молодости. Верийский парк, где гулял с собакой – истово, добросовестно, как все, что делал, – три раза в день по часу! Винный подвальчик у самых ворот, куда можно сбегать, если неожиданно пришли гости, и вернуться через пять минут с разливным кахетинским. В городе его знали. Город вошел в его кровь, в его природу – но он всегда рвался уехать!  Ему нужны были героические масштабы для жизни, для доблестей, подвигов и славы.
В Москву, в Москву – этот клич сопровождал всю его жизнь. Он учился в Москве на Высших Сценарных курсах – и что-то там сорвалось с уже почти запущенным киношным делом. Публиковался в журналах. Месяцами жил у друзей, которых у него было пол-Москвы. Однажды повез меня на зимние каникулы – показывать московские театры, это были самые феерические каникулы в моей жизни. Очень радовался, что я учусь в Москве.
Но…
«…шли по Армянскому базару мимо лавок и растворов, еще перекрытых длинными железными засовами, и мимо караван-сарая с башенкой, похожей на широкий шпиль, а чуть ниже, сразу за ним, врывшийся в землю низкий вход в Сионский собор, и священник уже, вероятно, ходит по двору вокруг церкви, то и дело останавливается и как будто здоровается со стенами, и мимо синагоги – большой, массивной, из красного кирпича, с круглыми окнами, внутри которых рамы в виде шестиконечных звезд, и синагога еще закрыта, но у ворот во дворе синагоги уже стоят старики с настороженными глазами, и в лицах их озабоченность пастухов, охраняющих свое стадо,… шли мимо Александровского сада под большими белыми платанами – их голые ветки протягивались из сада на улицу, и за стволами их и за пышными зелеными кустами город исчезал, а на Воронцовском мосту сразу стало просторно – и в обе стороны от моста стал виден весь город: и Авлабар с огромной даже издали желтой кирпичной Армянской семинарией, и над самой Курой, на скалах, дома с веселыми деревянными балконами, и нарядная круглая башня древнего царского дворца, и вокруг башни тоже деревянный балкон, и у самого моста, внизу, задумчиво выныривающие из Куры большие почерневшие колеса водяной мельницы, а с другой стороны от моста, вдали, схватившись за перекинутый через Куру канат, окруженный белой пеной, перерезает течение паром, и над всем этим – большая, легкая, спустившаяся с неба гора обнимает город долгими мягкими склонами…
Он… радовался каждому, кого встречал, пока шел, и… все казалось ему как бы продолжением его тела, и ему даже пришла странная мысль, что, может быть, это и есть его настоящее тело – этот город, и гора над ним, и все горы вокруг, и небо, и воздух, а его руки, ноги, глаза, уши, кожа – только то, что связывает его с телом; но еще до того, как он об этом подумал, от самого Метехи, всю дорогу была разрывающая горло нежность ко всему, что он видел, и земля, по которой ступали его ноги, была их бесконечным продолжением…».
Этот удивительный проход по Тбилиси – по Тифлису начала века – из его книги о Камо «Тетрадь для домашних занятий». Герой после долгого заключения идет по родному городу, и понятна его нежность, и восторг, и жадность к домам, и улицам, и прохожим… Папа еще застал и Голубую мечеть, и Ишачий мост, и паром через Куру. И думаю, неслучайно написалось это ощущение города как продолжение своего тела.  В главном герое отчасти воплотился узнаваемый мятежный характер автора. С одной стороны его ведет бешеная жажда деятельности и борьбы за справедливость, а с другой – останавливают вечные вопросы. И отношение к матери, и спор с  прагматиком Шредером, и размышления о смысле жизни – так размышляют дети и философы, открывающие для себя мир, и любовь к людям, деревьям, воробьям, лошадям, и преданность идее – это все он, Армен Зурабов.
Роман был опубликован в «Новом мире», потом вышел в серии «Пламенный революционер», а потом Армен поставил по нему на  Центральном телевидении  трехсерийный фильм «Монолог Камо». Несколько сцен он снимал в Тбилиси, и, естественно, в них фигурировали и его сосед по общему балкону, и дочка, и внучка, и друг Резо, и дом художника Робика Кондахсазова, и пес Джойка. Веселое дело – съемка фильма.
Вдохновленный великими режиссерами, он видел в кинематографе  искусство будущего. Он сочинил «Диалог писателя и режиссера», где доказывал необходимость авторского кино как истинного искусства. Окончил Высшие сценарные курсы,  написал несколько сценариев, снял несколько фильмов. Один из самых мной любимых –  «Песни Песней», о древней поэзии Армении. Не о стране, не об истории, не о поэтах – о Поэзии, очень писательский замысел, истинно авторское кино! На фоне фантастических, суровых пейзажей (фильм черно-белый, чтобы не было соблазна «красивой картинки») звучали народные мелодии  и царствовали великие стихи Нарекаци и Кучака, Фрика и Дживани, армянских лириков, которые выразили в слове мир природы и мир страдающей человеческой души.  Несколько месяцев ездил он по ущельям и монастырям Армении, потом несколько месяцев не выходил из монтажной, сам резал и клеил снятый материал, записывал лучших чтецов… Переделывал уже готовый фильм – из двух серий сделал одну.  А потом все-таки написал об этом рассказ «Татэв».
Говорят, эту ленту показывали студентам во ВГИКе как классический образец  монтажа звука и изображения.
Он часто сокрушался, что потратил много времени на кино и не написал того, что хотел, что должен был… И объяснял, что его  соблазняло в процессе съемки: ты включен в  жизнь, общаешься с людьми, делаешь с ними какое-то общее дело – а когда пишешь, сидишь за столом, один в целом свете, и жизнь проходит где-то там, мимо… В общем деле он оказывался обычно в роли организатора, диктатора, идейного вождя, вокруг которого нарастало, клубилось и обретало оригинальную форму культурное движение – будь то школьное «тайное общество» помощи нуждающимся, театральная студия при Тбилисском железнодорожном институте, литературный вечер в ГПИ, съемки фильма в Коктебеле или лекции о Чехове и Феллини в обществе «Дельфис». Это отвлекало от главного, но иначе он жить не мог: «Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день идет за них на бой!»
Армен шел на бой с ложью и рутиной – и его исключали из МИИТа, он воевал с председателем Госкино – и фильм не получал тиража, он сражался за идеальную любовь – и говорили, что он против советской семьи… За что он только не сражался!.. А потом настала Perestroyka. Он оказался в Москве. В двухкомнатной хрущевке, где ухитрился расположить свой тифлисский буфет и свои полки с книгами. И так же, как на Плеханова, в окно заглядывали ветки деревьев. И заходили друзья на чай с вареньем и на разговоры о главном. А на Новый год всегда стояла елка, украшенная старинными игрушками.
Он не купился на соблазны рыночной свободы, продолжал стоять на своем: истинная жизнь человека происходит в мире духа. Статьи, которые он писал в эти годы, как всегда, против течения. В них тот же серьезный и детски-удивленный  взгляд на мир, что и в его прозе, и та же вера в человека, несмотря на все ужасы и гадости, им совершенные, – вера в победу света в его душе. «Вспомните, кто вы» – так называется его последняя книга, двухтомник, в который вошли и давние рассказы, и последние статьи.
Папа многого не успел. Не написал, как он считал, главной книги – о трагедии своего поколения (у каждого поколения – своя трагедия!). Не закончил много начатых вещей. Не сумел вписаться в реальность изменившийся страны – да он сроду никуда не вписывался. Он никогда не выезжал за границу. Никогда не занимал никаких постов – даже представить это смешно. Был очень нежным и деликатным – и совершенно недипломатичным. Застенчивым – и абсолютно убежденным в своей правоте. Его вспыльчивость выливалась в какие-то эпические, шекспировские масштабы – то был гнев олимпийца с пучком молний в руке!.. И такой же беспредельной была в нем забота о близких и ответственность за чужую жизнь.
«Он был единственным настоящим идеалистом, которого я видел в жизни! – сказал один из близко знавших его людей. – Его идеал не опровергался никакой практикой!» Просто Армен исходил из реальности законов природы, среди которых нравственный закон так же практичен и незыблем, как законы Ньютона.
Он лежит в Москве, на Армянском кладбище, рядом с сестрой Нелли. За этот год он стал не дальше, а ближе. Мы еще долго будем с ним разговаривать.


Карина ЗУРАБОВА