|
Этому писателю советская власть позволяла и прощала очень и очень много. Лишь за малую часть того, что было в его жизни, люди шли под расстрел или в лагеря. А он стал одним из лучших литераторов СССР. И прежде, чем мы встретимся с ним на грузинской земле, будет интересно посмотреть на колебания маятника его долгой жизни. Настолько долгой, что в литературной судьбе его даже сравнивали по «выживаемости» с долголетием Анастаса Микояна в политике. И уж если речь зашла о советском правительстве, вспомним Ленина, а конкретней, о данном им прозвище – «Илья Лохматый». Именно так «вождь мирового пролетариата» обозвал писателя, которого нам предстоит увидеть в Тбилиси в первой половине минувшего века… Итак, сначала о том, что было чуждо Кремлю в этом человеке.
Он долго живет за границей «под буржуазным влиянием, в 1909-1910-х годах, и именно ему принадлежит знаменитая фраза «Увидеть Париж и умереть». В своих парижских журналах он издевается над русскими социал-демократами, в том числе и над Лениным. Затем уже пришедшего к власти Ильича и его соратников резко и систематически критикует в Москве в 1918-м, говоря о «гнуси и мерзости» революции. При Временном правительстве лично Керенский назначает его помощником военного комиссара Кавказского военного округа. Он убегает от большевиков в Украину и в Грузию, вернувшись в Москву, арестовывается ЧК как агент Врангеля. Спасает его Николай Бухарин, с которым они учились в одной школе. Он же помогает «Лохматому» уехать из СССР в «творческую командировку», и в Бельгии тот пишет роман, в котором называет Ленина «Великим инквизитором». По возвращении – дружеские отношения с другими «врагами народа» и «иностранными шпионами» (погибшими позже): Львом Каменевым, Федором Раскольниковым, Всеволодом Мейерхольдом, Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили, Осипом Мандельштамом, Перецом Маркишем, Исааком Бабелем, Михаилом Кольцовым… Кстати, двух последних вынудили дать показания против него. Его произведения защищал Карл Радек, личный враг Сталина, и обличал в «Правде» сам начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Георгий Александров. Согласитесь, от всего этого веет расстрельными приговорами. Но…
Живя за границей, он, по словам Михаила Кольцова, монопольно ведает связями с иностранными писателями. Находясь в Париже, не только избирается делегатом 1-го Съезда советских писателей, но и играет там одну из центральных ролей. Он пишет много писем Сталину, тот прислушивается к его предложениям о создании международных писательских форумов, выгодных советской власти. И «Лохматый» становится организатором и активным участником Антифашистских конгрессов писателей в защиту культуры в Париже и Мадриде. В Испании, на гражданской войне, он работает спецкором «Известий», в 1941-м выдвигает знаменитый лозунг «Убей немца!», пишет популярнейшие репортажи и очерки с фронта. После войны он – знаковая фигура в советской культуре, депутат Верховного Совета СССР, вице-президент Всемирного совета мира, лауреат трех Сталинских премий – двух по литературе, одной международной «За укрепление мира между народами». И единственный не арестованный член Еврейского антифашистского комитета.
Документы свидетельствуют: Сталин не раз хотел «посадить» его. Во время борьбы с «космополитами» «Лохматого» перестают публиковать, а высокий партийный чин заявляет на одном из собраний, что он уже «разоблачен и арестован». Но писатель посылает вождю просьбу разъяснить свое положение. И в ответ ему звонит секретарь ЦК ВКП(б) Георгий Маленков: все обвинения сняты.
Такова эта неординарная личность. То, каким образом этой личности удалось выжить, – отдельная тема для исследований историков, литературоведов и политологов. Мы же просмотрели кадры большой и противоречивой жизни вот почему. Этот талантливый писатель трижды приезжал в Грузию, и каждый раз – в одной из тех самых противоположных ипостасей, о которых уже шла речь. Первый раз – в 1920-м, запуганным интеллигентом Ильей Григорьевичем. Второй раз – через шесть лет, уверенным «попутчиком» советской власти. В третий раз, в страшном 1937-м – именитым товарищем Эренбургом. И каждый раз Грузия поражала его до глубины души.
Впервые он приехал весьма сложным путем, убежав и от красных, и от белых. Убедившись, что в гражданской войне нет добрых и справедливых. Из Киева отправился в Коктебель к Максимилиану Волошину: «Его дом казался мне убежищем». Но война не оставляет и там, в полуголодной жизни, скрашиваемой беседами с хозяином дома, Вересаевым, Осипом Мандельштамом. Сначала уезжает Мандельштам, его врангелевцы арестовывали по подозрению в шпионаже. Затем – и сам Эренбург. Оба – в независимую Грузию, у которой с белым Крымом торговые, а с Советской Россией – дипломатические отношения. Оттуда поэты надеялись, минуя фронты, вернуться в Москву – без нее они, все же, не могли…
На суденышке, груженном солью, Илья Григорьевич с женой Любой и близкой знакомой Ядвигой Соммер сквозь шторм добираются до Сухуми. И первый же город Грузии их очаровал, «показался невыразимо прекрасным». В Тифлисе, куда они приезжают поездом, эйфория спадает: «Куда идти? Где посольство? И где Москва? Мы несколько растерялись в чужом городе, без документов, без денег». Но Тифлис ведь славится удивительными встречами, одну из них он дарит и Эренбургу со спутницами. Они уже добрели до центра города, аж до Головинского проспекта, как навстречу им – Мандельштам. Он и в Грузии был арестован контрразведкой, уже – по подозрению в шпионаже на белых, из батумского узилища его спасли поэты-голубороговцы. Они же помогли Осипу Эмильевичу обрести себя в местной жизни. И он настолько уверен в их гостеприимстве, что сразу же заявляет встреченным друзьям: «Сейчас мы пойдем к Тициану Табидзе, и он нас поведет в замечательный духан…»
Надо признать, что это – весьма действенный рецепт для восстановления душевного равновесия многих приезжих литераторов. Тициан «восторженно вскрикивал, обнимал всех, читал стихи, а потом побежал за своим другом Паоло Яшвили». Так Эренбург встречается со своим парижским знакомым – они с Паоло виделись пять лет назад, в знаменитом кафе «Ротонда» на Монпарнасе. Он признается: «Увидев Паоло в Тбилиси, я ему обрадовался, как однополчанину, хотя наша встреча в Париже была случайной и беглой». В духане, поразившем приезжих уже подзабытыми яствами, Паоло и Тициан рассказывают о своем поэтическом ордене «Голубые роги», заполняют вином настоящие рога, а затем… ведут гостя на концерт в консерваторию. И тот смутно помнит, как лежал там в комнате «среди арф и лент от венков»…
На следующий день – еще одна удивительная встреча. В российском посольстве выдаются визы, хотя Эренбург приехал из белого Крыма и пламенным революционером никак не являлся. А жизнь в «старой, замызганной гостинице» ничуть не омрачает пребывание в Тифлисе. Две недели, проведенные в этом городе, «когда грузинские друзья приютили, пригрели», кажутся Илье Григорьевичу «лирическим отступлением» в его нелегкой жизни тех лет. Обеды и ужины в лучших духанах города Табидзе и Яшвили организуют «с роскошью средневековых князей». Эренбург потрясен:
«Названия грузинских яств звучали, как строки стихов: сулгуни, сопхали (очевидно, «цоцхали – В.Г.), сациви, лоби. Мы ели форель, наперченные супы, горячий сыр, соусы ореховый и барбарисовый, куриные печенки и свиные пупки на вертеле, не говоря уже о разноликих шашлыках. В персидских харчевнях нам подавали плов и баранину, запеченную в горшочках. Мы проверяли, какое вино лучше – телиани или кварели. Никогда дотоле я не бывал на Востоке, и старый Тбилиси мне показался городом из «Тысячи и одной ночи». И все это – при том, что денег у Тициана и Паоло не было. Что ж, о том, как выходят из такого положения тбилисцы, принимающие гостей, известно только им самим…
Торговый район Майдан кажется Эренбургу нескончаемым. А вот – впечатление, которое вполне можно перенести в наши дни, на «блошиный рынок» у Сухого моста: «Там продавали бирюзу… английские пиджаки и кинжалы, кальяны и граммофоны, пахучие трапы… портреты царицы Тамары и доллары, древние рукописи и подштанники. Торговцы зазывали, торговались, расточали цветистые комплименты, клялись жизнью многочисленных домочадцев». Конечно же, не обходится без знаменитых серных бань и кутежей в Верийских садах, где «нетерпеливая Кура играла с красными и желтыми огоньками, а на столе благоухали тархун и киндза». В духанах гости сидят под еще не попавшими в музеи картинами Пиросмани, в храмах любуются древними фресками, в старом городе видят шиитский праздник-самоистязание «шахсей-вахсей», а на соседней с ним улице слышат, как рабочие читают большевистские листовки… «Различные века сосуществовали в этом удивительном городе, – резюмирует Эренбург. – …Тбилиси был случайным полустанком, на котором остановился поезд времени».
Все время он проводит с новыми друзьями, те дарят ему «Сборник тифлисского цеха поэтов», который он хранит много лет, в чем абсолютно прав: сейчас эта книга – ценный раритет. А тогда на страницах сборника ему особо запоминаются местные поэтессы, вернее, их псевдонимы: Нина Грацианская, Бел-Конь-Любомирская, Магдалина де-Капрелевич... Он восхищается Паоло и Тицианом, которых сразу полюбил, их дружбой, их индивидуальностью:
«…Эта дружба оказалась долговечней литературных школ; и погибли они вместе. А до чего они не походили один на другого! Паоло был высоким, страстным, чрезвычайно энергичным, умел все организовать – и декларацию «Голубых рогов», и обед в духане. Стихи у него были живые, умные, крепкие. А Тициан поражал мягкостью, мечтательностью. Он был красив, всегда носил в петлице красную гвоздику; стихи читал нараспев, и глаза у него были синие, как горные озера. Трудно понять поэзию в переводах. Я слушал стихи и по-грузински. Тициан, помню, сказал мне, что поэзия – обвал. Много лет спустя я прочитал в переводе его стихотворение, где были строки:
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня. И жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет –
и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих...
Кажется, в этих словах раскрытие Тициана, его чистоты, приподнятости; был он прежде всего поэтом…
Яшвили и Табидзе прекрасно знали, любили русскую и французскую поэзию…Они сломали старые формы грузинской версификации. Но трудно, кажется, найти поэтов, которые так бы любили свою родину, как они. Их можно было глубоко порадовать, сказав, что то или иное грузинское слово выразительно, заметив горный цветок или улыбку девочки на проспекте Руставели. О том, что они были прекрасными поэтами, можно теперь прочитать в любом справочнике. Мне хочется добавить, что они были настоящими людьми».
И еще одно признание после того первого приезда в Тифлис: «Тициана и Паоло любили многие русские поэты – и Есенин, и Пастернак, и Тихонов, и Заболоцкий, и Антокольский. А мы были первыми советскими поэтами, которые нашли в Тбилиси не только душевный отдых, но романтику, ощущение высоты, толику кислорода – я говорю и о горах и о людях, нельзя ведь отделить Паоло и Тициана от окружавшего их пейзажа».
Оба провожают его до первого перевала на Военно-Грузинской дороге, и всю жизнь в ушах Эренбурга «звучит высокий, пронзительный голос Тициана: «На холмах Грузии лежит ночная мгла; На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною...»
Второй раз он появляется в Тифлисе в 1926-м, проведя шесть лет в «творческой командировке» в Европе. Вообще-то, возвращаясь в СССР, он задумывает поехать туда, где еще не был – на Урал и в Сибирь. Но на такую поездку денег не хватает, и приходится отправляться по хорошо знакомым местам – в Харьков, Киев, Гомель, Одессу, Ростов-на Дону и Тифлис. Там еще остались связи, можно организовать выступления с чтением новых рассказов. Что же касается Грузии, то он открыто признает, что «приехал к Тициану и Паоло». Снова круг голубороговцев, в котором у него появляется новый друг – Гигла Леонидзе, снова застолья, беседы, прогулки. И, конечно, выступления перед публикой. Впечатлений опять полным-полно. И, открыв 30 сентября 1926 года газету «Заря Востока» мы можем прочесть о том, что испытывает Илья Григорьевич:
«Условимся: горы не только астма альпиниста, не только семейные охи любителей каникулярной красоты. Это еще некоторое беспокойство природы, ее требовательность, которая глубоко соответствует человеческому естеству… Звери и лозы Ананурского монастыря резвятся, зреют, живут. На них любовно смотрят пастухи и звезды. В Верийских садах зурна плачет, как любимая женщина, голос которой нельзя не узнать и через тысячу лет. Пусть поэты «Голубых рогов» любят Рембо и Лотреамона; неискушенные души повторяют их стихи доверчивым девушкам возле могилы Грибоедова, когда в одно сливаются созвездия астрономов, огни Сололак и взволнованные зрачки. А на стенах духанов истекают кровью арбузы, написанные Нико Пиросманишвили…»
Напечатано это уже после отъезда Эренбурга из Тифлиса, а полностью впечатления о приезде на берег Куры под заглавием «Грузия» появляются через пару лет в ставшей библиографической редкостью книге очерков «Белый уголь или Слезы Вертера». А еще по итогам этой поездки в том же 1928-м публикуется рассказ, поражающий тем, что он – поистине провидческий. Напечатали его лишь один раз, в малотиражной книжечке «Рассказы», изданной в Ленинграде благодаря помощи Константина Федина и Николая Тихонова. Больше его в СССР не печатали, несмотря на интерес, проявленный гораздо более влиятельным товарищем автора – Николаем Бухариным. Есть такой термин «говорящее название», и именно оно у этого рассказа: «Веселый Паоло». А содержание просто потрясает.
Герою рассказа – грузинскому писателю – сообщают, что «органы» перехватили компрометирующее его письмо, и ему грозит гибель. Но он не хочет бежать, скрываться, и устраивает прощальный пир, на который, помимо друзей, зовет и своего заклятого врага, работающего в ЧК. А ночью, после застолья, его арестовывают и расстреливают… Ничего себе сюжетик, даже для относительно «некровожадных» 1920-х? По мнению многих литературоведов, «за внешне благодушной обстановкой Эренбург уже ощутил запах большой крови и смог написать рассказ так, что не почувствовать этого нельзя». Обычно его произведения охотно перепечатывали «толстые журналы», но у этого рассказа иная судьба. В «Новом мире» его приняли, но затем так перепугались, что заявили: рукопись потеряна. Даже всевластный пока Бухарин не рискнул печатать «Веселого Паоло» в журнале «Прожектор», который редактировал. Он уже конфликтовал со Сталиным и явно не хотел лишний раз рисковать. А ведь до страшной второй половины 1930-х было еще далеко…
Впрочем, уже в тот год, когда Эренбург ездит по Украине, югу России и Грузии, широко практикуются беспощадные «партийные чистки», во многом определяющие жертв будущих расправ. Илья Григорьевич беспартийный, но литературная критика подчеркнуто называет его «господином Эренбургом» – столько лет прожил среди капиталистов! К тому же создается впечатление: его интересует не столько то, что революция принесла огромной стране, сколько то, что она не изменила. И он, делясь впечатлениями об этой поездке, старается подчеркнуть, что большой политикой не занимается. Даже демонстративно и полушутливо пишет: «В России меня больше всего потрясли кошки московских переулков, когда светает, патетичность рек и емкость грузинских желудков». Но в «грузинском рассказе» нет ни шуток, ни веселья вообще. Да и кто скажет, что это – аполитичное произведение?
Идут годы. Эренбург снова встречается с Табидзе и Яшвили – в Москве. И, по его словам, «дружба выдержала испытание временем». А потом ему приходится убедиться, что его страшное пророчество, родившееся, скорее, как грустная фантазия, увы, стало былью. Работая корреспондентом «Известий» на гражданской войне в Испании, он получает приглашение в Тбилиси, на пленум Союза писателей СССР, посвященный юбилею Шота Руставели: «Предложение было соблазнительным: увижу старых друзей – Тициана Табидзе и Паоло Яшвили; будут тамада, тосты, шашлыки. Да и давно я не был в Москве – два года, нужно посмотреть, что у нас делается. В буржуазных газетах пишут, будто много арестов, но это писали и раньше; наверное, как всегда, раздувают… Мне захотелось передохнуть, отвлечься»…
Тем не менее он понимает, то же может ждать и его, он сам присутствовал на судебном процессе, приговорившем к смерти Бухарина и других «правых троцкистов». Но отказ от поездки в Тбилиси вызовет сомнения в его лояльности власти. И хорошо, что он не знает о показаниях, которые Исаак Бабель дал на допросах в НКВД. Прочтем отрывок из них: «Эренбург приезжал в Москву в 1936 и 1938 годах. В связи с прошедшим процессом над зиновьевцами и троцкистами выражал опасения за судьбу своего главного покровителя – Бухарина… В последний его приезд разговор наш вращался вокруг двух тем: аресты, непрекращающаяся волна которых, по мнению Эренбурга, обязывала всех советских граждан прекратить какие бы то ни было сношения с иностранцами, и гражданская война в Испании».
Правда, позже Илья Григорьевич так объяснял свой приезд в СССР: устал быть военным корреспондентом, захотел «передохнуть, отвлечься», встретить Новый год в Москве. Может, оно и так, но ясно, что участие тбилисском пленуме Союза писателей было тогда главным: надо доказать, что он – свой среди своих. Но даже при этом он не представляет масштабов репрессий. Неслучайно первый вопрос его дочери Ирины был: «Ты что, ничего не знаешь?». И полночи она с мужем, писателем Борисом Лапиным, рассказывают «о событиях: лавина имен, и за каждым одно слово – «взяли». Эренбург не может успокоиться, при каждом имени спрашивает: «Но его-то почему?». А когда он говорит, что в Тбилиси увидит Паоло и Тициана, изумляется уже его зять: «Вы и этого не знаете? Табидзе взяли, а Яшвили застрелился из ружья»… В «Известиях» своего военкора встречают хорошо, но он не видит ни одного знакомого лица: «Спрашивал, где такой-то. Кто отвечал «загремел», кто просто махал рукой; были и такие, что поспешно отходили».
На следующий вечер Илья Григорьевич отправляется в Грузию. В последний раз. В поезде читает купленные в Москве газеты: «Мирные статьи о труде, о достигнутых успехах иногда перебивались восхвалениями «сталинского наркома» Ежова. Я увидел его фотографию – обыкновенное лицо, скорее симпатичное. Я не мог уснуть, все думал, думал, хотел понять то, что, по словам Ирины, никто понять не мог». Человека, которому предстоит сменить Ежова в кабинете главы НКВД, Эренбург видит в Тбилиси: «На пленуме говорили о поэзии Руставели…. На торжественном заседании в президиуме сидел Берия. Некоторые выступавшие его прославляли, и тогда все стоя аплодировали. Берия хлопал в ладоши и самодовольно улыбался. Я уже понимал, что при имени Сталина все аплодируют, а если это в конце речи, встают; но удивился – кто такой Берия? Я тихо спросил соседа-грузина, тот коротко ответил: «Большой человек».
Среди участников пленума – хорошо знакомые Эренбургу люди: Леонид Леонов, Николай Тихонов, Павел Антокольский, Константин Федин, Всеволод Вишневский, Аветик Исаакян, испанский писатель Пла-и-Бельтран… А вот из грузинских знакомых – только Гогла Леонидзе. Побывать в столь гостеприимном доме Табидзе не удается: вдова поэта Нина передает, чтобы Илья Григорьевич с женой ее не искали – боится их подвести. «Были, как я и думал, банкеты, тосты, но незачем говорить о моем настроении: я все еще не мог опомниться, – вспоминает Илья Григорьевич. – Новый год мы встретили у Леонидзе. Мы хотели развлечь милых, приветливых хозяев, а они старались развлечь или, точнее, отвлечь нас. Но не получалось: чокались, молча пили». Когда они «подняли стаканы и ничего не сказали», перед ним были Тициан и Паоло… А потом, многие годы, Эренбургу часто приходят на ум стихи Яшвили, «написанные за несколько лет до трагической развязки:
Не бойся сплетен. Хуже – тишина,
Когда, украдкой пробираясь с улиц,
Она страшит, как близкая война
И близость про меня сужденной пули.
Говоря про Илью Григорьевича и столь понравившуюся ему Грузию, нельзя не вспомнить еще пару показательных моментов разных лет и цитату из самого Эренбурга. Год 1929-й, «Веселый Паоло» и некоторые другие рассказы безуспешно пытаются пробиться на страницы московских и ленинградских журналов, а Грузия увековечивает на экране одну из его новелл – «Трубка коммунара». Фильм с таким названием ставит великий театральный режиссер Константин Марджанишвили, играют в нем будущие звезды Верико Анджапаридзе, Ушанги Чхеидзе, Сандро Жоржолиани… Год 1985-й, югославский порт Риекка. Среди принимающих только что спущенный на воду танкер «Илья Эренбург» – грузин, старший механик Георгий Арчаидзе. Потом этот приписанный к Новороссийску теплоход не раз ходил маршрутом, по которому Эренбург оказался в Грузии, продлевая его до Батуми. В общем, как у Маяковского: «Воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела».
Ну, а цитата из Эренбурга – вот она: «Альпы во Франции – спорт, туризм, санатории, лыжи, гостиницы, рюкзаки, открытки. А без Кавказа трудно себе представить русскую поэзию: там она отходила душой, там была ее стартовая площадка». Могут сказать, что мысль не новая, что это – еще одна вариация того, что многие десятилетия говорят литераторы России. Что ж, пусть оно так, но от этого мысль, изреченная Ильей Григорьевичем, не перестала быть и справедливой, и искренней.
Владимир Головин |
|
ИВАН АЙВАЗОВСКИЙ В ТИФЛИСЕ |
|
Да, сегодня уже не тронешь рукой эти согретые солнцем стены, ажур балконов на них, плоские кровли над ними. Время унесло их в прошлое. И все-таки прикоснуться к ним можно. Взглядом. Они живут на полотнах художника, который зимуя в столице Грузии полтора века назад, успел написать примерно за три месяца аж пятнадцать картин о различных уголках Кавказа. И две из них – о Тифлисе. Тот удивительный город застыл под его кистью в яркости прозрачного воздуха и в романтической дымке, в суете многолюдной улицы и в прохладе знаменитых Ортачальских садов… Сейчас узнаваемы лишь крепость Нарикала и Метехский храм, остальное – уже история. Запечатленная Иваном Айвазовским (Ованесом Гайвазяном) в подарок всем, кто любит Тбилиси.
Это было единственное появление знаменитого художника в Тифлисе, в 1868-м. А между тем на грузинскую землю его нога ступила еще за тридцать лет до этого приезда, можно сказать, экспромтом, по воле высокопоставленного военного. Двадцатидвухлетнего студента Петербургской академии художеств Ивана Айвазовского за выдающиеся успехи в живописи в 1838 году командируют на два года в Крым. А там его навещает лично начальник отряда Кавказской береговой линии генерал-майор Николай Раевский. Тот самый легендарный сын героя Отечественной войны 1812 года, генерала от кавалерии Николая Раевского-старшего. Одиннадцатилетним мальчишкой он шел с отцом в атаку под Бородино, затем сражался под Вязьмой и Лейпцигом, а в тринадцать лет получил орден Владимира 4-й степени с бантом – за взятие Парижа!
Знаменитый генерал делает предложение, от которого влюбленному в море молодому художнику невозможно отказаться. Раевский едет руководить высадкой десанта на Кавказе и приглашает Айвазовского, о котором слышал от моряков как о «морском волчонке», отправиться с ним. Но Айвазовский должен вернуться в Петербург в строго установленный срок, и поэтому на имя президента Академии художеств уходит прошение о продлении командировки и разрешении участвовать в действиях военной эскадры. Обоснование для «отправления в поход аргонавтов» такое:
«Генерал Раевский, начальник прибрежной кавказской линии, проезжая через Феодосию к своей должности для совершения военных подвигов при занятии мест на восточных берегах Менгрелии, был у меня в мастерской и настоятельно убеждал меня поехать с ним, дабы обозреть красоты природы малоизвестных восточных берегов Черного моря и присутствовать при высадке на оные войск, назначенных к боевому занятию означенных береговых мест». Дальше приводятся «желание видеть морское сражение при этакой роскошной природе и мысль, что изображение на полотне военных подвигов наших героев будет угодно его императорскому величеству».
В стране, которой правит Николай I, все подчиняется железной, поистине военной дисциплине, и разрешение Айвазовский получает лишь после того, как его прошение проходит на самый верх по цепочке: президент Академии художеств – военный министр – министр Двора – император. К тому же царь повелевает выдать «академианту» тысячу рублей ассигнациями. В морском походе к грузинским берегам Айвазовский делает зарисовки с натуры, знакомится с замечательными людьми. Среди них – легендарные флотоводцы: адмирал Михаил Лазарев и молодые тогда еще офицеры Павел Нахимов, Владимир Корнилов и Владимир Истомин. А вдобавок, «негр, окрашенный белою краскою» – Лев Пушкин, душа любой компании. С ним нельзя говорить лишь на одну тему – об обстоятельствах гибели его брата Александра: выпив, штабс-капитан Отдельного кавказского корпуса порывается отправиться во Францию и стреляться там с Дантесом.
Именно он приводит художника в офицерскую палатку после того, как тот с альбомом, карандашом и пистолетом участвует в высадке десанта в долине Субаши близ нынешнего Сочи и под огнем выносит из боя раненого мичмана Николай Фредерикса, будущего флигель-адъютанта. В палатке как равные ведут себя с офицерами несколько солдат, которые оказываются разжалованными и сосланными на Кавказ декабристами Александром Одоевским, Михаилом Нарышкиным, Николаем Лорером. Скорее всего, именно из-за встречи с ними Иван и оказывается на абхазском берегу. Общение неискушенного художника с государственными преступниками можно поставить в вину пригласившему его Раевскому. И, стремясь поскорее отослать впечатлительного юношу, но, не желая обидеть его, генерал отправляет Айвазовского писать пейзажи с суши. А для этого – пройти по береговой линии до Крыма. Так художник попадает на берег Абхазии.
Целый месяц длится это путешествие в сопровождении подполковника, этнографа Соломона Званба и охраны из матросов. Делается множество эскизов и зарисовок. А на десятый день пути – событие в духе приключенческих романов. В окрестностях Пицунды, в бушующем море, Авайзовский видит в подзорную трубу, как патрулирующий прибрежье русский корабль гонится за небольшим суденышком. Когда буря заканчивается, к берегу подплывает шлюпка, из которой все тот же мичман Фредерикс с матросами выводят двух закутанных в покрывала и платки девушек. Оказывается, черкесы похитили их из абхазской деревни и везли в Турцию. Художник и Званба берутся вернуть их домой… Пройдет сорок лет, и Айвазовский посвятит этому эпизоду картину с подробным названием «Взятие русскими матросами турецкой кочермы и освобождение пленных кавказских женщин».
А увиденное сражение он спешит запечатлеть на картине «Десант Н.Н. Раевского в Субаши», заказанной самим императором – первый в жизни Айвазовского заказ такого уровня! Через полвека он вновь возвращается к этой теме, и появляется «Десант отряда в долине Субаши», правда, с измененной композицией. Да и вообще, юношеские впечатления о берегах Грузии не покидают его до самой старости, в 1899-м, когда остается всего лишь год жизни, создается пейзаж «Кавказские горы с моря». А тогда, будучи еще студентом, он едва успевает вернуться в родную Феодосию, как Раевский вновь вызывает его – генерал восхищен талантом молодого человека и хочет, чтобы тот запечатлел уже и второй, и третий десанты. Айвазовский даже пишет: «Второй вояж с Н.Н. Раевским к Абхазским берегам помешал докончить все картины, которые я назначил было к выставке, и потому, возвратившись со второго десанта, – я занялся окончанием картин».
Вот так берега Мегрелии и Абхазии подарили будущему великому маринисту и боевое крещение, и первые картины о флоте, и темы для работ на много лет вперед. Да еще и сыграли немаловажную роль в том, что в 1839-м он с успехом окончил Академию художеств. Которая не только, «в силу своего устава, властью, от монарха ей данною, возвела Ивана Гайвазовского в звание художника 14 класса», но и наградила его шпагой! Правда, заочно, но это не удивительно – Иван Константинович редко засиживался на одном месте. Он утверждал: чтобы не «закостенеть» в живописи, нужны новые впечатления. И вполне закономерно, что в 1853 году он избирается действительным членом Русского географического общества, постоянно подтверждая с тех пор это звание все новыми и новыми полотнами, имеющими не только художественную, но и познавательную ценность.
Именно эта страсть к путешествиям и приводит его в Тифлис. Осенью 1868 года Айвазовский выезжает из Феодосии на Кавказ. За те без малого тридцать лет, что прошли после его высадки на грузинский берег с отрядами генерала Раевского, он уже поработал в Италии, Швейцарии, Голландии, Англии, Франции, Португалии, Испании, Турции, Греции, Малой Азии. У него звания живописца Главного морского штаба, профессора Петербургской академии художеств; членство в академиях Рима, Парижа, Флоренции, Амстердама и Штутгарта, европейские выставки, многочисленные награды. Места, в которых он побывал на этот раз, Иван Константинович перечисляет в таком порядке: «Владикавказ, Северный Дагестан, Чечня, Каранайские высоты, Гуниб, Дарьял, Шура, Сухуми и др. живописные места Кавказа».
И вот в ноябре Айвазовский появляется в Тифлисе. Там о его кавказском турне уже знают и, конечно же, ждут с нетерпением. Принимает его один из лучших домов города – на Вельяминовской (ныне – Дадиани) улице, номер пятнадцать. Он принадлежит знаменитому предпринимателю и меценату Михаилу Тамамшеву. К услугам долгожданного гостя – просторные помещения, которых хватает и для жилья, и для обустройства мастерской. Она необходима – Иван Константинович не может не работать, он начинает писать столь поразившие его виды Кавказа. Причем делает это по памяти, что отнюдь не свойственно другим классикам русской реалистической живописи. Их метод – длительная работа над эскизами, сбор этюдных материалов, а потом, годами, создание завершающего полотна. Именно так работают Илья Репин и Исаак Левитан, Василий Суриков и Михаил Нестеров, Иван Шишкин и Василий Поленов, многие другие знаменитости XIX века. Но, в большинстве случаев, это не для Айвазовского. Он полагается не только на зарисовки, но и на свою поистине фотографическую память и пишет очень быстро, иногда создавая картину за день-два.
Легко работается ему и в Тифлисе. Многие художники превращают свои студии в «святая святых», никому не позволяя наблюдать за процессом творчества, но Айвазовский – не из таких. По натуре он очень общителен, сразу приобретает в Тифлисе массу знакомых, а те не преминут появляться у него в мастерской. Ничего не поделаешь – тут и простодушие, и чисто кавказская убежденность, что дом знакомого должен всегда быть открыт для тебя, и общее для всех широт стремление увидеть воочию повседневную жизнь знаменитости. Ивану Константиновичу гости не мешают, хотя то и дело сотрясают воздух восторженными возгласами – по мере того, как на холсте возникают горы и ущелья, реки и водопады.
Впрочем, это и неплохой, как сказали бы сегодня, «пиар»: по городу начинают ходить слухи о том, с какой невиданной скоростью работает приезжий художник. Их повторяют и в светских гостиных, и в учебных аудиториях, и в чиновничьих кабинетах, и в духанах, и на базарах. Ну, а кто в городе быстрее всех впитывает и распространяет любой слух? Сегодня – таксисты, а в то время – их коллеги, извозчики. Они организуют постоянную стоянку поближе к дому звездного клиента, и когда Айвазовский выходит из подъезда, к нему, наперегонки и с особой лихостью, устремляются сразу несколько экипажей. Счастливчик, которому удается усадить к себе знаменитость, становится героем дня и потом по несколько раз рассказывает внимательным слушателям (а их – не один десяток!) о том, куда ездил гость и о чем говорил во время поездки.
В конце концов, по Тифлису разносится главная весть: Айвазовский закончил работу и покажет все написанное на специально организуемой выставке. Тут нелишне заметить, что в таких «вернисажах на местах» – еще одно отличие этого художника от многих собратьев по кисти. За свою жизнь он провел более 120 персональных выставок, причем не только в европейских и обеих российских столицах, но и в губернских городах, в провинции. Доходы от этого, довольно необычного для того времени явления, были немалые, но значительную их часть Иван Константинович отдавал, как говорится, на добрые дела. В том, где организовать тифлисскую выставку, сомнений не было – конечно же, в одном из залов караван-сарая, принадлежавшего родственнику гостеприимного Тамамшева и разместившегося на центральной площади города, совсем недалеко от Вельяминовской.
Практически полгорода приходит туда, чтобы увидеть красоты Тифлиса, «Цепи Кавказских гор», «Дорогу от Млета до Гудаура», «Дарьяльское ущелье», «Аул Гуниб в Дагестане» и другие картины, родившиеся в тифлисскую зиму под впечатлением поездки по Кавказу. От продажи билетов выручено несколько тысяч рублей (сумма по тем временам огромная!), и художник объявляет, что передает все деньги сиротскому приюту. В городе поднимается волна восторга, незнакомые Айвазовскому люди в пояс кланяются ему на улицах, снимают шляпы, дарят цветы. Закрытие выставки решено провести с особой торжественностью и совместить с чествованием гостя по высшему тифлисскому разряду. Из тысяч желающих в празднично украшенный зал попадают лишь две сотни самых именитых горожан – больше помещение просто не вмещает. Танцы, песни, музыка перемежаются с приветственными речами и даже стихами, а когда начинается застолье с вином особой выдержки, по знаку распорядителя вечера парами, в белых одеждах, появляются воспитанники приюта. В торжественной тишине попечитель приюта достает из ларца оправленный в золоченное серебро рог тура и, заполнив его вином, произносит речь. Все встают, голос попечителя дрожит от волнения:
«Наш дорогой знаменитый гость и друг Иван Константинович! Город Тифлис польщен и горд тем, что вы в нем задержались дольше, чем в других местах во время вашего Кавказского путешествия. Мы благодарим вас за честь, оказанную нам и за то, что ваша гениальная кисть так блистательно запечатлела любимую нами природу Кавказа и вид нашего родного города Тифлиса. Ваш щедрый дар в пользу городского детского приюта мы никогда не забудем… Примите же, наш дорогой гость и великий художник, от жителей города Тифлиса этот турий рог. Пусть он будет эмблемой, символом изобилия вашего несравненного художественного гения!».
В общем, все проходит в лучших тифлисских традициях: звучат здравицы, герой торжества принимает дар, звенят чаши и бокалы, да еще ребята из приюта осыпают Айвазовского цветами. А потом настает его черед подавать знак организаторам праздника, и в зал вносится картина с видом Петербурга. «Самадлобело» – ответная речь гостя кратка, но искренна: «Я глубоко тронут гостеприимством славного города Тифлиса и всеми знаками радушия и внимания, которые вижу здесь беспрестанно. Пусть же этот вид Петербурга будет моим скромным даром гостеприимному, чистосердечному Тифлису!»
Из Тифлиса художник собирается отправиться в Армению – оттуда он получил письмо с благословением от Католикоса Геворка IV и сообщил ему: «Хотя давно я должен был приехать в незабвенную родную землю, дабы вновь возликовать при виде ее, снискать любовь и благословение Вашего святейшества, однако жестокие зимние метели держат меня в Тифлисе. Но по наступлении весны, в апреле, с благословения Вашего святейшества, я непременно исполню обет, данный мною с давних пор». Выполнить это обещание не удается – в феврале 1869-го поступает спешный вызов из Петербурга, и приходится покинуть Закавказье.
Художник уезжает, допустив лишь одну фактическую ошибку, которую, впрочем, заметят лишь коренные тбилисцы: одна из его картин названа «Вид Тифлиса от Сейд-Абаза». На самом деле – от Сеидабада, с того места, где сейчас район Ортачала, а тогда были сады, в которых пировали и куда обязательно привозили гостей. То, что Айвазовский запомнил, как выглядит город именно оттуда, свидетельствует: и для него там накрыли стол, хотя к возлияниям он был равнодушен. Но нет сомнения, что там за него было выпито немало тостов.
На берега Куры он больше не возвращается, но сына феодосийского купца Константина (Геворка) Айвазовского все же можно встретить в Тифлисе в конце 1870-х. Это младший брат художника, бывший глава Грузино-имеретинской армянской епархии и член Эчмиадзинского синода Гавриил (в миру Габриэл), ученый, писатель, историк, педагог, крупный духовный и общественный деятель. Куда только не забрасывала его судьба! Еще мальчиком, в Венеции, он стал католиком, получил там сан священника и выучил двенадцать языков, в Париже был инспектором армянского училища. Отрекшись от католичества, управлял Нахичеванско-бессарабской епархией Армянской Апостольской Церкви, организовал в родной Феодосии училище с типографией, печатавшей помимо учебников исторические источники, в Эчмиадзине возглавлял Духовную академию. Его переводы басен Крылова на армянский считаются наиболее близкими к оригиналу. Знаменитый маринист часто приезжал к брату, когда тот жил на острове Святого Лазаря (Сан-Ладзаро-дельи-Армени) в Венецианской лагуне – одном из основных мировых центров армянской культуры. И каждый раз останавливался в комнате великого Джорджа Байрона, приезжавшего туда для изучения армянского языка. Именно по настоянию старшего брата Габриэл отказывается от католичества.
В 1879 году он складывает с себя все должности и переезжает в Тифлис, живет аскетом, читая проповеди в главной армянской церкви города Сурб-Геворк, и занимается литературой. Умер он скоропостижно, оставив массу научных трудов, и был похоронен в церкви Сурб-Саркис. Она стояла в районе серных бань на улице, которая тогда так и называлась – Сурб-Саркисская, а теперь носит имя Иосифа Гришашвили. Могилы этого замечательного человека нет – церковь уничтожена большевиками. А о том, как ценили этого просветителя в Европе можно судить хотя бы одному факту. Когда стало известно о смерти мариниста, французские газеты писали, что в Феодосии умер брат Габриэла Айвазовского…
И еще одна ниточка, связывающая Ивана Айвазовского с Грузией. В знаменитом мюзикле «Скрипач на крыше» роль Бесс исполняет Мики Иверия, хорошо известная британскому зрителю по драмам, триллерам и сериалам. Это не кто иная, как правнучка художника, Гаянэ Микеладзе. Ее родители – внучка Айвазовского Софья (от старшей дочери Елены) и имеретинский князь Иверико Микеладзе. Семилетнюю Гаянэ увезли в Европу после октябрьского переворота, она взяла для театральной сцены псевдоним, напоминающий о ее грузинском происхождении, под ним снималась и в кино, сыграв свою последнюю роль в семьдесят пять лет.
Ну, а в Тбилиси до сих пор живет легенда: после того, как Айвазовский пожертвовал сиротскому приюту сбор от своей выставки, молодежь, в первую очередь, студенческая, подарила ему «миллион алых роз». А точнее, скупила все цветы на всех тифлисских базарах. А может, это и не легенда…
Владимир Головин |
|
|
В стенах дома на Пикрис гора (Гора раздумий, дум), в старом тбилисском районе Вере несколько десятилетий жила легенда театра и кино. Звали ее Верико. Говоря о ней, в Грузии до сих пор произносят одно лишь имя: именно в таком уважительно-семейном виде, без помпезности, живет в народе память о других его великих детях – Илье, Акакии, Тициане, Галактионе, Паоло… И уже излишне произносить фамилии Чавчавадзе, Церетели, Табидзе, Яшвили... Точно так же не требуется называть фамилию Анджапаридзе: каждому, от мала до велика, становится ясно, когда звучит «Верико», что речь идет о великой, неповторимой актрисе. Да что уж говорить о признании на родине, если в далеком Лондоне редакционный совет энциклопедии «Who is who» («Кто есть кто») включил ее в десятку самых выдающихся актрис ХХ века. И российский театральный мир по сей день с восторженным придыханием называет ее имя рядом с именами своих величайших актеров. Что, впрочем, не удивительно – Верико Ивлиановну соединяли с Россией крепчайшие нити творческих, духовных и поистине родственных связей.
А первая из этих нитей протянулась в 1916 году, когда 18-летняя девочка из кутаисской княжеской семьи отправилась в Москву исполнять свое заветное желание – учиться на актрису. Она приходит в студию хорошо известного в то время актера и режиссера Сергея Айдарова, который уже двенадцать лет преподает и в театральной школе. Причем не в рядовой, а при Малом театре. С годами она превратилась в Высшее театральное училище (институт) имени М.С. Щепкина при Государственном академическом Малом театре. Айдаров, настоящая фамилия которого – Вышневский, много лет играл в Малом и дослужился до звания заслуженного артиста РСФСР. Так что, наставник у Верико был, как говорится, что надо. И все-таки по-настоящему первым своим учителем она считала не его, а Иллариона Певцова, актера Московского драматического театра Суходольских. Свидетельствуют справочники: «Слава о нем гремела по всей России… Он предельно заострял психологию, доводил ее до экспрессионистской разорванности и взволнованности... Никакого актерства, прост и правдив, творческая раскрепощенность и свобода...». Играл он в «Товариществе новой драмы» у Всеволода Мейерхольда, в Московском художественном театре, Ленинградском театре драмы имени А.С. Пушкина. Правда, в звуковом кино успел сыграть лишь одну небольшую, но запоминающуюся роль – белого полковника Бороздина в «Чапаеве». А среди многих и многих его учеников – великая Рина Зеленая и народный артист России Виталий Доронин, получивший Сталинскую премию за любимую многими поколениями роль Курочкина в спектакле Театра сатиры «Свадьба с приданым».
Верико Анджапаридзе он выделил среди учащихся студии Айдарова и готовил ее к роли Саломеи в одноименной драме Оскара Уайльда. Юная артистка должна была играть уже не в студии, а в Музыкальном театре драмы, который создавал Певцов. И еще один момент, который мог сказаться на их сотрудничестве. В первом десятилетии прошлого века Илларион Николаевич играл на русской сцене Тифлиса, и память о тех днях могла подвигнуть его на проявление особого внимания к таланту девушки из Грузии.
Постижение актерского мастерства конечно же, не ограничивается занятиями в студии – в те предреволюционные годы в Москве, помимо крупных театров, было огромное количество всевозможных театриков, подвальчиков, кабачков, клубов, кафе. Одно из таких «заведений» оставляет у Верико впечатление на всю жизнь:
«Я приехала в Москву учиться актерскому искусству. Варя Алексеева-Месхиева (чудесная артистка), у которой я жила, как-то свела меня в Старопименовский переулок. Там в подвальном помещении находился артистический клуб, где собирался весь цвет артистической Москвы. Бывали также писатели, поэты, художники, музыканты, – я их видела вблизи, совсем рядом и была непомерно счастлива.
В один из вечеров на маленькой сцене этого клуба появился молодой человек – худой, высокий, толстогубый. Он держал тонкий длинный прутик. «Я вам покажу, как изображают японские актеры скачущего по степи всадника». Трость ожила в его руках: «Смотрите, бег лошади убыстряется, она мчится, стелется над землей». Я замерла, случилось невозможное… я слышала завывание ветра, я видела скачущую по степи лошадь… я поверила в невероятное… Когда он перестал манипулировать тростью, то сам был весь будто взмыленный, пот стекал по его лицу. Кто-то захлопал, и вдруг он улыбнулся такой доброй, детской улыбкой!»
И вот тут давайте внесем в повествование некую интригу: не будем уточнять, кем был этот человек, поразивший юную Верико – время вернуться к нему настанет попозже. А пока – чуть подробней о «чудесной актрисе» Варе, приютившей в Москве провинциальную девушку. Это – Варвара Алекси-Месхишвили, дочь крупнейшего грузинского трагика Ладо Алекси-Месхишвили. Она на пару лет старше Анджапаридзе и в 1916-м уже весьма успешно дебютировала на сцене Московского драматического театра. Всего лишь через три года после дебюта газеты включают ее в перечни лучших актрис страны. Помимо Москвы она выступала в Киеве, Харькове, Ростове-на-Дону, Краснодаре, Баку, Ереване. А в 1942-44 годах играла на сцене Тбилисского русского театра имени А.С. Грибоедова и, можно представить, каково было общение в эти годы двух подруг по московской молодости – Верико и Вари…
Для выпускного вечера в айдаровской студии Верико выбирает стихи Константина Бальмонта, и корифей Малого театра, выросший в Тифлисе Александр Сумбаташвили-Южин, благословляет начинающую актрису. Все, вроде бы, хорошо, но… Грянул октябрьский переворот и, как говорит Михаил Жванецкий, «тут все и кончилось»…
Верико возвращается в Грузию, продолжает театральное образование, выходит замуж, блестяще играет на многих сценах. Но все это – сюжеты для других рассказов, не имеющих отношения к России. Мы же вернемся к связям актрисы именно с этой страной. Вот, к примеру, великий Василий Качалов. Впервые он увидел Верико гастролирующей в Москве и после этого они не забывают друг о друге. Особенно проявилось это, когда в годы войны часть труппы МХАТа эвакуировали в Тбилиси, и на своих творческих вечерах Качалов исполнял отрывки из шекспировского «Ричарда III». Именно в одном из таких вечеров он и предложил Верико принять участие. Продолжит она сама:
«…Когда он предложил мне выступить вместе с ним, я просто растерялась. У него была совершенно особая музыка слова, тембр голоса, и вообще он был единственный в своем роде. Представляете: с таким великим актером выйти на сцену, да еще мне, которая говорит-то по-русски с большим акцентом. Я отказалась. Василий Иванович и его супруга Нина Литовцева стали меня уговаривать. Они сказали: «Дайте нам согласие, мы за вас отвечаем». И я согласилась! Да, да, обнаглела и согласилась. И вот настал день нашего выступления. Первое отделение вел сам Качалов, мы должны были выступать во втором. А быт тогда был тяжелый, у нас дома свет выключили, а у меня был маленький ребенок, и вот, пока его укладывала, успокаивала, чувствую, я опаздываю.
Я появилась в антракте. Качалов так обрадовался, он действительно очень волновался, что я не решусь прийти в театр. Он сам меня объявил публике, сказав при этом, что я ему сделала одолжение, согласившись с ним выступать. Он меня так преподнес, что я почувствовала себя увереннее, и мы разыграли диалог Анны и Ричарда из «Ричарда III» Шекспира. Как я тогда играла, не помню. Помню только, когда Качалов встал на колени перед Анной, то Анне, мне то есть, пришлось помочь ему подняться...
Потом Качалов говорил мне: «Я за вас так волновался, что совершенно не думал о том, что я сам делаю, я все время переживал, что вы можете испугаться!» И вот еще одно воспоминание Верико о том вечере: «…Василий Иванович встретил меня взволнованными словами: «Ваши друзья говорят, что в последний момент вы можете струсить. Но вам нечего волноваться. Вы же замечательно читаете! Поверьте мне! Гораздо лучше меня!..» Мой дорогой Качалов, я так благодарна была ему за эту ложь!.. Я… начала монолог Анны и сразу успокоилась. Ричард – Качалов ходил вокруг меня. Касаясь своими пальцами, своими красивыми руками: все его внимание было направлено к тому, чтобы не он, а я была хороша!..»
А это – из воспоминаний замечательной актрисы Софико Чиаурели, дочери Верико: «Во время войны в Тбилиси эвакуировали труппу Московского художественного театра. Великие актеры Немирович-Данченко, Книппер-Чехова приходили сюда в гости к моим родителям. Мама рассказывала, что они могли ночь напролет читать стихи, говорить об искусстве и пировать. Представляете, «пировать»! А на столе стояли только черный хлеб и вода. Я тогда была совсем маленькой. Но помню, как мы, дети, забирались на деревья и наблюдали за взрослыми. Влюбленный в маму великий Василий Качалов читал стихи…» Если же мы откроем журнал «Огонек» накануне наступления 1947 года, то в новогоднем поздравлении Качалова грузинскому коллеге Акакию Хорава прочтем: «С нежностью вспоминаю встречи с Верико Анджапаридзе, обаятельнейшей актрисой…»
Но не со всеми кумирами отношения складываются сразу и безоблачно. Иногда этому мешают разница в театральном темпераменте, взгляды на принципы игры, да и просто характер:
«Характер у меня не ангельский, в один не прекрасный день я поссорилась с Марджанишвили и решила уехать из Тбилиси, пожить какое-то время в Москве, посмотреть московские театры. А может, и самой там поработать. Я встретилась с Качаловым, и он мне сказал, что Константин Сергеевич Станиславский болен. Но он очень хотел, чтобы я пошла во МХАТ… Мы с ним даже назначили свидание – помню, на двенадцатое число. И надо же было так случиться, что накануне, одиннадцатого, я попала в театр Николая Охлопкова. Он назывался тогда Реалистический и находился на площади Маяковского. Я там смотрела «Разбег». Это был потрясающий спектакль, не менее потрясающий, чем сам театр: помещение было маленькое, действие разыгрывалось прямо в зрительном зале, никакой сцены не было. Но больше всего меня поразил удивительный темперамент режиссера. На меня это произвело сильнейшее впечатление, я почувствовала, что это что-то новое, не то, что в обычном театре, и поэтому так интересно. «А чего мне идти во МХАТ, зачем мне это нужно?» – рассуждала я. И решила не ходить к Станиславскому».
Где же именно и у кого побывала грузинская актриса в тот вечер 1933 года? Знаменитый тогда Реалистический театр, родившийся из 4-й студии МХТ, возглавлял недавний актер Театра имени Вс. Мейерхольда Николай Охлопков. Ему только предстояло стать главным режиссером Московского театра Революции (ныне – Театр имени В.Маяковского), ставить оперы в Большом театре СССР и Ленинградском Малом оперном театре, преподавать в ГИТИСе. Его еще ждали звание народного артиста СССР, шесть Сталинских премий и даже должность заместителя министра культуры СССР. А тогда, в 1933-м, для потрясенной спектаклем «Разбег» Верико Анджапаридзе он был, в первую очередь, тем самым «худым, высоким, толстогубым» молодым человеком из артистического клуба в Старопименовском переулке:
«Я не забыла свое первое впечатление об Охлопкове – такое неожиданное и сильное, – поэтому с волнением шла на спектакль: уже знала, что там все не так, как в других театрах. Но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания… Ушла я, одержимая желанием попасть только в этот театр. Встреча со Станиславским не состоялась... Был у меня знакомый писатель, Сергей Третьяков (в конце 20-х годов вместе с Виктором Шкловским много сделавший для улучшения работы Тбилисской киностудии – В.Г.). Он позвонил Охлопкову и сказал, что вот есть такая актриса Верико Анджапаридзе.» Я тебя умоляю, – сказал он, – она безумно хочет попасть на несколько месяцев к тебе в театр». Тот ответил: «Пусть придет ко мне».
Однако первая встреча, что называется, не задалась: «Когда я к нему пришла, он задал мне несколько вопросов в таком роде: «Умеете ли вы плакать? Умеете ли вы смеяться? Умеете ли вы петь?» Я на все отвечала «нет», решив, что он просто издевается надо мной. «А что вы тогда умеете?» – спросил он, и это был резонный вопрос – я тогда была ужасно худая, этакая горбоносая тощая грузинка. Я почувствовала, что явно ему не понравилась, и на его последний вопрос резко ответила: «Ничего не умею!» После этого мы расстались».
Третьякову она гневно жалуется: «Понимаете, он меня так спрашивал... Будто лошадь покупал – хотел понять, что я умею делать». Тот успокаивает ее и еле уговаривает Охлопкова еще раз принять актрису, попросив, чтобы она просто что-то прочла. «Шла я туда, как на казнь, – вспоминала Верико, но желание реабилитировать себя было сильнее… На этот раз он меня действительно ни о чем не спрашивал, а сказал: «Вы прочтите мне что-нибудь. Что хотите, то и прочтите». А в театре им. Руставели в «Гамлете» в постановке Марджанишвили я играла Офелию, и роль эта была очень интересно, как мне казалось, сделана. Я ему монолог безумной Офелии и прочитала. Только я начала – звонок по телефону; он поговорил с кем-то, я начала сначала – опять звонок; теперь это стало раздражать и Охлопкова тоже. Кончилось все тем, что он закрыл телефон одеялом и сверху еще подушку положил. В конце концов, я все-таки ему прочитала весь монолог. А Охлопков был удивительно увлекающимся человеком и необычайно творческим: он сразу бросился к телефону, начал кому-то рассказывать, какая я необыкновенная актриса, просто явление, чудо, что он никогда ничего подобного не видел... Одним словом, Охлопков взял меня к себе в Реалистический театр».
А в театре тем временем готовится спектакль по горьковской «Матери». Охлопков решает сам пройти с Верико всю роль революционерки Софьи, а уж затем ввести ее в распланированный спектакль: «Он запер меня у себя в кабинете… В зале шли обычные репетиции, а меня он никому не показывал, хотел меня преподнести уже под конец репетиционного периода… Шли дни, я все сидела у него в кабинете; являлась аккуратно, как все, на репетиции. Он приносил мне книги, я их читала. Мы почти не общались; заходить в кабинет, где я сидела, никому не разрешалось. Однажды Николай Павлович назначил мне репетицию и попросил показать, как я выполнила его задание». Этот показ завершится скандалом: «Он долго молчал, а потом предложил мне посмотреть, что я ему показала. Представьте себе, этот Охлопков, – большой, курносый, толстогубый, – вдруг стал необычайно на меня похож, и во всем, что он делал, я узнавала себя. Но это было так отвратительно, что под конец со мной случилась истерика. Как я на него орала, кем только ни называла… «Какое право вы имеете так меня разоблачать! – кричала я. – Я не смогу больше работать, уйду со сцены, оказывается, я – это сплошное уродство» и т.д. Убежала домой и дала телеграмму мужу, что возвращаюсь».
Никуда она тогда не уехала. На другой день к ней явилась целая делегация из театра во главе с главным режиссером: «Охлопков учинил казнь над собой. Ему читали отходную, пели, совершали какой-то ритуал – в общем, устроили такую петрушку, что я, конечно, отошла. После этого Охлопков оставил меня в покое, и я играла, как мне хотелось… А Николай Павлович объяснял: «Верико – актриса лирико-романтико-трагическая и удивительная».
Заслуженная артистка РСФСР Клавдия Пугачева, которую Охлопков представил труппе вместе с «великолепной грузинской актрисой», вспоминает о том, как Верико успешно готовила и главную роль в пьесе Бертольда Брехта «Святая Иоанна скотобоен». Увы, света эта постановка так и не увидела. Как и инсценировка пушкинского романа в стихах, о которой Верико вспоминала: «Охлопкову очень хотелось поставить «Евгения Онегина» и на роль Татьяны он выбрал меня. Конечно, я говорила: «Какая же я Татьяна? Она – русская, а я типичная грузинка»… Охлопков рассказал о своем плане Луначарскому и когда добавил, как я отношусь к этой его идее, Луначарский будто бы ответил: «Передайте ей, что зерно этой роли в лиричности, а после Комиссаржевской другой такой лирической актрисы я не знаю». (Он видел меня в «Уриэле Акосте».) Правду ли мне говорил Охлопков или чтобы заставить меня согласиться на роль, – не берусь судить».
К сожалению, как это часто бывает (и не только в искусстве), двум личностям со сложными характерами редко удается ужиться. Так происходит и у Анджапаридзе с Охлопковым: «Мне не все нравилось у него. Не нравился совершенно «Гамлет». Может, потому, что марджановский спектакль, который я так любила, был совсем другим. У Марджанова всю смысловую нагрузку несли актеры, а Охлопков помогал им декоративными деталями, что исполнителям, мне кажется, мешало». Да и не только это: «…Мне не нужно навязывать чужое видение образа, я должна сначала увидеть его сама, – потом, пожалуйста, помогай…». Словом, творческие пути их расходятся, хотя Верико всю жизнь отзывалась о нем только восторженно: «Об Охлопкове я могу говорить бесконечно! Вечно ищущий, неукротимый в работе, не умеющий щадить себя, он был пронизан искусством. Оно было во всем, что он делал, как говорил, двигался, оставаясь при этом поразительно простым, естественным и вдохновенным».
Несмотря на всю искренность этих слов, они отражают, в основном, профессиональное уважение к Мастеру. Об отношении Верико Ивлиановны к человеческим качествам Охлопкова по ним трудно судить. Чего не скажешь, например, о народной артистке СССР Марии Бабановой, работавшей с Мейерхольдом, Охлопковым и завершившей блистательную карьеру во МХАТе. Своего отношения к ней Верико не скрывала, и когда Бабанова приезжала в Тбилиси, их разговорам не было конца. Конечно, не только на театральные темы...
А можете вы представить себе знаменитую актрису Анджапаридзе, тайно, как восторженная фанатка, пробирающуюся в гостиничный номер приезжего режиссера? А ведь именно это и происходит в1934-м, когда в Тбилиси приезжает ГОСЕТ – Московский государственный еврейский театр. Каждый раз, приходя с утренней репетиции, руководитель тетра великий Соломон Михоэлс находит на столе красивейший букет роз и даже дает этому «явлению» название: «Цветы незнакомки». Наконец, оставив ключ у дежурной по этажу, он прячется за шкафом и… узнает в «незнакомке» Верико. Та, нисколько не смущаясь, признается: она столько слышала о его якобы некрасивом лице, что откладывала знакомство, но, увидев Михоэлса на сцене, влюбилась в него…
После столь необычного знакомства они часто гуляют по городу, подолгу беседуют, даже импровизируют представление. Не на сцене – на вокзале, когда ГОСЕТ уезжает из Тбилиси. При огромном стечении народа, они проходятся в танце вдоль всего состава под песню Леонида Утесова «Дядя Эля»: «Если добрый дядя Эля/ В сердце чувствовал веселье,/ В сердце чувствовал веселье/ Дядя Эля,/ Он снимал свой сюртучонка,/ Надевал на лоб шапчонку./ Вызывал тогда он скрипачей...» И Верико говорит Михоэлсу: «А в будущем году вы непременно приедете к нам. Грузины и евреи России отметят в 1935 году замечательный юбилей. Когда в 1835 году появилось «Положение о евреях», не включившее город Тбилиси в число местностей, открытых для евреев, управляющий города возбудил ходатайство об «оставлении на месте водворившихся евреев, особенно тифлисских, т.к. люди сия сколько полезны здесь, столько и необходимы…» Приезд вашего театра подтвердил правоту слов, написанных 99 лет тому назад».
Последние ее слова при расставании: «Тбилиси – не просто город. Это – сердце, которое безошибочно чувствует людей. Тбилиси любит вас, Соломон Михайлович. Существует у нас в Грузии предание о том, что царский наш род Багратионов восходит к библейскому царю Соломону. Теперь я верю, что это так, дорогой Соломон Мудрый. Мы всегда ждем вас». Еле сдерживая слезы, Михоэлс целует ее: «Сердце мое, Верико!»… Увы, больше он не приезжал, хотя в письме признавался: «Как я был счастлив, Верико, в Тбилиси! Вы вернули меня к жизни»...
Когда Михоэлса убили в 1947-м, Верико одна из первых посылает телеграмму-соболезнование его жене, а вскоре долго говорит с ней по телефону. Звучат и такие слова: «Мы с вами счастливые женщины. Мы обе любили, обожали замечательного человека. Слово «актер» – лишь часть этой Личности. На тризне я всегда буду с вами. А если не удастся приехать в Москву, то пойду гулять по улочкам старого Тбилиси. Радом со мной будет Соломон Михайлович. Он будет напевать мне напевы, которые он называл каким-то красивым словом – хасидские, а я ему буду петь грузинские песни, которые, я знаю, он любил так же, как и еврейские. Встречу с Михоэлсом мне послали небеса как подтверждение встречи двух народов – грузин и евреев». А когда в начале 1950-х имя Михоэлса официально стали предавать анафеме, Верико каждый год, в день его гибели, 13 января, звонила его вдове или передавала ей деньги через московских друзей…
Ну и, конечно, огромное место в жизни Верико Ивлиановны занимала Фаина Раневская, тоже включенная «Who is who» в десятку выдающихся актрис ХХ века. Приезжая в Тбилиси, она останавливалась только в семье Анджапаридзе. Она тоже была, ой, какой непростой в отношениях с людьми, но оказалась одной из немногих, кому можно было абсолютно во всем доверять. А уж в профессии и подавно. Близкая к Раневской доцент ВГИКа Нина Сухоцкая вспоминает, как в Центральном доме актера в Москве Верико показывала сцены из пьесы Алехандро Касона «Деревья умирают стоя»: «…Раневская бросилась к ней, целовала ее, искренне восторгалась ею и всю дорогу домой уверяла меня, что только сейчас поняла, как плохо она сама играет эту роль, и что Верико – актриса гениальная, а она – бездарь!»
Они много переписывались, и эта переписка – доказательство удивительного взаимопонимания, которое все-таки возникает между двумя сложнейшими личностями. Сейчас часто цитируется письмо, написанное Верико, когда она узнала о смерти подруги. Мы же прочтем другие отрывки.
Верико: «Получила ваше чудесное письмо. Почему оно чудесное? Во-первых, вы здоровы, во-вторых, каждая ваша ласка – как манна небесная, в-третьих, в вас ни чуточки не стало меньше тяги к сцене… А в целом мне очень нужны ваши письма. Они меня будоражат, дразнят. Когда приходит письмо с размашистым почерком на конверте – будто подарок получила… Имею предложение на телевидении сыграть миссис Сэвидж и еще одну мать в хрустальном зверинце. Я столько замечательных строк прочла в вашей Сэвидж (как мне хочется ее увидеть). Потому что она ваша – боюсь ее играть…»
Раневская: «Верико, моя обожаемая, пока я жива, вы не должны чувствовать одиночества. Я ведь не расстаюсь с мыслями о вас ни на одну минуту. У меня, кроме вас, нет никого, кто мне нужен, кто дорог, моя Верико, моя неповторимая актриса, я верный ваш друг до конца моих дней. Что такое одиночество, мне известно хорошо, у вас его не должно быть. А возможно, что каждый человек одинок, если человек мыслящий… Я не могу передать силу моей благодарности вам за вашу доброту ко мне, за вашу дружбу. Вы моя самая дорогая, самая прекрасная – пишите мне, когда вам одиноко и грустно, всем сердцем, всей душой я ваша. Раневская».
Верико: «…Пьесу на днях я вышлю вам, никому ее в руки не даю, сама же буду ее переводить… Юбилей по поводу 50-летия артистической деятельности, кстати, через год мне стукнет 70, возраст, не требующий комментариев! Многое, многое в вашем письме преувеличено. Клянусь вам, я предельно искренна. Вы перестаньте меня так хвалить… А то я открою свои профессиональные секреты, и вам станет неловко».
Раневская в конце жизни: «…Я поняла, в чем мое несчастье. Я не актриса, а скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» – не лажу с бытом! Деньги мешают, и когда их нет, и когда они есть. У всех есть «приятельницы», у меня же нет и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я… О себе говорить нет охоты. Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния… В моей трудной жизни одна радость – заставить человека улыбнуться».
Как видим, отношения с грузинской подругой заставили Фаину Георгиевну опровергнуть свою горькую фразу: «Я не умею выражать сильных чувств, хотя могу сильно выражаться».
Вот мы и познакомились со звездами российской сцены, наиболее близкими Верико Анджапаридзе. Но, конечно же, многое ее связывало и с другими актерами и режиссерами, причем разных поколений. Достаточно послушать рассказ Олега Табакова о приезде театра «Современник» в Тбилиси в 1962 году. Молодым тогда еще актерам особенно запомнилось, как их принимала Верико – сначала накормила грузинскими блюдами собственного приготовления, а потом долго декламировала отрывки из своих ролей... На родной земле она играла и на русском языке. Классическим стало ее выступление в 1956-57 годах на сцене Тбилисского театра имени А.С. Грибоедова – в прославившем ее в Москве спектакле «Деревья умирают стоя». Газета «Заря Востока» писала: «Можно прямо сказать, что большой мастер грузинского театра Верико Анджапаридзе была в своей стихии и на русской сцене, появившись на ней во всей мощи своего необыкновенного таланта».
А для того чтобы понять отношение в России к ее искусству, прочтем в заключение строки одного из лучших театроведов этой страны, доктора искусствоведения Сергея Цимбала: «…Я не один раз слушал неповторимую, полную покоряющей душевной энергии и страсти речь Верико Анджапаридзе и, слушая ее, каждый раз возвращался к мысли о том, как неточны и приблизительны наши представления о том, что «современно» и что «несовременно» в искусстве… Самый высокий предел театральности может быть достигнут только в союзе с правдой – правдой чувства, правдой понимания, правдой внутренней убежденности. Именно так обстоит дело в искусстве Верико Анджапаридзе».
Владимир Головин |
|
АНАТОЛИЙ СМИРАНИН В ТВИЛИСИ |
|
Этот человек 35 лет был любимцем тбилисской публики, его игрой в русском театре грузинской столицы восхищались все – и профессиональные критики, и простые зрители. Его характерный орлиный профиль придавал особую индивидуальность и неповторимость десяткам ролей. Вся Грузия гордилась, когда этот актер стал известен далеко за ее пределами, снявшись в «Человеке-амфибии». Тысячи ее жителей, вновь и вновь приходя на этот культовый фильм, в очередной раз с нетерпением ждали появления на экране колоритного, бурлящего страстями старика Бальтазара. А на сцене тбилисского Грибоедовского театра он был ростановским Сирано и булгаковским Тальбергом, мольеровским Тартюфом и Свидригайловым Достоевского… Но далеко не все зрители, видевшие этого актера на сцене и до сих пор вспоминающие созданные им образы, знают, что тбилисский актер Анатолий Смиранин стоял у истоков русского кинематографа и связан со многими знаковыми именами и событиями в российской культуре. Эти связи мы и увидим сегодня покадрово – в своеобразной киноленте, которую показывает время.
Заставка к этой киноленте – характеристика эпохи, выпавшей на долю Анатолия Дмитриевича: он жил при двух российских императорах и четырех коммунистических вождях, во времена трех русских революций и двух мировых войн…
Что самое главное для мальчишки, родившегося не просто у моря, а в семье потомственного капитана, да еще в Одессе? Конечно же, соленый ветер над судовыми мачтами и не разделяющая людей по происхождению и вере жизнь многонационального города. И Толя Смиранин становится юнгой на судне отца, обходит почти все порты Средиземного моря. А в тринадцать лет вместе матерью прячет у себя дома от погрома соседей-евреев. На этом фоне – первый кадр нашей киноленты. Как и все одесские мальчишки, вместе с другом Валей он устраивает заплывы на лиманах и, в отличие от многих своих сверстников, накупавшись, они читают стихи. Причем Валя – даже собственные.
«Как вспомнишь теперь то легкомыслие, ту внезапность, неожиданность для самого себя, с которой в голове моей вдруг, ни с того ни с сего, рождались самые поразительные идеи, требующие немедленного претворения в жизнь, то не можешь не улыбнуться, а отчасти даже пожалеть, что уже нет в тебе той дьявольской энергии, той былой потребности немедленного действия, пусть даже подчас и весьма глупого, но все же действия», – напишет через очень много лет этот друг смиранинского детства, став знаменитым писателем Валентином Катаевым. Думается, что эти слова можно с полным основанием отнести и к самому Анатолию.
В 1910 году, когда Катаев впервые публикует свое стихотворение в газете «Одесский листок», Толя тоже дебютирует, но – в театре. После окончания гимназии он уезжает в Таганрог к отцу, возглавившему работу торговых судов Азовского пароходства. Потом, по настоянию родителя, все же возвращается в Одессу, чтобы поступить на юридический факультет местного университета. Однако карьеры адвоката или прокурора Анатолия не влекут – в Таганроге он уже успел «заболеть» театром, дебютировав на сцене – в антрепризе госпожи Н.Шатлен. Кадр второй: в Одессе, помимо университета, он занимается еще и в «Школе сценического искусства» Ольги Рахмановой, которой со временем предстоит стать преподавательницей ГИТИСа, готовящей актеров для театров республик СССР.
Занятия эти настолько успешны, что молодого человека приглашают в театральную труппу Чернигова. Университет заброшен, начинается жизнь на провинциальных сценах России и Украины, Белоруссии и Грузии. Города сменяются, как в калейдоскопе: Пенза, Уральск, Иваново-Вознесенск, Уфа, Краснодар, Саратов, Новороссийск, Ростов-на-Дону, Чернигов, Ялта, вновь родная Одесса, Брест-Литовск. А еще – Сухуми и Батуми в Грузии, куда Смиранин через годы приедет навсегда. Потом провинциальные театры сменяются театром военных действий Первой мировой войны. Смиранин уходит на нее добровольцем, в боях получает осколочное ранение и после лечения в госпитале демобилизуется.
Кадр третий: в 1916-м Анатолий приходит на легендарную «Кинофабрику Ханжонкова». Она – то, что мы сегодня называем киностудией – основана Александром Ханжонковым, первым русским кинопродюсером (правда, такого слова тогда и не слыхивали). За пять лет до этого он выпустил первый отечественный полнометражный фильм «Оборона Севастополя», но прославился, в основном, мелодрамами. В них-то и играет двадцатичетырехлетний красавец Смиранин, оказавшийся, как говорится, у истоков российского кинематографа. Но тут сказываются последствия ранения, необходим теплый климат, и Анатолий, перестав работать на Житной улице в Замоскворечье, уезжает в Одессу.
Создание им на родине Товарищества русской драмы заканчивается неудачей, но зато подписан контракт со «вторым отцом» русского кино Иосифом Ермольевым. Так появляется четвертый кадр: Смиранин в ялтинском филиале кинокомпании «Товарищество И.Ермольева». Впрочем, называть эту студию филиалом не совсем правильно – ее владелец, как и Ханжонков, практически переносит свое производство в Крым, подальше от Гражданской войны. И Ялта становится кинематографической столицей России, этаким «русский Голливудом». Помните атмосферу съемок, воссозданную в михалковской «Рабе любви?».
Смиранин снимается там в «Конкурсе красоты», «Алаверды», «Шарабане» и других немых лентах, с восторгом воспринимаемых почтенной публикой. На одной съемочной площадке с ним – «король экрана», великий Иван Мозжухин и его жена, звезда немого кино Наталья Лисенко, актриса Зоя Карабанова, игравшая позже на Бродвее и в Голливуде, и актер, режиссер, писатель Николай Римский (Курмашов), которого ждет известность во Франции. Все они эмигрируют в 1920-м в Константинополь, оттуда – в Европу и на родину больше не возвращаются. Их пугает будущее: «головной офис» кинокомпании в Москве переходит в руки советского государства, в соответствии с декретом о национализации кинопромышленности, подписанным Лениным. К тому же в штабах красных уже разрабатываются планы захвата Крыма.
Единственный, кто возвращается уже в СССР – артист Ваграм Папазян, с которым Смиранин подружился на съемках в Ялте. После приезда из Константинополя в 1922-м он признается великим армянским актером, одним из лучших Отелло мирового театра. И в течение многих лет дружит с Анатолием Дмитриевичем. Тем более, что они вместе играли на батумской сцене, а потом Папазян часто бывал в Грузии, играл и ставил спектакли в Тбилисском армянском театре.
Смиранин же никуда не уезжает. «А я остаюся с тобою, родная навеки страна! Не нужен мне берег турецкий…». Хотя одна из его ролей вполне могла бы прилепить к нему ярлык врага советской власти. Кадр пятый: до массового отъезда кинозвезд, в 1919-м, он успевает сняться на кинофабрике «Русь» (которой предстоит стать «Союздетфильмом», а затем – Центральной киностудией имени М.Горького) в довольно известном в то время антибольшевистском агитационном фильме. Название которого взято из кодекса юнкерских и кадетских училищ и через многие годы было использовано в песне знаменитых телевизионных гардемаринов – «Жизнь родине, честь – никому».
К счастью, никому не приходит в голову усомниться в политической благонадежности актера, и в родной Одессе он даже работает в театре Политсекретариата Морской обороны. Потом переходит в местный театр Госдрамы и вместе с ним объезжает юг России, Абхазию и Аджарию. А когда уходит из этого театра, знаменательные кадры киноленты его жизни начинают мелькать один за другим. Итак, первая половина 1920-х годов...
Кадр шестой: в батумском «Железном театре», который, кстати, в большом почете у приезжающих в Грузию артистов и литераторов. Смиранин выступает в шекспировском «Венецианском купце». Пускай воображение не рисует вам стены, декорации и занавеси листового железа! В «Броске на юг» Константин Паустовский очень просто объясняет такое название театра: он располагался «в здании бывшего склада скобяных изделий». И именно там Анатолий играет вместе с одним из корифеев Малого театра Александром Сумбаташвили-Южиным. Тот совершает турне с ролью Шейлока. Известный критик Николай Эфрос писал, что «ни в одной трагедии Шекспира Южину не удавалось с такой полнотой отразить свое романтическое мироощущение, как в этой пьесе». И Смиранин, сам склонный к романтическому театру, отнюдь не был лишним рядом с большим мастером. Кадр седьмой: в том же батумском «Железном театре» выступают и знаменитые братья Рафаил и Роберт Адельгейм. О них известная провинциальная актриса Мария Велизарий заявила: «Пожалуй, одних только братьев Адельгейм Россия знала больше, чем Мамонта Дальского». Бог с ним – с красавцем-трагиком, любимцем зрительниц Мамонтом Нееловым, взявшим этот звучный псевдоним. В этом кадре нам интересны другие трагики, которых многие называют великими – братья Адельгейм.
Они вместе играли, в основном, в губернских городах и в глухих местах, поднимая сценическую культуру театральной периферии. И там, и в обеих российских столицах их постановки классического репертуара собирали полные сборы, за что их называли «счастливыми гастролерами». Но в Батуми кажется, что счастье отвернулось от них – перед спектаклем «Казнь» по Григорию Ге заболевает один из артистов. Положение спасает Смиранин, которого срочно вводят в актерский ансамбль. Играет он так, что знаменитые братья горячо благодарят его. А когда через несколько дней в «Железном театре» проходит бенефис самого Смиранина, от Адельгеймов звучат уже не менее горячие слова признания его таланта.
Кадр восьмой: в 1927 году Анатолия Дмитриевича приглашают в штат актеров киностудии ВУФКУ в Одессе. За этой смешной аббревиатурой стоит весьма серьезное государственное учреждение: Всеукраинское фотокиноуправление. Студия на тот момент процветает: ее ленты составляют 20 % от всех советских фильмов, после США она – второй поставщик кинопродукции для Германии. Естественно, там работают лучшие режиссеры, и Смиранин заводит дружбу с одним из них – Александром Довженко, который становится частым гостем в доме актера. На этой студии Анатолий Дмитриевич снимается в фильмах «Непобедимые», «Девушка с палубы» и «Не по дороге». Причем в последнем – с Татьяной Токарской, которая потом из актрисы стала вторым режиссером культовых советских фильмов «Большая жизнь», «Два бойца» и «Подвиг разведчика». А еще один партнер Смиранина – Василий Ванин после этого своего дебюта в кино получил известность в картинах «Ленин в октябре», «Возвращение Максима», «Секретарь райкома», «Нашествие», стал главным режиссером московского Театра имени Пушкина и профессором ВГИКа…
Вообще в конце 1920-х знаменательные события в жизни Смиранина сменяются стремительно. Кадр девятый: на одной из лучших студий страны – «Межрабпом» (так называлась тогда все та же бывшая «Русь» и будущая студия имени Горького) – съемки в картине «Разлом». Сценарий пишет Борис Лавренев, режиссер Лев Замковой войдет в историю советского кино фильмом «Много шума из ничего», партнер по площадке Николай Гладков станет известным мастером ролей второго плана («Бесприданница», «Три тополя на Плющихе», «Илья Муромец»). Словом, компания интересная… Кадр десятый: из Москвы Смиранин уезжает не в конкретный провинциальный город, а на гастроли по всему СССР, в труппе набирающего известность театра с очередной аббревиатурой тех лет – имени МГПС. То есть, Московского губернского совета профессиональных союзов. Сейчас это один из лучших театров России – имени Моссовета.
В гастрольной поездке, а конкретно – в Харькове рождается одиннадцатый кадр: к Смиранину приходит великий Всеволод Мейерхольд. Он задумал экранизировать на «Межрабпоме» тургеневских «Отцов и детей». Сценарий картины «Евгений Базаров» создан Осипом Бриком и известным литератором Олегом Леонидовым, на роль Базарова претендуют люди, чьи имена говорят сами за себя – поэт Владимир Маяковский и актер Николай Охлопков. А в Кирсанове-старшем Всеволод Эмильевич видит Анатолия Дмитриевича – уж больно тот понравился в нескольких спектаклях. Увы, фильм так и не состоялся. Сначала Мейерхольд уехал на гастроли в Германию и во Францию, потом сценарий попал на рецензию народному комиссару просвещения Анатолию Луначарскому. Его мнение прозвучало приговором: «При всем моем глубоком уважении к В.Э. Мейерхольду я нахожу сценарий «Евгений Базаров» в его нынешнем виде слабым… Сожалею об этой неудаче, но, по моему убеждению – она несомненна».
Тем не менее лестное предложение, полученное Смираниным от самого Мейерхольда – не единственное. В конце 1920-х – начале 1930-х он настолько востребован и популярен, что наступает очередь двенадцатого кадра: приглашения знаменитых режиссеров в лучшие театры России сыплются, как из рога изобилия. В московский Камерный театр зовет Александр Таиров, в Ростовский Большой драматический театр имени Горького – Юрий Завадский, войти в постоянный штат театра имени МГПС предлагает Евсей Любимов-Ланской… Однако на Анатолия Дмитриевича обрушиваются беды: умирает трехлетняя дочь, заболевает он сам, тут не до карьеры. И в 1936-м он уезжает из Ростова, с которым теперь связана отнюдь не светлая полоса его жизни. Очень кстати приходит очередное приглашение, из Грузии, о которой – самые лучшие театральные воспоминания. И бывший юнга, сын капитана обретает свой последний «порт приписки» – Тбилиси.
В театре имени Грибоедова он появляется не только известным артистом, но и режиссером с богатым опытом. Блестяще дебютировав в горьковских «Детях солнца», в первом же своем тбилисском сезоне 1936-1937 годов успешно ставит классику – «Коварство и любовь» Ф.Шиллера и «Доходное место» А.Островского. Всего на грибоедовской сцене Анатолий Дмитриевич поставил около десяти спектаклей, принимаемых на «ура». А уж как он играл! Давайте предоставим слово профессионалам из театрального мира. Уж лучше них не скажет никто.
Актер, чтец, писатель, преподаватель ГИТТИСа Александр Глумов: «Уважаемый Анатолий Дмитриевич! Видел Вашего Тартюфа более 20 лет назад и очень хорошо его помню. Это лучший Тартюф, которого мне пришлось видеть за мою жизнь. Так я об этом и пишу в новой книге… О Вас я пишу в связи с обзором актеров трагикомедии – Давыдов, Москвин, Чехов, Бирман, Завадский (святой Антоний), Петипа (Сирано). Таких актеров очень мало и попасть в их компанию – большая честь. Очень жалею, что не видел Вас в других ролях».
Классик телевизионного театра Сергей Евлахишвили (тем, кто не видел его «серьезные» постановки, сообщу, что он – режиссер легендарного «Кабачка «13 стульев»): «А вскоре увидел Сирано живым. Образ, созданный на сцене А.Смираниным, стал моим потрясением. Я хотел быть таким же благородным, бескорыстным, честным. Детское впечатление оказалось настолько сильным, так глубоко врезалось в память, что, будучи студентом Щукинского училища, я не сразу воспринял исполнение Сирано Рубеном Симоновым…»
Газета «Советское искусство» в статье, названной просто и емко «Актер Смиранин» и посвященной пьесе Э.Фабра «Провинциальная история»: «Уже давно нам не приходилось видеть такой яркой и «открытой» игры, в отличие от большинства наших актеров, которые во имя будто бы «благородной скупости» мало играют или совсем не играют. А.Смиранин играет в самом бурном (и хорошем) стиле». Остается добавить, что Анатолий Дмитриевич не только блестяще исполнил роль Бридо, но и сам поставил этот спектакль. Причем так успешно, что постановка шла дважды – в сезонах 1938-39 и 1946-47 годов.
Искусствовед Елена Шапатава, автор первой книги по истории Тбилисского государственного академического русского драматического театра имени А.С. Грибоедова: «Когда несколько лет тому назад на наши экраны вышел фильм «Брак по-итальянски» со знаменитым Марчелло Мастроянни в роли Доменико, многие, очень многие тбилисские зрители пришли в кинотеатры с памятью о другом – смиранинском – Доменико из спектакля «Филумена Мартурано», и в затемненном зале этот незримый образ долго соперничал с Доменико экранным».
А это – из рецензии известного тбилисского театрального критика, журналиста и общественного деятеля Александра Петроковского: «В спектакле много движения, живости хорошей выдумки, фантастика переплетается в нем с реальным, чудесное с обыденным. Но прежде всего – это великолепное красочное зрелище, в котором все – от бутафории до гримов – сделано тщательно и добротно, «на совесть». Речь идет о спектакле «Нацаркекия», но не на грибоедовской сцене. Русский актер и режиссер Смиранин представил грузинскую сказку в Тбилисском театре юного зрителя. Да, там тоже шли созданные им постановки.
За три с половиной десятка лет Анатолий Дмитриевич, удостоенный в 1946-м году звания народного артиста Грузии, исполнил в Тбилиси лучшие роли мирового репертуара. А в 1961-м он, можно сказать, благословляет на путь к славе Роберта Стуруа, сыграв в его дипломном спектакле в Тбилисском театральном институте. И будущий знаменитый режиссер откликается на это открыткой со словами благодарности и восхищения. А как же кинематограф, которому Смиранин помогал делать первые шаги в России? На экране актер появляется лишь через двенадцать лет после «Разлома» на «Межрабпоме», но три десятилетия снимается, увы, не в главных ролях. Однако с какими артистами он работает!
Кадр тринадцатый: 1946 год, студия «Грузия-фильм», съемки «Робинзона Крузо». Партнеры Анатолия Дмитриевича – суперзвезда советского кинематографа Павел Кадочников и будущий создатель легендарного Театра на Таганке Юрий Любимов. Кадр четырнадцатый: 1961-й, «Ленфильм», работа над «Человеком-амфибией». Эту картину, на следующий год ставшую лидером кинопроката в СССР, можно назвать первым советским блокбастером, да еще с «дебютом» цветных подводных съемок в художественном фильме.
Здесь у Смиранина – одна из главных ролей, а от имен его партнеров сегодня захватывает дух. Совсем еще юная, 17-летняя Анастасия Вертинская, в ее жизни это – всего лишь вторая кинороль. Как и у Владимира Коренева, ставшего на годы секс-символом и популярным актером. Обретающий все большую известность 27-летний Михаил Козаков. А еще – мэтры советской сцены и экрана Николай Симонов и Владлен Давыдов. И в такой вот компании уже 70-летний Смиранин создает, пожалуй, самый запоминающийся трагический образ в картине.
После этого триумфа его еще дважды приглашают в кино, но вновь не на главные роли. Он играет в 1966-м в грузинском детективе «Игра без ничьей». Через четыре года – пятнадцатый, заключительный кадр. Знаменитый писатель Юлиан Семенов вместе с соавтором по режиссуре Владимиром Шределем приглашает Смиранина в картину «Ночь на 14-й параллели» по своему сценарию. Увы, эту ленту мы не найдем в фильмографии Анатолия Дмитриевича, партнерами которого были кинозвезды Валентин Гафт и Тамара Аринбасарова. Озвучить роль он не успевает – смерть настигает его через четыре месяца после съемок. Режиссер Шредель заявляет: никто кроме Смиранина не способен озвучить его персонаж. И эпизод с участием этого актера в картину не входит...
Ну, вот и заканчивается кинолента жизни актера Смиранина. Нет больше кадров. Однако каждая кинолента обязательно завершается финальным титром. И таковым может стать воспоминание о его последней театральной роли. Она сыграна на грузинской сцене, в пьесе Реваза Табукашвили «Денбургские колокола», поставленной Театром имени Руставели. Еще одно, увы, последнее доказательство глубокой связи Анатолия Дмитриевича с жизнью и культурой Грузии, ставшей для него второй родиной.
Владимир Головин |
|
