|
ГЕНЕРАЛ ВЕЛЬЯМИНОВ И ТИФЛИС |
|
Название этой улицы остается неизменным в обиходе многих поколений горожан, несмотря на переименования, неизбежно вносимые временем. Имя «Вельяминовская» унаследовано от старой тифлисской топонимики наряду с «Земмелем», «Воронцовской площадью», «Александровским садом»... Оно стало одной из визитных карточек современного Тбилиси, хотя улица уже шестьдесят лет носит совсем другое имя – народного артиста Грузии Шалвы Дадиани. До этого были имена большевика Ладо Думбадзе, Закфедерации, поэта Ильи Чавчавадзе. Но тбилисцы продолжают приглашать друг друга и обязательно своих гостей именно на «Вельяминовскую». Здесь уже многие десятилетия – самая знаменитая хинкальная грузинской столицы. Которая так теперь и называется: «Вельяминов». Но как удивился бы человек, носивший эту фамилию, узнав, что она стала символом веселого пиршества! Сам-то он застольям предпочитал одиночество и с алкоголем не очень дружил…
Генерал Алексей Вельяминов был из древнего и знатного подольского дворянского рода, в котором почти все мужчины посвятили себя военному делу. Но происхождением своим не кичился и, по свидетельству современников, «не имел никаких аристократических притязаний». Достаточно заглянуть к нему на обед, когда он стал уже известным военачальником, и услышать, как какой-то офицер-подхалим заявляет, что Вельяминовы в истории России упоминаются еще при Дмитрии Донском. Ответ генерала категоричен и не без юмора: «Ну, это ты, дражайший, далеко хватил. При Иване Грозном действительно упоминается о Вельяминове, но видно был мошенник, за то и повешен». Да, то был подхалимаж, но то, что всю жизнь подчиненные уважали Алексея Александровича – факт. И Вельяминов заслужил это сполна.
Первые воинские звания он обретает еще ребенком, как и многие дворянские сыны. Родившийся в 1785 году Алексей, по традиции того времени, еще в детстве зачисляется в лейб-гвардейский Семеновский полк и в 16 лет уже имеет звание поручика артиллерии. Сегодня ничего не известно о том, где он учился, но в его послужном списке, в графе «Познания» можно прочесть: «Грамоте по-российски и французски читать и писать умеет и артиллерийскую науку знает». А что еще надо офицеру-артиллеристу начала XIX века! Впрочем, вот что вспоминает Григорий Филипсон, который до того как стать генералом и сенатором, служил на Кавказе под началом Алексея Александровича:
«Вельяминов хорошо, основательно учился и много читал; но это было в молодости. Его нравственные и религиозные убеждения построились на творениях энциклопедистов и вообще писателей конца XVIII века. За новейшей литературой он мало следил, хотя у него была большая библиотека, которую он постоянно пополнял. Он считался православным, но кажется, был деистом, по крайней мере никогда не бывал в церкви и не исполнял обрядов. Настольными его книгами были «Жильблаз» и «Дон-Кихот» на французском языке. Первого ему читали даже накануне смерти; изящная литература его нисколько не интересовала».
Однако это не имеет никакого отношения к военной карьере, которая развивается стремительно. В 19 лет Вельяминов – офицер лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады, через год, в 1805-м, участвует в русско-австро-французской войне и отличается под Аустерлицем, в том самом сражении, где был тяжело ранен толстовский Андрей Болконский. К счастью, Алексей такой участи избегает, однако без ранения в руку все-таки не обходится – в Болгарии, уже на другой, Русско-турецкой войне 1806-1812 годов. А потом – Отечественная война 1812 года. Молодой офицер начинает ее при штабе командующего армией Михаила Барклая-де-Толли, но потом возвращается к орудиям. «За храбрость и умение» в трехдневном сражении у городка Красный под Смоленском получает Георгиевский крест, на Бородинском поле командует артиллеристами, прикрывающими позиции Измайловского полка. А когда французские войска покидают Россию, проходит путь от штабс-капитана до полковника в добивающих Наполеона заграничных походах 1813-1814 годов. И в рядах победителей входит в Париж.
В сражениях зарождается дружба с одним из самых знаменитых военачальников этой кампании генерал-лейтенантом Алексеем Ермоловым. В 1815-м в поверженной столице Франции они живут на одной квартире, и в дневнике Ермолова можно прочесть: «Я осматривал все любопытное в Париже, посещал театры, почти неразлучно был с Вельяминовым, начальником штаба моего корпуса, офицером редких достоинств, которого я называю тезкою...» Другой герой той войны, поэт-гусар Денис Давыдов свидетельствует: «Хотя характер Вельяминова был совершенно противоположен характеру Ермолова, но, отлично понимая друг друга, они находились в самых дружеских отношениях». Дружба эта настолько крепка, что, невзирая на различия в должностях, званиях и восьмилетнюю разницу в возрасте, они зовут друг друга просто по имени – Алеша. И именно эта дружба играет решающую роль в дальнейшей судьбе Вельяминова.
Чуждый пересудам и дрязгам Ермолов не может почивать на лаврах в среде закулисных генеральских интриг. Он рвется в «дело», туда, что сегодня назвали бы «горячей точкой». То есть, на Кавказ. И в апреле 1816 года Александр 1 подписывает приказ: «Генерал от инфантерии Ртищев по желанию его увольняется от исполняемой им ныне должности, а на место его командиром Отдельного Грузинского корпуса назначается генерал-лейтенант Ермолов». При этом Ермолов становится еще «главнокомандующим войсками и главноуправляющим гражданской частью в Грузии и в губерниях Астраханской и Кавказской». Получает всю полноту власти в этих регионах.
На таких должностях необходим верный соратник, и Ермолов пользуется тем, что в царском приказе остается вакантным место начальника штаба корпуса (который вскоре переименовывается в Кавказский). На этой должности он не видит никого другого, кроме полковника Вельяминова. И тот возглавляет штаб целых тринадцать лет! Конечно же, одной лишь штабной работой дело не ограничивается. Энергия, военный и административный таланты, огромная работоспособность Алексея Александровича вовсю используются и вне кабинета. Немудрено, что через пару лет, в 32 года, он – уже генерал-майор. А о том, каким он становится в конце концов, свидетельствует все тот же сенатор Григорий Филипсон:
«Я думаю, не было и нет другого, кто бы так хорошо знал Кавказ, как А.А. Вельяминов… Громадная память помогала Вельяминову удержать множество имен и фактов, а методический ум давал возможность одинаково осветить всю эту крайне разнообразную картину. Из этого никак не следует, чтобы я считал непогрешимым и признавал все его действия гениальными».
В истории Грузии есть показательный эпизод. Он относится к народному восстанию в Имерети. В конце 1818-го Александр I утверждает проект Святейшего Синода по реформе Грузинской церкви, уже потерявшей свою автокефалию. В Имерети, Гурии и Самегрело должно остаться всего по одной епархии, сокращается численность духовенства, церковное имущество надлежит описать для передачи Российской Церкви. А крестьян на церковных землях и дворян-азнаури, управляющих этими землями, предписано «перевести в казенное ведомство», то есть подчинить государству. Крестьяне пострадали больше всех – церковный налог повышается в два-три раза, да к тому же взимается не натурой, а деньгами.
Бывший архиепископ Рязанский и Зарайский Феофилакт Русанов, назначенный митрополитом-экзархом, то есть высшим духовным лицом в Грузии рьяно берется за установление новых порядков. В 1819 году он отправляет в Имерети сотрудников синодальной конторы, которые ничего не объясняя, без разрешения местных епископов закрывают церкви, сокращают количество приходов, изгоняют священников и «радуют» народ объявлениями о замене натуральных налогов денежными. Потом в центр региона, в Кутаиси, прибывает и Фиофилакт Русанов, дабы лично руководить процессом и ускорить его. Мудрый Ермолов признается: «Митрополита Феофилакта не раз предупреждал... что... власти не в полном действии и им не полное оказывается повиновение, и что простой народ... легко может быть возбужден к беспокойствам, и надобно будет прибегать к мерам крайним для укрощения».
Экзарх к предупреждениям не прислушивается, и ермоловский прогноз сбывается. В июне 1819 года возмущенные церковной реформой имеретины поднимают восстание, которое перекидывается и на Рачу. С требованиями отменить преобразования и выдворить из региона экзарха Русанова перекрываются дороги и занимаются сторожевые посты. Ермолов в это время находится на Северном Кавказе, его обязанности исполняет Вельяминов, и именно он отказывается от предложений сразу же отправлять войска, как это следует во время «бунта». Алексей Александрович посылает в Имерети обращение к населению, заверяя, что опись церковного имущества прекратится, вновь откроются церкви, в них вернутся священники, а Русанов уедет в Тифлис. Слово свое он держит: преобразования прекращаются, а экзарх покидает Кутаиси.
Однако, как говорится, «поезд уже ушел»: начинается новая стадия восстания, от церковных требований все слои населения переходят к политическим – освобождению страны от российского господства. Но согласитесь, стремление Вельяминова обойтись миром показательно. К тому же именно «с его подачи» царское правительство стало с осторожностью относиться к подобным реформам в Грузии.
Тандем Ермолов-Вельяминов действует вплоть до петербургского восстания декабристов, после которого новый император Николай I с большим недоверием относится к назначенцам своего предшественника. В том числе и к Ермолову, подозреваемому в связи с декабристами, хотя доказать это не удается. И когда летом 1826 года Ермолов докладывает, что персидские войска вторглись в Закавказье и идут к Тифлису, царь отправляет в «горячую точку» своего фаворита, генерала от инфантерии Ивана Паскевича, передав ему командование Кавказским корпусом. При этом формально Паскевич подчиняется Ермолову, значит, личная вражда между двумя военачальниками неизбежна. И перед решающим сражением с персами под Елисаветполем (нынешняя Гянджа) Паскевич не доверяет советам ермоловских сподвижников во главе с Вельяминовым.
…Орудия персов уже вовсю обстреливают русских, а Паскевич все еще в раздумье. Вельяминову, докладывающему, что пора переходить в атаку, он сурово заявляет: «Место русского генерала под ядрами». Не говоря ни слова, Алексей Александрович выезжает на пригорок перед позициями, расстилает бурку и ложится на нее. Не обращая внимания на то, что под его сопровождением уже гибнут лошади. А на вопрос, что он делает, отвечает «с своею неподражаемою флегмою»: «Я исполняю приказание находиться под ядрами».
Наступление все-таки начинается, противник разгромлен, и вскоре Вельяминов пишет товарищу: «13- го числа разбили мы у Елисаветполя самого Аббас-Мирзу, который бежал за Аракс не оглядываясь. Теперь все ханства очищены. Без сомнения, все будет приписано теперь Паскевичу, но ты можешь уверен быть, что если дела восстановлены, то, конечно, не от того, что он сюда прислан, а несмотря на приезд его». За это сражение он получает орден Святого Георгия 3-й степени, но при Паскевиче ему уже не служить. Ермолова отправляют в отставку, и его друг Алеша отказывается от руководства штабом. Командуя пехотной дивизией, он сражается с турками на Балканах. О дальнейшем лучше всего рассказывает военный историк Василий Потто: «Вельяминов появляется опять на Кавказе, но уже облеченный безусловным доверием фельдмаршала, – так немногие годы войны радикально изменили взгляды Паскевича на предшествовавшую ему эпоху и на ее деятелей. Вельяминов, принадлежавший к числу тех людей, для которых почти не существует собственного «я», а есть только долг, исполнение службы да готовность принести себя всецело на алтарь отечества, не колеблясь, принял предложение фельдмаршала».
Идет 1831 год. Вельяминов, уже генерал-лейтенант, становится командующим войсками Кавказской линии и Черноморья, начальником Кавказской области (Северного Кавказа). Выдающийся военный деятель Федор Торнау, начинавший службу на Кавказе при Вельяминове, так описывает его: «Алексей Александрович Вельяминов бесспорно принадлежал к числу наших самых замечательных генералов. Умом, многосторонним образованием и непоколебимою твердостью характера он стал выше всех личностей, управляющих в то время судьбами Кавказа. Никогда он не кривил душой, никому не льстил, правду высказывал без обиняков, действовал не иначе как по твердому убеждению и с полным самозабвением, не жалея себя и других, имея в виду лишь государственную пользу, которую, при своем обширном уме, понимал верно и отчетливо. Никогда клевета не дерзала прикоснуться к его чистой, ничем не помраченной репутации. Строгого, с виду холодного малоречивого Вельяминова можно было не любить, но в уважении не смел ему отказать ни один человек, как бы высоко он ни был поставлен судьбой. Я не встречал другого начальника пользовавшегося таким сильным нравственным значением в глазах своих подчиненных. Слово Вельяминова было свято, каждое распоряжение его безошибочно; даже в кругу самонадеянной и болтливой военной молодежи, приезжавшей к нам из Петербурга за отличием, признавалось делом смешным и глупым разбирать его действия».
«Никому не льстил…» Более того, он прямо противостоит самому высокому начальству, если оно действует в противоречии с его жизненными принципами. Вот Вельяминов получает официальный документ с просьбой обеспечить безопасность колонн со спиртом с заводов министра иностранных дел, вице-канцлера, графа Карла Нессельроде. Ответ категоричен: «Не вижу причин, почему бы следовало принимать исключительные меры для вице-канцлера, когда для других этого не делается». А это – уже прямое противостояние с самим Николаем I. От имени царя поступает проект ведения военных действий на Черноморском побережье. Вельяминов дерзает «самым положительным образом опровергнуть пользу присланного проекта и два раза отказаться от его исполнения». В третий он отвечает на высочайшее повеление так: «Если государь император и на этот раз не удостоит на основании моих доказательств и фактов осчастливить меня отменою сказанного проекта, то прошу назначить на мое место другого, более способного и сведущего генерала, ибо по долгу совести я не могу принять на себя выполнение меры, которая, по моему убеждению, должна принести только один вред для края, отданного мне в управление. Присягая государю, я обещал не только повиноваться, но и хранить славу и соблюдать интерес его величества». И царь уступает.
А каков же в быту этот убежденный холостяк, которого многие считают странным за нелюбовь к публичности, и встречу с которым Александр Грибоедов, читавший ему «Горе от ума», называет «наипрекраснейшим открытием достойного человека»? В походах он одет в короткий серый сюртук (подобно Наполеону), любит размышлять, сидя на барабане, значительную часть свободного времени проводит с собаками: «В минуты досады только собака могла развеселить его своими ласками. Ей позволялось прыгнуть на него с грязными лапами, замарать платье, лизнуть куда попало; он начинал ее гладить, называть по имени, и пасмурное лицо его прояснялось». Полы его палатки всегда подняты, и по вечерам видно, как он читает книгу на походной кровати.
В Ставрополе, где размещается его штаб-квартира, дом Вельяминова открыт для любого офицера, он приказывает, чтобы все приезжающие в город, от прапорщика до генерала ежедневно обедали у него. «Это право распространялось и на некоторых разжалованных в солдаты, а по табельным дням к обеду имели право приходить без приглашения все местные офицеры и гражданские чиновники. Сам Алексей Александрович обычно обедал отдельно, а затем выходил к гостям и участвовал в общем разговоре», – сообщают современники.
Кстати, о «некоторых разжалованных в солдаты». Речь идет о сосланных на Кавказ декабристах – М. Назимове, М. Нарышкине, В. Норове, В. Толстом, А. Бестужеве-Марлинском и других. Генерал покровительствует им настолько, что разрешает ездить для поправки здоровья на Кавказские минеральные воды, и при первой же возможности ходатайствует о боевых наградах для них. Поэта Александра Полежаева, отправленного на Кавказ в солдаты за крамольные стихи, Вельяминов берет в поход и успешно представляет к «возвращению унтер-офицерского звания и дворянского достоинства». А Полежаев воспевает его в поэме «Чир-Юрт»: «…Он любит дело, а не слово…/ С душою доброю – он строг;/ Судья прямой, но не суровый,/ Бесстрастно взыщет он за долг/… Всегда один, всегда покоен;/ Походом, в стане пред огнем,/ С замерзлым усом и ружьем/ Нередко греется с ним воин…».
Значительную роль играет Вельяминов и в судьбе Михаила Лермонтова, сосланного на Кавказ. Поэт вспоминал, что «изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани» и известно, что генерал специально говорил с командующим Отдельным Кавказским корпусом бароном Григорием Розеном, «насчет Лермонтова», который, кстати, был внучатым племянником друга Вельяминова по Бородинскому сражению Афанасия Столыпина – брата бабушки поэта. Лермонтов не раз бывал в ставропольском доме Алексея Александровича, изобразил его в своих зарисовках, а некоторые историки считают, что Михаил Юрьевич участвовал и в одной из военных экспедиций во главе с Вельяминовым.
Да, этот генерал был строгим и необщительным, но в войсках его буквально обожали. Его «спасибо» было лучшей наградой для солдат, чувствовавших заботу. Он и умер потому, что в трудную минуту оказался рядом с «нижними чинами». В одном из походов 53-летний генерал, стремясь поддержать уставших солдат, около шести часов простоял вместе с ними по колено в снегу. После этого его здоровье окончательно подорвано «тяжкой водяной болезнью». Вернувшись в Ставрополь и чувствуя скорый уход, отдает последние распоряжения, пишет завещание и даже предупреждает близких и начальство о… дате своей смерти. Допустив ошибку лишь на день в этом печальном предсказании, он умирает в марте 1838 года. После обеда с офицерами, отправив их на службу и оставшись наедине со штабным лекарем Николаем Майером. Это – друг Лермонтова, сосланный из-за близких отношений с декабристами, прототип доктора Вернера в «Герое нашего времени». Алексей Александрович не раз заступался за него перед жандармами уже и в ссылке.
В военной науке того времени остались разработанные Вельяминовым правила следования рекрутских партий по безлюдным степям, проект управления казачьими войсками, правила ведения боевых действий в горах и горная артиллерия, для которой он лично создал легкие и прочные лафеты, так и названные «вельяминовскими». В топонимике Кавказа его имя исчезло. Форт Вельяминовский – теперь город Туапсе, Вельяминовская улица в Ставрополе ныне носит имя Дзержинского, и мало кто вспоминает в тех городах эту фамилию. А в устах тбилисцев она живет, причем отнюдь не из-за военных успехов.
Кстати, Алексей Александрович ни разу в жизни не ел ни хинкали, ни другой вкуснятины, подаваемой в подвальчике, увенчанном его именем. Любимым блюдом этого человека был (простите, современные гурманы) откормленный молоком уж-желтобрюх под каким-то особенным соусом. Что ж, у каждого времени – свои герои, в том числе и в кулинарии.
Владимир Головин |
|
МИРЗА ФАТАЛИ АХУНДОВ В ТИФЛИСЕ |
|
Связующей нитью пролегла Кура между двумя странами, главными в судьбе этого человека – Азербайджаном, где он родился и Грузией, где прошла большая часть его жизни. Из ученика духовной школы при мечети он превратился в отрицающего религию философа-материалиста. Серьезно осваивать русский язык начал в 22 года, а по прошествии трех лет стал ведущим переводчиком в канцелярии наместника Кавказа и обучал своему родному языку российских поэтов. Дружба с армянским писателем-реформатором подвигла его стать основоположником азербайджанской драматургии и литературной критики. Именно в Тифлисе стал известен Европе «азербайджанский Мольер» – писатель и общественный деятель, полное имя которого – Мирза Фет Али-бек Гаджи Алескер оглы Ахунд-заде. В историю он вошел как Мирза Фатали Ахундов.
…Мелкий торговец из азербайджанского городка Нухи (ныне – Шеки) Мирза Мамедтаги берет второй женой племянницу ахунда, то есть, мусульманского ученого высшего разряда Хаджи Алескера, живущего в Иранском Азербайджане. Зовут ее Нане-ханум, в 1812 году она рожает мальчика Фатали, и нельзя сказать, что первые годы жизни были у него светлыми. В 8 лет его отдают в моллахану – духовную школу при мечети. Учебников там нет, грамоте начинают учить на арабском, по сурам Корана, а потом изучают литературу на фарси. Тягу к знанию это не прививает. «...Я стал ненавидеть учебу и был согласен на любую работу... бросил школу и целый год был свободен...», –вспоминал Ахундов спустя годы. Безрадостна и жизнь его матери – положение младшей жены бесправно, вся работа по дому на ней, у старшей жены отвратительный характер. В общем, Нане-ханум решает развестись, и уезжает с сыном к своему дяде. Но… вскоре умирает от лихорадки.
Ахунд Алескер усыновляет Фатали, однако мирной жизни нет. Идет русско-персидская война, Алескер меняет города – Карадаг, Еленкут, Гянджа. Мальчика вновь пытаются отдать в моллахану, но он упорно отказывается. И заниматься с ним начинает приемный отец, получивший образование в духовной академии Египта, говорящий по-арабски и на фарси. Его терпение и умение общаться с подростком делают свое дело: Фатали проявляет интерес к гражданским и духовным законам, астрологии, читает не только Коран, но и классическую поэзию Востока… В Гяндже его называют ахунд-оглы – сын ахунда. Отсюда впоследствии и появится фамилия Ахундов.
Между тем Гянджа разорена войной, Алескер теряет все свое имущество и окончательно решает: Фатали должен стать муллой. Юноша изучает восточные языки, правоведение, теологию, логику, метафизику. Успехи налицо, он уже сам убежден, что ему суждено тоже стать ахундом. Как ученику известного гянджинского муллы, ему необходим каллиграфический почерк. Уроки чистописания дает поэт-вольнодумец Мирза Шафи, и это меняет всю жизнь Фатали. Его учит один из первых азербайджанских просветителей, известный всей Европе под поэтическим псевдонимом Вазех после того, как его стихи перевел немецкий поэт и путешественник Фридрих Боденштедт.
Воинствующий атеист, объявленный кяфиром (вероотступником), не только занимается с юношей каллиграфией, но и делится «хорошей осведомленностью в области различных наук», погружает в мир поэзии. А главное, убеждает ученика отказаться от духовной карьеры. «…Мирза Шафи внушал мне просвещенные идеи и снял с моих глаз покрывало неведения. После этого я возненавидел духовенство и изменил свои мысли», – вспоминал Ахундов. А учитель так описывает его в одном из своих поздних стихотворений: «Он был зрелым и возмужалым с детства, какими другие бывают только в зрелом возрасте. Никогда он не допускал глупой выходки, всегда был мудр и серьезен. И так как его дух рано получил свободу, то от него ожидали великое».
В общем, приемный отец слышит от Фатали, что тот духовным лицом не станет, а хочет учить русский язык, на котором издано множество интересующих его книг. Хаджи Алескер, конечно, огорчен, но прекрасно понимает: надо идти в ногу со временем. И отдает молодого человека в открывшееся в Нухе русско-азербайджанское казенное училище. К концу учебного года он умеет немного писать и читать, по-русски знает много слов и предложений, но разговорной речи пока нет. В классе же с ним учатся мальчики 8-9 лет, а ему уже больше двадцати. Вот и приходится покинуть училище. Его влечет Тифлис – культурный, промышленный и торговый центр Закавказья.
В столице Грузии он появляется в октябре 1834-го умея читать, писать и говорить не только на родном азербайджанском, но и на других языках Востока – турецком, арабском и фарси, на котором уже имеет поэтический опыт. Появляется, чтобы прожить в этом городе до конца жизни. Хаджи Алескер и тут не оставляет приемного сына: уж если не удалось сделать из него муллу, то надо помочь в жизни светской. Для этого, как и во все времена, во всех странах, используется знакомство. Ахунд приводит молодого человека к Аббаскули Бакиханову. Полковнику, главному переводчику главнокомандующего на Кавказе, участнику русско-турецкой и русско-персидской войн, близко знакомому с Грибоедовым и Пушкиным. А кроме того, он – один из основоположников реализма в азербайджанской художественной литературе XIX века, зачинатель азербайджанской научной историографии и археологии.
Бакиханов всегда рад помочь приезжающим в Тифлис молодым землякам, но в официальных учреждениях для азербайджанцев нет иной работы, кроме переводческой. Побеседовав с Ахундовым, он находит ему место, и уже можно прочесть служебный формуляр Мирзы Фатали: «Как хорошо обученный языкам арабскому, персидскому, турецкому и татарскому (азербайджанскому – В.Г.), назначен временно для занятий по гражданской канцелярии его превосходительства в помощь штатным переводчикам тысяча восемьсот тридцать четвертого года, ноября первого дня».
Что ж, на иное новый тифлисец рассчитывать не может: русский язык знает плохо, не имеет никакого опыта, чинов и состояния нет. И он работает за 10 рублей в месяц – помощником устного переводчика восточных языков. Ломаным русским переводит чиновникам просьбы и жалобы крестьян, торговцев, священнослужителей. Когда кончается словарный запас, переходит на жестикуляцию, и юмор помогает спасать положение. Теперь его главное желание – как можно быстрее овладеть русским языком. На нем Ахундов читает все, что попадается под руку, берет книги в городской библиотеке, записывает незнакомые слова на работе, на улице, на базаре. Он открывает для себя Пушкина, Ломоносова, Карамзина, Державина. Погружается в подшивки газеты «Тифлисский листок», ходит на спектакли приезжих артистов… И через три года уже не только прекрасно знает русскую литературу, но и свободно говорит по-русски, числится «по военной службе» и преподает азербайджанский язык в Тифлисском уездном училище. А там у него появляется друг – исполняющий обязанности штатного смотрителя, великий армянский просветитель и писатель Хачатур Абовян.
Жизнь этого реформатора и основоположника новой армянской литературы во многом напоминает судьбу Ахундова. Мальчиком воспитывался в монастыре, не раз пытался бросить учебу, окончив духовное образование, стал атеистом, в Тифлисе приобщился к русской культуре… По его примеру и Ахундов стремится создать на азербайджанском литературный идиом – систему, объединяющую язык и диалекты. Значительно влияют на него и политические взгляды Абовяна – сторонника демократических преобразований. Армянский друг входит и в литературный кружок, созданный в доме приехавшего в Тифлис ахундовского учителя Мирзы Шафи, которого он принимает на работу в училище.
После нудной канцелярщины у Ахундова – два варианта использования свободного времени. Писать стихи в стиле классической восточной поэзии или отправляться в гости к знакомым, многие из которых становятся друзьями. Так он входит своим человеком в блестящее тифлисское общество того времени. Люди передовых взглядов, независимо от национальности, собираются во многих домах. У видных грузинских литераторов Александра Чавчавадзе, Георгия Эристави и Григола Орбелиани, азербайджанских писателей Бакиханова, Исмаилбека Куткашенского и Касумбека Закира, приехавших из России поэта Якова Полонского, востоковедов Адольфа Берже и Николая Ханыкова, писателя Владимира Соллогуба и актера Ивана Золотарева. У ссыльных декабристов Михаила Пущина, братьев Бестужевых, Александра Одоевского, Николая Оржицкого, польского поэта-революционера Тадеуша Лада-Заблоцкого… Все они охотно принимают уже известного всему Тифлису переводчика – общительного, приятного собеседника с блестящим чувством юмора.
Знаменательным для Мирзы Фатали становится 1837 год. Поэма, сделавшая его знаменитым, знакомство с ссыльным декабристом, писателем Александром Бестужевым-Марлинским, первое участие в военной кампании. И все это неразрывно связано…Узнав о смерти Пушкина, который был для него «вершиной поэзии, светлым разумом», он пишет в жанре ближневосточной лирики «касыда» элегическую поэму «На смерть Пушкина». И это – второй в мировой литературе отклик на гибель Александра Сергеевича! Вчитаемся в по-восточному яркие эпитеты: «В мечтаниях его, как в движении павлина, являлись тысячи радужных отливов словесности…Глава собора поэтов... Солнце русской поэзии.. . Ломоносов красотами гения украсил обитель поэзии – мечта Пушкина водворилась в ней. Державин завоевал державу поэзии – но властелином ее Пушкин был избран свыше. Карамзин наполнил чашу вином знания ? Пушкин выпил вино этой полной чаши… Прицелились в него смертной стрелой. Исторгли корень его бытия… Грозный ветер гибели потушил светильник его души… Стар и млад сдружились с горестью. Россия в скорби и воздыхании восклицает по нем: «Убитый злодейской рукою разбойника-мира!»
В том же году – встреча с Бестужевым-Марлинским, вернувшимся из военных экспедиций. Тот хочет заняться тюркским и персидским языками, а лучшего учителя, чем Ахундов, не найти. Частые уроки сближают их, они о многом говорят, а потом оказываются в Абхазской экспедиции, которую возглавляет главноуправляющий гражданской частью и пограничными делами на Кавказе барон Георгий Розен. Это в его канцелярии работает Ахундов, это он благоволит к ссыльному Бестужеву-Марлинскому, отличившемуся во многих сражениях. Так в формулярном списке Мирзы Фатали появляется запись: «Участвовал при покорении мыса Адлера».
Но для самого Ахундова намного важнее другое. В Сухуми оба друга обедают у Розена, и барон спрашивает Бестужева, читал ли он поэму Мирзы Фатали. А получив отрицательный ответ, просит перевести ее на русский язык. Перевод делается практически немедленно и вручается автору поэмы, помогающему с подстрочником. Это – последнее произведение Бестужева-Марлинского. Через три дня он бесследно исчезнет в схватке с черкесами. А перевод в списках расходится по всему Кавказу и попадает в руки приехавшего в Тифлис публициста Ивана Клементьева, который пересылает его в редакцию журнала «Московский наблюдатель». Его сопроводительное письмо начинается так: «Вам, конечно, будет приятно довести до сведения публики то впечатление, которое певец Кавказа и Бахчисарая произвел на молодого поэта Востока, подающего во многих отношениях прекрасные надежды».
Редакция доводит поэму «до сведения публики», правда, не избежав ошибки в красивой аннотации: «Вполне разделяя чувства г. Клементьева, и благодаря его искренне за доставление нам прекрасного цветка, брошенного рукою Персидского поэта на могилу Пушкина, – мы от души желаем успехов замечательному таланту, тем более что видим в нем сочувствие к образованности русской». То, что автор – азербайджанец из Тифлиса, Европа узнает вскоре после того, как поэма появляется в XI книге журнала.
А еще все в том же 1837-м желание изучить азербайджанский язык приводит к Ахундову и Михаила Лермонтова, оказавшегося в Тифлисе. И здесь нельзя не вспомнить две фразы об азербайджанском языке, звучащие почти одинаково, но сказанные разными поэтами. Бестужев-Марлинский: «Татарский язык Закавказского края… как с французским в Европе, с ним можно пройти из конца в конец всю Азию». Лермонтов: «Язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе». Не правда ли, поразительное сходство? И, согласитесь, вполне естественно объяснить его тем, что Лермонтов мог слышать эти слова Бестужева от их общего учителя Ахундова. В набросках, названных Лермонтовым «Я в Тифлисе», есть запись: «Ученый татар. Али». Вернувшись с Кавказа, поэт написал сказку «Ашик-Кериб», сюжет которой совпадает с азербайджанской народной сказкой, а все восточные слова можно отнести к диалектам азербайджанского языка… Впрочем, предоставим слово Ираклию Андроникову, лучшему исследователю творчества и жизни Михаила Юрьевича:
«Так у кого же Лермонтов брал уроки азербайджанского языка? Кто рассказывал ему азербайджанскую народную сказку? Ведь для того, чтобы давать Лермонтову уроки, этот человек должен был хорошо знать, кроме азербайджанского языка, и русский. Значит, это был очень образованный человек. Образованных азербайджанцев в то время в Тифлисе было немного. Мы знаем, что Лермонтов встречался с ученым азербайджанцем Али. Образованных азербайджанцев, которых бы звали Али, было в Тифлисе еще меньше. Может быть, даже один: Мирза Фатали Ахундов, или, как его называли в то время, Мирза Фетх-Али Ахундов… Он числился на военной службе и, значит, в 1837 году состоял с Лермонтовым в одном гарнизоне… Можно ли допустить, что Лермонтов, сосланный в Грузию за стихотворение на смерть Пушкина, в городе, где чуть ли не все жители знали друг друга, мог не встретиться, не познакомиться с азербайджанским поэтом, тоже написавшим замечательные стихи на смерть Пушкина? Знакомство состоялось. А доказательством этому служит запись Лермонтова: «Ученый татар. Али»... Может возникнуть вопрос: к чему было Лермонтову расчленять его имя и писать отдельно: «Али»? Однако и сам Ахундов так писал свое имя по-русски».
В 1840-х Бакиханов уезжает в Азербайджан, Абовян – в Эчмиадзин, и литературный кружок Шафи распадается. А у Мирзы Фатали с 1846 года появляется новый русский друг – поэт Яков Полонский. Начинается эта дружба, конечно же, с все тех же уроков азербайджанского языка. Потом, уже вернувшись в Петербург, Полонский присылает другу свою пьесу из грузинской жизни «Дареджана Имеретинская», а через год получает ответный презент – книгу с надписью: «Якову Петровичу Полонскому в знак памяти и дружбы от автора Мирзы Фет Али Ахундова 26 октября 1853 года из Тифлиса». К книге прилагается письмо: «…Я, с большим удовольствием приняв этот лестный для меня подарок, не раз прочел прекрасные Ваши стихи. Теперь, желая также отблагодарить Вас подарком, я посылаю к Вам в знак памяти один из экземпляров моих комедий и остаюсь с чувством неизменной к Вам дружбы, которая не передается в изъявлении каких-либо доказательств… С истинным почтением и совершенною преданностью имею честь быть покорнейшим Вашим слугою Мирза Фет Али Ахундов».
Да, к тому времени он уже известный драматург, с 1850 по 1856 годы написаны несколько комедий, которые принесли эту известность сразу после опубликования на русском языке. Статьи об их авторе появляются и в Тифлисе, и в обеих российских столицах, и за рубежом. Большую похвальную статью пишет Владимир Соллогуб, петербургская газета «Русский инвалид» перепечатывает из немецкого журнала Magazin fur die Iiiteratur des Auslandes материал под названием «Татарский комический писатель». В нем мы прочтем: «Театр сделался любимым увеселением в стране Багратидов… Можно было думать, что мусульманские поколения Закавказья по духу исламизма надолго останутся чуждыми подобных нововведений, но вот и между ними явился драматический гений, татарский Мольер, имя которого заслуживает того, чтобы сделаться известным его скромной родине. Этот татарский Мольер – Мирза Фет Али Ахундов по рождению и воспитанию татарин, впрочем… знакомый с образованием Запада…»
Страстно увлекшись театром, изучив технику построения сюжета и диалогов, Ахундов становится первым драматургом Ближнего Востока. Его пьесы, бичующие людские пороки, создают новый, современный азербайджанский театр, их ставят на русском языке и в Петербурге, и в Тифлисе. А вот на азербайджанском печатают не сразу и лишь на деньги, собранные по подписному листу, на сцене же показывают только в 1873-м. В тех же 1850-х пишется и повесть «Обманутые звезды», с которой в азербайджанской литературе рождается реалистическое направление. Все это создается на арабском алфавите, которым Ахундов пользуется больше 30 лет и, в конце концов, решает… заменить его латиницей. Считая, что арабский сделал образованность привилегией избранных людей и тормозит культурное развитие простого народа.
Новый алфавит, основанный на европейской системе и включающий не имеющиеся в арабском алфавите гласные, его создатель «пробивает» 10 лет. С разрешения российского правительства отправляет свое творение в Иран, но там – полное молчание. Успеха не приносят ни обращение в институты по изучению восточных языков Петербурга, Лондона, Вены, Парижа, Берлина, ни личная трехмесячная поездка в Стамбул, в авторитетное научное общество «Анджуман-Даниш». Оправдываются слова известного петербургского академика-востоковеда Бернгара Дорна, «новую мусульманскую азбуку» в целом одобрившего: «…Но введение ее между мусульманами, мне кажется, сопряженным с непобедимыми затруднениями».
Нелегкая судьба и у философско-политического трактата «Письма индийского принца Кемалуддовле к иранскому принцу Джелалуддовле и ответ последнего», критикующего деспотизм феодального государства и ставшего первенцем азербайджанской материалистической философии. Мусульманское духовенство не приняло самое вольнолюбивое произведение на Ближнем Востоке того времени, и трактат пролежал в архивах почти 60 лет. К счастью, многие другие работы – по вопросам литературы – увидели свет и стали основой новой азербайджанской философии искусства.
А что же с личной жизнью и «государевой службой»? В 30 лет Ахундов женится на оставшейся круглой сиротой Тубу, дочери своего приемного отца Хаджи Алескера. Из семи их детей в живых останутся дочь Ниса и сын Рашид, который в Европе займется тем, что сегодня назвали бы PR-ом творчества своего отца. Ко времени женитьбы Мирза Фатали – уже штатный письменный переводчик восточных языков Учреждения для управления Закавказским краем. Дальнейшая карьера: письменный переводчик в Канцелярии наместника кавказского с оставлением при Кавказской армии, переводчик VII класса Канцелярии начальника Главного управления наместника кавказского. Этот гражданский чин приравнивается к воинскому званию подполковника, и при официальном обращении его обладателя надлежит именовать «Ваше высокоблагородие».
Впрочем, было у него и еще более высокое звание: «Высочайшим приказом по иррегулярным войскам от 23 января 1873 года произведен за отличие по службе в полковники милиции». Нет, дорогие читатели, Мирза Фатали отнюдь не командовал городовыми и не разыскивал уголовников. Дело том, что лишь в ХХ веке, в «соцстранах» милицией назвали правоохранительную службу. В остальные же времена, во всех странах это – нерегулярные вооруженные отряды, ополчение, создаваемое из населения только на время войны. Ахундов полностью достоин высокого звания. Ведь он не только «отлично исполнял все возложенные поручения» по разбору дел, размежеванию земель, переписке с горцами, сопровождению официальных лиц за границу… Он – участник нескольких военных кампаний и даже Крымской войны 1853-1856 годов. Среди его наград – светло-бронзовая медаль на Георгиевской ленте, учрежденная в память об этой войне, ордена Святого Станислава 2-й и 3-й степени, персидские ордена Льва и Солнца этих же степеней с алмазными украшениями, турецкий орден Меджидие 4-й степени.
При этом жизнь отнюдь не усеяна розами. И на службе были неприятности, доводившие до увольнений, и денег хронически не хватало, и многие начинания не удались. Да и религиозная общественность преследовала его не только при жизни, но и после смерти. Она отказалась участвовать в похоронах безбожника, и лишь вмешательство влиятельных друзей Ахундова помогло предать его тело земле на мусульманском кладбище Тифлиса. А тайная полиция нагрянула с обыском к дочери покойного в поисках его «крамольных» рукописей. Опять-таки помогли друзья, предупредившие об обыске. И «крамолу» припрятали, предъявив полиции официальные издания. А ведь он вовсе не был революционером, он жил, исходя из собственного постулата: «Чтобы не видеть своими глазами вырождения и исчезновения нашего несчастного народа, пока мы доведем до конца наше пребывание в этом тленном мире, мы должны терпеть все невзгоды, все превратности нашей судьбы. Нам надо набраться терпения, чтобы пережить столь невероятные трудности. Другого исхода я не придумаю».
Над могилой Ахундова в 1958 году поднялась скульптура, созданная народным художником Грузии Константином Мерабишвили. Но есть в грузинской столице и другой памятник великому публицисту и просветителю. Им стал дом на берегу Куры, который Мирза Фатали построил на свои отнюдь не большие деньги, и в котором провел последние годы жизни. С 1982-го, по просьбе азербайджанской интеллигенции Грузии, здесь открыт Дом-музей писателя, на средства, выделенные Азербайджаном, ставший Центром азербайджанской культуры имени М.Ф.Ахундова. В его шести залах – мемориальные экспонаты из жизни и других азербайджанских общественных деятелей, материалы о грузино-азербайджанских культурных связях, этнографическая экспозиция.
Годы, когда здесь жил писатель, соединены с нашим веком не только его личными вещами в воссозданных рабочем кабинете и гостиной. Галерея современного искусства здесь именуется «Ахундов Хаус», а литературное кафе – «Мусье Жордан», по имени героя самой популярной комедии Мирзы Фатали... Не прервалась связь времен в одном из лучших литературных мемориалов Тбилиси.
Владимир Головин |
|
|
Какой бы тайной ни была окружена работа разведчика, она рано или поздно становится достоянием гласности. Благодаря видимым всем результатам или обнародованию сверхсекретных документов. К немецкой кинозвезде, детские годы которой прошли в древней столице Грузии, это не относится. Поэтому в СССР десятилетиями утверждалось: распространяемые на Западе сообщения о том, что Ольга Чехова была сверхсекретным агентом в окружении самого Гитлера – сплошной вымысел. Подтверждение появилось лишь после опубликования откровений исполнителя личных поручений Сталина и Берия, руководителя спецопераций советской разведки Павла Судоплатова и других хорошо осведомленных людей. Но в архивах «органов» по-прежнему уверяют: в документах, сохранившихся под грифом «Совершенно секретно» агент Чехова официально не значится…
Но начнем знакомство с этой женщиной-тайной с другого документа. В списке выпускников Петербургского Института инженеров путей сообщения 1892 года первым стоит ее отец, выходец из обрусевшей немецкой семьи Константин Книппер. Его брат и сестра избирают жизнь в искусстве – Владимир становится известным певцом, режиссером Большого театра, Ольга – актрисой Московского художественного театра, будущей женой писателя Антона Чехова. А сам Константин уезжает на Южный Кавказ, быстро продвигается по службе и через пять лет уже руководит строительством тоннелей, в частности, Джаджурского на трассе Тифлис-Карс, в Армении. В 1897-м в Александрополе (ныне – Гюмри) у инженера-путейца рождается вторая дочь – Оля, и семья переезжает в Грузию. У инженера – уже кабинет в Тифлисе, в управлении Закавказской железной дороги. Но там он не задерживается, много ездит по объектам, а жену с дочерьми поселяет в Мцхете.
Вскоре после переезда происходит ЧП. «Накануне моего шестилетия наша грузинская няня Мария рассказывает мне о приключении, произошедшем со мной, когда я была еще младенцем… Я лежала в низкой колыбельке перед нашим домом. Она, Мария, должна была присматривать за мной. Но, конечно же, задремала...» Будит няню истошный лай собак, «она таращит глаза и начинает кричать: «Олю украли, ребенок пропал!». Из дома выбегают родители, их гости, прислуга. Всеобщая паника. Но такса Фрамм за фартук тянет повара в кусты. А там… «Шакал роняет свою добычу – плачущего младенца, который по грузинскому обычаю завернут в кокон, словно гусеница. Это была я. Шакал держал меня только за плотно спеленутые ноги. Он убегает».
Но это – еще не собственные воспоминания. В памяти же самой девочки жизнь в Мцхете остается яркими картинами. «Дом…на склоне гор, окруженный большой лужайкой, позади растет густой лес»... «Живя среди кавказского девственного леса, мы ближе к природе, чем многие»… «Во время сбора винограда, когда мы со всеми остальными собираем виноград»… «Часами брожу я в близлежащих садах. Мама любит фиалки; я приношу их ей, когда могу, и при этом расширяю свои познания, насколько это возможно»… «Наряду с садами горы – предпочитаемый мной ландшафт. Я внимательно слушаю местных жителей, когда они рассказывают старинные предания и легенды; мое воображение разгорается. И я учусь у них тому, для чего и в первую очередь от чего полезны и пригодны ягоды, растения и травы. «От каждой болезни – своя травка», – говорят старые крестьяне. Их аптека природа, потому они такие крепкие».
В Мцхете у Ольги появляется братик Лева, а вскоре все перебираются в Царское Село. Константина Книппера, о котором Антон Чехов писал: «Великолепный парень, с ним приятно», переводят в Министерство путей сообщения, но работу на Кавказе он не прекращает. Так что семья живет на два города, часто приезжая и в мцхетский дом. Все Книпперы говорят на трех языках – русском, английском и французском, мать и дочери заказывают платья в Париже, бывают на приемах в царской семье. Ольга убеждена, что рождена для сцены, и перед Первой мировой войной родители отправляют ее Москву, к «любимой тете Оле». Она вольнослушательницей посещает занятия в Первой студии Художественного театра, учится рисованию и лепке у знаменитого художника Константина Юона, в нее влюбляются многие, но бурный роман вспыхивает с актером Михаилом Чеховым, племянником Антона Павловича. Венчаются они тайно, в подмосковной церкви, дав взятку священнику. Ей 17 лет, ему – 23 года.
«Тетя Оля» в истерике, родители в гневе. Ольгу увозят в Питер, через пару месяцев она возвращается к мужу, но без денег и приданого. Свекрови она не нравится… Брак этот длится 4 года. Михаил становится звездой Художественного театра, его затягивает богемная жизнь: пьянки, скандалы, измены не прекращаются даже после рождения дочери, тоже Ольги. Впрочем, все и всегда зовут ее Адой. Забрав ее, Ольга уходит от мужа, унося и полезный «багаж»: актерский опыт, связи в театральном и литературном мире, громкую фамилию. Начинаются мимолетные увлечения и романы, по свидетельству ее старшей сестры, «насчет разбитых мужских сердец то не перечесть».
Завершается все это вторым браком – с обаятельным авантюристом Фридрихом Яроши, бывшим австро-венгерским офицером, выдающим себя за писателя. Живут они трудно: Гражданская война, разруха, голод, родители бегут от смуты в Сибирь, забрав с собой ее дочь. А сама Ольга колесит по провинциям с передвижным театром «Сороконожка», чтобы как-то прокормиться. И тогда уважаемая всеми Ольга Книппер-Чехова просит своего хорошего знакомого, наркома просвещения Анатолия Луначарского отпустить племянницу за границу, всего на полтора месяца, «для поправки здоровья и продолжения театрального образования». Так в 1921-м Ольга навсегда покидает Россию.
В Берлине она расстается с Яроши и ищет работу, конечно же, актерскую. Учит язык, зарабатывает в маленьких театрах, занимается с педагогом по сценической речи и… оказывается «фактурной» для немого кино. Красивое аристократическое лицо, обаяние, изысканность приводят ее на съемочные площадки Берлина, одного из центров мирового кинематографа. Играет роскошных аристократок, иностранок, авантюристок и очень нравится немцам, истосковавшимся по красивой жизни. А с появлением звукового кино в ход идет система Станиславского, и осмысленность игры выгодно отличает Ольгу от коллег. Легкий акцент придает шарм персонажам актрисы, которая, что весьма ценится, сбежала из чужой страны на «историческую родину». Популярность увеличивают и переведенные на немецкий русские пьесы, которые с охотой ставят берлинские театры.
В 1924 году она пишет Книппер-Чеховой в Москву: «Вчера совершилось мое крещение! Вперед появились плакаты с моим именем, потом заметки в газетах. Я впервые играла в драме...» Затем: «У меня самый большой настоящий успех. Театр вечно полон. Мне самой так смешно. Я здесь стала известна. Люди из-за меня идут в театр, в меня верят... Я в руках очень хорошего режиссера, так что ты не бойся. Ни немецкой школы, ни пафоса мне не перенять. Я каждый вечер играю с такой радостью, с таким волнением, плачу, вся моя жизнь сконцентрирована на сцене». И вот тут начинаются события, странность которых не понять нынешним поколениям, не знающим, как в СССР боялись даже упоминать о родственниках за рубежом.
Ольга Чехова без всяких препон вызывает к себе в Берлин, «на постоянное место жительства» мать, сестру и племянницу. И это – начало ее дальнейших беспрепятственных контактов с оставшимися в Советском Союзе близкими людьми, для которых переписка с «невозвращенкой» даже в самый разгул чекистского террора не имеет никаких последствий. Ольга уже может позволить себе материально поддерживать их. В 1929-м, снимая свой первый фильм в качестве режиссера, забыв все обиды, дает главную роль первому мужу, приехавшему с женой в Германию. Потом подыскивает ему роль в театре, с которой и начинается блестящая зарубежная карьера Михаила Чехова, завершившаяся в США. Задолго до него, в конце 1920-х, в Штатах побывала и Ольга.
После фильмов «Маскарад», «Ханнерль и ее любовник», «Красивые орхидеи» и особенно «Мулен Руж», ее имя становится известно в Голливуде. Там она снимается в нескольких картинах, в том числе у Хичкока, ей предлагают совместную работу Дуглас Фэрбенкс и Гарольд Ллойд, она щелкает семечки вместе с Чарли Чаплином. Но на «фабрике грез» не остается, пишет Книппер-Чеховой: «Здесь каждое слово – деньги, каждый день – деньги... Зовут в Америку, но я не поеду. Не могу я среди людей без сердца и души работать». Да и вообще: «Запад я где-то принимаю, а где-то отталкиваюсь всеми силами. Людей сторонюсь. Чужое все, ископаемые какие-то». Тем не менее она именно западная кинозвезда, из 132-х ее фильмов в СССР не показали ни одного. Впрочем, это касается простых советских людей. А вот Владимир Немирович-Данченко пишет ей, что видел картины с ней и убедился: она – большая актриса. Этим Ольга очень гордится.
В восторге от нее и вся Германия. Когда к власти приходят нацисты, выясняется, что их вождь – давний почитатель ее таланта. И она оказывается в высших кругах фашистской знати. Среди подруг не только кинозвезды Пола Негри, Марика Рекк, Цара Леандер и главный режиссер-документалист режима Лени Рифеншталь. Она дружит с любовницей фюрера Евой Браун, женами Геббельса и Геринга и на всех правительственных приемах – рядом с ними. Иначе и быть не может: Гитлер всячески подчеркивает свое расположение к ней. В газетах появляется фотография, на которой он целует руку Чеховой, и армия ее поклонниц убеждена: им предстоит свадьба. Популярность кинодивы растет, она становится одним из символов Третьего рейха, ее портреты во всех журналах и почти в каждом доме. И именно покровительство фюрера позволяет избегать домогательств высокопоставленных чиновников и военных…
А замуж она все-таки выходит – за бельгийского миллионера Марселя Робинса в 1936-м, получив звание государственной артистки Третьего Рейха. Но и этот брак не складывается. Внешне привлекательный муж оказывается сухим скупердяем, все свои расходы Ольга, как раньше, оплачивает сама. И, не выдержав долго в роскошном брюссельском особняке, она возвращается в Германию, где каждый год снимается в 7-8 картинах, в главных ролях. В 1937 году Ольга Книппер-Чехова, проездом, возвращаясь с с парижских гастролей МХАТа, поселяется у племянницы в Берлине, и та устраивает в ее честь роскошный прием. На нем тетушка едва не лишается сознания: ее, народную артистку СССР, приветствует ближайшее окружение Ольги, то есть Гитлер с соратниками! Но по возвращении в Москву – никакой реакции властей, более того переписка с берлинской родственницей преспокойно продолжается.
Отношение Гитлера к Чеховой не меняется и после начала войны с ее родиной. В главной ставке фюрера для приездов актрисы выделяются личные комнаты, ей сходит рук кощунственная дерзость, высказанная Геббельсу. На приеме в честь ожидаемого падения Москвы тот задает вопрос Ольге, назвав ее «экспертом по России»: «Как думаете, до зимы закончим? Встретим Рождество в Москве?» И слышит в ответ: «Нет. Еще Наполеон не учитывал русских пространств… в момент опасности все русские едины». Женщине, с которой фюрер подолгу беседует и которой лично вручил свое фото с надписью: «Фрау Ольге Чеховой – откровенно восхищенный и удивленный», живется в воюющей стране весьма неплохо. Она не знает, что такое пайки и эрзац-продукты, угощает «высоких гостей» деликатесами, разъезжает на личной машине с шофером. А в 1941-м – большая взаимная любовь с первого взгляда с летчиком Фердинандом Йепом. Он называет ее «Олинка», пишет с фронта письма, которые она хранит всю жизнь, ей пересылают его вещи, когда он гибнет…
Естественно, любимая актриса Рейха много ездит по воинским частям, постоянно выступает по радио, солдаты на передовой с нетерпением ждут ее новых фильмов. Но при этом Ольга категорически отказывается петь патриотические и военные песни, только – лирические. А Гитлером, который шлет ей подарки на каждое Рождество, умело «вертит». Так, по ее просьбе, спасаются от преследований несколько актеров-евреев. Считается, что именно благодаря ей немцы не тронули во время оккупации чеховские усадьбу Мелихово и музей в Ялте. И лишь один человек относится к русской актрисе с большим подозрением – рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Должность у него такая, да и основания, скорее всего, постепенно появляются.
Слово – генерал-лейтенанту Павлу Судоплатову, организатору убийства Льва Троцкого и многих других тайных операций за пределами СССР, по личному приказу Сталина уничтожившему в Роттердаме лидера украинских националистов Евгения Коновальца:
«Помимо этих источников, в 1940 году к ним добавились сотрудничавшие с нами на основе доверительных отношений и вербовочных обязательств знаменитая актриса Ольга Чехова и князь Януш Радзивилл, имевшие прямой выход на Геринга… Известная актриса Ольга Чехова, бывшая жена племянника знаменитого писателя, была близка к Радзивиллу и Герингу и через родню в Закавказье связана с Берией. Позднее она была на личной связи в 1946-1950 годах у сменившего Берию министра госбезопасности Абакумова. Первоначально предполагалось использовать именно ее для связи с Радзивиллом.
У нас существовал план убийства Гитлера, в соответствии с которым Радзивилл и Ольга Чехова должны были при помощи своих друзей среди немецкой аристократии обеспечить нашим людям доступ к Гитлеру. Группа агентов, заброшенных в Германию и находившихся в Берлине в подполье, полностью подчинялась боевику Игорю Миклашевскому, прибывшему в Германию в начале 1942 года… Миклашевскому удалось на одном из приемов встретиться с Ольгой Чеховой. Он передал в Москву, что можно будет легко убрать Геринга, но Кремль не проявлял к этому особого интереса. В 1943 году Сталин отказался от своего первоначального плана покушения на Гитлера, потому что боялся: как только Гитлер будет устранен, нацистские круги и военные попытаются заключить сепаратный мирный договор с союзниками без участия Советского Союза».
Свидетельствует Серго Гегечкори, сын Лаврентия Берия: «Я знал о связи своего отца и Ольги Чеховой. Ее помощь советской разведке сложно переоценить... Меня нисколько не удивляет, что органы государственной безопасности бывшего Союза, а ныне России не смогли подтвердить причастность Ольги Чеховой к деятельности советской разведки. Наверняка таких документов нет. Объяснение простое: мой отец ни тогда, в сорок пятом, ни позднее решил ее не раскрывать. Случай, должен сказать, довольно типичный. По картотекам органов государственной безопасности не проходили — знаю это совершенно точно — сотни фамилий. Отец считал, что «настоящего нелегала через аппарат пускать нельзя.. У отца, знаю, был целый ряд людей, которым он абсолютно доверял. Они-то и поддерживали связь с такими разведчиками, как Ольга Чехова». Можно, конечно, засомневаться в том, что сын Берия был в курсе отцовских дел. Но ведь и сам он не был чужд разведке – окончил разведшколу, выполнял специальные секретные задания. Да и отец многим с ним делился. Так что отмахиваться от его слов не стоит.
Чем же Ольга Чехова могла заинтересовать советскую разведку? Во время войны крайне важна любая «приватная» информация из высших сфер противника: настроения, перестановки, обсуждения, планы, размолвки. Все это любимица фюрера может прекрасно знать из личных наблюдений, бесед с нацистскими бонзами и их женами, оценок и слухов, почерпнутых в ближайшем окружении Гитлера. Каждый шаг берлинской верхушки очень интересует Кремль. А кто же и когда вербует Чехову? Да родной брат Лев Книппер, тот самый, родившийся в Мцхете, бывший белый офицер, ставший агентом НКВД. С ним она все время переписывается, а в 1940-м он приезжает в Германию «лечиться от туберкулеза». По словам Судоплатова, связь брата и сестры должна была быть использована в том случае, если бы немцы взяли Москву. Опять-таки для покушения на Гитлера:
«Берия приказал нам организовать разведывательную сеть в городе на случай захвата его немцами… Расчет строился на том, чтобы Книппер разыграл легенду перебежчика на сторону немцев. Во время допроса он должен был сделать упор на своем германском происхождении, участие в качестве офицера в Белой армии в Гражданскую войну и использовать широкую известность своей сестры немецкой актрисы Ольги Чеховой во всем Рейхе и обласканной фюрером... Человек закаленный и отважный, Лев должен был при представлении своей сестрой Ольгой Чеховой его Гитлеру – взорвать его и его окружение. Он был готов пожертвовать собой ради избавления мира от этого изверга».
Покушения так и не состоялись, и можно было бы сказать, что Ольга Чехова благополучно дожила до конца войны, если бы Гиммлер, в конце концов, что-то не «накопал» на нее. Весной 1945-го арестован ее шофер, друзья предупреждают Ольгу, что придут и за ней. И вот что вспоминает ее двоюродный брат Владимир со слов самой Ольги: «Акцию осуществлял Гиммлер. Невероятно, как ей удалось отсрочить арест с вечера до утра следующего дня, но это факт. Когда наутро эсэсовцы во главе с Гиммлером вошли в дом Чеховой, они застали ее за утренним кофе в компании с Гитлером». Который до этого как-то заявил: «Я беру, фрау Чехова, над вами шефство, иначе Гиммлер упрячет вас в свои подвалы. Представляю, какое у него на вас досье».
А с конца войны вокруг Ольги Константиновны разворачиваются и вовсе странные события. В апреле 1945-го под Берлином военные задерживают ее и отправляют спецрейсом в Москву. Казалось бы, подвалы Лубянки, а потом 10 лет лагерей – самое малое, что ждет предательницу родины и приспешницу Гитлера. А ей обставляют две комнаты в квартире пропавшего без вести офицера. Ольга сближается с его женой, делит с ней продукты, доставляемые чекистами, которые приносят и книги, играют с «пленницей» в шахматы. С Чеховой встречается Берия, а потом – допросы на Лубянке, отнюдь не соответствующие страшной репутации этого места: «Никто не кричит, в голосе даже намека на угрозу... Беседуют со мной о литературе, музыке, театре, кино... О личных контактах с Гитлером, самым близким его окружением». Ей позволяют звонить родным. А через два месяца отправляют самолетом… в Германию.
Бывший командир взвода 1660 Гвардейского противотанкового артиллерийского полка I Украинского фронта Останин вспоминает, как их шоферы угнали чей-то спортивный автомобиль. Комендатура в гневе: «Машину вернуть, а виновных строго наказать!» Командир полка приказывает Останину взять консервы, хлеб, вино и уговорить хозяев авто сообщить коменданту, что машина возвращена в целости и сохранности. Хозяйкой оказывается моложавая женщина, она говорит с солдатами на чистейшем русском, приглашает их к столу и представляется: «Ольга Чехова». Потом звонит в комендатуру: «Я сама разрешила солдатам покататься на своей машине».
Донесения, связанные с ней, поступают в Москву регулярно. В одном сообщается, что «живет у Чеховой О. К. и находится с ней в близких отношениях» преподаватель академии физкультуры в Берлине Альберт Зумзер. В другом пересказывается статья «Орден для Ольги Чеховой» в газете «Курьер», издаваемой во французской зоне оккупации. В ней говорится, что «известной киноартистке Ольге Чеховой был вручен лично товарищем Сталиным высокий русский Орден за храбрость». Резолюция на этом сообщении: «Тов. Абакумов. Что предполагаете делать в отношении Чеховой? Лаврентий Берия». И начальник Главного управления контрразведки «СМЕРШ» Виктор Абакумов действует. По каналам Советского информбюро военной администрации Чехова выступает на радио, официально заявив: Сталина никогда не видела, Гитлера – лишь в официальной обстановке, а орден Ленина вручили ее тете Ольге Леонардовне.
По абакумовскому распоряжению, Чехову переселяют в советскую зону оккупации, снабжают продовольствием, бензином, стройматериалами для ремонта дома, возле которого выставлена охрана. В Москву сообщают: она «выражает большое удовлетворение заботой и вниманием к ней». Сохранились ее письма Абакумову, в которых она называет его «дорогой Виктор Семенович», спрашивает, «когда встретимся?» По словам Судоплатова, личную переписку с Абакумовым, ставшим министром государственной безопасности, она поддерживает до 1951-го, до его ареста.
После 1949 года Ольга Константиновна беспрепятственно переезжает в Западный Берлин, потом в Мюнхен. А в 1953-м опытную разведчицу Зою Воскресенскую-Рыбкину отзывают из отпуска и отправляют на встречу с Чеховой. Задание: прозондировать, как отнесутся правительство ФРГ и лично канцлер Конрад Аденауэр к идее Берия объединить две Германии в одно государство. Рыбкина докладывает Судоплатову, что встреча с Чеховой прошла нормально, но ее тут же отзывают в Москву. Берия арестован, среди обвинений – и идея единой Германии. На этом шпионские миссии Чеховой завершаются.
Она играет в театрах, за 25 лет снимается в 22-х фильмах. В 1955-м открывает в Мюнхене фирму «Косметика Ольги Чеховой», а через 11 лет в авиакатастрофе гибнет дочь Ада. И, пережив ее на 15 лет, Ольга Константиновна воспитывает внуков Веру и Мишу. Кстати, Вера, как бабушка и мать ставшая актрисой, стала широко известной задолго до того, как сыграла в кино и на телевидении более 50 ролей и получила Национальную кинопремию ФРГ. В 18 лет у нее был бурный роман с приехавшим в Германию Элвисом Пресли, их совместные фотографии заполонили газеты. И она стала единственной, кто сама бросила короля рок-н-ролла, назвав его в прессе неотесанным чурбаном и маменькиным сынком.
А ее бабушка в 1964-м официально завершает сценическую карьеру и полностью занимается косметической фирмой, филиалы которой появляются в Западном Берлине и Милане. В том же году собирается с дочерью съездить на могилы Антона Павловича и Ольги Леонардовны, повидать друзей молодости. Но те, кто знают ее в России, пугаются, отговаривают от поездки. И в последние годы жизни она болезненно боится двух вещей: фильмов о войне и упоминаний о России. Хотя в ее доме говорят только по-русски. Умирает она в 83 года, сумев мужественно противостоять раку мозга. На похороны приходят толпы – немцы помнят свою кинозвезду.
А косметическая фирма процветала и после ее смерти. Неслучайно сестра актрисы писала: «Ее здесь называют женщиной, которая изобрела вечную молодость». В чем же секрет кремов и мазей Ольги Чеховой? Сообщалось, что еще девочкой она научилась собирать нужные травы и цветы. А уточнение может дать сама Ольга Чехова: «Я хотела стать врачом. Мечте не суждено было сбыться. Но мое понимание натуральной косметики, несомненно, зародилось в кавказских горах». В Мцхете.
Владимир Головин |
|
Удивительным все-таки городом был Тифлис! Простой переплетчик книг имеет возможность отдать сына в пансион, где учатся дворянские дети. А тот, серьезно занявшись музыкой лишь в 19 лет, может стать автором первого армянского балета, первой армянской симфонии и первого инструментального концерта. Став всемирной знаменитостью, Арам Хачатурян объяснит свой феномен просто: «Я рос в атмосфере богатейшего народного музыкального быта, жизнь народа, его празднества, его обряды, горести, радости, красочные звучания армянских, азербайджанских и грузинских напевов в исполнении народных певцов и инструменталистов – все эти впечатления юных лет глубоко запали в мое сознание». Так удивительный город растил удивительных людей.
В селе Верхняя Аза под городом Ордубад в Нахичеванском уезде, почти на границе с Ираном, заработать на жизнь во второй половине позапрошлого века было практически невозможно. И тринадцатилетний Егия Хачатурян, которого в последующей жизни все будут звать Ильей, отправляется на заработки в Тифлис. Он устраивается учеником в переплетную мастерскую и настолько быстро осваивает профессию, что, несмотря на годы, пользуется отличной репутацией в цехе местных ремесленников. А когда ему исполняется 19 лет, с родины приходит сообщение: его заочно обручили с 9-летней Кумаш из соседнего села Нижняя Аза. Приняв это к сведению, Илья продолжает расширять круг солидных заказчиков, и в 25 лет, когда его хозяин доводит дела почти до краха, выкупает у него мастерскую. А через год привозит из Нахичеванского уезда 16-летнюю жену. Которую до этого ни разу не видел.
Такова предыстория появления на свет в 1901 году одного из выдающихся композиторов ХХ века Арама Хачатуряна, последнего, пятого ребенка Ильи и Кумаш. Семья эта живет в Коджори, горном местечке близ Тифлиса, куда Илья каждый день ездит на работу. А когда Араму исполняется пять лет – переезд в город. За три года, проведенных в районе Вере, на Арагвской (ныне А. Мачавариани) улице, Арам влюбляется в народные мелодии: «Мать часто напевала грустную мелодию армянской песни... Я положил эту мелодию в основу первой темы медленной части своей Второй симфонии... Как бы потом ни изменялись мои музыкальные вкусы, первоначальная основа, которую я воспринял с детских лет от живого общения с народом, оставалась естественной почвой для моего творчества».
Наслушавшись материнских песен, мальчик часто уединяется на чердаке и часами выстукивает запомнившиеся ему ритмы на медном тазу. «Эта моя первоначальная «музыкальная деятельность» доставляла мне неописуемое наслаждение, родителей же приводила в отчаяние», – вспоминал он спустя годы. Не до отчаяния, но очень большого недовольства доводит он мать с отцом и своим озорством. Со второго этажа спускается не по лестнице, а только по стволу растущего рядом платана. Увлекается игрой в лахты, в которой довольно больно достается ремнем по ногам, конечно же, участвует в уличных драках. И очень не любит воскресений – надо долго вести себя в церкви смирно. В целом же родители не ограничивают его, разве что лишь во время революционных событий 1905 года: «Непонятная суета вокруг, плачущие женщины уводят меня со двора в комнату, запирают ворота, опускают занавески, с улицы доносятся крики…».
В общем, он отнюдь не музыкальный вундеркинд, да и в семье стремление к музыке не приветствуется, ее глава мечтает дать сыновьям «настоящее» образование – сам он грамоту выучил самостоятельно. Возможность исполнить эту мечту появляется после того, как в 1909 году Илья уже может позволить себе купить собственный дом в престижном районе, на Великокняжеской (сегодня – Узнадзе) улице. Там же обустраивается и переплетная мастерская, принося совсем неплохой доход. А Арам отправляется в престижный частный платный пансион княгини Софьи Аргутинской-Долгоруковой. В котором, кстати, Илья переплетает библиотечные книги. Ходить в него недалеко – на Михайловский (ныне – Агмашенебели) проспект.
Учатся там дети из дворянских, а также из простых, но зажиточных семей. И, что трудно представить сегодня, никто не из них не задирает нос из-за того, что приезжает в экипаже родителей, а не на наемном извозчике. Никто не может и перещеголять одноклассников нарядами, на групповой фотографии учеников можно увидеть, что в одежде не было никаких различий… Учиться Араму не трудно, как и каждый тифлисский пацан, он свободно говорит на трех языках: дома – по-армянски, на улице – по-грузински, в школе – по-русски. Больше же всего ему нравятся уроки пения. Еще бы, ведь их ведет замечательный тифлисец Мушег Агаян, которому предстоит стать композитором, музыковедом, заслуженным деятелем искусств Армении.
Затем для приобретения основ «настоящей профессии» юношу отправляют в Коммерческое училище на Николаевской площади (сейчас здесь проходит улица Хетагурова). И тут в жизни Арама появляются музыкальные инструменты, на которых он играет… не зная нотной грамоты. Первый – старый рояль, который вдруг покупает его отец, так и не сумевший объяснить, зачем он это сделал. Наверное, «для солидности» дома, в котором всегда много гостей. Половина клавиш этого рояля не работает, и единственным, кто садится за него, становится Арам. Он на слух наигрывает запомнившиеся мелодии: «Вскоре я совсем осмелел и начал варьировать знакомые мотивы, присочинять новые. Помню, какую радость доставляли мне эти — пусть наивные, смешные, неуклюжие, но все же первые мои попытки композиции».
Второй инструмент – духовой, теноргорн в любительском оркестре училища, которым руководит капельмейстер Гансиорский. «Его усилиями оркестр добился известных успехов и числился среди лучших оркестров города», – вспоминал Арам Ильич. Технику игры он осваивает быстро, но вот в чем признается позже: «Марши и танцы скоро приелись. В унынии от однообразия своих незамысловатых партий, я стал импровизировать «контрапункты» и ритмические структуры к темам исполняемых пьес. «Если вы, молодой человек, будете так рьяно проявлять дерзость, я выставлю вас вон», – заявил капельмейстер, заметив мои эксперименты. Пришлось пыл свой поубавить и более осторожно продолжать упражнения, стараясь не раздражать не слишком, правда, тонкое ухо капельмейстера».
Следующие несколько лет вмещают в себя массу событий: Первая мировая война, революции, обретение Грузией независимости, установление советской власти. А еще – войны, которые вели молодые государства Южного Кавказа. Одна из них повлияла на семью Хачатурян. О ней сейчас редко вспоминают – об армяно-турецкой войне 1920 года. Турки шли по Армении, ставшей препятствием прямым отношениям между Советской Россией и кемалистской Турцией. Шли по стране, территория которой наиболее удобна для коридора, шли и в сторону Грузии, объявившей нейтралитет. Ну а помогала им печально известная 11-я Красная Армия – главный инструмент тогдашней Москвы для решения закавказских проблем в свою пользу.
В итоге вся территория Армении, кроме Эривани и окрестностей озера Севан, занята турками. Когда они подходят к городу Лори, с XIII века по 1917 год принадлежавшему Грузии, а потом ставшему нейтральной зоной, среди части армян, живущих в грузинских городах и селах, начинается паника – слишком свежа память о геноциде 1915 года. Поддаются этой панике и Илья с женой, у которой геноцид унес всех родных. Бросив квартиру и мастерскую, они отправляются с двумя младшими сыновьями на Кубань, в Екатеринодар (ныне – Краснодар), где живет их старший сын. «Это были страшные дни, полные тревоги, морального и физического напряжения. Достаточно сказать, что почти весь путь, в том числе через Военно-Грузинскую дорогу, мы прошли пешком, неся на себе какой-то жалкий скарб. К счастью, турецкие палачи не добрались до Тифлиса. Осенью того же года мы вернулись домой…», – вспоминал композитор.
Жизнь возвращается в свое русло, но уже не совсем прежнее: вскоре Грузия становится советской. А где советская власть, там и бурная агитация в ее пользу. И в 1921-м Арам отправляется, можно сказать, в свои первые гастроли он – в составе агитгруппы, выехавшей в Армению специальным поездом, чтобы разъяснять «великие идеи Октября», распространять листовки и брошюры, проводить концерты и лекции. Не знающий нот, но «дружащий» с пианино ученик Коммерческого училища выступает в роли тапера: «Один из дешевых товарных вагонов состава, на котором приехала группа, был превращен в концертную эстраду с пианино, стоящим перед открытыми дверями. Когда поезд останавливался на запасном пути какой-нибудь станции, я начинал играть бравурные марши. Члены нашей бригады при помощи рупоров принимались созывать публику, немедленно собиравшуюся перед вагоном. Начинался митинг, сопровождавшийся песнями, несложными концертными номерами, раздачей пропагандистских материалов. Я и сейчас часто вспоминаю неподдельные восторги разношерстной публики».
А потом из Москвы приезжает брат Сурен. Он на 14 лет старше Арама и пишет жене о своих братьях: «Эти мальчики ходят за мной, как за папашей, смотрят мне в рот, что я им скажу и возьму ли с собой». Куда же они хотят отправиться? Дело в том, что Сурен приехал на родину набирать молодых актеров для Армянской драматической студии в Москве. Учась на историко-филологическом факультете Московского университета, он увлекается сценой, становится помощником режиссера в Московском художественном театре, затем – заведующим постановочной частью Первой студии при МХТ, созданной Евгением Вахтанговым, Михаилом Чеховым и Леопольдом Сулержицким, дружит с Константином Станиславским и Владимиром Немировичем-Данченко…
«Ну, какой из тебя коммерческий советник?! Займись-ка лучше искусством», – заявляет он Араму. И тот вместе с будущими студийцами отправляется в Москву. Поездка эта занимает… 24 дня. Из-за разрухи на крупных станциях приходится долго ждать, пока к вагону вновь прицепят товарные теплушки, постоянно отгоняемые на запасные пути. И чтобы не терять времени даром, молодежь, едущая покорять Москву, проводит концерты в железнодорожных клубах. Там Арам – пианист-аккомпаниатор и руководитель хоровых номеров. А добравшись, наконец, до Москвы, в которой культурная жизнь бьет ключом, он оказывается в новом, ошеломляющем мире. Из Арбатского переулка, где живет Сурен, спешит на симфонические концерты и в лучшие театры, восторгается выступлениями Маяковского. А дома – приходящие к брату знаменитости, споры о музыке, театре, литературе. И все советуют ему всерьез заняться музыкой. Но…
«Мой отец, горячо любивший народную музыку, тем не менее, узнав о том, что я, уже живший в Москве, собрался поступать в Музыкальный техникум имени Гнесиных, с горькой иронией спрашивал меня: «Ты что, собираешься стать сазандаром?» – то есть уличным музыкантом, играющим на рынках, на свадьбах и похоронах. Взрослые считали, что музыка – занятие не для мужчины. Отец желал, чтобы я стал инженером или врачом. Да кем угодно, только не музыкантом».
И он поступает на подготовительные курсы при Московском университете. Изучает химию, зоологию, анатомию человека, морфологию растений, становится студентом биологического отделения физико-математического факультета. Но музыка все равно влечет. И осенью 1922 года он приходит в музыкальный техникум, созданный сестрами Гнесиными и снискавший славу лучшего подготовительного музыкального учебного заведения Москвы: «Не имея никакой, даже элементарной теоретической подготовки, я предстал перед комиссией. Для пробы голоса и слуха бойко спел что-то вроде «жестокого» романса «Разбей бокал», вызвав улыбку у экзаменаторов… Я легко справился с испытаниями слуха, чувства ритма и музыкальной памяти, несмотря на то, что все эти задания мне приходилось выполнять впервые в жизни. Вскоре после окончания экзамена мне сообщили, что я принят в музыкальный техникум, но неизвестно по какой специальности».
Этот парадокс объясняется тем, что 19-летний парень явно одарен, но никаких профессиональных навыков у него нет. Основательница и глава техникума Евгения Гнесина проверяет его слух, а он не понимает, что от него требуется. По ее просьбе, играет на рояле какую-то популярную тогда мелодию. Она «была явно не в восторге от всего, что я изобразил, но она поняла, что пред нею взрослый парень – у меня пробивались усики, – и сказала, что на рояле мне уже поздно учиться, но если я хочу, то могу обучаться игре на виолончели». Вообще-то, поздновато учиться и этому, но в недавно открытом классе виолончели – нехватка студентов. Так что надо доставать инструмент.
Выясняется, что виолончель, да еще созданная на знаменитой фабрике Циммермана, есть у родственников жены Сурена, но живут они далековато – в 249 километрах от Москвы, в Коврове. Так Арам отправляется еще в одну, навсегда запомнившуюся поездку: «В вагоне было нестерпимо холодно. Все пассажиры лежали на нарах, тесно прижавшись друг к другу, ехали в полной темноте. Когда наш поезд уже приближался к Москве, я проснулся в объятиях какого-то бородатого мужичка, которому, так же как и мне, подушкой служил футляр виолончели…».
Получив заветный инструмент, он пытается наверстать все, в чем отстает от однокурсников, на грани одержимости изучая теорию, историю музыки и технику игры, освоить которую в 20 лет, а не в детстве, очень трудно. Да еще надо зарабатывать на жизнь. И Арам становится грузчиком в винном магазине, поет с братом Леоном в хоре армянской церкви. В итоге он режет палец о разбившуюся бутылку, и приходится на несколько недель прервать занятия. По предложению Гнесиной начинает заниматься репетиторством, но, стремясь поскорее овладеть инструментом, так перетруждает пальцы левой руки, что долго не может даже шевелить ими. И именно в эти нелегкие для него дни 1925 года Хачатурян получает судьбоносное предложение.
Композитор Михаил Гнесин, брат основательниц техникума, предлагает оставить виолончель и начать занятия в только что открытом им экспериментальном классе композиции. Поколебавшись, Арам соглашается. Отзывается он и на предложение брата Сурена – приходить в Дом культуры Советской Армении в Москве, где собираются видные артисты, музыканты, композиторы, ученые, литераторы. И Арам не просто ходит в Дом культуры, а активно включается в его работу, ведет музыкальные занятия в детском садике и школе: «Работая в детском саду, я создал там шумовые оркестры. Слава о них распространилась в Москве, и нас приглашали выступать в другие детские сады… Работа с детьми дала мне очень много. Она будоражила фантазию, заставляла находить точные краски для выражения мысли». Его даже несколько раз командируют в Ереван – искать талантливых детей. В один из приездов ему показывают пятилетнего мальчика, который, едва доставая ногами до педалей, обожает импровизировать на рояле. Хачатуряна потрясают слух, музыкальная память и чувство ритма ребенка, он советует родителям обратить на все это серьезнейшее внимание. А зовут мальчика Арно Бабаджанян…
С учебой дела идут отлично. Арам знакомится с пришедшим в техникум Рейнгольдом Глиэром, и в последующие годы создатель первого советского балета очень многое дает в творческом плане начинающему композитору. Которому приносят успех первые же сочинения – Танец для скрипки и фортепиано, Поэма для фортепиано.
Михаил Гнесин свидетельствует: «Сочинения, которые он писал чуть ли не к концу второго года занятий, были так ярки, что уже ставился вопрос о возможности их обнародования. Ряд пьес, вскоре принесших известность Хачатуряну, был написан им в бытность учеником музыкального техникума». В общем, хотя на нелегкой музыкальной стезе осознано еще не все, уже ясно: рождается композитор со своим языком гармонии и великолепной импровизацией в изложении задуманного.
…Осень 1929 года. В Московской консерватории завершаются приемные экзамены. В их протоколе можно прочесть: «Испытательная комиссия приемного экзамена на научно-композиторский факультет, решила зачислить Хачатуряна на первый курс консерватории в числе семи абитуриентов, отобранных из нескольких десятков». Учится он у все того же Михаила Гнесина, а когда тот в 1931-м покидает училище, переходит в класс одного из крупнейших симфонистов первой половины XX века Николая Мясковского. В этом классе происходят два знаменательных события.
К Мясковскому приходит Сергей Прокофьев, ему настолько нравится хачатуряновское Трио для кларнета, скрипки и фортепиано, что знаменитый композитор рекомендует это произведение к изданию. И сочинение студента исполняется не только в СССР. А студент этот влюбляется в однокурсницу Нину Макарову, в будущем тоже ставшую композитором, и в 1933-м они женятся. Первый, короткий брак Хачатуряна к тому времени уже распался. Те, кто близко знал Арама и Нину, единогласно признают: то был союз двух абсолютно противоположных людей. Он, общительный и жизнерадостный, может работать в любое время и где угодно. Она, более закрытая, работает только в тишине и одиночестве. Но они удивительно дополняли друг друга, не могли существовать порознь. Дочь от первого брака Нунэ он любил не меньше, чем сына Карена, рожденного Макаровой, во всем помогал ей. Кстати, положительных персонажей балета «Гаянэ» зовут так же, как детей Арама Ильича.
Думается, что никто из студентов, посвятивших себя музыке, не может похвастаться консерваторским достижением Хачатуряна – за годы учебы он создает боле 50 произведений в различных формах и жанрах! Первое крупное среди них – «Танцевальная сюита». Подлинным же триумфом становится дипломная работа – «Первая симфония». После двух лет, проведенных в аспирантуре, рождается «Фортепианный концерт», посвященный первому исполнителю Льву Оборину. Фамилия Хачатуряна золотыми буквами высекается на мраморной Доске почета консерватории. И именно студентом он убеждает отца, что избрал правильную стезю.
«Отец мечтал, чтобы я стал юристом, инженером или врачом. К музыке, как к профессии, относился с недоверием. Однажды, в мою бытность студентом консерватории, приехал ко мне в гости. В эти дни я был очень занят творческой работой и подолгу не отходил от пианино. В один из вечеров отец, чьей надеждой и гордостью был я, с грустью сказал мне: «Сынок, это бренчание не прокормит тебя…». Я в свою очередь пытался убедить его, что музыка – мое призвание, и я не мыслю жизни без нее. Выслушав мои доводы, отец, улыбнувшись, согласился: «Ну, сынок, тебе виднее, наверное, ты прав». Спустя три дня после разговора, придя домой, я положил на стол сверток. Отец поинтересовался: «Что это?» И когда я сказал, что это гонорар за мое «бренчание», он откровенно удивился: «Неужели за музыку так щедро платят?» На что я ответил, что важнее денег то, что мой труд принят и высоко оценен».
Вообще же, период после окончания консерватории в 1935-м до начала Великой Отечественной войны – один из самых плодотворных. Самое знаменитое – Скрипичный концерт и первый армянский балет «Счастье». Помимо симфонической музыки многое создается для театра и кино, в частности, полифония родного Тифлиса воссоздается в первом армянском звуковом кинофильме «Пэпо». В годы войны композитора вместе с Кировским театром эвакуируют в Пермь. Там рождается Вторая симфония, получившая Сталинскую премию, а «Счастье» перерабатывается в знаменитый балет «Гаянэ», также удостоенный Сталинской премии первой степени. «Я писал партитуру балета, не расставаясь с грелкой и манной кашей. К счастью, я пользовался столовой театра, которая снабжалась по тем временам потрясающе», вспоминал он. В 1944-м, уже в Москве пишется Гимн Армении.
После войны появляются Первый виолончельный концерт, Третья симфония, но тут, в 1948-м, выходит печально известное Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели». Оно разом перечеркивает работу Вано Мурадели, Дмитрия Шостаковича, Прокофьева, Мясковского, Хачатуряна и других, объявленных формалистами. Их перестают издавать, почти не исполняют, и Арам Ильич начинает преподавать в консерватории, становится за дирижерский пульт. Потом снова возвращается к творчеству, создает новые шедевры. И вот что интересно: несмотря на то, что «композиторское» постановление отменено лишь в 1958-м, заслуги Хачатуряна признаются и до этого: в 1950-м – четвертая Сталинская премия, в 1954-м – звание Народного артиста СССР.
В следующие два десятилетия он много пишет, получает Ленинскую и Государственную премии. А вершина его творчества – балет «Спартак». Арам Ильич воспитывает многих известных советских композиторов, объезжает со своими произведениями весь мир и шутит: «Побывал на всех континентах, кроме Австралии и Антарктиды». Он беседует о музыке с Чаплиным, Сибелиусом, Хемингуэем, Караяном, Стравинским, Папой Римским, королевой Бельгии Елизаветой и даже с Че Геварой.
Во всех странах сегодня сразу восклицают: «Хачатурян!», услышав вальс из пьесы «Маскарад», «Танец с саблями» из «Гаянэ» и танец Эгины из «Спартака». А в скольких зарубежных кино-хитах используются его произведения, в которых традиции западной классической музыки соединены с восточными напевами!
Когда его жена тяжело заболевает, он пишет: «Если Нина умрет, она уведет меня за собой». Так и происходит. В 1978-м, через два года после смерти Нины Владимировны, не стало и Арама Ильича. Сына тифлисского ремесленника, никогда не забывавшего, как его родной город «живет кипучей уличной жизнью, встречая каждое утро музыкальными выкриками торговцев фруктами, рыбой, мацони и завершая свой день сложной многоголосной полифонией…».
Владимир Головин |
|
