Я познакомилась с Александром Флоренским в октябре 2011 года.  Снимала телевизионный сюжет про «Тбилисскую азбуку» и про любовь ее автора к грузинской земле. Тогда же и выяснилось, что этот известный питерский художник, который создал на родине нашумевших «Митьков», сотни притягательных своей непосредственностью и искренностью картин, а также проиллюстрировавший культовый трехтомник Сергея Довлатова, не такой уж и питерский. А больше, чем некоторые, тбилисец.                           

Случайного ничего не бывает

Прапрадед Флоренского был военным врачом во Владикавказе. А его сын, тезка художника Александр Флоренский учился в Тифлисе, в первой гимназии, после окончания которой отправился в Санкт-Петербург учиться на инженера путей сообщения.
– В Петербурге мой прадед встретился с моей прабабушкой, своей женой. Она была уроженкой Сигнахи, жила в Тифлисе. Ее звали Ольга Сапарова. Родом она была из знатной богатой армянской семьи, владеющей недвижимостью в Сигнахи и Тифлисе. Кстати, поговаривали, что приказчиком отца прабабушки в молодости был Александр Манташев, будущий миллионер. Он пытался свататься к одной из его дочерей, но ему гневно отказали. Так вот, в Петербурге Ольга Сапарова училась на курсах, тогда было модно девушкам ездить на учебу в столицу. Ей было лет девятнадцать или двадцать, наверное. И я подозреваю, что они познакомились именно на почве того, что оба были из Тифлиса.
В Петербурге Сапарова и дала согласие на брак. Но, решив выйти замуж за русского, она испортила отношения со своей семьей, – вспоминает историю своих предков Флоренский. – И всю жизнь от этого очень страдала. Вернувшись после учебы в Тифлис, они поженились, у них было семеро детей. Один из них, старший, Павел Флоренский – крупнейший представитель религиозной философской мысли, ученый-энциклопедист, священник. В 1937 году он был расстрелян на Соловках.
– А младший сын, мой дед, Андрей Александрович, был крупным военным инженером, руководителем конструкторского бюро и специалистом по корабельным и береговым орудиям. Он был лауреатом Сталинской премии, будучи беспартийным и братом репрессированного философа. Хотя все время ожидал, что его тоже посадят. Все равно же ценные кадры оказывались в тюрьмах и лагерях. Видимо, очень хорошие пушки изобретал… Кстати, жил он на улице Николаевская (она же Калинина, Джавахишвили). Там же его и отпевали в церкви Александра Невского. Ныне на этой же улице – Джавахишвили – сейчас живу я.
– Это не похоже на случайность…
– Случайно ничего не бывает. Я так считаю. Кстати, в Грузии у меня есть троюродная сестра. Это скульптор Марина Иванишвили.
– А когда вы впервые попали в Грузию?
– В Грузию я впервые попал в 1982 году, как только закончил институт. Тогда мы с женой и одним приятелем объехали всю Грузию. Я познакомился со своими родственниками. Нам все очень понравилось. Мы даже были в Сванети. А потом в Грузии наступили тяжелые времена. Но в 1994 году, кажется, в Петербурге обосновался художник Котэ Джинчарадзе. Мы с ним очень подружились. Жил он там лет пять. И все это время я говорил ему: «Костя, надо поехать в Грузию!» А он отвечал: «Нет, еще рано! Там у нас света нет, воды». Но вскоре он вернулся на родину и в 2007-ом написал мне: «А теперь уже можно! Теперь у нас свет горит, вода идет!». И мы с женой и еще одним художником отправились в Грузию.
Котэ Джинчарадзе принял питерских художников в своем знаменитом доме в Раче. Это столетний дом деда Котэ, который он превратил в т.н. гостевой дом для художников и назвал его Arteli Racha. Флоренские провели в этом месте 10 дней. Там же гостили и работали грузинские художники. Позже в Тбилисском музее «Карвасла» состоялась их коллективная выставка. После того визита в Грузию у Александра Флоренского созревает мысль обосноваться в Грузии.
– Мы решили обзавестись тут скромной квартиркой. Стали просматривать интернет. В это время Костя искал квартиру для своей сестры, и заодно интересные варианты показывал и нам. Таким образом совершенно случайно, но я считаю, абсолютно логично, он прислал фотографию одной квартиры на улице Джавахишвили и сказал, что надо брать.
Позже выяснилось, что дом стоит в ста метрах от жилья художника Михаила Шенгелия, а еще в этом районе живут художники Ушанги Хумарашвили и Олег Тимченко. Так что недолго думая, Флоренские купили эту квартиру.
Шел 2008 год. Александр Флоренский приехал делать ремонт в своей новой тбилисской квартире как раз в разгар августовского конфликта.
– Садясь в самолет, я совершенно не знал, что идет война. Это был последний прямой рейс из Петербурга. Прилетел, меня встречает Вахо Бугадзе и объясняет, что началась война. А у меня рабочие с апреля работают, ну так по-грузински – выпьют, закусят, песни споют и уйдут (улыбается). Они все клялись, что к моему приезду все будет готово. Приезжаю, стоят все в краске, ничего не готово. Ну я стал жить у Миши Шенгелия и подгонять их. При этом шла война. А у меня комплекс вины. «Вдруг танки на Тбилиси пойдут...» Я говорю им: «Давайте бросим ремонт, война ведь!» А они – «Зачем, все нормально, работаем». Так что закончили ремонт ровно к концу войны. И 21 августа я улетел обратно. В аэропорту огромные пробки были, ничего не летало две недели. И я был даже уверен, что мне в аэропорту придется спать неделю на полу. Но приезжаю – все в полном порядке. Стоит мой самолет. Думаю, ну сейчас мне в рожу плюнут в этой будке с моим паспортом или в спину что-нибудь скажут. Нет, говорят, счастливого пути! И улыбаются. Это, конечно, запомнилось…

Рождение «Тбилисской азбуки»

С тех пор ежегодно Александр Флоренский весной и осенью приезжает в Тбилиси и работает здесь. А в 2011 году даже решил подарить горячо любимому городу особенный подарок – «Тбилисскую азбуку». Это своеобразный и занимательный путеводитель по самым известным местам столицы Грузии, начинающийся на все 33 буквы грузинского алфавита. Простые и увлекательные зарисовки карандашом были снабжены полезными и остроумными справками и комментариями автора.
– Как появилась идея создать «Тбилисскую азбуку»?
– Все началось с Иерусалима. Идея была не моя, я ее украл. Поэтому я пишу в каждой книжке об этом.
– У кого?
– У иерусалимского поэта и гида Михаила Короля. Мы с ним подружились в Иерусалиме. Он замечательный гид, знает в Иерусалиме абсолютно все. Т.е. благодаря ему я теперь знаю в Иерусалиме такие места, о которых не подозревают даже местные, живущие там десятки лет. И, когда мне пора было уезжать, он говорит: давай, мол, какую-нибудь совместную книгу сделаем. Ты – художник, я – поэт. В итоге Король сочинял стихи и выбирал объекты, а я их рисовал. И как-то я подумал: как странно – я в Иерусалиме второй раз в жизни, и я рисую «Иерусалимскую азбуку». А в любимый Тбилиси я летаю два раза в год – надо бы сделать «Тбилисскую азбуку».
Подумал и сделал. Но к «Тбилисской азбуке» Флоренский решил не привлекать поэтов, а сам написал авторские тексты. Друзья помогли ему с грузинским алфавитом. После чего Флоренский вдоль и поперек обошел Тбилиси и зарисовал любимые места в своей книге. Выставка этих рисунков состоялась в кафе «144 ступеньки». Именно тогда нашелся и издатель «Тбилисской азбуки» – издательство «Диогене». А позже печать дополнительного тиража профинансировали и питерские меценаты.
Почти следом появились «Азбуки» Санкт-Петербурга, Воронежа, Черногории. В октябре, по словам художника, будет издана «Нью-Йоркская азбука». Кроме того, Флоренский нарисовал книжку «Путешествие из Мурманска в Киркенес». В ней художник немного отошел от формата азбуки и сконцентрировался на интересных маршрутах путешествия, не привязываясь к алфавиту. Такой же проект он планирует сделать о Грузии и назвать его «Путешествие по Грузии». В планах Флоренского переиздание «Тбилисской азбуки», потому что тираж весь был молниеносно распродан.
– А «Азбуку» какого города вы с удовольствием написали бы?
– Список бесконечен. Но моя мечта – Марокко.
– Почему?
– Не знаю. То есть, я знаю. Потому что Матисс очень много рисовал в Марокко, а мне очень нравится Матисс. И я бы хотел поехать, к примеру, в Танжер и нарисовать «Путешествие по Марокко».

«Митьки»: от фурора к позору

Но задолго до всего это Александр Флоренский был известен у себя на родине, как один из создателей группы «Митьки». Эта группа из Санкт-Петербурга сложилась в 1980-е годы и быстро переросла в массовое движение, объединив художников, музыкантов, поэтов и писателей. «Митьки» стали некой визитной карточкой ленинградского неофициального искусства последних десятилетий XX века. Их живопись представляла собой такой «городской фольклор», с открытым и несколько простодушным взглядом на жизнь, в котором раскрывалась поэтичность и красота повседневности. «Митьки» экспонировались на выставках, снимали фильмы, выпускали газеты, писали музыку, гастролировали по миру.
– Александр, а что стало с «Митьками» сегодня?
– Сегодня с «Митьками» полный позор. Из тех, кто когда-то был «Митьками», остался один Митя Шагин, который прочно сел в середину, набрал каких-то новых левых людей и смешит народ непритязательными шутками. Причем он на самом деле не глупый человек. А когда-то это была компания утонченных, интеллигентных, образованных людей. Но вот некоторые черты характера, такие как любовь к славе, затмили разум когда-то талантливого художника, я бы так сказал. И Господь за это наказывает – лишает таланта, как со всеми это бывает. Поэтому от сегодняшних «Митьков» я стараюсь открещиваться как только могу, уже лет десять.
– А правда, что у вас хранится запись концерта Виктора Цоя у «Митьков»?
– Да. Это был концерт у меня в мастерской, который я записал на советский кассетный магнитофон. Как оказалось, там была пара песен, которые нигде не были записаны. Эту запись я передал сыну Вити, которого я в последний раз видел, когда Витя кормил его с ложки. Ему было 6 месяцев. И вот спустя двадцать семь с половиной лет звонок в дверь. Входит человек, метра два ростом, с такой легкой сединой и объясняет, что он Саша. Он оцифровал эту запись и передал мне диск уже в оцифрованном виде. Так что теперь уже не пропадет! Но пока издавать не спешит. Я пообещал ему, что не буду выкладывать в интернет, он просил. Думаю, что это должен быть диск тиражом около тысячи экземпляров – для узкого круга друзей, чтобы раздать всем участникам события. Ведь в тот день у меня собралось очень много друзей. Это был апрель 1985 года.

Никогда раздельно

Несколько ранее, а точнее в 1977 году, Александр Флоренский встретил свою супругу, тоже художницу Ольгу Флоренскую. Молодые люди познакомились в институте, на первом курсе. С тех пор рука об руку успешно идут как по жизни, так и в творчестве.
Эту любовь к живописи переняла и их дочь Екатерина Флоренская – также известная питерская художница. С недавних пор семья Флоренских приобрела в исторической части грузинской столицы мастерскую с великолепным видом на город, где все члены творческого семейного коллектива трудятся над созданием своих произведений.
– Александр, не трудно уживаться с супругой-художницей?
– Да нет! У нас как-то это решилось. Потому что каждый из нас делает собственные вещи. Рисуем на бумаге и на холстах самостоятельно, а вот объекты всегда делаем вместе. Никогда раздельно. И это не из вежливости, а потому что там все очень сложно и должен быть двойной контроль качества.
– А что вам ближе всего? Графика, живопись, скульптура, арт-объекты…
– А над тем и другим я работаю с одинаковым тщанием. Это упрощенно преподносил Лев Толстой: вот человек сначала попашет, посеет, покосит траву, а потом пойдет, напишет симфонию (что-то в этом роде). Потому что объекты часто связаны с физическим трудом и очень серьезной работой. Живопись – в меньшей степени. Но, чтобы подняться в мастерскую на Мейдан порисовать, тоже труд нужен – высоко очень. И в Петербурге у нас мастерские в мансардах, куда подниматься надо на шесть этажей, без лифта. А для объектов, которые мы делаем на даче под Петербургом, у нас в сарае дрели, болгарки, электрические пилы, дисковые пилы…
– Внушительный арсенал!
– Да, потому что иногда надо использовать и такие инструменты для создания наших объектов. В основном мы работаем со старыми вещами, найденными на помойке или купленными на блошином рынке или в антикварном магазине. Это обычно ящики, цилиндры, сосуды, жестяные банки. Бывает, что-то тут прикуплю на тбилисском Сухом мосту и везу в Питер. Создание некоторых объектов занимает несколько лет. А потом наша задача не распродать их по одиночке, а передать какому-то музею целиком, а это непросто. Но удается иногда.  В квартире и мастерских они уже не помещаются, поэтому их, как котят, куда-то надо пристроить. Когда за деньги, когда бесплатно, если музей – то можно подарить.
– А привезти эти объекты в Грузию не думали?
– А в Грузии пока такого музея нет. Вот я и жду появления такого музея, который захочет принять в подарок какие-то наши произведения. Да и вообще, все, что я делал в эти годы в Грузии, я увозил в Петербург. А вот с прошлого года мои работы уже назад не увозятся. Потому что я принял решение: все, что здесь делаю – не увозить. То есть сформировать грузинскую часть наследия. Чтобы, если я помру, здесь что-то осталось. Потому что это абсурдно: я здесь живу и здесь нет моих работ. Если только в частных коллекциях, и то немного... Тем более в глубине души я уже считаю себя отчасти тбилисским художником.

Дань Пиросмани

За последние годы Флоренский и правда стал неотъемлемой частью грузинских живописцев. Дружбой с художником, чьи работы хранятся в Русском музее и Третьяковской галерее, гордятся такие известные тбилисские мастера живописи, как Ушанги Хумарашвили, Темо Джавахишвили, Мамука Цецхладзе, Вахо Бугадзе, Михаил Шенгелия, Михаил Гогричиани, Котэ Сулаберидзе, Муртаз Швелидзе и другие.
– Александр, кто, на ваш взгляд, самый интересный современный грузинский художник?
– О! Это все мои друзья.
– А из молодого поколения?
– Двух молодых художников я считаю очень серьезными, которые, может быть, я много беру на себя, но считаю, что в какой-то момент они были даже моими ученицами. Это Туту Киладзе и Тина Чхиквишвили. Я считаю, что у них большое будущее. Особенно развернулась Туту Киладзе. Она совершенно никому не была известна. Мы с ней познакомились, я восхитился ее работами и стал ее коллекционировать.
– Кто же вам близок из ныне покойных грузинских художников?
– Пиросманашвили.
– Кстати, у вас с ним просматривается некая связь…
– Так я этого и не скрываю (причем странно, что это просматривается у меня и совершенно не просматривается у современных грузинских художников). Но это же отчасти такое, как говорят в современном искусстве – не подражание, а как бы цитирование. Я же это сознательно делаю. Знаете, есть такое французское словечко – hommage, что значит уважение. Это такая дань Пиросмани.
В подтверждение сказанного Флоренский показывает мне серию своих картин, которые сильно напоминают легендарные вывески Пиросмани. Овощи, фрукты, вино, боржоми, хинкали, наивные женские портреты…
– Во-первых, если приглядеться, не такой уж он примитивист, – продолжает Флоренский. – Потому что у него такие мастерские композиции, такое мастерское владение цветом… Конечно же, формально, этот человек был необразованным художественно. Но и слава богу. Потому-то он и стал гением. Если бы он попал в Академию художеств, у него бы эту дурь вышибли бы мгновенно. Но он просто безукоризненно чист и честен. Обычно же фальшь лезет всем в глаза. Люди любят все напыщенное, надутое. «А не все золото, что блестит», гласит русская поговорка. Вот Пиросманашвили вообще не блестел при жизни и никому не был нужен. А потом справедливость все же торжествует. Выясняется, что дороже его ничего в Грузии не существует. И лучше его художника нет и не было никогда. Кроме фресок. Вот фрески в Грузии гениальны. Не знаю, правда, все ли они написаны грузинами. Потому что, например, в Сванети самые лучшие фрески создал мастер Тевдоре, а он был из Греции.
– А кто заслуживает внимания в России?
– Иван Сотников, Ира Васильева, Таня Сергеева – в Петербурге это самые любимые мои художники.
– Кто же ваш абсолютный кумир в живописи?
– Это место делят у меня Матисс и Пиросмани. Есть, кстати, тоже гениальный польский примитивист Никифор. Тоже нищий человек был, всю жизнь рисовал дворцы и домики. Пятьдесят лет рисовал одно и то же акварелью и карандашом. Это их Пиросмани. А в Англии был Альфред Уоллис, бывший рыбак, такой английский Пиросмани. Тоже чудесный художник.
– Так в чем же, по-вашему, загадка успеха этих художников?
– Успех примитивистов не в том, что мода какая-то – а в честности, в первую очередь. И в подлинности, что самое главное в искусстве. А вовсе не в профессионализме, который может быть, а может не быть. Рембрандт обладал высоким профессионализмом и тем не менее он гениальный художник. Или Веласкес. А у Пиросманашвили не было профессионализма такого, как у Веласкеса – и он гениален.
– Честность художника – значит писать то, что ты думаешь?
– Да. Не вставать на цыпочки, не тянуться куда-то… Вот есть философская категория, не помню, кем из философов предложенная. Она говорит, что есть две вещи – «быть» и «казаться». Когда идет человек, одетый в лучшую одежду, на лучшем автомобиле, с золотой кредитной картой или личным самолетом. Он «кажется». Потому что, если его раздеть и посадить в обезьянник, в полицию, то он, может, самый первый всех предаст, продаст и окажется ничтожеством. А тот, кто в объедках роется, может быть, окажется порядочным человеком. И это очевидно! Вот это «быть» и «казаться» в искусстве – то же самое. Да и в литературе, в кинематографе, в журналистике, где угодно. Так вот, Пиросмани «был», а кто-то хочет «казаться»… Многим испорченным людям, людям-потребителям, кажется, что раз художник учился в Европе – это хорошо. А Пиросмани, например, даже в Батуми ни разу не был. Какая тут заграница?! Он прожил всю жизнь около вокзала. Глупые люди говорят: мол, раз выставлялся на Венецианской биеннале – значит, хороший. Очень хороший проект сделал однажды один художник на этой самой Венецианской биеннале. Он на стенах одной комнаты просто написал разные фамилии. И эти фамилии никому ничего не говорили, ровным счетом ничего. И оказалось, что это были лауреаты золотых медалей Венецианской биеннале прошлых лет. А Венецианская биеннале – самая престижная в мире выставка. И эти люди получили ее золотые медали. А их имена на стенах ничего людям не говорили.  Среди них не было ни Матисса, ни Пиросмани, ни Уоллиса, ни Никифора, ни многих других прекрасных авторов. Всех тех, о ком снимают фильмы, чьи жизнь и творчество изучаются...
В завершение нашего с Александром Флоренским разговора он попросил разрешения нарисовать меня – еще одним портретом пополнить свою серию картин под названием «Грузинские красавицы». Перед рисованием художник предупредил, что портрет иметь сходство с моделью не будет. Оказалось, слукавил. Сходство есть, потому что честно рисовал меня.


Анастасия ХАТИАШВИЛИ

Творчество Льва Баяхчева – это огромный и добрый мир, переполненный его чувством восторга перед красотой, которую не каждому дано почувствовать и понять. Так же, как сам художник, мы останавливаемся перед мгновением прекрасного – перед его картинами, в которых этот миг запечатлен навсегда, чтобы, забыв все, окунуться в этот мир красок, цвета, эмоций, вызванных большим мастером. Портреты, обнаженное тело, пейзажи, натюрморты – вечные темы в творчестве Баяхчева имеют индивидуальную трактовку и оригинальный почерк письма.
«Я всю свою жизнь отдал искусству, все время в поисках прекрасного. Как искренне желаю, хочу, чтобы люди чувствовали и понимали красоту, ведь тогда люди станут добрее и будет меньше зла», – писал Баяхчев в 1977 году.
Впервые я увидела Леву Баяхчева в тбилисском Дворце пионеров. Весь Дворец заполняли разные кружки, где дети, проявившие желание заниматься любимым делом, могли записаться в кружок и посещать его в свободное от школьных занятий время. Руководителем кружка рисования был художник Григол Месхи, получивший художественное образование в Москве. Он часто рассказывал о своем учителе, известном русском живописце Константине Коровине. Мы знали Григола Месхи уже пожилым человеком, который полностью посвятил себя преподаванию. Он-то и заложил основы художественной грамоты в каждом ученике. Почти все, кто ходил в кружок рисования в дальнейшем стали профессиональными художниками. Кто-то поступил и окончил институт им. И.Репина в Ленинграде, кто-то в других городах, но в основном ученики Григола Месхи поступали в Тбилисскую академию художеств. В кружке рисовали гипсовые античные головы, античные барельефы, анатомическую фигуру и портреты друг друга или знакомых, позировавших по просьбе учеников. Приносили домашние рисунки, наброски, пейзажи, которые вместе с учителем внимательно обсуждали. Это была настоящая художественная студия. Иногда мы большой группой ходили на зарисовки в Ботанический сад или в Зоопарк, а потом показывали их учителю. Григол Месхи всегда подробно разбирал положительные и отрицательные стороны работ. Ученики были разного возраста, были и десятиклассники и совсем маленькие. Однажды, в нашей уже сплотившейся группе, вдруг появилось новое лицо – старшеклассник. Первое, что бросилось в глаза – это его темно-голубые, скорее синие, как яркое весеннее небо, удивительные глаза. Русые волнистые волосы тогда были коротко подстрижены. Это был Лев Баяхчев. Он показывал свои рисунки. В другой раз он сидел и рисовал, в перерывах  рассказывал о своих поездках, путешествиях, нам казалось, что он наделен незаурядной фантазией, малыши слушали его с восторгом. Он был наделен и абсолютным слухом, обучался игре на фортепиано и лишь к двадцати годам твердо решил стать художником и поступил в Тбилисскую Академию художеств на отделение живописи. Музыка сопровождала его всегда, в мастерской постоянно звучали произведения великих композиторов. Он, свободно читавший партитуры, бывая на концертах, легко мог определить неверную ноту.
Однако именно живопись стала смыслом его жизни. График занятий в академии был насыщен – три часа живопись и два-три часа рисунок каждый день, включая субботу, таков был распорядок занятий. Каждое лето студенты на два месяца отправлялись на практику, после первых  курсов в деревню, а затем (после четвертого и пятого курса) академия посылала в Ленинград для изучения музеев, прежде всего Эрмитажа, Русского музея и других собраний искусства, выдавалось разрешение на создание студентами копий с выдающихся произведений, что нужно было затем представить в Тбилиси для отчета о проведенной практике. Студентов размещали на два месяца в общежитии института им. И.Репина.
Я помню эти практики – белые ночи и бесконечные прогулки по городу-музею.
В Русском музее проходила первая персональная выставка работ Михаила Врубеля, впечатление было неизгладимым. Создатель образа Демона, великолепной живописец, создатель мозаик и витражей в стиле Аrt-nouveau (модерн) Врубель оказывал большое влияние на развитие искусства не только в первые десятилетия ХХ века. Возможно, Баяхчев видел эту выставку, т.к. в его курсовых студенческих работах можно было заметить подобную стилизацию и в портретах проскальзывал образ Забелы-Врубель. Увлеченность Врубелем дала ему значительный толчок в творческих поисках. Изучая технику того или другого мастера, он черпал частицу нового. Наверно, так и должно быть, чтобы затем найти свой стиль, выработать свою оригинальную манеру.
В те годы он много читал, любил поэзию двадцатых годов, знал наизусть массу стихов.  Плавные, тягучие, полные символических образов строки Александра Блока и футуризм Владимира Маяковского, несущий кипучую жизненную силу, оптимизм и веру в светлое будущее. Само собой разумеется, что темой его дипломной работы были эти поэты. Работа представляла собой триптих и называлась «Поэты революции». Вместе с лучшими дипломными работами 1959 года она была показана на выставках во многих городах страны.
Он изобразил поэтов на набережной Невы на фоне серо-свинцового неба с виднеющимся вдали шпилем Адмиралтейства. Блок стоит в слегка изогнутой против ветра изящной позе, а Маяковский противостоит ветру широкой грудью, уверенно и твердо стоя в развевающемся на ветру плаще. Художник создал образы поэтов, глубоко прочувствовал и передал их характер.  
Это живописное полотно могло бы украсить одну из станций ленинградского метрополитена, однако должно было быть перенесено на стену в технике флорентийской мозаики. Жаль только, что такая мысль не пришла в голову руководству города.
Работа экспонировалась на выставке лучших дипломных работ в течение нескольких лет. В настоящее время ее местонахождение неизвестно.
В начале 60-х годов он создал монументальное полотно «Шахтеры», построенное на горизонтальных и вертикальных линиях, стилизованное, с упрощением деталей. Однако он вскоре отошел от этого распространенного в те годы стиля.
Баяхчев с 1964 по 1969 год работал в СХКБ (Институте эстетики). По его эскизам было создано много ковров, гобеленов, мозаик.  Он участвовал также в оформлении ВДНХа в Тбилиси, во многих групповых выставках в Тбилиси, Москве, Ленинграде, его живописные работы хранятся в Музее искусств Грузии, в Государственной картинной галерее, в частных коллекциях в Грузии, России и за рубежом.
В 1974 году успешно прошла его первая персональная выставка в мастерской народного художника Грузии Елены Ахвледиани.
К этому времени Баяхчев был уже сложившимся художником с собственным образным мышлением, манерой письма и глубоким эмоциональным содержанием. Огромная творческая заряженность способствовала созданию произведений реалистических, декоративных, в стиле pop-аrt, абстрактных. Баяхчев считал, что создать хорошую абстрактную картину так же сложно, как и хорошую  реалистическую. Художественно-профессиональный уровень его работ чрезвычайно высок. Он довольно долго обдумывал работу, прежде чем взять в руки кисть, вынашивал, переживал и когда чувствовал, что «чувства и мысли предельно созрели»,  начинал творить.
Он мог свободно заниматься искусством, т.к. житейские хлопоты взяла на себя его супруга Лена.
«Мне не нужен допинг, т.к. я изображаю только то, что мне нравится, что волнует меня, но я не могу обойтись без контакта с коллегами, друзьями», – говорил он.  Встречи происходили то у одного, то у другого художника и, как правило, каждый приносил с собой бутылку вина. Обмен мнениями, обсуждение работ продолжалось долго, иногда до утра, но другой возможности поспорить, доказать истину и не было. Эти собрания охотно посещали представители грузинской интеллигенции – литераторы, физики, музыканты.
Иногда кто-то из них становился объектом для портрета, как, например, физик Юрий Андроников. Этот портрет приковывает к себе внимание, он выполнен в темных, теплых зеленовато-коричневых тонах. Баяхчев тонко и точно передал образ этого человека – опустившегося интеллигента, человека с глубокой грустью и безнадежностью в глазах, с покосившимися плечами, с удивительной отрешенностью в облике.
Надо сказать, что портрет в творчестве Баяхчева занимает особое место. Созданные им портреты передают сущность людей. Он всегда долго изучал человека, прежде чем приступить к работе, он как бы на время работы становился им и тогда возникал образ, внутренний образ изображаемого. Три женских портрета – Дамы в шляпах, в ограниченной цветовой гамме с преобладанием черного, ассоциируются с прекрасной Дамой из «Незнакомки» А.Блока. Здесь особое место занимает портрет англичанки Чунц в черной шляпе с пером. И композиционное размещение на плоскости холста, и эмоциональная насыщенность, и уловленная загадочность облика, и мастерство исполнения позволяют отнести этот портрет к шедеврам портретного искусства. Баяхчев написал большое количество портретов, среди которых есть и, так сказать, парадные – фронтально расположенные, с удлиненными пропорциями, благодаря чему они приобретают изящество, в них появляется возвышенность и, как считал сам художник, они становятся красивее. Вопрос этот спорный, т.к. удлиненные лицо и нос нарушают сходство.
Баяхчев считал, что для художника наряду с профессионализмом большое значение имеет личное отношение к объекту – художник должен очень сильно любить то, что он изображает, и не имеет значения будет это портрет, натюрморт, обнаженное тело или пейзаж. Он долго вглядывался в предполагаемый объект, пока пустоту холста трепетной рукой не заполняли мазки – отражение обуревавшей страсти. Он становился весь внимание, когда в облаке страсти рождалось произведение искусства. И так до следующего вдохновения, когда забываясь, паря в невесомости перед произведением, выходящим из-под его кисти, он испытывал радость, удовлетворение, восторг.
Еще долго нужно будет изучать его творчество, прежде чем понять, что он имел в виду, изображая пышущее жизнью молодое женское тело, отражающееся в стоящем перед ним зеркале в холодном, синеватом лунном свете. Быть может, это мысль, что все уйдет в зазеркалье, в неизведанное.
Синий цвет часто встречается в его картинах. «Я не мыслю мир  бесцветным, – писал он. Цвет – это жизнь. Я по-прежнему влюблен во все оттенки синих и голубых цветов. Из них можно создавать миллион вариаций. Из этих цветов можно создавать живопись. Продолжаю работать в этой гамме, постараюсь достичь максимума». В синих, голубых, сиреневых тонах создавал Баяхчев портреты, композиции. Композиции преобладают декоративные. На плоскости листа он изобразил скульптурные изваяния с пластичными разворотами и пересечениями округлых форм. На некоторых полотнах изображен круговорот всевозможных деталей, многофигурная композиция с русалкой в центре заставляет размышлять о ее содержании. Большие  панно посвящены 9 апреля, Саят-Нова, религиозным темам.
Впечатляющими остаются его декоративные, без оглядки на натуру, натюрморты, хотя Баяхчев писал в то же время и совершенно реалистические, высокохудожественные натюрморты.
Пейзажи – также особая область в творчестве художника. Он всегда писал только Тбилиси, прежде всего старую его часть. Здесь другие соотношения цветов – они яркие, звонкие, оптимистичные, ведь это его родной город, в котором он родился, вырос и прожил всю жизнь. Он писал уличные пейзажи, иногда одну и ту же улицу в разное время года, при разном освещении, в разное время дня, иногда в разных ракурсах. «Огромная творческая заряженность явилась счастливым сплавом качеств, обусловивших рождение редких по проникновенности и колориту пейзажей из серии «Старого Тбилиси», – писал о нем архитектор Гиви Тухарели.
Как правило, Баяхчев отправлялся на этюды в старый город с кем-то из своих друзей. Своей одеждой он стремился показать свою принадлежность к миру искусства, к богеме. «Я не чиновник, чтобы быть в пиджаке, застегнутом на все пуговицы и с галстуком под горло», – часто говорил он. Верхние пуговицы на всегда белоснежной сорочке были расстегнуты, обнажая золотой крест на широкой плоской золотой цепи, чем он шокировал советских блюстителей порядка.
Еще одна сторона его творчества – записи по вопросам теории искусства. Он писал о любимом Ван-Гоге, Модильяни, о новых направлениях в живописи.
«Как природа разлагает трупы на элементы, так старые живописные выводы кубизм распыляет и строит новые по своей системе. Ничто не является разрывом, пришедшим отдельно с другой стороны, но все идет по одной магистрали», – писал Баяхчев.
«Утонченный колорит надо черпать из природы, и это сложно, но его необходимо искать. В природе, окружающей нас, есть много тайн. Одна из этих тайн относится и к колориту...»
«Вот уже в течение стольких лет, когда я подхожу к мольберту и беру в руки кисть, меня невольно охватывает волнение», – писал он в своих «Воспоминаниях».
У него были большие планы, он ставил перед собой уйму живописных задач, которые собирался разрешать в ближайшее время, но злой рок распорядился иначе – подвели глаза, уже не ярко-синие, уже потускневшие, больные.
Где теперь эти глаза? Вспоминается строка из стихотворения его любимого поэта Александра Блока «...и очи синие бездонные цветут на дальнем берегу», на том далеком берегу, к которому в конце жизни причаливает каждый.


Генриетта Юстинская