История каждого города живет в его топонимике. Ни время, ни правительства не властны стереть из памяти людской названия мест, связанные с теми, кто эту историю творил. Редко кому из тбилисцев за годы советской власти приходило в голову называть эту площадь и мост именем Карла Маркса, как и нынешнему поколению – именовать их Саарбрюккенскими. Они навсегда остались Воронцовскими. В честь человека, который прожил в Грузии чуть больше девяти лет, но сумел сделать для нее столько, что иные правители не уложились бы и в десятилетия.
Когда читаешь все, что написано о графе (впоследствии  светлейшем князе) Михаиле Воронцове, кажется, что речь идет о двух разных людях. Вот одна из самых злых пушкинских эпиграмм – адресованная его начальнику, новороссийскому генерал-губернатору и полномочному наместнику Бессарабской области: «Полу-милорд, полу-купец,/ Полу-мудрец, полу-невежда,/ Полу-подлец, но есть надежда,/ Что будет полным наконец». После того, как это четверостишие разошлось по стране, Пушкин уже из Михайловского послал Петру Вяземскому еще один вариант: «Полугерой, полуневежда,/ К тому ж еще полуподлец!../ Но тут, однако ж, есть надежда,/ Что полный будет наконец».
А вот – строки Василия Жуковского из «Певца во стане русских воинов». Они посвящены командиру 2-й сводно-гренадерской дивизии, первым из русских генералов пролившему кровь под Бородино, где его солдаты первыми приняли атаки на знаменитые Багратионовы флеши: «Наш твердый Воронцов, хвала!/ О други, сколь смутилась/ Вся рать Славян, когда стрела/ В бесстрашного вонзилась…/ Ему возглавье бранный щит;/ Незыблемый в мученье,/ Он с ясным взором говорит:/ «Друзья, бедам презренье!»/ И в их сердцах героя речь/ Веселье пробуждает,/ И оживясь до полы меч/ Рука их обнажает». Не правда ли, возникает совсем иной образ?
Нас приучали к тому, что Пушкин всегда прав. Что ж, в этом случае его можно понять: он уже осознал себя профессиональным литератором и его натура попросту не совместима с чиновничьей рутиной в воронцовской канцелярии. Однако можно понять и графа, поначалу приветливо встретившего переведенного на службу в Одессу поэта, предложившего ему  запросто приходить в гости и пользоваться роскошной библиотекой. Но Александр Сергеевич не только тяготился службой, он, практически не таясь, вовсю закрутил роман с губернаторской супругой Елизаветой, урожденной польской графиней Браницкой. Избавиться от такого подчиненного, не поднимая скандала, было вполне естественно. Многие советские историки убеждали нас, что Воронцов написал на Пушкина кляузу, после которой тот был выслан в Михайловское. Текст этой «кляузы» практически не публиковался. На самом же деле можно убедиться, что в рабочей переписке с управляющим МИД графом Карлом Нессельроде губернатор предельно тактичен:
«Никоим образом я не приношу жалоб на Пушкина, справедливость даже требует сказать, что он кажется гораздо сдержаннее и умереннее, чем был прежде, но собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляют меня желать, чтобы он не оставался в Одессе. Основной недостаток г. Пушкина – это его самолюбие… Если бы он был перемещен в какую-нибудь другую губернию, он нашел бы для себя среду менее опасную и больше досуга для занятий. Я повторяю, граф, исключительно в его интересах я обращаюсь с этой просьбой. Я надеюсь, что моя просьба не будет истолкована ему во вред, и убежден, что, только согласившись со мною, ему можно будет дать более средств обработать его рождающийся талант, удалив в то же время от того, что может ему сделать столько зла. Я говорю о лести и о столкновении с сумасбродными и опасными идеями».
Согласитесь, не похоже, что это писал «полу-подлец». Так же, как не мог человек хоть с частицей подлости в характере, отправившись после ранения под Бородино лечиться в свое имение, привезти с собой на лечение около пятидесяти раненых офицеров  и свыше трехсот солдат. А когда  Францию покидает русский оккупационный корпус, которым Воронцов командует в 1815-1818 годах, граф выплачивает местным жителям все долги своих офицеров и солдат. Сумма огромная – полтора миллиона рублей. И приходится продать большое имение, доставшееся от тетки, первого президента Российской Академии наук Екатерины Воронцовой-Дашковой. Думается, что и «полу-купец» вряд ли бы сделал такое. Кстати упрекнуть графа в том, что он лишь наполовину  умеет вести коммерческие дела, тоже нельзя. Нищий Крым он превратил в край, который, говоря современным языком, стал привлекать инвестиции, обрел курорты, развитое сельское хозяйство и здоровую торговлю. А весьма немалый оклад наместника шел на постоянные премии сотрудникам его канцелярии.
Да и вообще, прежде, чем мы встретим графа Воронцова на грузинской земле, давайте, посмотрим, насколько справедливы и другие  характеристики, данные ему обиженным поэтом. Клеймо «полугерой» полностью опровергается «Военной галереей» Эрмитажа, в которой портрет Михаила Семеновича – среди героев Отечественной войны 1812 года. А под Бородино он повел свих солдат в контратаку, крикнув: «Смотрите, братцы, как умирают генералы!» До этого граф отличился на Кавказе в сражениях с персами, был награжден орденом святого Георгия 4-й степени, при штурме Гянджи под огнем вынес из боя раненого товарища. Командующий армией князь Павел Цицианов (Цицишвили) сообщал, что поручик Воронцов «деятельностью своею, заменяя мою дряхлость, большою мне служит помощью». И подчеркивал его «неустрашимость беспримерную, рвение к службе». Да и в сражениях с  турками в 1809-м, с французами в Австрии и в Пруссии в 1805-1807-х, как и на Отечественной войне упрекнуть графа в недостаточном геройстве никак нельзя.
И мудрецом он был отнюдь не на половину. Считая,  что одной лишь силой нельзя действовать на присоединенных к империи территориях, предпочитал уважение к местным традициям, развитие культуры, экономики, и, как сказали бы сейчас, толерантное  отношению к разноплеменному населению. В своих имениях уничтожил барщину и перевел крепостных на положение срочно обязанных крестьян. То есть, по соглашению с ним, крестьяне получали  личную свободу, а  за использование земли, принадлежавшей бывшему хозяину, платили оброк. Ну а в подчиненных ему войсках он первым в истории русской армии запрещает телесные наказания и объявляет офицеров равными с солдатами перед законом.
О «полу-невежде» же и говорить не приходится. Воронцов получил великолепное образование и воспитание, в совершенстве владел несколькими основными европейскими языками, свободно читал на латыни и древнегреческом. Он глубоко интересовался не только гуманитарными науками, искусством, но и экономикой, военным делом, наукой управления. Его одесский светский салон считался одним из самых блестящих в России. Его личная библиотека была уникальной, и смею уверить вас, что книги он подбирал отнюдь не под цвет обоев. А общественным библиотекам, основанным  в управляемых им краях, он передал десятки тысяч томов.
Получается, что истине соответствует лишь «полу-милорд». Отец графа служил послом в Лондоне и при  Екатерине II, и при Петре III, и при Павле I, и при Александре I. Так что, Михаил с трех лет до 21 года жил в Туманном Альбионе и навсегда остался англоманом. Что бы ни происходило, всегда вел себя с чисто английской сдержанностью. Ну, а его сестра Екатерина стала истинной леди – вышла замуж за лорда Джорджа Пембрука.
Вот какой неординарный человек приезжает в 1844-м в Тифлис. В том году царское управление Кавказом меняется – исчезает должность главноуправляющего, который приравнивался к генерал-губернаторам внутренних территорий России. Администрацию края возглавляет наместник (заместитель) царя. Он наделен неограниченными правами, подчиняется лишь лично императору, может самостоятельно решать на месте любые вопросы. И первым таким наместником становится Михаил Воронцов.
Впервые он побывал в Грузии более чем за 40 лет до этого приезда. Тогда, в 1803-м, он попросился в действующую армию, убедившись после приезда из Англии, что светская жизнь в Петербурге не для него. В то время Россия воевала только на Кавказе – с персами, и вот уже Александр I адресует князю Цицианову рескрипт: «Лейб-гвардии Преображенского полку пор. гр. Воронцова, желающего служить при войсках под начальством вашем в Грузии, препровождая сим к вам, поручаю употребить его на службу по усмотрению вашему». Как отзывался Цицианов об этой службе, мы уже читали. А если говорить чуть подробнее, то  надо сказать, что в Грузии молодой граф сражается с персами на реке Алазани, в Имерети, в окрестностях Военно-Грузинской дороги. Ему даже доверяют вести с имеретинским царем Соломоном переговоры о вступлении в российское подданство. Минуя звание штабс-капитана, он сразу становится капитаном, а служит на должности бригад-майора. И при этом ему еще не исполнилось 25-ти лет.
Но отец и дядя настаивают, чтобы заболевший лихорадкой Михаил вернулся в столицу. И он пишет в одном из писем, что, если бы не это требование, он с радостью остался бы в Грузии: «Я так был во всем счастлив в том краю, что всегда буду помнить об оном с крайним удовольствием и охотно опять поеду, когда случай и обстоятельства позволят». Жизнь позволяет ему сделать это лишь через четыре десятилетия. Генерал-аншефа Воронцова, которому уже 62 года, и который более двадцати лет успешно правит Крымом, Одессой и Бессарабией, император Николай I просит возглавить администрацию на Кавказе (именно просит, а не приказывает!). Поначалу граф  отказывается: «Я стар и дряхл; тут нужны силы свежия, неизнуренныя летами и трудами. Я должен отклонить от себя высокое назначение, которое не в состоянии буду выполнить». Но потом, как военный человек, царю не перечит.
Император считает, что для полного покорения горцев Кавказа потребуется не больше двух-трех лет. И Воронцов, сразу по приезде в столицу края – Тифлис, вынужден не полностью сосредоточиться на гражданском правлении, а руководить военными действиями. Однако поход, предпринятый против Шамиля, заканчивается неудачно. Пленить мятежного имама не удается, войска прорываются обратно с трудом и с большими потерями. Реакцию Николая I можно оценить строкой Андрея Вознесенского: «Авантюра не удалась. За попытку – спасибо». Это «спасибо» выражается в наградах всем участникам похода, а Воронцов из графа становится светлейшим князем. Он делает  правильный вывод из случившегося и больше таких «резких движений» не предпринимает. А, встретившись с царем, прямо заявляет, что при существующей военной доктрине Кавказ не покорить.
И царь «развязывает руки» Воронцову – одному из немногих кавказских наместников, убежденных, что по отношению к местному населению необходимо проводить только миротворческую политику. Война становится позиционной, крупные операции сменяются ударами, упреждающими концентрацию отрядов горцев. А места, в которых эти отряды активны, блокируются новыми крепостями, дорогами и просеками в горных лесах. Так создается стратегический плацдарм для победы над Шамилем. И положив конец масштабному кровопролитию на Кавказе, Воронцов принимается за развитие хозяйственной и культурной жизни. Грузия ощутила это в полной мере.
В Тифлисе светлейший князь поселяется, конечно, на Головинском проспекте, где к  1847 году по его вкусу реконструируют здание, заложенное еще при Цицианове. Через двадцать два года оно будет переделано великим князем Михаилом Романовым, и именно в том виде стоит и поныне. Так что,  стены нынешнего Дворца учащейся молодежи помнят несколько эпох. По-старинке его иногда называют «Воронцовским дворцом», но во времена самого Воронцова столь пышное наименование не применялось, говорили просто «дом наместника». В этом доме князь по вторникам и субботам принимал любого, стремящегося к встрече с ним,  а снаружи висел ящик, в который все желающие могли опустить письма с жалобами. И на них наместник старался реагировать с максимальной отдачей.
Во многом благодаря этому Воронцов сумел сорвать сговор тифлисских мясников, который сегодня назвали бы картельным – те сговорились резко поднять цены. Именно так он находил подтверждения официальным сведениям о недостатках в работе различных служб. Особое внимание было обращено на донесения о грабежах. Пришлось приказать повесить самых отъявленных грабителей, и то, что мы называем криминогенной обстановкой, улучшилось. Причем по всему Закавказью. Вообще он, непримиримый к любым нарушениям законов и правил, карает и проворовавшихся или нерадивых гражданских чиновников, и военных начальников, заставлявших солдат работать на себя, или торговавших «налево» боеприпасами (очевидно, эти болезни российской армии неизлечимы). И во всех своих действиях  стремится сочетать твердость и гибкость, с учетом местной специфики. А когда ему рискуют сказать, что не все его распоряжения соответствуют законам государства Российского, следует жесткий ответ: «Если бы нужно было здесь исполнение законов, то государь не меня прислал бы сюда, а свод законов!» Уж он-то знает, сколь несовершенны законы Российской империи, и поэтому предпочитает действовать так, как считает справедливым.
Но главное, конечно, в том, что он – созидатель. Опирающийся на многочисленных соратников, добровольно последовавших за ним из Одессы, и на специально приглашенных специалистов, и, конечно же, на местные таланты. Список этих людей обширен, так что, назовем лишь «самых-самых». Геолог и естествоиспытатель Герман  Абих, ставший академиком за работы о Кавказе, картвелолог Мари Броссе, основавший грузинскую археологию, первый в Закавказье нумизмат и создатель коллекции насекомых Иван Бартоломей, военный геодезист Иосиф Ходзько, создавший триангуляцию региона и организовавший в нем топографическую службу, предприниматель Александр  Мейендорф, очистивший русло Куры и открывший на ней судоходство, ориенталист Николай Ханыков, занимавшийся географическими и филологическими изысканиями, художник Григорий Гагарин, расписывавший церкви и составлявший их планы, писатель Владимир Соллогуб, ставший директором первого русского театра… Ну и, конечно, тифлисские таланты – князья Григол Орбелиани, Иван Андроников, Александр Чавчавадзе, Василий Бебутов, историк Платон  Иоселиани, купцы Гавриил Тамамшев, братья Мирзоевы, Атакуни…
Благодаря им всем мы можем сейчас просмотреть еще один значительный список – перечень того, что было сделано в Грузии при Воронцове. Царский наместник добился, чтобы продолжали использоваться некоторые положения Кодекса (Уложения) картлийского царя Вахтанга VI и сумел решить вопрос о том, кого считать князем (тавади), а кого – дворянином (азнаури).  Около 30 тысяч человек были объединены званием высшего сословия – тавадазнаури, освободившись от необходимости доказывать свое происхождение в суде, получили право избирать предводителя и депутатов в свое Собрание (Сакребуло). Юридически князь и дворянин стали равными, хотя имущественная разница между ними осталась.
Чтобы примирить представителей различных конфессий, Воронцов объявляет, что власть покровительствует местам отправления всех, а не только христианских  религиозных обрядов. Он открывает мусульманское училище, разрешает богослужение раскольникам и помогает переселиться в Закавказье притесняемым в России старообрядцам.
В Грузии начинается внедрение новых сельскохозяйственных культур и шелководства, в ее столице создается Закавказское общество сельского хозяйства, на собственные деньги наместник выращивает и распространяет тонкорунных овец и  плодовые деревья. Появляются промышленные предприятия, в том числе фабрики –   металлолитейная (в Тифлисе), шелкоткацкая (в Зугдиди), суконная ( в селе Дреши), стекольный завод в селе Гареви, угольные рудники в Ткибули. Открываются «депо» изделий московских фабрик, выставка местных товаров и минералов, магнитная и метеорологическая обсерватории. Опять-таки на свои средства Михаил Семенович организует археологические раскопки грузинских древностей и создает в Тифлисе музей, реставрирует дворец грузинских царей в Телави.
Основав отдельный Кавказский учебный округ, князь открывает уездные училища, гимназии европейского образца, для девочек из малообеспеченных семей в Тифлисе и Кутаиси учреждаются благотворительные пансионы Святой Нины. А супруга Воронцова, даже уехав из Грузии и овдовев, выдает каждой выпускнице по 200 рублей. Князь создает первую в Тифлисе публичную библиотеку, в основе которой – подаренные им книги. Начинают издаваться первый грузинский журнал «Цискари», газеты «Кавказ» и «Закавказский вестник», Кавказский календарь с историческими, географическими материалами и статистикой. Появляются театры: оперный и драматические – грузинский и русский, для которого наместник просит знаменитого актера Михаила Щепкина прислать из России хороших актеров.
И особенно преображается Тифлис, который так и не восстановился толком после нашествия  Ага-Мохаммед хана в 1795 году, и в котором за 40 лет до Воронцова  построили лишь несколько зданий, а мостовых практически не было. Наместник замостил почти весь город, строил мосты, разбивал сады, парки и вообще создал генеральный план перестройки грузинской столицы. Он учредил особую – торговую полицию, и это снизило   цены на продовольствие: его продавали сами производители, без всяких перекупщиков.
Вот, каким открывается «воронцовский» Тифлис в 1847 году прибывшему туда на службу будущему генерал-майору Владимиру Полторацкому: «Дома строгой европейской архитектуры красуются рядом с восточными постройками и плоскими крышами… На Головинском проспекте и Эриванской площади здания большие, высокие, прекрасно отделанные, с магазинами всех европейских национальностей, с галантерейными предметами высшей роскоши и цивилизации, а рядом армянский базар, где на узких улицах олицетворялась восточная жизнь, во всех ее подробностях».
А вот воспоминания князя Александра Дондукова-Корсакова: «На левом берегу Куры образовывались целые новые кварталы до самой немецкой колонии со всеми условиями европейского города, особенно с устройством нового Воронцовского моста, взамен прежнего… Модистки из Одессы и Парижа внесли вкус к европейским туалетам, которые постепенно заменяли грузинские чадры, тавсакрави, личаки и шелковые платья, с обычными гулиспири у грузинок... Бедный куафер Blotte, приехавший в Тифлис с ножницами и гребенкой, открыл при помощи жены своей M-me Virginie модную ателье и огромный магазин, с которым в несколько лет нажил большое состояние». А это – о тех, кто окружал светлейшего князя:
«Балы и праздники у наместника и представителей как русского, так и грузинского общества по богатству могли соперничать с обеими нашими столицами, но по роскошной красоте своих женщин они, конечно, стояли гораздо выше. Общество, окружавшее князя Воронцова, было изысканное… не имело того характера местной провинциальной жизни, которая существовала и существует доселе во всех прочих провинциальных городах обширного нашего царства. Не было тех мелких интриг, тех сплетен, которые делают невыносимой нашу жизнь в провинции… Князь и княгиня… давали пример своею домашней обстановкой простоты и не особенной изысканности. В доме главнокомандующего оставалась та же казенная меблировка, стол князя, всегда, впрочем, вкусный, не отличался никакою изысканностью, вино подавалось кахетинское или крымское, в походе же и в дороге князь решительно ничем особенно не отличался от прочих, разве только в размерах широкого своего гостеприимства и обаяния своего простого и приветливого со всеми обращения».
Те, кто бывал в этом доме на балах, свидетельствуют, что как только «на средину залы выйдут танцующие пары для лезгинки, то зрители из самых отдаленных комнат бегут в залу, а сам хозяин главнокомандующий бросал партию свою в карты и спешил туда же полюбоваться танцем». Кстати, князю по сердцу были не только местные танцы, но и увеселения. Он с удовольствием участвовал в народном празднике-карнавале  «кееноба», связанном с победой над персами, «встречая во дворце процессию с мнимым шахом, бросал в толпу горсти серебра». А еще он упорядочил древний кулачный бой «тамаши». Согласитесь, что не так уж часто государь-император вмешивался в развлечения жителей далеких провинций. А тут, по настоянию Воронцова, царь издает  приказ о проведении чисто грузинского состязания: «За городом дозволять, но с тем, чтобы, кроме рук, других орудий в драке не употреблять и всегда под надзором полиции, и кончить по данному от оной знаку, когда слишком разгорячатся».
Памятник Михаилу Воронцову, поставленный в 1866 году «за особые заслуги в строительстве и развитии Тифлиса» на деньги, собранные грузинским дворянством, не сохранился. Коммунисты снесли его вскоре после прихода в Грузию, в 1922-м. Но мы можем увидеть другие памятники этому человеку – письменные. Один – свидетельство из 1850-х годов писателя и публициста Дмитрия Кипиани: «Во всех делах М.С. Воронцова, и в официальной его деятельности и в частной жизни мы видели одно руководящее правило: это подавлять дурное развитием хорошего. Его богатая административная опытность с чрезвычайной прозорливостью и меткостью отыскивала везде и во всем, хорошее, здоровое начало,  выдвигая их на производительную почву, развивая их, подавляя семена зла и вреда». Другой памятник – надпись за стеклом сегодняшней тбилисской маршрутки, где третий пункт снизу (обозначающий площадь и мост) гласит: «Воронцов».
Незадолго до смерти Михаил Семенович сказал сыну: «Люди с властью и богатством должны так жить, чтобы другие прощали им эти власть и богатство». Можно считать, что у Грузии такое прощение он заслужил.


Владимир Головин

Он сыграл около пятидесяти ролей в кино и почти шестьдесят – в театре. У него не было конкретного амплуа, за искусство перевоплощения в самые различные образы ему дали имя «Великий лицедей». Жена актера считала лучшей его ролью Монахова в горьковских «Варварах», сетуя, что «она, как и многие другие удачи, не сохранилась в записи». Зато есть запись спектакля, где он сыграл свою знаменитейшую роль, которая ввела его в историю мирового театра, восхищая людей во всех концах планеты – роль мерина Холстомера. Ну, а в первом своем профессиональном театре он был любимцем зрителей в образе… Бабы-яги. Сыграна она была в Тбилиси, став, как и толстовский конь, знаковой в театральной судьбе Евгения Лебедева. Искрометный на сцене, в жизни он был «человеком в себе», довольно замкнутым и немногословным. И это легко понять: до того, как Тбилиси одарил его полноценным дебютом на сцене, жизнь преподносила Евгению Алексеевичу такое, что не приснится иному драматургу.
Родившийся в год Октябрьского переворота, он был сыном дьякона Иоанно-Богословской церкви в небольшом приволжском городе Балаково. «Я родился ночью. С первым словом «мама» во рту у меня был крест, я сосал его вместо соски… Первое, что увидел, кроме лиц отца и матери, – крестное благословение. Первое, что запомнил: «Бог накажет». До двенадцати лет я узнал все грехи, за которые он меня накажет…» Он был еще совсем маленьким, когда театр впервые вошел в его жизнь, ассоциировавшись с… набожным бытом семьи: «Дома я играл в церковь: я – священник, а сестры и брат – молящиеся… Мама меня водила в театр в Балакове, где бывали гастролеры. Помню спектакль – заговор, свечи в темноте... Оркестр в антракте, стуки молотков на сцене – все загадка. Я не знал, что такое артисты. Вроде он умер, а потом выходит кланяться. В церкви в Страстную неделю тоже было необычно. Церковь в чем-то походила на театр. Или театр – на церковь. Все одевались чисто, все было торжественно…»
Но затем не Бог, а советская власть угрожает Лебедевым наказанием за их единственный «грех»: глава семьи – священник, а значит, «чуждый элемент», и вместе с близкими подлежит «чистке». Так что, приходится уехать и скитаться по Саратовскому побережью Волги, сменив пять городов и поселков. С сыном священник поступает  весьма дальновидно – в 1927-м отправляет к бабушке и дедушке в Самару. Там мальчик учится в школе, носящей громкое имя Чапаева, поступает в ФЗУ, по окончании которого его ждет «карьера» слесаря-лекальщика. Но в Жене оживают впечатления детства, и он увлекается самодеятельностью – поет в хоре, записывается в драмкружок. Свое происхождение скрывает, заявляя, что родители умерли от голода, становится пионером, затем – комсомольцем, не чуждым общественной деятельности.
Дебют в драмкружке приносит неожиданный успех, и парня принимают в самарский ТРАМ – Театр рабочей молодежи, ставший первой из его театральных школ. Этот коллектив на виду у всех – над ним шефствуют знаменитые на всю страну московские артисты Василий Меркурьев, Юрий Толубеев и другие. Лебедев с радостью берется за любые роли, приходит признание зрителей, а значит, появляются и завистники. В «органы» уходит донос о семейном происхождении Евгения. О том, что происходит после, – его невеселые воспоминания: «У нас в театре работает поповский сын». Это в ТРАМе-то! ЧП! Я стою в репетиционном зале, вокруг меня мои бывшие товарищи. Теперь я им не товарищ, а злостный враг. Меня пригвоздили к позорному столбу. Кричали, ярлыки всякие клеили. Заявляли, что таким, как я, не место в театре, и не только в театре, но и в обществе… Я стоял и плакал, мне было шестнадцать лет».
Естественно, от «затаившегося классового врага» отворачиваются коллеги по сцене, над ним нависает угроза ссылки в трудовой лагерь. И тут делает свое дело благотворное влияние театра: один из чекистов, ставший заядлым театралом, советует талантливому пареньку уехать, лучше всего в Москву – в ней легче затеряться. И шестнадцатилетний Лебедев бежит в столицу. Там он голодает, не имеет крыши над головой, но зато поступает в студию при Театре Красной Армии. Одновременно с учебой работает разнорабочим на маслобойном заводе, на стройке, на кондитерской фабрике. И по-прежнему выдает себя за круглого сироту. Из студии он уходит в Учебно-театральный комбинат («Теавуз») имени Луначарского, бывший ЦЕТЕТИС – Центральный техникум театрального искусства. А когда это учебное заведение в очередной раз преобразовывается – в знаменитый ГИТИС, юношу направляют в школу Камерного театра, которым руководит легендарный Александр Таиров.
Хрупкий, «не фактурный», бедно одетый молодой человек чувствует себя неуютно в атмосфере элитного театра. Но работа  в шоколадном цехе фабрики «Красный Октябрь»  несколько помогает окрепнуть, а на Всесоюзном конкурсе художественной самодеятельности работников пищевой промышленности в Харькове нарком этой отрасли Анастас Микоян лично вручает ему приз – коверкотовый костюм. Теперь Евгений чувствует себя своим в стенах Камерного и даже получает в театре должность бутафора. Но тут – очередная реформа: училище объединяют с двумя другими при столичных  театрах, и Лебедев заканчивает уже Московское городское театральное училище.
А что же семья? С родителями он встречается тайно: «С тех пор как я стал врать, ко мне стали хорошо относиться, меня переставали называть «попенком», «кутейником»… Передо мной станция Аркадак. Привокзальный буфет. Я и отец. Мне двадцать лет. Отцу – за шестьдесят. Первый и последний раз я пил с отцом. Он мне сам предложил: «Я хочу с тобой выпить. Я чувствую, что мы больше никогда не увидимся». Я никак не ожидал услышать от него такое. А он смотрел в стопку и говорил, как заклинание, как молитву: «Запомни: никогда не теряй веру. Никогда с ней не расставайся. Что бы ты ни делал, в деле твоем должна быть вера…»
Эта встреча состоялась 20 августа 1937 года, а  через одиннадцать дней приходит телеграмма: «Отец арестован. Мама». Вскоре «берут» и мать. А младшую сестру Евгений сам приводит в… НКВД. «Добрые люди» в Народном комитете просвещения так встретили «поповских детей», что другого выхода не остается:
«Я привез сестру на площадь Дзержинского в Москве и сказал: «Вот девочка, ее нужно устроить в детский дом, у нее родители репрессированы»… До Лубянки были в Наркомпросе. Наркомпрос ответил: «Врагов не устраиваем, кому нужно, тот о них позаботится. Уходите!» И мы ушли. Пришли в женотдел. После моего объяснения председатель закричала: «А, поповские выродки! К нам пришли? Деться некуда? Поездили, покатались на нашей шее? Хватит!» Мы стояли и слушали, как над нами издеваются взрослые мамы и тети. А мы-то надеялись!.. Мы теперь равные, говорил я, такие же, как все. Мы теперь не отвечаем за поступки наших родителей, мы им не выбирали профессий – нас тогда еще не было. В статье нового закона написано, что мы теперь не лишенцы… Я с двенадцати лет сам добываю себе на хлеб, я беспризорник. Я привел вам девочку… ей десять лет. Куда ее? На улицу? Помню, как наступила тишина – и в тишине вдруг голос, спокойный, уверенный, стальной: «На Лубянку! Там ваше место!»
Так сестра оказывается в детском доме. Евгений же, окончив в 1940-м училище, получает направление в Тбилиси. А пространный рассказ о том, что предшествовало этому, я позволил себе, чтобы читателям стало ясно, почему развлекая со сцены молодых жителей грузинской столицы, в быту Евгений Алексеевич был замкнут и невесел. Всю жизнь его преследовало чувство вины: он считал, что жизнь заставила его фактически отречься от родителей.
В Тбилиси Лебедева ждет сцена местного Театра юного зрителя, первого в Закавказье. К приезду актера он носит имя Л.М. Кагановича, причем трудно понять по какой причине: Лазарь Моисеевич имел отношение к чему угодно – к партийному руководству Украиной, к сельскому хозяйству, к транспорту, к нефтяной  промышленности – но только не к театру. Впрочем, Тбилисскому ТЮЗу вообще «везло» с названиями, в первые годы своего существования он был связан с аббревиатурой, режущей глаз не меньше, чем уже виденные нами выше – носил имя Первого Закслета юных пионеров. Хотя эти чисто советские заморочки на его деятельности не отразились. Под руководством замечательного режиссера Николая Маршака этот театр стал очень популярным в городе.
Лебедев великолепно вписывается в труппу, хоть и признается позже, что к работе отнесся по-особому: «В театральной школе говорили, что я занудный. Режиссеру будет с тобой трудно – так мне говорили. Когда приехал в Тбилиси, в ТЮЗе у Маршака начал репетировать, артисты уже играют, а я – читаю. Идет процесс накопления – и вдруг открывается человек». Так открываются для него царь Теймураз, герои Шиллера, Островского, Фонвизина, Павел Корчагин, молодогвардеец Сергей Тюленин… А поскольку театр рассчитан и на малышей, в репертуаре актера и Гекльберри Финн, и Иванушка-дурачок, и пудель Артемон. Как видим, диапазон ролей огромен.
А ведь была еще и ставшая легендарной роль Бабы-Яги в сказке «Василиса Прекрасная». Полная импровизации, озорства, перевоплощения, она полюбилась и  зрителям, и самому актеру. Полюбилась так, что Лебедев не только повторил этот образ, играя в 1951-м Ведьму в аксаковском «Аленьком цветочке» на сцене Ленинградского театра имени Ленинского комсомола. Эксцентричная сказочная нечисть стала концертным номером, много лет исполнявшимся Евгением Алексеевичем на эстраде, причем часто он гротескно перевоплощался в нее без всякого грима. Более того, актер признавался: получив в ленинградском БДТ роль Холстомера, он был абсолютно уверен, что сможет сыграть лошадь, потому что уже играл Бабу-Ягу. Не случайно в питерском кабинете Евгения Алексеевича до конца его жизни на подоконнике стояла Баба-Яга в ступе. Впрочем, его жена Натела считала важной еще одну тюзовскую роль, подчеркивая, что «в Тбилиси была работа «пудель Артемон», которая предвосхитила Холстомера».
В общем, можно с полным основанием сказать: каждая его роль в тбилисском ТЮЗе становится событием. Но не для всех: «Однажды приехала сестра. Из госпиталя, после контузии на фронте, в морской форме – маленькая толстенькая морячка. Я посадил ее в зрительный зал, хотел показать свои успехи на сцене. В середине репетиции она вдруг встала и закричала: «Чем вы занимаетесь?! Напустить бы на вас всю нашу полундру! Там люди гибнут! Война! А вы сказочки играете! Собаку изображаешь?! Этого вашего толстого режиссера на один бы денек к нам под Новороссийск! И тебя бы вместе с ним!»… Сестра вернула нас из сказочного мира в реальность. Что такое мы с нашим театром, с нашими спектаклями? Спорим об искусстве, о своей профессии, о задачах, кусках, сквозных действиях, о методах работы… Идет война! Потом, когда репетиция закончилась, сестра мне сказала: «Нам в госпитале кино показывали, я все ждала, тебя искала. Все знают, что у меня брат артист. Артист! Ха-ха! Собак играет! Я, конечно, об этом никому не скажу. Засмеют…»
Что ж, фронтовичку можно понять, но в этом случае она, наверное, не права. В военные годы в тылу многие делали для победы то, что умели лучше всего, и к актеру Лебедеву  это относится в первую очередь. Вместе с артистами своего театра он выступал с концертами в воинских частях, в госпиталях, и именно в Тбилиси был награжден медалями «За оборону Кавказа» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Но были, конечно же, и прямо противоположные случаи, один из которых особо врезался в память Евгения. Однажды директор театра отменяет субботнюю репетицию из-за того, что ему позвонил «сам» и приказал вместо нее провести «очень важный, очень ответственный» концерт. Далее слово – Лебедеву:
«Директор волновался. Его волнение передалось нам. «Сам» – это начальник Закавказской железной дороги. Мы подчиняемся ему. Наш театр – «железнодорожный»… Приехали на дачу к «самому». Сидим ждем. Солнце печет, жарко. Пахнет чем-то сдобным, чем-то печеным. Здесь, на этой даче, нет войны. Здесь пахнет кухней совсем другого времени… Наконец на террасу въехала коляска – такая, как в госпиталях. В ней сидел огромный черный парень с переломанной ногой. «Познакомьтесь. Гиви. А это артисты, они пришли к нам в гости, навестить тебя». – «От имени театра, от имени работников искусств, от имени присутствующих здесь артистов мы рады приветствовать вас, дорогой наш Гиви, и пожелать вам скорейшего выздоровления!» Гиви сидит в окружении трех женщин, в белой рубашке с расстегнутым воротником. Здоровая нога прикрыта пледом, больная торчит вперед, показывая нам свою подошву. Герой войны! «Спасибо», – сказал нам Гиви, когда концерт кончился. Его увезли. А нас посадили в машину и отвезли обратно в театр. «Он что же, был на фронте? Ранен? Герой?» – «Нет, – ответил нам директор, – попал в аварию, где-то кутил с друзьями». – «Как?!» – «Так». От имени Закавказской железной дороги каждому принимавшему участие в концерте была объявлена благодарность с занесением в личное дело».
Таково неприглядное закулисье войны. А на авансцене тех драматических лет Театр юного зрителя сводит Евгения с режиссером русского драматического театра имени Грибоедова, бывшим тюзовцем Георгием Товстоноговым. Сводит, как потом оказалось, на всю жизнь. Одному из своих ведущих актеров ТЮЗ снимает комнату в квартире Товстоноговых, находившейся от него, как говорится, в двух шагах. «…У нас с Гогой репрессировали отца, жили мы довольно сложно, поэтому было очень кстати, что ТЮЗ снял у нас для Лебедева комнату, – вспоминала сестра режиссера Натела. – Евгений Алексеевич очень дружил с моей мамой…»
Товстоногов  помогает ставшему другом жильцу начать преподавание актерского мастерства на своем курсе в Грузинском театральном институте, стать руководителем драмкружка в 16-й женской школе, попробовать себя в режиссуре. Казалось бы, жизнь налажена, но волжанин Лебедев тоскует по России, в гримерке у него даже хранится спичечный коробок с  землей, привезенной по его просьбе из Москвы. Он ходит по разным инстанциям, начинают накаляться отношения в театре, но кто отпустит талантливого артиста? И тут – неожиданный вызов к начальнику районной милиции. Оказывается, в паспорте актера слишком много штампов о временных прописках. То, что происходило потом, могло бы стать комическим сюжетом о «бдительности» и «принципиальности» советской милиции, если бы не было печальной действительностью.
«Начальник раскрыл мой паспорт, стал искать последнюю прописку, – вспоминал Евгений Алексеевич. – От каждой перевернутой страницы глаза начальника раскрывались все больше и больше. Каждая страница паспорта была пропечатана временной пропиской. За девять лет моей жизни в Тбилиси я поменял много комнат, всюду проживал временно, всюду временная прописка, постоянной жилплощади нет, есть только постоянная печать с временной пропиской. Ее в паспорте ставили, как попало и куда попало. Даже вкладыш, вставленный во время войны, и тот был весь в печатях. «Ты где живешь? – взволнованно и угрожающе спрашивает начальник, – Как ты сюда попал?» – «Меня командировали…» –  «Кто тебя командировал? Кто? Кому ты здесь нужен? Зачем ты здесь нужен?..  Чтобы в двадцать четыре часа тебя больше не было в Тбилиси, понял?»
Актеру только этого и нужно. И он просит лишь наложить соответствующую резолюцию, потому что его никто не отпускает – ни театр, ни Центральный комитет партии. Услышав святое упоминание о высшей партийной инстанции, милицейский чин  делает резкий разворот на 180 градусов: «Погоди, генацвале… погоди… не волнуйся. Зачем волноваться? Не отпускают тебя? Да? Правильно делают. Почему ты стоишь? Садись. Садись, дорогой. Куда ты поедешь? Зачем? Говорят, там хорошо, где нас нет. Это ваша, русская пословица, она же и наша. Ты хороший артист… Такой хороший артист… и такой плохой паспорт. Нэхорошо. Чем тебе здесь плохо? Комнату дали, работаешь в театре, хороший артист, паспорт мы тебе поменяем… живи! Работай! Твори! Ты творческий человек! Ты служишь для народа. Ты нужен народу!» Резюме Лебедева: «Мне поменяли паспорт, меня прописали, у меня осталась одна печать и чистый паспорт».
Из Тбилиси он все-таки уехал. В 1949-м. Конечно же, в Москву. Окончательно осознав, что его творческий потенциал выше требований, предъявляемых в детском театре. И вся его дальнейшая судьба связана с друзьями, которых он обрел в Грузии –  братом и сестрой Товстоноговыми. Правда, ко времени приезда Евгения Алексеевича во всесоюзную столицу, те уже жили в Ленинграде, где Георгий Александрович возглавил Театр имени Ленинского комсомола. А Лебедев начал работать в московском Центральном театре промкооперации. Встретились они на актерской бирже, и Товстоногов предложил актеру перебраться на берега Невы. Они почти семь лет проработали в ленинградском Ленкоме, и оба в 1956-м перешли в Большой драматический театр – знаменитый БДТ.
А Натела Товстоногова вышла замуж за Лебедева. Тбилисская дружба, когда ей было пятнадцать, а ему – двадцать пять лет, в Ленинграде переросла в большое чувство. И все трое зажили одной семьей, в хозяйственных делах которой главенствовал Евгений Алексеевич. «Мы с Гогой были абсолютно беспомощными в быту людьми, чего нельзя сказать про Женю. Поэтому он как бы взял над нами шефство…  Ему было уже тридцать три года. Это был состоявшийся человек, проживший очень трудную жизнь. У него были прекрасные руки. Он все умел делать. Замечательно обращался с маленькими детьми…» Это – признание Нателы Александровны. А когда актер и режиссер получили квартиры на одном этаже, в стене прорубили дверь, и получилась общая квартира. Как когда-то в Тбилиси.
Этот город Евгений Александрович не забывал никогда. Вот, что рассказывает директор тбилисского Грибоедовского театра Николай Свентицкий: «Я был в БДТ в лихие 90-е на благотворительном спектакле, где собирали средства на восстановление нашего проспекта Руставели. Когда слово предоставили Евгению Лебедеву, он ничего не смог сказать – только плакал». И на 95-летие со дня рождения Лебедева театр имени Грибоедова не только открыл в своем фойе фотовыставку, рассказывающую о жизни и творчестве замечательного артиста Евгения Лебедева, о теплых чувствах, испытываемых к нему в Грузии. На грибоедовской сцене состоялась премьера спектакля, носящего  имя самого знаменитого сценического персонажа Лебедева – «Холстомер». Свою версию инсценировки толстовской повести тбилисцы посвятили двум гениям, начинавшим свои театральные пути в их городе – актеру Лебедеву и режиссеру Товстоногову.

Владимир Головин