Среди десятков иноземных знаменитостей, стремившихся в Тбилиси и в разгар своей славы, и еще лишь в ее преддверье, этот человек выделяется дважды. Во-первых, он пришел в столицу Грузии пешком – принципиально, презрев все транспортные средства, которыми отнюдь не был беден конец XIX века. А во-вторых, войдя в тифлисские стены под никому не известным именем, именно в них он обрел другое, ставшее частью  мировой культуры. Первое имя – Алексей Пешков, второе – Максим Горький.
До появления в Тифлисе будущий «буревестник революции» прошагал Поволжье, Донскую область, Украину, Бессарабию, Крым, Кубань, Терскую область, Военно-Грузинскую дорогу. В его котомке – тетрадки со стихами, хотя, по собственным словам, он «решил не писать больше ни стихов, ни прозы и действительно все время жизни в Нижнем – почти два года – ничего не писал». Это решение принято после того, как писатель Владимир Короленко жестко и справедливо раскритиковал его «превосходную поэму в прозе и стихах «Песнь старого дуба». Молодой человек легко раним, пережил разочарование в идеалах, большую безответную любовь и даже попытку самоубийства… Кстати, именно все перечисленное, а не только желание «самому пойти посмотреть, как живет «народ», и привело к тому, что Пешков  покинул родное Поволжье и оказался в Грузии.
А еще он следует двум советам. Первый – от красавицы Ольги Каминской, которая на десять лет старше страстно влюбившегося в нее Алексея. Эта замужняя женщина признается, что и он ей не безразличен, но бросать мужа отказывается, посоветовав больше не искать встреч с ней. Другой совет дает… психиатр. После того, как химик-философ Николай Васильев чуть не свел с ума Пешкова, напичкав его философией, погружая в теорию Эмпедокла и ницшеанство. Совет прост: «Вам, дружище, прежде всего надо забросить ко всем чертям книжки и вообще всю эту дребедень, которой вы живете! По комплекции вашей вы человек здоровый, и – стыдно вам так распускать себя. Вам необходим физический труд…» И весной 1891 года Алексей начинает отмеривать шагами версту за верстой, чтобы «найти в жизни, в людях нечто способное уравновесить тяжесть на сердце… выпрямить себя». В различных концах страны он предстает батраком, рабочим, защитником слабых, просто прохожим. И очень часто – босяком. Таким он и появляется в Тифлисе. Вовсе не забросив к чертям книжки и продолжая писать собственные строки – «в котомку», поскольку стола у него нет.
Стоит уже ноябрь 1891-го, когда в тифлисский район Вере, в котором заканчивалась тогда Военно-Грузинская дорога, входят два попутчика – Алексей Пешков и молодой человек из княжеского рода Цулукидзе. Они познакомились в Одессе, где князь разыскивал ограбившего его человека. Грабитель найден не был, а незадачливый мститель проел все, что у него было, и бедствовал. Пешков вызывается проводить его до Тифлиса, кормит его на деньги, которые зарабатывает, а тот воспринимает это как должное, заявляя, что сам работать не умеет. Алексей Максимович вспоминает о своем далеко не лучшем попутчике без злости, но весьма показательно: «…Я часто вспоминаю о нем с добрым чувством и веселым смехом. Он научил меня многому, чего не найдешь в толстых фолиантах, написанных мудрецами, - ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей… Каждый раз, когда на шею мне садится человек, которого надо было куда-то вынести, я нес его, насколько хватало сил и охоты, нес и вспоминал Шакро».
Между тем, у него нет никаких оснований для того, чтобы в первые часы пребывания в Тифлисе вспоминать  попутчика «с добрым чувством и веселым смехом». Тот попросту бросает Алексея на станции конки возле Верийского моста – обещает вскоре вернуться, но навсегда исчезает из его жизни. Прождав часов шесть, промерзший волжанин заходит погреться в духан, дерется там с пьяными кинто и оказывается вместе с  ними в полицейском участке на Ольгинской (ныне – Костава) улице. Утром его допрашивает пристав, и Пешков, с его босяцким видом, оказывается на волоске от больших неприятностей. К счастью, он вспоминает человека, который может удостоверить его личность – бывшего ссыльного Михаила Началова, с которым  в Нижнем Новгороде посещал народовольческий кружок. Вообще-то, в Тифлисе у него есть еще несколько «политически неблагонадежных» знакомых  по Нижнему – руководитель того кружка Аким Чекин, распространители нелегальной литературы Яков Данько и Евгений Добровольский. Не поэтому ли он так стремился в этот город?
Ну, а порядки тогда такие, что даже находящийся под надзором Началов считается солидным человеком – он служит в Управлении Закавказской железной дороги. А надзор за ним осуществляет тот самый пристав, что допрашивал Пешкова. Так что, Началова даже не вызывают в участок – задержанного отправляют с городовым к нему на квартиру, он удостоверяет личность «бродяги» и попросту оставляет его у себя. А вскоре тот  обретает первое жилище в Тифлисе – у Якова Данько. И вот с этого момента нам придется все чаще делать уточнения и задавать вопросы, связанные с пребыванием будущего писателя в грузинской столице.
Исследователи, определявшие место жительства Данько, а значит, и Пешкова на Вере, в конце концов, назвали «Федосеевскую улицу». Но во времена Алексея Максимовича такой улицы не существовало – была Колючая балка. Лишь в декабре 1896-го (через четыре года после отъезда Горького) там, где эта улица встречается с Грибоедовской в конце нынешнего проспекта Руставели, «в доме г-жи Зосиберг, предоставившей бесплатное помещение для устройства молитвенного дома, торжественно был отслужен молебен с водоосвящением святителю Феодосию Углицкому, Черниговскому чудотворцу». Так была открыта Феодосиевская церковь, и давшая новое название улице – Феодосиевская (ныне – улица Сараджишвили). Советская власть превратила здание церкви в Шахматный клуб, а сейчас там соседствуют «Приватбанк», Фонд культуры Грузии и кафе «Галерея».
И знаете, для чего тогда был открыт храм? Для упорядочения религиозно-нравственной жизни обитателей, «отдающихся праздному и губительному разврату во множестве находившихся здесь кабаков, пивных и тайных притонов». Нечего сказать, в хорошем месте провел начало грузинского периода Пешков, бежавший от «свинцовых мерзостей» жизни. Впрочем, господам революционерам там жилось вполне нормально, именно там они проводили собрания единомышленников. А Максимыч, как называли его друзья, сразу же увлекся тем, что называлось антиправительственной деятельностью.
Деятельность эта становится все шире после того, как Началов, используя свои связи, устраивает его работать в Главные железнодорожные мастерские. Но на какую должность? Вопрос казалось бы праздный. Илья Груздев, биограф Горького, ссылается на самого писателя: «Сначала, - писал Алексей Максимович, - месяц с лишком работал в кузнечном, молотобойцем, затем – в счетоводном отделе мастерских записывал расходы материалов по «малому ремонту паровозов». Эти же специальности указаны и в различных вариантах горьковской биографии. Однако в номере 141(692) газеты «Большевистская путевка» за 21 июня 1936 года бывший мастер малярного цеха Илья Горбатенко вспоминает, как Пешков пришел к нему «на заработки». Рассказал свою биографию, понравился мастеру и на другой день оформился в конторе. Работать стал подручным маляра в малярной бригаде Ивана Долгова в товарно-вагонном  парке, затем перешел в бригаду Маслова, работавшего маляром по надписям. А когда он напечатал свой первый рассказ, рабочие с гордостью говорили Горбатенко: «Пешков-то, наш маляр, как пишет»… Но, может, старый рабочий ошибался? Что ж, литературовед Валерьян Имедадзе предлагает нам прочесть уже официальный документ – запись на 770-й странице матрикульной книги Главных железнодорожных мастерских: «Нижегородской губернии, православный, холостой, 23 года, Алексей Максимович Пешков принят на работу маляром 10 декабря 1891 года, рабочая марка №1824… Поденное содержание получал 1 рубль в день. 1 февраля 1892 года назначен отметчиком, уволен 21 сентября 1892 г. по собственному желанию». Как видите, ни о кузнечном цехе, ни о молотобойце Пешкове и речи нет. Вот такая загадка. При том, что факт работы Пешкова в железнодорожных мастерских неоспорим. Как и то, что из Колючей балки он перебрался в район Чугурети. Но и здесь без вопросов и уточнений не обойтись.
Даже такие серьезные литературные исследователи, как уже упоминавшийся Илья Груздев и столь популярный в последнее время Дмитрий Быков внесли путаницу  в местонахождение «коммуны», члены которой вместе с Пешковым вели пропагандистскую работу среди рабочих и студентов. Оба утверждают, что она обосновалась на Ново-Арсенальной улице. Но название «Красногорская коммуна», под которым она вошла в историю и революционного движения, и литературы, уже говорит само за себя. К тому же достаточно просто подойти к мемориальной доске на доме №3 по улице Горького (бывшей Красногорской). Именно здесь Пешков поселяется  с несколькими товарищами и образуется своеобразный политический клуб. Помимо рабочих сюда приходят учащиеся семинарии, землемерного училища, учительского и акушерского институтов, преподавательницы городских школ и, конечно, представители тифлисской интеллигенции. А Ново-Арсенальная, как свидетельствуют старые карты, была выше, у линии железной дороги.
Алексей играет в «коммуне» сплачивающую роль. Сам он видит ее так: «Поливаю из ведрышка просвещения доброкачественными идейками и таковые приносят известные результаты… Читаю с учениками института и семинарами. Ничему не учу, но советую понимать друг друга». Но на деле он учит,  в том числе  и откровенно революционной деятельности. Ведет агитацию не только в «коммуне», но и в цехах мастерских, и на сходках за городом. Его советам – не ограничиваться самообразованием, писать прокламации – следует, в частности и вступающий на профессиональную революционную стезю будущий тесть Сталина – Сергей Аллилуев. И не случайно через шесть лет после этого, когда вольнодумство, посеянное в «коммуне», дало всходы, во все жандармские документы на Горького включены показания одного из свидетелей: «Припоминая разговоры и суждения Пешкова, скажу, что, несомненно, он был причастен к пропаганде рабочей. Так часто и так много и резко он говорил об эксплуатации рабочих, так много он развивал на эту тему суждений».
Именно «Красногорская коммуна» сводит Пешкова с писателем Эгнатэ Ниношвили, педагогом и общественным деятелем Шио Читадзе, художником Мосе Тоидзе,  адвокатом Иваном Джабадари, врачом Николаем Худадовым и другими замечательными  представителями интеллигенции Грузии.  Причем, с Читадзе он сходится настолько близко, что практически повсюду бывает вместе с ним, принимает участие в судьбе его смертельно больного брата, о котором даже пишет очерк. Шио же вообще собирался отправиться в странствие с Алексеем, но не просто с котомкой за плечами, а создав труппу передвижного народного театра. А когда Пешков говорит  Ниношвили: «Ты счастлив, товарищ, что своими глазами видишь, как любят и уважают тебя», тот отвечает: «Напиши то, что ты так хорошо рассказываешь. И тоже увидишь, как все тебя полюбят».
А еще будущий основатель «соцреализма» активно участвует в работе Чугуретской подпольной марксистской библиотеки  и «Общества учительниц», создавшего «Дешевую библиотеку» для рабочих и служащих. Конечно же, там он не столько читатель, сколько  все тот же организатор и пропагандист. И, конечно же, сам не перестает писать, хотя позже  заявляет: «Себя я вижу в ту пору фантазером, стихотворцем, пропагандист я был, вероятно, плохой». Признаем, что это - нечто вроде кокетства: жившие рядом с ним вспоминают, как бережно он хранил исписанные стихами тетради и был полон дальнейших замыслов. Стихи он пишет легко, но сам считает их  «дубоватыми». А прозу писать не решается – ему кажется, что она должна состоять из красивых фраз.
И тут в «Дешевой библиотеке» ему встречается человек, сыгравший огромную роль в том, что на свет появился писатель Максим Горький. Именно этот служащий Управления железной дороги, бывший ссыльный Александр Калюжный убедительно повторяет уже сказанное Ниношвили – Алексею надо изложить на бумаге все, о чем тот так увлекательно и красочно рассказывает. Они подружились. Летом 1892 года, отправив семью на дачу, Калюжный предлагает Пешкову перейти на квартиру, которую снимает в доме Рейера на Елизаветинской (ныне Цинамдзгвришвили) улице №146. И предоставляет для работы свободную комнату. Вот в ней-то и был написан «Макар Чудра», под которым впервые появляется псевдоним «Максим Горький». Автор относит рассказ в газету «Кавказ», текст принимает знакомый Калюжного – журналист Владимир Цветницкий и через три дня, в №242 за 12 сентября, появляется новое имя в литературе. «…Поверьте, что едва ли есть день моей жизни, в который я не вспомнил бы вас, - писал потом Алексей Максимович своему «дорогому другу и  учителю» Калюжному. - …Вы первый, говорю я, заставили меня взглянуть на себя серьезно. Вашему толчку я обязан тем, что вот уже с лишком тридцать лет честно служу русскому искусству».
Ну, а нам предстоит снова убедиться: не все так ясно в первом пребывании Горького в Тифлисе. В частности, в различных источниках  не соответствуют даты  самого существования «коммуны». Груздев, Быков и некоторые другие утверждают, что она была создана Горьким и его другом-соседом, революционером Михаилом Афанасьевым  после того, как летом 1892-го они вернулись из пеших странствий по Грузии. Но сопоставление воспоминаний,  документов и прямое указание литературоведа Имедадзе свидетельствуют: «Красногорская коммуна» действовала намного раньше – с января 1891-го по июнь 1892-го. И еще одна загадка, связанная с этими пешими походами. Известно, что в течение 1892 года Горький исходил Грузию, побывал в Ахалкалаки, Боржоми, Батуми, Ахалцихе, Кутаиси, Озургети, Телави и Гори. А летом не только работал на строительстве шоссе Сухуми-Новороссийск, посетил Очамчире, Новый Афон, но еще и в Баку побывал. А как же с работой, господа? Попутешествовал – и вновь, как ни в чем не бывало, вернулся в цех? Правда Имедадзе утверждает, что перед летним путешествием Горький получил на работе расчет. Но вспомним, что в матрикульной книге, цитируемой им самим, черным по белому написано: «Уволен 21 сентября 1892 г. по собственному желанию»… В общем, если найдется желающий сделать диссертацию на объяснении всего этого, поле деятельности у него немалое.
Ну, а тот сентябрь знаменуется для Алексея событием, которое, пожалуй, перекрывает и политические, и социальные, и литературные страсти – в Тифлис приезжает с дочкой его первая большая любовь Ольга Каминская. Та самая, чей совет не искать встреч с ней стал одной из главных причин пешего исхода из Нижнего Новгорода. Теперь она развелась с мужем и Алексей, узнав о ее приезде, впервые в жизни… падает  в обморок. Он читает ей только что опубликованного «Макара Чудру», он твердит ей  «Живите со мной! Пожалуйста, живите со мной!» и в ответ слышит: «Сделаем так: вы уезжайте в Нижний, а я останусь здесь, подумаю и напишу вам…» Он вновь следует ее совету, она приезжает к нему из Тифлиса, и они, сняв у спившегося священника баню, живут в ней втроем…  Но эта «романтика» - уже совсем другая история, не имеющая отношения к Грузии, в которой, кстати, Горький пишет еще и поэму-сказку «Девушка и смерть», опубликованную лишь через четверть века. Благодаря ей, с тифлисским периодом жизни писателя связана одна из самых цитируемых фраз: ««Эта штука сильнее «Фауста» Гете (любовь побеждает смерть)». Такова резолюция-комплимент «вождя народов». Звучит она почти издевательски – «штука» сия очень и очень слаба.
Второй раз Горький оказывается в Тифлисе в… принудительном порядке, через шесть лет. Его фотография с дарственной надписью обнаружена при аресте того самого Афанасьева, с которым он путешествовал по Грузии. Горького арестовывают в Нижнем Новгороде и, запихнув в тюк весь его архив, этапируют в Грузию. «…Я шагал по двору Метехского замка в Тифлисе, безуспешно пытаясь догадаться – за какие провинности посадили меня в эту тюрьму?», - вспоминает писатель. Камера-одиночка у него не маленькая – десять на семь шагов, два окна выходят на Куру, открывая «прекрасный вид на азиатскую часть города, разбросанную на крутой горе, очень оригинальную своей жизнью и физиономией». Так что, есть возможность и крепостью Нарикала полюбоваться,  и увидеть жуткие детали шиитского праздника «шахсей-вахсей». Между тем, он уже всероссийский известный писатель, и весть о том, что его привезли за полторы тысячи верст на допросы, которые не выявили никаких улик, будоражит страну. Начинаются   протесты в его защиту, и через семнадцать дней Горького освобождают. При этом начальник жандармского управления с «говорящей» фамилией Дебиль получает из Петербурга серьезный «втык».  
Проходит еще пара лет,  и в июне 1900 года  грузинская газета «Иверия» сообщает:  «Выдающиеся русские писатели Антон Павлович Чехов и Максим Горький (настоящая его фамилия А.Пешков) сейчас находятся в Тбилиси. Они остановились в «Северных номерах». Там же остановился художник Васнецов». Вместе со знаменитостями приехали и два врача, близкие к литературным кругам. Цель поездки крайне проста – познакомиться с Грузией, отдохнуть на лоне ее природы. Судя по всему, это удается. А из красот рукотворных Горькому запоминаются фрески в мцхетском соборе Светицховели и то, как Васнецов «до слез восторга любовался» ими. Литературными делами в этой поездке не занимаются, лишь спор в гостинице с сектантами-прыгунами становится материалом для очерка, да и тот не пропущен цензурой «Нижегородского листка».
Конечно же, Тифлис не ленится на застолья. Одно из них проводят в честь Горького сотрудники Управления железной дороги, и, как сообщает очевидец, «некоторые видные грузинские деятели, бывшие на этом банкете, имели случай убедиться, что А.Пешков относится к ним с полнейшей симпатией». А в Верийском саду «Фантазия» гостей  чествуют грузинские писатели. Горькому так нравятся танцоры, что он поднимает тост «за здоровье той нации, которая создала такой красивый танец, к вящей  славе своей». На это «отозвались грузинские писатели, обмен мнений принял настолько оживленный характер, что были позабыты и обед, и музыка». Словом поездка удалась. Участвовавший в ней врач Леонид Средин сообщает, что и на обратном пути Горький «видел все, что полагается, и Казбек в полном блеске…»
Следующий приезд – уже в 1903 году, вместе с женой Екатериной и двумя спутниками из издательского и театрального мира. Несколько дней в Тифлисе – в гостинице «Лондон» у нынешнего Сухого моста, а потом поездка с Калюжным по различным уголкам Грузии дает интереснейшие встречи. В Уплисцихе Горький знакомится с будущим писателем Михаилом Джавахишвили, в Багдади – с «занятным лесником», отцом Владимира Маяковского, в Кутаиси – с великим поэтом Акакием Церетели и театральным деятелем Ладо Месхишвили, в Абастумани встречает знаменитого русского художника Михаила Нестерова… А в Тифлисе многое узнает от переводчика Ивана Полумордвинова о грузинской литературе того времени. Ну, а общая оценка этой поездки, исходя из того, что жив еще бродяжий дух, такова: «Прогулялся я – хорошо. - Очень много ходил пешком, поздоровел».
Потом долгая разлука с Грузией, в Тбилиси Горький приезжает лишь летом 1928-го, с сыном, в рамках большой поездки по стране. И это уже совсем не тот человек, что бывал здесь в конце XIX века. Он только что вернулся в СССР с Капри в ранге «великого пролетарского писателя», «буревестника революции» и «основателя социалистического реализма». С ним «дружат» Сталин и его окружение, его произведения стали обязательными в учебных программах. Фактически, это уже живой памятник, сам не осознающий, насколько «забронзовел». Тифлис встречает его многотысячной толпой под транспарантами типа «Да здравствует наш любимейший друг!» Визит проходит на высшем правительственном уровне – жилье на втором этаже Дома писателей, банкеты и официальные встречи, осмотр «символа советизации Грузии» - Земо-Авчальской гидростанции (ЗАГЭС), Музея Грузии и показательных детских колоний в Коджори… На встречах – взаимные комплименты, поучения со стороны Горького. Были, впрочем, и деловые моменты. Отвлекая высокого гостя от банкетных тостов, Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Николоз Мицишвили и другие поэты ставят вопрос об издании на русском языке антологии грузинской поэзии и прозы. Гость одобряет идею, подчеркивая, что еще до революции хотел сделать это, но не сумел.
Потом Горький на день едет в Ереван, а по возвращении – «интереснейшая беседа с рабкорами в каком-то саду». Для тбилисцев этот сад – не «какой-то», а бывший летний Клуба строителей, носивший потом имя самого Горького, ныне – Сад роз на проспекте Агмашенебели. Поднявшись на Сололакский хребет, ставший тогда Комсомольской аллеей, Горький умиляется открывающейся панораме: «Все вспоминаю Тифлис, мой родной город» и, указывая на Метехи: «А там я сидел в клетке». В честь него проводится даже пленум Тбилисского горсовета, на котором он выступает с державной назидательностью, по-сталински рублеными фразами: «Рабочие Грузии любят своих писателей. Помню, как они читали Церетели, Эристова, Пшавела, Чавчавадзе, Ниношвили. В трудных условиях приходилось писать грузинским писателям. Они делали большое дело, народное дело. Их надо переводить на русский язык, на языки других народов». В Тифлисе он пробыл четыре дня, успев стать почетным членом Союза писателей Грузии.
Через год – еще более краткий и не менее торжественный приезд, после Абхазии. Все пребывание огранивается  «дружеским завтраком» с руководством республики. Горький говорит о «неотложных вопросах пропагандистской и культурно-воспитательной работы», об «усилении мещанства», о «союзе капитала с самыми темными реакционными силами». И рассказывает о «комическом случае» на… Соловках. На страшных островах «архипелага ГУЛАГ» писатель-гуманист побывал незадолго до приезда в Тифлис, «не заметив», что там творилось. Зато ему запомнилось, как выпускавшаяся для зэков стенгазета скаламбурила: «Слыхали, Алексей Максимович приехал? - На десять лет?» Он хохотал, не вдумываясь в трагическую суть шутки… Потом еще поучил жизни, в частности, тому, как надо воспитывать пионеров, и уехал навсегда.
Можно еще много цитировать бывшего бунтаря, которого сумела «приручить» советская власть. Но не хочется, хотя он и говорил искренне. Лично мне ближе и понятнее другие искренние слова позднего Горького – о городе над Курой: «Я никогда не забываю, что именно в этом городе сделан мною первый неуверенный шаг по тому пути, которым я иду вот уже четыре десятка лет. Можно думать, что именно величественная природа страны и романтическая мягкость ее народа – именно эти две силы – дали мне толчок, который сделал из бродяги – литератора».

Владимир Головин