Наследие

Те имена, что ты сберег

Какие удивительные жизненные повороты раздает судьба различным поколениям одного и того же рода! Потомок великого грузинского полководца Георгия Саакадзе, родившегося на границе позднего Средневековья, стал выдающимся российским ученым новейшей истории Иваном Тархановым. Мы будем называть подлинной, не русифицированной фамилией Тархнишвили этого человека, благодаря которому протянулась нить от сражений XVI века к рентгеновским лучам и «детектору лжи» наших дней. А еще примечательно, что впервые мир услышал о нем, когда он был ребенком, причем не от ученых, а от… писателя Александра Дюма-отца. И вовсе не в связи с наукой.
Главнокомандующий грузинскими войсками Георгий Саакадзе, прозванный в народе «великий моурави (правитель)», получил за заслуги перед родиной тарханство, то есть освобождение от государственных и феодальных податей. Так возникла двойная фамилия его потомков Тархан-Моурави, часто встречающаяся в истории Грузии. Из трех сыновей полководца во время бесконечных войн уцелел лишь один – Сиауш, от которого и пошел род нынешних Тархнишвили (Тархан-Моурави).
В XIX веке сведения о своем великом предке старательно собирал Рамаз Тархан-Моуравов (еще один вариант русификации знаменитой фамилии). Он даже переписывался с выдающимся историком Платоном Иоселиани, работавшим над биографией Саакадзе. Но вообще-то времени для исторических изысканий у Рамаза Дмитриевича практически не было – вся его жизнь посвящена военной службе. В 1821 году, пятнадцатилетним, он становится прапорщиком Тифлисского гарнизонного батальона и после этого его жизнь проходит в основном в сражениях.
Он участвует в походах против горцев, воюет с турками, ему еще нет тридцати, когда он получает золотую шпагу с надписью «За храбрость» и орден Святого   Владимира 4-й степени с бантом. Он был тяжело ранен и мог бы жить на пенсию, но предпочел вернуться в армию, прослужил многие годы, заслужил еще четыре ордена, в том числе и Святого Георгия 4-й степени, «Знак отличия за 40 лет беспорочной службы» и перстень «с вензелевым изображением Имени Его Величества».
Перед получением генеральского звания, в конце 1850-х, князь Тарханов служит комендантом Нухи (ныне – пригород азербайджанского города Шеки). С ним – сын Вано, рано потерявший мать и практически 14 лет живущий у отца. Правда, его отдавали в тифлисскую гимназию, но обстановка в ней оказалась столь рутинной, что не по летам развитый, впечатлительный мальчик долго там не продержался и вернулся к Рамазу Дмитриевичу.
Но пользу гимназия все же сослужила: способный к языкам юный князь стал блестяще говорить по-французски и по-русски. Именно это и приносит ему первую известность – не только всероссийскую, но и общеевропейскую. В 1858-м, когда ему идет двенадцатый год, в Российскую империю приезжает «отец» графа Монте-Кристо и трех мушкетеров Александр Дюма. Конечно же, он стремится и на экзотический Кавказ, а в книге об этой поездке много место уделяет юному Ивану Тархнишвили.
О нем писатель услышал, еще только появившись на Кавказе – в крепости Темир-Хан-Шура (сейчас – Буйнакск), от командира Дагестанского конно-иррегулярного полка, князя Ивана Багратиони: «В Нухе найдете Тарханова, он – то, что во Франции вы называете, если не ошибаюсь, парень что надо. Он покажет вам алмазный перстень, подаренный ему императором… Поцелуйте за меня мимоходом его сына, ребенка 12 лет, говорящего по-французски, как вы; вы увидите, какое чудо ума этот прелестный ребенок».
И Вано поражает французского гостя не только внешней красотой, экзотической черкеской с кинжалом, но и блестящим французским языком. Он быстро и четко переводит на него и с грузинского, и с русского, будто всю жизнь был переводчиком. И преспокойно сообщает, что лезгины хотят похитить его ради выкупа. Но при всей своей горделивой осанке это – непосредственный ребенок, которого восхищает оружие и влекут военные подвиги. Впрочем, предоставим слово самому писателю, обращающемуся к мальчику не иначе, как «князь».
Вот – несколько отрывков из главы XXXI «Князь Тарханов» книги «Кавказ»:
«У мальчика был сказочный облик, он олицетворял грузинский тип во всей его чистоте и совершенстве: черные волосы, спереди опущенные до бровей, похожие на волосы Антиноя, брови и ресницы черные, глаза бархатные… великолепные зубы.
– Мой отец не говорит по-французски, – сказал мальчик, – вашим толмачом буду я. Отец говорит, что он очень рад видеть вас в своем доме. Я же отвечаю за вас, что вы принимаете гостеприимство, которое он вам предлагает»...
«…И все это было сказано с милыми оборотами речи, которые я стараюсь сохранить, с невероятным в ребенке галлицизмом, – ребенке, рожденном за полторы тысячи миль от Парижа, в Персии, в каком-то уголке Ширвана, ребенке, который никогда не оставлял своей родной стороны. Я был удивлен, и действительно, в своем роде это было чудо»…
«Полковник, улыбаясь, встал и вышел. Видно было, что он, старый лев, считал за счастье повиноваться этому молодому голосу»…
«Наши дети, в возрасте этого князька, которому каждую минуту угрожают разбойники, говорившего о рубке голов, как о самой простой вещи, наши дети еще играют с куклами и убегают под защиту своих матерей, когда возвещают им о каком-нибудь страшилище»...
«Я счел обязанностью вознаградить моего милого переводчика и предложил ему не только осмотреть мои ружья, но и испытать их. Тогда он снова сделался ребенком, кричал от радости, бил в ладоши и первый спустился бегом с лестницы… Моему юному князю хорошо были известны обыкновенные двуствольные карабины и ружья. Но чего он еще не знал и что привело его в изумление, так это ружье, которое заряжалось казенным винтом. С удивительной сметливостью он немедленно понял механизм коромысла и выделку патронов. Всего любопытнее было то, что он слушал мои объяснения, опершись на большого ручного оленя, который тоже как будто интересовался этим»…
«Он выстрелил еще – и пуля ударила прямо в бумажку.
– Не говорил ли я вам! – вскричал я.
– Разве я попал в бумажку? – спросил он.
– В самый центр. Посмотрите.
Он бросил ружье и побежал. Я никогда не забуду этой прекрасной детской фигуры, принявшей вдруг мужественное и горделивое выражение. Он обернулся к князю, который следил за малейшими деталями этой сцены.
– Отец, – кричал он, – ты можешь взять меня с собой в поход, ведь я теперь умею стрелять из ружья!
– Через три или четыре месяца, милый князь, – сказал я ему, – вы получите из Парижа точно такое же ружье, какое у меня.
Ребенок протянул мне руку.
– Неужели?
– Даю вам честное слово.
– Я уже любил вас прежде, – сказал он мне, – но еще более полюбил вас с той минуты, как познакомился с вами.
И он прыгнул мне на шею.
Милое дитя! Непременно ты получишь ружье, и пусть оно принесет тебе счастье»…
«На протяжении всего великолепного путешествия по России сердце у меня сжималось только дважды при двух прощаниях. Пусть милый князь Иван возьмет на свой счет одно из них, а у кого есть память, возьмет на себя другое».
После этой встречи проходит пара лет, и отец отвозит Ивана в Санкт-Петербург, в новую жизнь. Год мальчик проводит в частном пансионе некоей госпожи Шахсеевой, а потом переселяется к родственникам. И начинается ответственная пора – подготовка к поступлению во 2-ю петербургскую гимназию.
Это – не рядовое учебное заведение. Старейшая в России государственная гимназия и по сей день сохранила богатейшие традиции, на которых построена современная система образования в стране. Легко понять, что парень занимается с репетиторами, а репетиторством в то время массово подрабатывают студенты. Так Иван встречается с Виссарионом Гогоберидзе, студентом физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета.
Этот молодой человек оказывается народовольцем, близким другом революционеров-демократов, «великих русских критиков-шестидесятников» Николая Добролюбова, Николая Чернышевского и Дмитрия Писарева. А еще – земляков: публициста Григория Церетели, побывавшего в Петропавловской крепости за участие в антиправительственной демонстрации, и либерального просветителя Нико Николадзе. Так что есть у кого набраться вольнодумства...
Тархнишвили не только поступает в знаменитую гимназию, но и в шестнадцать лет, в 1863-м, блестяще сдает экзамены на аттестат зрелости. Он мечтает стать врачом, но по настоянию отца поступает на естественное отделение физмата Санкт-Петербургского университета. На этом отделении его особенно привлекают лекции академика Филиппа Овсянникова по гистологии – разделу биологии, изучающему строение и развитие тканей живых организмов.
Но еще больше привлекает его другое знаменитое высшее учебное заведение – Имперская медико-хирургическая академия (ИМХА), сегодня – Военно-медицинская академия, почему-то носящая имя Сергея Кирова. Который никакого отношения к врачеванию не имел, скорее, наоборот. В то время ИМХА готовит врачей в основном для военного и морского ведомств. А Тархнишвили, вопреки желанию отца, влечет туда то, что в академии читает лекции сам «отец русской физиологии» Иван Сеченов.
Но недаром говорят, что не было счастья, да несчастье помогло. Идеи революционеров-демократов, посеянные репетитором-народовольцем, приводят студента в апреле 1864-го на политическое выступление и его отчисляют. Однако официальной причиной этого называется неуплата за учебу, так что из столицы его не высылают, и тот поступает в столь желанную академию.
Сеченов вскоре замечает его старания, отличную подготовку и доверяет ему проведение самостоятельных экспериментов. И это дает настолько интересные результаты, что студент из Грузии в 1868 году выступает с докладом о них на 1-м съезде естествоиспытателей. А через год, перед блестящим окончанием академии, публикует еще работы о своих исследованиях. Так что никто не удивляется, что его оставляют при академии.
Он получает степень доктора медицины за полгода и сдав соответствующие экзамены и защитив диссертацию, а затем, в 1871-м, едет на родину – умер отец, и надо привести в порядок дела, которые не завершил бравый воин. В Тифлисе 25-летнего доктора медицины встречают восторженно: из прессы уже известно о его успехах. Мало того, он получает предложение не только прочесть для широкой аудитории лекции по физиологии, но продемонстрировать опыты. Этих лекций – пять, на них приходят около 400 человек – беспрецедентное явление для Тифлиса тех лет.
Так лекции молодого ученого становятся настолько крупным событием, что оно сыграет значительную роль в дальнейшем развитии в Грузии естествознания и медицины. Тархнишвили сумел донести до слушателей, что все жизненные процессы зависят от внешней среды, а открытия в физике и химии имеют решающее значение для медицинской науки. Через год под названием «Роль нервной системы в движении животных», он публикует свои лекции в качестве дополнения к журналу «Кавказский Медицинский Вестник». И у многих его земляков пробуждается стремление к изучению естественных наук в университетах России или Европы.
А сам он, вернувшись в Санкт-Петербург, уже не может работать с Сеченовым. Тот покинул академию, в которой преподавал 10 лет с перерывом на годичный отпуск, и организовал одну из первых в России физиологических лабораторий. Его возмутили изменения в уставе академии, запрещающие женщинам посещать лекции и практические занятия, и то, что был забаллотирован предложенный им на вакантную должность заведующего кафедрой зоологии 24-летний Иван Мечников (будущий лауреат Нобелевской премии в области физиологии и медицины 1908 года).
Оставшись без руководителя, Тархнишвили работает в академии   самостоятельно. И не только в физиологической лаборатории, но и в клинике знаменитого врача Сергея Боткина. А в 1872-м его командируют за границу «для усовершенствования в физиологии». И больше двух лет встречается с ведущими   учеными, знакомится с лабораторным оборудованием и системами обучения. Сам занимается исследованиями в Страсбурге и Лейпциге, Берлине и Гейдельберге, Лондоне и Вене, Цюрихе и Париже.
В результате поездки и в зарубежной, и в российской научной литературе появляются публикации с интереснейшими результатами этих исследований. Вернувшись, Иван Рамазович представляет администрации академии 15 работ, выполненных в командировке, и в ноябре 1875 года получает звание приват-доцента физиологии. В следующем году он избирается экстраординарным, а еще через пару лет – ординарным профессором кафедры физиологии.
Этой кафедрой он руководит ни много ни мало – 18 лет, с 1877 по 1895 годы. За это время под его руководством обучены не только военные слушатели академии, но представители различных научных учреждений многих городов страны, подготовлены свыше 60 диссертаций и около 240 крупных научных работ. И в 1892-м ему присваивается звание академика, и он избирается ученым секретарем академии, которая уже называется Военно-медицинской.
В историю медицины он входит в первую очередь открытием психофизиологии и радиобиологии. Он первым в мире задокументировал изменения электрических потенциалов кожи при отсутствии внешних раздражителей и разработал измеритель для наблюдения за ними. Этот метод, регистрирующий слабый ток, производимый телом, по сей день используется для измерения кожного потенциала. Причем не только в прикладной психофизиологии, но и в работе полиграфа, «детектора лжи».
А через несколько недель после открытия рентгеновских лучей он приходит к выводу, что они не только фотографируют, но и «влияют на жизнедеятельность». И его работы об этих лучах в биологии и медицине становятся основой для новой области науки – радиобиологии. Он первый настаивает на том, чтобы рентген применяли с предохранительной ширмой из алюминия. И первый говорит о возможности применения лучей в лечении злокачественных опухолей и в судебно-медицинской практике.
Работы его многогранны – о механизме светящегося аппарата светлячка, об определении массы крови на живом человеке, а исследовав физиологию сна, он констатирует:
«Во сне не спят находящиеся в мозгу центры дыхания и кровообращения, не спят центры речи, ибо во сне мы разговариваем, не спят центры внимания, слуха, обоняния, не спит, наконец, мозжечок, о чем свидетельствуют чудеса эквилибристики, проявляемые лунатиками. Так что же тогда спит? Спят только центры, в которых сосредоточено наше сознание. Все остальное работает, и даже интенсивнее, чем днем. На самом деле сознание то спит, то бодрствует. Если бы это было не так, человек не смог бы вспомнить свои сновидения».
Его книга 1886 года «Гипнотизм, внушение и чтение мыслей», переведенная и переизданная во Франции, становится одним из первых исследований гипнотического внушения и вызывает огромный интерес по всей Европе. Его объемистая монография «Курс физиологии» выдерживает два издания. А последняя книга – «Дух и тело» (1904-й) так рассматривает взаимодействие психических явлений и физиологических процессов в организме человека, что ее переиздают в Москве в 2010 (!) году.
Фактически это – суть всего научного наследия Тархнишвили за десятилетия блестящей деятельности. В слово «дух» он вкладывает сугубо психическое значение и рассматривает это понятие в аспекте физиологических процессов. Речь идет о взаимоотношении организма с внешней средой, описываются сознательные и бессознательные психические акты, на строго научной основе исследуется взаимосвязь духа и тела.
Одновременно с собственными работами он переводит с иностранных языков статьи и учебники по медицине и физиологии. Он создает школу врачей-исследователей разных специальностей, вырастившую выдающихся физиологов. И в 1892-1904 годах публикует около 160 статей по физиологии и медицине в томах от Б до Я в знаменитом Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона.
Вообще, популяризация науки – его конек: масса научно-популярных изданий и журнальных статей знакомит людей, далеких от медицины. с достижениями физиологии, психологии, биологии, гигиены. Тархнишвили и редактирует медицинские периодические издания, и читает популярные лекции в Народном университете и Педагогической академии. А в 1905 году популярный журнал «Знание и жизнь» публикует его статьи «Внушение», «Гипнотизм и чтение мыслей» и «Телепатия и беспроволочный телеграф», вызывающие интерес и сегодня.
Заслуги этого человека признают и за рубежом. Он постоянно участвует в международных конгрессах физиологов, избирается действительным и почетным членом обществ физиологов многих стран Европы и Америки. А за работы, представленные на Всемирной выставке в Париже, он получает высшую награду родины его детского кумира Александра Дюма – орден Почетного легиона.
При всем этом Иван Рамазович вовсе не замкнут на науке. Огромный интерес и научной, и литературной общественности вызывает его статья с интригующим названием «Герои «На дне» Максима Горького, с биологической точки зрения». Прямо скажем, оригинальный подход к популярным героям. А с автором этой пьесы Тархнишвили дружит, как и с другими выдающимися представителями науки и культуры того времени.
Кроме Горького, среди его близких друзей – композитор и химик Александр Бородин, скульптор Марк Антокольский, писатель Антон Чехов, врач Владимир Бехтерев, химик Дмитрий Менделеев, художник Илья Репин, представивший два портрета Тархнишвили на выставки передвижников… А на племяннице Антокольского, тоже скульпторе Елене ученый женится.
Нина Чернышевская-Быстрова, внучка Чернышевского, вспоминала: «Тарханов принадлежит к кругу лиц, окруживших глубокой сердечной добротой и заботой семью Н. Г. Чернышевского после его гражданской казни и ссылки в Сибирь». Вместе с Нико Николадзе ученый хлопочет об освобождении Чернышевского, вместе с академиком-литературоведом Александром Пыниным заботится о сыне сосланного публициста.
А вот об отношениях с другим выдающимся коллегой Иваном Павловым – особый разговор. Поначалу они попросту не складываются. После того, как в 1877 году Тархнишвили возглавляет кафедру в академии, место его ассистента предлагают Павлову, но тот демонстративно отказывается, хотя раньше претендовал на эту должность. Говорили, что новый завкафедрой не импонировал ему как научный руководитель.
Такое не забывается. Через шесть лет Павлов защищает диссертацию на тему «Центробежные нервы сердца» и оппонент Тархнишвили делает серьезные возражения против «небрежного отношения» к литературе, написанной по теме диссертации. Павлов не указал его работы и получает отзывы: «Читающий получит впечатление, что до вас ничего не сделано»… «Скромность в ученом – высшее качество»… «Способы исследования, употребленные автором, крайне примитивны»…
Советский физиолог Петр Анохин, изучивший материалы о защите той диссертации, считал, что рецензент был излишне строг: «…Неприязнь чувствовалась в каждом возражении; врачи, присутствовавшие на защите, которым Павлов помогал при выполнении диссертаций, старались успокоить своего любимца тем, что сочли придирки Тарханова завистью». А сам Павлов по дороге домой никак не может успокоиться: «Ну, конечно, он не прав. Он же не понял дела. Нет, ему в самом деле досадно, вот он и придирается».
Потом следует продолжение. Павлов посылает три работы на конкурс академической премии имени митрополита Московского и Коломенского Макария, а в них снова нет ни одного упоминания о работах Тархнишвили. И тот дает отрицательный отзыв, из-за которого Павлов премию не получает. На этом конфликт исчерпан, в дальнейшем отношения между двумя выдающимися учеными восстанавливаются.
В 1890 году Павлова представляют на должность заведующего кафедрой фармакологии, но профессор химии Николай Соколов дает отвод: это не по специальности физиолога. Тархнишвили – среди защитников Павлова, который кафедру все-таки получает. Затем Иван Рамазович участвует в «павловских средах» – научных беседах и дискуссиях единомышленников. Ученые встречаются на заседаниях Общества русских врачей в Петербурге и без всякой неприязни выступают в прениях. А в 1895 году на 25-летии научной деятельности Тархнишвили от имени Института экспериментальной медицины юбиляра поздравляет именно Павлов.
Тот год становится и грустной вехой в жизни ученого. Независимый и зачастую резкий, отстаивающий передовые взгляды на биологическую и социальную природу человека, Тархнишвили не устраивает многих в руководстве академии, погрязших в рутине. Начинаются интриги, на метод «Определения объема массы крови» ополчаются коллеги-завистники, в газете «Новое время» и в журнале «Врачи» разворачивается травля, появляются анонимные очерняющие письма.
В итоге в марте 1895-го ученого, еще не достигшего 50-летнего возраста. увольняют «за выслугой лет». Тут же его приглашает приват-доцентом Санкт-Петербургский университет, где он читает лекции по биологии и общей физиологии до самой своей смерти. А вообще-то, жизнь его совсем не похожа на пенсионерскую.
Иван Рамазович проводит занятия на Курсах воспитательниц и руководительниц физического образования, где становится первым руководителем кабинета физиологии. Публикует около 250 популярных статей на самые разные темы: здоровье, гигиена, образование, радиационная безопасность. Есть даже такие особо привлекающие читателей названия, как, «Что полезнее, вода или вино?» и «Академия наук и цензура».
Пенсионер в 1896 году даже командируется в Англию, чтобы собрать   материалы для организации Народного университета и высшего медицинского образования женщин. Участвует он и в создании Педагогической академии. Но все-таки то, что его лишили привычной рабочей обстановки, лаборатории, которой он отдал столько сил, сказывается на его здоровье.
Он неожиданно уходит из жизни в 62 года, в дачном доме, построенном под Краковом. Сначала его хоронят на кладбище этого города, а затем прах переносят в Петербург, на Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры. И множество людей провожает его на Варшавском вокзале в последний путь – на берега Невы. На панихиде у гроба прочувствованную речь произносит Павлов, затем председательствующий в Петербурге на торжественном заседании в Обществе русских врачей, посвященном памяти Тархнишвили.
Сооружением надгробного памятника ведает специальный общественный комитет, в который входят Репин, Павлов и другие, как бы сейчас сказали, звезды науки и искусства. Памятник возводится на средства, собранные Грузинской колонией в Петербурге – фигуры Ивана Рамазовича и плачущей женщины. Автор памятника – вдова ученого.
Сейчас на родине первого грузинского физиолога его имя носит премия, присуждаемая раз в два года, а в сквере перед корпусами Тбилисского государственного медицинского университета стоит памятник потомку Георгия Саакадзе, сыгравшему столь важную роль в единении грузинской и русской науки и культуры.

Владимир ГОЛОВИН

ТЕ ИМЕНА ЧТО ТЫ СБЕРЕГ...

В этой семье представители трех поколений стали подлинными героями своего времени. Один даже признан святым, а его дети с успехом отметились в издательском деле и на сцене, в переводах и публицистике. Внучки же поразили весь научный мир Европы. Речь идет о роде Кипиани, ставшем знаковым для Грузии.
В 1814 году в дворянской семье Ивана Кипиани и Варвары Пурцеладзе, переехавших из Абаши в село Мерети Горийского уезда, появляется на свет младший сын Дмитрий. Отец недолго радуется этому – его уносит болезнь. Мать старается дать мальчику домашнее образование, а когда ему исполняется 8 лет, старший брат Каихосро увозит его в Тифлис. Связи у брата есть – он служит на таможне в Сурами, поэтому Дмитрий без проблем поступает в Духовную семинарию.
Но через пару лет, несмотря на свою набожность, парень решает получить более полное образование. И начинает учиться в Тифлисском благородном училище – единственной тогда светской школе в Грузии. Против этого отнюдь не протестуют фактически усыновившие его дальняя родственница отца Мариам Кипиани и ее муж, прапорщик Никифор Федоров. Так что в 1830-м юноша оканчивает училище, которое в том же году преобразуется в Первую Тифлисскую мужскую гимназию.
О том, как учили в ней, можно судить хотя бы по такому факту: 16-летний выпускник с полным основанием принимается в родную гимназию на должность учителя и преподает сразу четыре предмета: грузинский и русский языки, географию и математику. Так он оказывается среди светской молодежи, которая вовлечена в политику. В Тифлисе зреет заговор видных представителей аристократии, цель которого – восстановление грузинской государственности и возвращение на престол династии Багратиони.
При поддержке некоторых сосланных на Кавказ декабристов готовится восстание, в него хотят вовлечь и крестьян, и тифлисских ремесленников. Дмитрий стал бывать в доме вдовствующей княгини Текле Орбелиани – основном месте встреч заговорщиков. Но за десять дней до 20 ноября 1832 года, когда планировалось начать восстание с ареста на балу высших военных и гражданских чинов, заговор был раскрыт.
Начинает работу «Секретная следственная Комиссия по злоумышленному заговору противу Правительства, обнаруженному между некоторыми грузинскими уроженцами». Руководит ею высшее должностное лицо Южного Кавказа – командир Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющий гражданской частью и пограничными делами Грузии, Армянской области, Астраханской губернии и Кавказской области барон Григорий Розен.
Герой войн с Наполеоном, бравший Париж, он прибыл в Грузию, поучаствовав в подавлении Польского восстания 1830-1831 годов. Всего 7 лет прошло после восстания декабристов, так что мало кто сомневался: следственная комиссия в Тифлисе сделает самые суровые выводы. И действительно, к смертной казни приговариваются 10 человек из 32-х, оставшихся под арестом после снятия обвинений с большинства задержанных. Но Николай I показательно смягчает наказание, и все приговоренные отправляются в ссылку на разные сроки в дальние губернии России.
Среди них – Дмитрий Кипиани, Александр Чавчавадзе, Элизбар Эристави, Александр и Вахтанг Орбелиани, Георгий Эристави, Соломон Додашвили, Соломон Размадзе, Иасе Палавандишвили… Все они в ссылке работали на государственных должностях, через 4-5 лет получили разрешение вернуться на родину и в дальнейшем занимали высокие посты. Не вернулись лишь Додашвили, Размадзе и Палавандишвили, скончавшиеся вдали от Грузии.
Дмитрия Кипиани ссылают в Вологду, он начинает служить там секретарем канцелярии губернатора, затем становится ее начальником. А губернатором там – неординарный человек, которого современники называли «добрым, умным и благороднейшим». Генерал-лейтенант Дмитрий Болговской участвовал в убийстве императора Павла I, доставлял Кутузову сообщение о том, что французы покинули Москву, дружил с Пушкиным. Его то увольняли, то возвышали, так что цену начальственного гнева он знал прекрасно. И по-особому относился к ссылаемым во вверенный ему край.
Известный писатель-краевед Федор Фортунатов свидетельствовал об этом чиновнике: «Он памятен за это время не одним только вологжанам, но и присланным на жительство в этот край; он был горячим ходатаем о прощении тех из удаленных в Вологодскую губернию административным порядком, в которых находил исправление в образе мыслей или поведении. Число лиц, получивших прощение по его ходатайству или переведенных в теплейший, более благорастворенный климат, очень велико…». В 1837 году Болговской ходатайствовал о возвращении на родину и Кипиани.
Вернувшийся из ссылки Дмитрий Иванович – не исключение среди других   высланных участников заговора: он отличается на государственной службе. Сначала работает чиновником по особым поручениям в «Исполнительной эксплуатации Верховного грузинского Правления при Грузинском гражданском губернаторе». Через четыре года, в 1841-м получает в Кутаиси должность секретаря управляющего Имерети генерал-майора Акима Эспехо. Этот обрусевший испанец по специальности – военный инженер, так что его секретарю приходится разбираться не только в проблемах большого края, но и в фортификации, мостах, полевых укреплениях…
И делает он это настолько успешно, что после упразднения должности управляющего Имерети, его принимают в канцелярию самого главноуправляющего Грузией и командира Отдельного Кавказского корпуса. С 1841 года он работает там при сменявших друг друга Григории Розене, Евгении Головине и Александре Нейдгардте. А с 1844-го, начиная с графа Михаила Воронцова, 20 лет – уже при наместниках Кавказа Николае Реаде, Николае Муравьеве-Карском, Александре Барятинском и великом князе Михаиле Романове.
До 1864 года Дмитрий Иванович побывал в канцелярии высшего должностного лица Южного Кавказа секретарем и начальником, возглавлял различные отделы, был членом Совета главного управления Закавказского края. В период русско-турецкой войны 1853-1856 годов руководил военной канцелярией армии. В 1862-м наместник Кавказа и Дворянское собрание Тифлиса поручают ему разработку проекта крестьянской реформы в Закавказье. И Кипиани предлагает, чтобы крестьяне имели возможность арендовать землю у помещиков.
Уже не по долгу службы, а по зову сердца в 1840-1850-х годах он разрабатывает «Программу национального спасения», цель которой – широкая культурно-просветительская деятельность, усиление и сохранение общенационального самосознания и самобытности народа. Активно поддерживая патриотическо-демократическое общественное течение «Тергдалеулеби» («Испившие воды Терека»), он считает родной язык основой национальной культуры, самобытности и борется за его сохранение и развитие.
В 1881 году попечитель Кавказского учебного округа Кирилл Яновский издает циркуляр, запрещающий грузинский язык во всех учебных заведениях, в том числе и на подготовительных отделениях. Естественно, Кипиани не может остаться в стороне, он не только требует отменить запрет, но и издает «Новую грамматику грузинского языка», публикует несколько статей по вопросам преподавания языка в школе. Он требует от прессы укреплять национальное самосознание, популяризируя национальную культуру и историю, идеологию и нормы литературного языка. И сам пишет подобные материалы.
Неслучайно идейный предводитель национально-освободительного движения Грузии, поэт, мыслитель-просветитель Акакий Церетели сказал о нем: «Нет у нас ни одного грузинского учреждения, где бы Кипиани не был основателем: банк, общество распространения грамотности, театр или другие – все созданы по его инициативе».
Судите сами. Президент Кавказского общества сельского хозяйства, созданного в 1850 году по инициативе Воронцова, член правящего комитета Кавказского отделения Императорского Русского географического общества, попечитель своей родной гимназии, создатель первой общедоступной частной библиотеки, переданной затем в фонд первой на Кавказе публичной библиотеки. А еще – участие в возрождении грузинского драматического театра и грузинской реалистической литературы, в создании грузинского Дворянского банка и Общества по распространению грамотности среди грузин, в котором он стал первым председателем правления.
Вообще, прилагательное «первый» можно не раз поставить рядом с именем Кипиани. Первый грузинский дворянин, получивший чин действительного статского советника, приравненный к генерал-майору. Первый предводитель дворянства Тифлисской и Кутаисской губерний. Первый переводчик Шекспира на грузинский. Первый грузин, ставший городским головой Тифлиса… Кстати, при нем проведена однодневная перепись населения и завершилось перераспределение штатов в системе городского управления.
Несмотря на то, что он считал Георгиевский трактат единственно возможной формой сосуществования Грузии и России, Дмитрий Иванович не мог принять ущемления грузинской культуры, самобытности. И когда в 1885 году великий князь Михаил Николаевич приезжает в Боржоми, Кипиани высказывает ему все, что накопилось у грузинской интеллигенции против князя Александра Дондукова-Корсакова. Этот главноначальствующий на Кавказе проводил открыто антигрузинскую политику. И один из лидеров грузинского дворянства надеялся, что бывший наместник Кавказский, брат царя поможет принять хоть какие-то меры. Увы, не получилось…
А в следующем году в Тифлисе разворачиваются трагические события – ректора Духовной семинарии протоиерея Павла Чудецкого убивает бывший семинарист Иосиф Лагиашвили. Во время негласного обыска спальни, у юноши нашли дневник с критикой жестких порядков, установленных ректором. Лагиашвили признали «опасным учеником», лишили государственной субсидии, жилья в общежитии семинарии, а через несколько месяцев вообще исключили из семинарии. При этом отказались вернуть свидетельство об окончании Горийского духовного училища и исправить «четверку» по поведению – фактически «волчий билет».
Доведенный до отчаяния экс-семинарист бросается на ректора с ножом. Он был приговорен к 20 годам каторги на Сахалине, сумел сбежать и на лодке добраться до иностранного судна, шедшего в Америку. Там он изменил имя и фамилию, став Томом Коксом. Работал на ферме, изучал английский в университете, получив гражданство, жил в Сан-Франциско. И о его побеге писал сам Чехов – в своей книге «Остров Сахалин».
А во время похорон Чудецкого экзарх Грузии, архиепископ Карталинский и Кахетинский, член Святого Синода Русской Православной Церкви Павел Лебедев проклинает не только убийцу, но и страну, которая порождает таких «разбойников». И Кипиани, выражая мнение грузинской общественности, пишет экзарху:
«Ваше преосвященство, явите милость и простите мне великое прегрешение мое, если я, увлеченный страшными слухами, грешу перед Вами. Но говорят, что вы прокляли страну, куда вы призваны пастором и которая поэтому вправе ждать от Вас лишь любви и милости… Если все это правда, Ваше достоинство может спасти лишь изгнание оскорбителя из оскорбленной им страны».
Главноначальствующий Дондуков-Корсаков немедленно сообщает об этом обер-прокурору Святейшего Синода Константину Победоносцеву и просит   ходатайствовать перед императором об удалении Кипиани с должности предводителя дворянства Кутаисской губернии и высылке из Грузии. А обер-прокурор считается «серым кардиналом» правительства Александра III. И по Высочайшему указу от 4 августа 1886 года Кипиани высылается в Ставрополь.
Летом 1887-го уже его жена встречается в Боржоми с великим князем Михаилом Николаевичем, и тот обещает помочь Кипиани получить аудиенцию у императора. Но времени на это не остается: в октябре того же года 73-летнего грузинского дворянина при невыясненных обстоятельствах убивают в Ставрополе. По официальной версии, в его квартиру ночью проникли грабители. Но значительная часть грузинской общественности убеждена: власти сами устранили «неудобного» для них человека.
В Тифлисе Кипиани перезахоронили с большим почетом, при огромном стечении народа. В надгробной речи Акакий Церетели назвал Дмитрия Ивановича мучеником. А через 120 лет Грузинская Православная Церковь причисляет Кипиани к лику святых как мученика, пострадавшего за отечество. Что же касается его жены, так и не сумевшей организовать встречу мужа с императором, то вспомним слова писателя и журналиста Якоба Мансветашвили: «Нино безумно любила своего мужа. Эта любовь граничила с идолопоклонством. Я познакомился с ней, когда она уже была пожилой. Еще не прошло много времени, как ее любимый и боготворимый Димитрий трагически погиб. Она поминутно восклицала: «Убили моего божественного Димитрия!».
Нина была рядом с Дмитрием с 1845 года. Ее отец писатель, переводчик, общественный деятель Егор Чилашвили (Чиляев) перевел на русский язык сочинения французских философов Монтескье и Мабли, был в комиссии по переводу с грузинского «Вахтангов сборник законов» и разработал закон, позволяющий грузинским крестьянам выкупаться из крепостной зависимости, если помещичье хозяйство продавалось за долги. Но запомнился он не столько этим, сколько тем, что из-за него Грибоедов сам себя поставил рядом с теми, кого критиковал в «Горе от ума».
Чилашвили столь активно выступал против чиновничьего произвола, что не мог не попасть под гонения. Прекрасно знавший его Грибоедов в 1828 году пишет из Тавриза мужу своей двоюродной сестры главноуправляющему Грузией, командующему Отдельным кавказским корпусом, фельдмаршалу, графу Ивану Паскевичу-Эриванскому:
«Примите в ваше покровительство надворного советника Ч-ва, который некогда был прокурором в Тифлисе… Он меня об этом не просит, но еще в бытность мою в Тифлисе он очень желал быть лично известным вашему сиятельству. Все его знают за самого благонамеренного и расторопного человека, сведущего в законах, и, наконец,.. с европейским образованием и нравственностью. Притом простите слабости человеческой. Нина тоже обращается к вам с просьбою о нем и, не смея прямо это сделать, стоит возле меня и заставляет меня всеусердно о том при вас стараться. Мне самому смешно, когда вспоминаю свой собственный стих из Г.о.у.: «Как станешь представлять к крестишку да к местечку, / Ну как не порадеть родному человечку».
Ходатайство подействовало, а дочь Чилашвили стала женой Дмитрия Кипиани, который был старше ее на 13 лет. По тогдашним понятиям, вполне нормальная для супругов разница в возрасте. Нино вместе с сестрой воспитывалась в Петербурге у Мариам Дадиани, последней царицы Имерети. Блестяще владея французским, она не очень хорошо говорила на грузинском, и Дмитрий учил ее родному языку.
Из шести детей у них остались трое, остальные умерли в младенчестве. В 1846-м рождается первенец Николай. Его отец пользуется тем, что работает в канцелярии Михаила Воронцова и по мере возможности приобщает сына к аристократическим кругам.
Поэтому Нико прекрасно танцевал, музицировал, свободно говорил на французском, русском, английском и итальянском. А родственники помогают сформироваться его национальному самосознанию. Он запоем читает книги о тех, кто боролся за свободу своих стран, особенно – литературу об итальянском национальном герое Джузеппе Гарибальди, которой его снабжает двоюродный брат, Давид Кипиани.
Этот кузен содержит учебный пансион, в который шестнадцатилетний Нико поступает в 1862-м вместе с тринадцатилетним братом Котэ. Через два года он отправляется в Петербургский университет, но оказывается, что пансион не дает ценз для поступления туда, нужен аттестат из гимназии. Одновременная подготовка к экзаменам – на «аттестат зрелости» и вступительным на юридический факультет – завершается успешно.
В 1865 году Кипиани становится студентом, но пятый курс не заканчивает. Петербургский университет всегда славился антиправительственными настроениями, не избегает их и молодой грузин. За такое дело можно серьезно поплатиться, но Нико «всего лишь» исключили из университета без права на продолжение учебы и в административном порядке вернули на родину.
В 1869-1871 годах он бесплатно обучает грамоте крестьян в Квишхети, а отец все убеждает и убеждает его отказаться от политической деятельности. В конце концов, Николай внимает этим просьбам и начинает частную адвокатскую практику. Затем работает в судебном ведомстве, занимается публицистикой, женится, у него рождаются мальчик и три девочки. Но семейная идиллия рушится, он разводится через 8 лет после свадьбы. А когда убивают отца, наступает самая настоящая депрессия.
К этому добавляется физическое недомогание, и в 1890 году Нико отправляется на лечение в Европу. Так и не реализовав на родине все свои возможности. Пять лет живет во Франции, Италии и Швейцарии, а потом приезжает в Бельгию. И там «разворачивается» так, что становится научной знаменитостью Европы.
Под псевдонимом Иван Мартинов он публикует работы по филологии и истории, издает монументальные труды о грузинских царицах Тамар и Кетеван, ценится европейскими учеными как полиглот. И до самой своей смерти в 1895-м этот ученый, публицист, издатель, общественный деятель остается профессором – заведующим кафедрой русской словесности Брюссельского университета. Портрет Николая Кипиани долго украшал конференц-зал этого университета.
Его младший брат Константин, учившийся в одном с ним пансионе, тоже отправляется в Петербург, но учится там в Академии художеств. Затем в 1873 году, оканчивает в Москве сельскохозяйственную академию. Но главной в жизни 24-летнего Котэ оказывается сцена. Он играет в любительских спектаклях, становится одним из тех, кто возродил постоянный профессиональный грузинский национальный театр.
Первый постоянно действующий грузинский театр, основанный Георгием Эристави в 1850 году просуществовал всего 6 лет и был закрыт властями. С 1879-го он снова стал собирать зрителей, и большая заслуга в этом Котэ Кипиани как основателя грузинской реалистической актерской школы, блестяще игравшего в любом амплуа. Вполне естественно, что он сам писал пьесы и был теоретиком театра, но этого мало. Доказав, что недаром учился в сельскохозяйственной академии, он выпускает «Русско-грузинский словарь по астрономии, зоологии, минералогии и разных терминов, и технических слов».
Не отстает от братьев в общественной активности и младшая сестра Елена – писательница, переводчица, актриса и издатель. «Вряд ли найдется кто-нибудь, кто наряду с именем Дмитрия Кипиани не слышал имени его любимой дочери Елены. Они совместно работали над возрождением нашего театра, над обогащением нашей бедной литературы, над распространением наших книг и грамотности… До того, как выйти замуж, Елена Кипиани бесплатно учила молодых деревенских женщин читать и писать в деревне Квишхети. Сегодня почти в каждой деревне Саабашио можно найти женщин, которых учила грамоте покойная Елена Кипиани», – писала газета «Иверия» в ноябрьских номерах 1890-го года, когда умерла Елена Дмитриевна.
Ее мужем был Антон Лордкипанидзе, основатель Кутаисской публичной библиотеки. И она до самой своей смерти возглавляла комитет бедных учащихся Кутаисской дворянской школы. «Сбор денег на благотворительность, проведение спектаклей для бедных учеников были ее почти ежедневной деятельностью», – отмечала в 1894 году газета «Квали». Именно в этом городе Елена основала альманах «Грузинская библиотека», где вместе с ней печатались активистки борьбы за права женщин, писательницы Екатерина Габашвили и Екатерина Меликишвили.
Вообще, за свою непродолжительную жизнь Елена Дмитриевна успела немало. Помимо уже перечисленного создала кружок писательниц, выпустивших по ее инициативе сборник «Перевод приятных литературных произведений». Она была среди основателей и постоянным членом Тбилисской театральной труппы. Она собирала грузинский музыкальный фольклор и церковные песнопения, старалась записать хоралы для фортепиано… Нет сомнения, что она еще сделала бы немало, но, увы, Елена Кипиани прожила всего 45 лет.
И, наконец, о внучках будущего святого, дочерях его сына Николая, прославившегося в Бельгии. Старшая Нино с дипломом Брюссельского университета стала одной из первых женщин-юристов Российской империи. Родившись в 1877 году, она росла в доме своего знаменитого дедушки, училась в Тифлисском учебном заведении Святой Нины на средства Кутаисского дворянского банка.
Во время учебы в Бельгии она всерьез уходит в политику, противостоит российскому самодержавию, сближается с федералистами, затем – с национал-демократами. В 1905-м участвует в апрельской Женевской интерпартийной конференции, на которой революционные партии России обсуждали подготовку вооруженного восстания. Там под псевдонимом «Тезрели» она представляет доклад, обосновывающий необходимость полной государственной независимости Грузии.
Она пишет примечательные письма грузинским социалистам-федералистам. Георгию Деканосидзе: «Не будем терять надежду, что за короткое время сможем вернуться в свободную страну». Арчилу Джорджадзе: «Неужели наше желание дальше автономии не идет? Почему у нас нет воли потребовать от России полную независимость? Почему у нас нет воли, чтобы наша Грузия, которая древнее других государств и у которой имеется величайшая история, была бы свободной… Конечно, было бы глупостью заботиться о восстановлении трона для наших царей, но почему бы не попытаться, чтобы присвоили нам полную свободу? Если Болгария, Румыния, Сербия и другие живут своей исторической жизнью, почему мы не живем так же? Разве у нас нет способности?»
На родине она столь активно участвует в освободительном движении, что несколько раз попадает в Метехскую тюрьму, а в 1907-м вообще высылается за границу. Работая референтом бельгийского посольства в Риме, помогает вернуться на родину военнопленным грузинам, оказавшимся в Италии после Первой мировой войны. Планирует составить итальянско-грузинский и грузино-итальянский словари, но заболевает туберкулезом и в 1920 году возвращается в Грузию. Последние дни своей 43-летней жизни проводит в Квишхети, в доме дедушки Дмитрия.
Ее сестра Барбара, которая была младше на 2 года, тоже училась в заведении Святой Нины, тоже приехала в Брюссель. Но став в 1902-м студенткой, посвятила себя не политике, а медицине. Она стала первым грузинским психофизиологом, работающим в Европе, была избрана членом Французской медицинской академии, получила золотые медали за работы по физиологии и патологии детей.
А впервые научный мир Европы увидел Барбару в 1905 году, когда она была   третьекурсницей. Во время доклада на форуме физиологов в Париже молодая врач восхитила аудиторию и красотой, и содержанием изложенного. Выдающийся петербургский физиолог Иван Тарханов ((Тархнишвили, Тархан-Моурави) не в силах сдержать восторга: «Боже мой, неужели я дожил до того дня, когда на конгрессе ученых услышал и голос грузинской женщины». Один из бывших на этом форуме свидетельствовал: «Участники конгресса долгими аплодисментами наградили нашу соотечественницу, и когда обвел взором собрание, увидел, что больше всех аплодировал профессор Тарханов (Тархнишвили)».
Но и талантливым студенткам надо платить за обучение, а у Барбары – материальные затруднения. И на помощь ей приходит женщина-профессор по фамилии Ротейко – она принимает девушку на работу в свою лабораторию, и у той появляются деньги, чтобы оплатить учебу. Через очень короткое время Кипиани уже читала лекции в университетах Парижа, Брюсселя и Женевы.
А в Брюссельском университете, где она стала ученым секретарем, Барбара много лет исследовала способы определения типов человеческой памяти, психологические основы воспитания, была ученым секретарем университетского журнала «Обзор психологии». Помимо специальных психофизиологических дисциплин преподавала еще грузинский язык и русскую словесность.
Посвящает она себя и популяризации в Европе культуры и науки своей родины. По всему континенту собирает грузинские произведения искусства, в 1910 году основывает грузинскую секцию истории и этнографии в Международном музее Брюсселя. И обращается с письмом к грузинской диаспоре:
«Грузия впервые получила возможность показать Европе свои достижения в науке и технике. Пожалуйста, помогите, пожертвовав книги, картины и другие предметы. Мы надеемся, что наше общество поможет нам в восстановлении этого нового института».
Именно она была опекуном имущества семьи принца Мюрата и его жены, мегрельской княжны Саломе Дадиани. Вернувшись на родину, преподавала французский язык в Грузинской дворянской гимназии, работала ассистентом выдающегося лингвиста Акакия Шанидзе. Но в 1921-м, с приходом большевиков, Барбара навсегда уехала в Брюссель и, занимаясь наукой, дожила там до 1965 года.
Ну, а мы под конец еще раз вспомним Дмитрия Кипиани, а точнее, о том, как сейчас сплошь и рядом пишут: «похоронили его в пантеоне на Мтацминде». Это грубейшая ошибка. Пантеон существует лишь с 1929 года. Могила Кипиани – одна из старейших на территории современного Пантеона. Захоронили Д. Кипиани в 1887 году.

Владимир ГОЛОВИН

ЮРИЙ ДЕГЕН В ТИФЛИСЕ

Он родился на берегу Вислы, пришел в литературу на берегу Невы, стал знаменитым на берегу Куры и погиб на берегу Каспия. Полузабытый ныне поэт Юрий Деген прожил меньше Есенина и умер, когда был ненамного старше Лермонтова, Надсона, Добролюбова, Писарева и других литераторов, ушедших до своих 30-летий. Деген жил всего 27 лет, но успел войти в историю русской авангардистской поэзии и особенно тифлисского периода этого литературного направления. Периода, который стал историческим, во многом благодаря Юрию Евгеньевичу, которого называют «одной из основных фигур досоветской литературной реальности».
Казалось бы, ничто не нарушит размеренную семейную жизнь варшавских дворян Дегенов. Глава семейства Евгений Викторович – губернский секретарь, начальник архивов бывшего Финансового правления в Царстве Польском. Правда, в юности он не обходится без приключений. Окончив в 1894 году историко-филологический факультет Юрьевского (Дерптского) университета по специализации «германская филология» и, став по образованию младшим унтер-офицером запаса, он обвиняется в хранении революционной литературы.
Потом обвинение в участии в Юрьевском революционном кружке с него снимают, и он дает подписку: «…Ни к каким тайным обществам, думам, управам и прочим, под каким бы они названием ни существовали, я не принадлежал и впредь принадлежать не буду». Почти через тридцать лет обвинение в антигосударственном заговоре будет выдвинуто против его сына Юрия. И завершится это отнюдь не так благополучно.
Юрий рождается в 1896 году. Отец его, помимо государственной службы, занимается переводами и писательской деятельностью. Он – постоянный автор журналов «Новое слово», «Русское богатство», «Мир Божий», до сих пор считается лучшим переводчиком сонетов французского лирика Леона Дьеркса, публикует около двадцати крупных литературоведческих работ.
Его жена Людмила Юрьевна Кашкина – из дворянского рода, давшего русской литературе немало замечательных людей, таких как мать декабристов Муравьевых, близкий пушкинский друг Прасковья Осипова-Вульф, и другие. Так что Юрию есть у кого наследовать литературный талант. В семье, кроме него еще трое детей, жизнь течет в мире и согласии. Но…
«Ах война, что ж ты сделала, подлая…» В 1904 году начинается Русско-японская война, и оказывается, что на ней никак не могут обойтись без 38-летнего заведующего архивами Евгения Дегена. Который числится в запасе в младшем офицерском чине прапорщика (согласно тогдашнему армейскому фольклору, «курица не птица, прапорщик не офицер»).
Отправившись в Маньчжурию, Евгений Викторович около полутора месяцев переписывается с женой, последнее его сообщение о том, что рота 35-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, в которой он служит, «вступает в рекогносцировку», то есть отправляется в разведку под городом Ляояном. После этого – никаких известий. В боях за Ляоян, где русская армия терпит обидное поражение, прапорщик Деген становится одним из 16 869 русских воинов, без вести пропавших на той войне.
Его жена все ждет и ждет чего-нибудь конкретного о его судьбе и, наконец, в начале 1906 года пишет письмо в Генеральный штаб, ходатайствуя о назначении пенсии ей и детям, потерявшим кормильца. Перечисляя этих детей, она уточняет, что младшие – Юрий с сестрой Ольгой «живут при ней и посещают приготовительное училище гимназии Ребиндер, учатся за свой счет».
Генштаб, рассмотрев это ходатайство, назначает вдове и детям прапорщика Дегена «усиленной пенсии из казны в размере 400 рублей в год». Ей, Юрию и Ольге выделяются 300 рублей из Варшавского казначейства, а двум старшим детям – по 50 рублей каждому из казначейств по месту их жительства. И очень долгое время никто не вспоминает, что отец будущего поэта оставил после себя значительное литературное наследие.
Вообще-то осиротевшей семье дают не ахти какие деньги, но их вполне хватает, чтобы вдова с младшими детьми переехала на юг. Так в 1906-м десятилетний Юра впервые оказывается в грузинской столице. Семья живет в левобережном районе Чугурети, мальчик поступает в Четвертую мужскую гимназию (тогда в средние учебные заведения отправлялись отнюдь не в шесть лет).
После гимназии – он уже в Петрограде: появились свои стихи, хочется окунуться в поэтическую жизнь, узнать, чем живет тогдашняя литература, поучаствовать в диспутах и творческих вечерах. Юрий поступает на юридический факультет Петроградского университета и, несмотря на молодость, сразу становится своим в кругах литераторов, войдя в восстановленное знаменитое объединение «Цех поэтов».
Оно блистало в 1911 году именами Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Нарбута, других классиков Серебряного века, но потом распалось. Через пять лет его воссоздают акмеисты Георгий Адамович и Георгий Иванов. Правда, проходят лишь два заседания нового «цеха», и он распадается тоже. Но Деген успевает обрасти новыми друзьями. Среди них – Маяковский с Есениным, которые познакомились друг с другом именно у него на квартире. Юрий быстро сходится и с другими видными литераторами, причем принадлежащими к различным направлениям.
Это – и один из крупнейших авангардистов, экспериментатор в словотворчестве Велемир Хлебников, и литератор, композитор, первый в России мастер свободного стиха Михаил Кузмин, и Анна Ахматова, подарившая его сестре Ольге сборник своих стихов с теплой дарственной надписью. Деген все стремится к активности и сам создает поэтическое общество «Марсельские матросы». Написанный им гимн этого общества заканчивается так:

Путешествовать к чудесным
странам
Мне на пароходе странном.
Прощай, далеких долинок
пух! –
Старшим штурманом стал
пастух.

Старший штурман – он сам, капитан – Кузмин, ставший для него старшим другом и наставником, а для членов общества лидером-вдохновителем. Среди матросов – и известные, и малоизвестные поэты, которых объединяет одно – уверенность в своем великом предназначении. У них свое издательство, в котором планируется выход нескольких книг Дегена с иллюстрациями поэта, художника и режиссера Игоря Терентьева.
Но сборник стихов и «роскошно иллюстрированная поэма» «Колумб или Открытие Америки», так и не увидели свет. Многие литераторы разъезжаются из Петрограда, кто куда. Уезжает и Юрий – в Тифлис. Там – мать, туда перемещается из России бурная литературная жизнь. И с осени 1917 года Деген становится значительной частью этой жизни.
В газете «Республика» сразу же появляются его статьи о футуризме в поэзии, к которому он и сам был склонен в Петрограде, к тифлисской выставке художника Кирилла Зданевича – статья о футуризме в живописи. А на большом вечере футуристов в Тифлисской консерватории он делает обстоятельный доклад об этом направлении искусства. Деген анализирует два волнующих всех течения в тогдашней поэзии – акмеизм и футуризм. И делает вывод: у акмеизма – хорошая школа, но устаревшие приемы, у футуристов прочной школы нет, но есть масса новых приемов. Значит, будущее поэзии в синтезе акмеизма и футуризма.
В общем, как и в Петрограде, он становится своим у литераторов всевозможных направлений. И разворачивается вовсю. Все той же осенью 1917-го открывается легендарный центр литературной и артистической жизни Тифлиса, который сначала называется «Студия поэтов», а потом – «Фантастическим кабачок» («кабачек» как писали его создатели Деген и композитор, поэт, художник Сандро Корона). «Кабачок» существует два года, объединяя русскую и грузинскую творческую интеллигенцию. В нем выступают Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Ладо Гудиашвили, Григол Робакидзе…
А вот альманах «Фантастический кабачок», составленный Дегеном из стихов и рисунков участников, в продажу так и не поступает, хотя выходит в свет в 1918 году. У составителя попросту не оказывается денег, чтобы оплатить тираж типографии. И до наших дней дошли лишь отдельные сброшюрованные экземпляры этого уникального издания, выкупленные его участниками.
Весной 1918-го знаменитый поэт Серебряного века, художник Сергей Городецкий основывает в Тифлисе еще один «Цех поэтов», Деген становится его членом, но вскоре вместе с несколькими поэтами покидает его – уж очень высокомерно держит себя Городецкий. Так что приходится Юрию основывать свой «Цех поэтов», уже четвертый после двух питерских. Этот «цех» появляется при художественном обществе «Кольчуга», одним из основателей которого был опять-таки Деген.
Участниками дегеновского «цеха» становятся футуристы: Илья Зданевич, которого Юрий называл «Собиновым от русского футуризма», Игорь Терентьев, Алексей Крученых и другие, ведущие поиск «эффективного синтеза» в стихотворчестве. Кроме этого, Деген открывает свой журнал «Феникс», в трех номерах которого печатаются близкие ему по возрасту и настроениям поэты «Кольчуги», появляются проза, научные статьи о грузинской культуре и, в частности, о грузинском авангарде.
Еще одно детище Юрия – газета «Искусство», открытая вместе с поэтом Борисом Корнеевым. Она, в полном смысле этого слова, становится знаменем поэта, художника, одного из первых русских авиаторов Василия Каменского. Тот решает отметить в Тифлисе десятилетие своей творческой деятельности. Этому событию Деген посвящает специальный номер газеты, а один экземпляр печатает на небольшом полотнище. На юбилейном торжестве полотнище насаживается на древко и Каменскому вручается флаг.
Затем у Дегена выходят сборники «Поэма о солнце», оформленная Терентьевым, и «Этих глаз», виньетка к которому сделана по рисунку самого автора. Причем на обложке и в тексте первого сборника значится слово «сонце». Это не опечатка, а так же, как «кабачек» и другие «ошибки», по словам футуриста Крученых – «тяга Дегена к новому правописанию и новой творческой сноровке». Но при этом, наряду с футуристическими выкрутасами, Юрий создает в Тифлисе собственное литературное направление нео-кларизм.
Что это такое? Его старший друг и во многом наставник Михаил Кузмин в 1910 году пишет статью «О прекрасной ясности», в которой излагает эстетические принципы, согласно которым произведение искусства прекрасно лишь тогда, когда его «внутреннее, стихийное» содержание» воплощается в логически ясной, «жесткой» форме. Так появляется кларизм – от французского clair (ясный, светлый).
Деген подхватывает идею о «прекрасной ясности», дорабатывает ее и появляется нео-кларизм – единственное, по его мнению, направление, открывающее правильный путь к новой литературе. Вот три далекие от футуризма заповеди, руководствоваться которыми Юрий призывает товарищей по перу (они полезны и многим современным стихотворцам):
«1. Прежде всего научись жить. Так жить, чтобы каждое мгновенье ощущать биение жизни, дышать одним дыханием со Вселенной. Уметь не только сказать, но, главное, для себя лично почувствовать, как, например, растет трава, в ладони своей сжатой ощутить сразу весь мир. Если достичь этого, ты, может быть, даже не напишешь ничего, ни одной строки, но ты все же будешь великим художником. Если же будешь продолжать писать, строго блюди заповедь вторую:
2. Не лги в стихах. Ни одно слово не должно быть написано, если ты не вполне уверен, что именно это слово нужно тебе сказать. Всякая, даже красивая ложь подобна фальшивому звуку. Она мертва, и если сегодня и сверкает она огнем самоцветным, знай – фальшив этот огонь, завтра потухнет он и произведение твое, отравленное ложью, завтра умрет. Будь поэтом возможно проще, ибо высшее благородство – простота, а всякая поза, всякое оригинальничество красиво на минуту, а потом… через минуту под румянами обнаружатся глубокие морщины мелочности духа и внутреннее убожество.
3. Это правило чисто технического характера. Если ты поэт – знай свой родной язык. Будь не рабом его, а мастером-виртуозом. Помни: нет ничего хуже и мертвее произведения, которое кажется переводом с иностранного.
Эти три заповеди соблюдай свято. В том случае, если соблюдешь их, сможешь ты назваться прежде всего человеком, а затем и поэтом. Лишь зная и соблюдая их, обретешь ты счастье на земле и долговечность в памяти потомков».
Конечно же, Деген стремится руководствоваться этими заповедями. Его стихи становятся ясными и прозрачными, без зауми и оригинальничания.
В общем, можно сказать, что Тифлис – золотой век Юрия Дегена. Помимо всего перечисленного, он редактирует журнал «Феникс», печатает стихи и прозу в журналах «Ars», «Игла», «Карусель», «Мой журнал», «Русская дума» и в альманахе «Нева», литературоведческие статьи в газетах «Республика», «Кавказское Слово», «Куранты». И весь этот, главный период его биографии – органичная часть тифлисского расцвета русского эмигрантского искусства в 1917-1921 годах. Когда сотрудничали, соперничали, исчезали, распадались и возрождались литературные группировки, издания, салоны… А в центре жизни многих из них был Деген.
Тогда от ужасов революции и гражданской войны, от разрухи и голода в Грузию бегут яркие представители русской интеллигенции. Здесь – островок спасения в «целом море бед». В нем ярким цветом расцветают всевозможные художественные направления, зарождаются в искусстве новые традиции и оценки. Деген полностью свой в такой жизни столицы Грузии, чувствует себя в ней весьма комфортно. И старается разделить свои ощущения с другими поэтами. Когда Маяковский приходит к нему в гости, Юрий принимает его по-кавказски, разложив на полу подушки.
Он счастлив в семейной жизни, боготворит жену Ксению, ученицу художников Савелия Сорина, Якова Николадзе и Сергея Судейкина, родившую ему сына и дочь:

Волшебный сон! Ничто
отныне
При всех движеньях бытия,
Ничто нас в стороны
не кинет,
Фиалкоглазая моя.

С тобой я буду неизменно. –
И к милым ботикам твоим
Я молодость мою смиренно
Кладу движением слепым.

В 1920 году Юрий переезжает в другой крупный культурный центр Южного Кавказа – Баку. Оказывается, что там уже живет Сергей Городецкий, а значит действует очередной «Цех поэтов». И в нем мирно сосуществуют его создатель и Деген. Юрий поступает на восточное отделение историко-филологического факультета местного университета и в этом же вузе работает в издательском отделе.
В университете читает лекции приехавший в Баку философ, идеолог символизма, авторитетнейшая фигура Серебряного века Вячеслав Иванов. И Юрий вместе с ним часто выступает на вечерах поэзии и диспутах. В 1922-м выходит сборник стихов Дегена «Волшебный улов». Но от того, чем живет город, поэт далеко не в восторге. Да простят нас бакинцы, но из песни, как известно, слова не выкинешь. А на личное мнение поэта просто не надо смотреть с сегодняшних позиций:
«Нет, кажется, ни одного города менее литературного, чем Баку.
И это вовсе не от отсутствия в нем литературных сил. Скорее, просто в самом укладе Бакинской жизни есть какой-то недостаток, отсутствует какая-то специальная литературная пружинка. И вот – даже приезжий в Баку перестает вдруг ощущать в себе потребность в литературе. Все начинания в этой области – книги, лекции, литературные вечера и пр. и пр., если только не содержат они в себе помимо литературных еще и других элементов, – оказываются постройками на песке.
Бакинец ужасно практичен. Он ценит газетный фельетон поэта, но холоден к серьезной книге стихов того же поэта. С большим удовольствием идет он в театр, но вечер, посвящаемый чтению какой-нибудь новой пьесы, оставляет без внимания.
И это специфически-бакинское равнодушие к литературе постепенно все больше убивает литературную жизнь. Только приезжие или начинающие пытаются разбудить, растормошить Баку, заставить слушать и услышать себя. Напрасно».
А в стихах его вдруг начинает проявляться… предчувствие близкой гибели:

Еще одно, быть может,
записать
Осталось мне
взволнованное слово.
О смерть, звенит, звенит
твоя коса
И опуститься надо мной
готова.

Эта коса опускается через три года после приезда в Баку. Подробности мы прочтем в № 175 от 8 августа 1923 года «Рабочей газеты «Труд» Азербайджанского совета профсоюзов:
«От Азчека. В начале марта с.г. азербайджанской чрезвычайной комиссии стало известно о существовании в Баку нелегального общества под названием ордена «Пылающее сердце». Это общество возглавляла инициативная тройка в составе граждан: 1) Дегена Юрия Евгеньевича – 26 лет... 2) Успенского Вадима Николаевича – 24 лет… 3) Черникова Валерия Константиновича – 22 лет… Цель общества заключалась в следующем. Под флагом ордена, возрождающего средневековый культ рыцарей, составленного из спаянных железной и суровой дисциплиной членов… создать крепкое, мощное духом и сильное материальными средствами, мещанско-дворянско-интеллигентское ядро, вокруг которого должна была сплотиться обанкротившаяся и потерявшая голову за 5 лет российской революции русская интеллигенция.
Средства ордена составлялись из членских взносов от 25 до 1000 руб. золотом, для добывания же средств на организационную работу тройка постановила предложить свои услуги бывшим бакинским нефтепромышленникам: за вознаграждение поджечь бакинские промыслы, дабы подорвать советскую промышленность изнутри и созданием переполоха и паники вынудить советскую власть идти на уступки в вопросе о возврате заводов, фабрик и промыслов прежним их владельцам». .
В этом деле, помимо «тройки», фигурируют еще семь человек – бывшие белоказаки и офицеры, «свободные художники», охранники «Азернефти», студент и безработный. Оказывается, что все они планировали еще и «организовать бандитские налеты на пассажиров поезда и вымогать путем террора средства у частных лиц».
Далее сообщается: «В ночь на 1 июля с. г. вся организация была подвергнута Азчека аресту. На допросе инициативная тройка, а также и Ортынов, сознались, что они готовились поджечь промысла, устроить налеты на частные квартиры и поезда и т.д. для усиления средств своего ордена, причем, согласно показаний Успенского, он должен был поджечь две вышки на 7 промысле, а Ортынов с Кострыгиным – три вышки на 6 промысле. Все обвиняемые категорически отрицали свою причастность к последнему пожару на сураханских промыслах, но единогласно подтверждают, что пожар случился, как нельзя кстати и был для них хорошим предлогом шантажировать нефтепромышленников для получения золота».
Затем оглашается приговор:
«Принимая во внимание, что подпольная организация орден «Пылающего сердца» являлась контрреволюционной организацией фашистского пошиба, созданная для подрыва экономического благосостояния страны, долженствующей в критический момент международного положения Советской России ослабить ее экономическую мощь изнутри, готовящаяся путем бандитских выступлений дискредитировать Советскую власть перед мирным населением и всем миром и нарушить покой страны, являлась вплоть состоящей из чуждых и враждебных соввласти элементов и в случае дальнейшего существования и работы причинила бы государству неисчислимые бедствия – коллегия Азчека постановила по заслугам наказать каждого из членов организации:
1) Дегена Юрия, 2) Успенского Вадима, 3) Черникова Валерия, 4) Ортынова Георгия, как идеологов, вдохновителей и главных инициаторов ордена, активных работников его, приговорить к высшей мере наказания РАССТРЕЛУ…»
Еще один «заговорщик» приговорен к трем месяцам строгой изоляции, а пятеро освобождены. В конце газетной публикации граждан «успокаивают»: «И впредь суровая рука Азчека, бдительного органа охраны интересов пролетарского государства, беспощадно будет карать не только самих поджигателей бакинских промыслов, с целью подрыва фронта экономического строительства, но и всякого преступно-помышляющего о подобном поджоге».
В 1923 году в политотделе Каспийского военного флота работал 20-летний преподаватель школы повышенного типа для моряков «Красная звезда», будущий видный литературовед Виктор Мануйлов. Вместе с Дегеном он учился на историко-филологическом факультете, входил в «круг» Вячеслава Иванова. И Юрий подарил ему свою последнюю книгу «Волшебный улов». Подаренный экземпляр уникален.
Цензура убрала из него одну строфу, оставив от нее только точки. Но Деген своей рукой вписал вымаранные строки в дарственный экземпляр. Больше их нет нигде, даже в публикуемых ныне стихах Дегена. Вообще-то, уже только за то, как преподносится в них, да и в остальном тексте революция, автор мог считаться противником советской власти. Вот вычеркнутые строки:

Ну, хорошо, пусть Троцкий,
Ленин, Радек,
Пусть сокращенно грозное:
ЧЕКА...
О, Боже мой, откуда
беспорядок
В квартире антиквара-
чудака?

Да и сохранившаяся концовка стихотворения политически далеко не выдержана:

И вдруг Октябрь, что
светопреставленье,
Или девятый и последний
вал!
Мяучит кот, урчит живот
в томленьи,
И от забот чудак совсем
устал.

Впервые в жизни встал
вопрос проклятый –
Еда, дрова. Где ж деньги
взять ему?
Пошли с торгов любимые
пенаты.
Он продал все в голодную
зиму.

Скорей бы смерть сомкнула
хладом вежды,
И смертный мрак закрыл бы
жизни мрак.
Вот так живут, без света,
без надежды
Голодный кот и антиквар-
чудак.

Как вам такая картина на фоне стихотворений, вовсю славящих новую жизнь? А ведь Деген вовсе не был антисоветчиком и не собирался критиковать, а тем более свергать власть. Он просто был Поэтом, тонко чувствующим происходящее вокруг.
Реабилитировали его в 1991 году. То есть 68 лет его имя было вычеркнуто из истории литературы, потом его заслонили другие имена. А ведь имя поэта, безвинно погибшего в 27 лет, не менее яркое. И все же…

Погаснет вместе с жизнью
чувство.
В веках исчезнет самый
след.
И лишь высокое искусство
Нам сохраняет дивный бред.
………………………………..
У нас, певцов, чудесный
жребий –
Забытое припомним вдруг.
Все – даже облако на небе –
Через века увидит внук…

Владимир Головин

ГРИГОЛ КОБАХИДЗЕ

Рачинское село Тхмори известно далеко не каждому даже в Грузии. Это название можно увидеть чаще всего в туристических справочниках как упоминание о живописном водопаде, который «называется Тхмори – как и близлежащее село, а находится на таинственной речке Шареула, на ее притоке». Ну, а сами жители этого села в Амбролаурском районе гордятся тем, что его можно считать вошедшим в историю не только Грузии, но и… Соединенных Штатов Америки. Ведь именно здесь родился Григол Кобахидзе, который стал первым грузином – долларовым мультимиллионером, без которого не было бы многих небоскребов и которого в первой половине прошлого века американцы называли одним из королей химической и стекольной промышленности Джорджем Коби.
Родился он в крестьянской семье в 1883 году, начальное образование получил дома, затем у сельского священника. Тот поражен музыкальным слухом мальчика, рассчитывает на то, что он будет петь в церковном хоре, но… Решив, что учебы с него хватит, 10-летний Григол сбегает из дома. Как лермонтовский Мцыри, он «знал одной лишь думы власть, одну – но пламенную страсть»: самому зарабатывать на жизнь, причем рядом со старшим братом Леваном. Ведь тот – машинист на набирающем обороты и известность Боржомском стекольном заводе.
До заветного Боржома мальчик добирается, естественно, пешком. Это сейчас из Амбролаурского района туда можно доехать за 3,5 часа. А в конце XIX века пешеходу, да еще столь юному, требуется больше суток. И Григол идет через Кутаиси, Зестафони, Сурами, Хашури… Переночевать удается у добрых людей, которые не только приютили, но и накормили целеустремленного странника.
Нельзя сказать, что Леван в восторге от неожиданного появления брата – времени на присмотр за ним нет. Но Григол заявляет, что пришел работать и ни в какой опеке не нуждается. И машинисту ничего не остается, как известить родителей, что с мальчиком все в порядке, и они работают вместе. Ведь рабочие руки очень нужны развивающемуся производству, и завод – место притяжения для многих крестьян, ищущих заработок.
Этот завод, как и весь Боржом – наследственное владение царской династии Романовых. В 1871 году здесь гостил император Александр II, который и подарил курорт в вечное владение своему брату Михаилу. И тот становится не только великим князем, а еще и князем Грузинским. И в качестве такового всячески заботится о благоустройстве Боржома. В частности, строит в 1896 году стекольный завод. Там, вместе с другими, и начинает вручную выдувать бутылки Григол Кобахидзе. Кстати, уже после его ухода с завода это выдувание шло вручную аж до 1950 года.
Григол работает там четыре года и успевает ознакомиться со всеми технологическими процессами стекольного и бутылочного производств. Результат которых – 320 тысяч бутылок с минеральной водой в год. А за год до этого в газетах появляется объявление о «продаже минеральной воды «Боржом» вагонами». Во всем этом есть и значительная лепта Григола Кобахидзе, который предлагает новый метод увеличения выпуска бутылок.
Это, говоря более поздним языком, рационализаторское предложение приводит в восторг управляющего заводом Шумана. И тот не преминул представить автора великому князю Михаилу Романову, когда августейший визитер пожаловал на завод вместе со своим другом, князем Константином Багратиони-Мухранским. За такие дела в то время поощряли не почетной грамотой, устная благодарность при многолюдной аудитории обязательно сопровождалась и неплохим денежным вознаграждением. Что и было сделано.
А еще на юношу обращает внимание один из инженеров, которые ближе всех к производству. Фамилия его Симонов. Он и приглашает Кобахидзе на новое место работы. Некоторые исследователи утверждают сейчас, что этим местом был некий «Тбилисский стекольный завод». Но ни в одном источнике не удается найти упоминание о том, что в грузинской столице находилось такое предприятие. Стекольный завод был в Тифлисской губернии, но существовал он не в городе на Куре, а километрах в ста от него, в Борчалинском уезде, на территории нынешнего Дманисского района.
Немецкий колонист барон фон Кученбах обустроил стекольный завод в своем имении недалеко от села Сафарло потому, что там оказалось немало природного сырья для производства стекла, в том числе кварцевого песка и пиритов. Тифлисский уезд участвовал лишь поставками глауберовой соли. Изделия завода были весьма высокого качества и имели значительный ассортимент. Фактически это был единственный на Южном Кавказе стекольный завод, поставлявший продукцию высокого качества не только всему региону, но и в Персию.
Так что Григол участвует в создании всевозможных фигурных бутылок, ламповых стекол, банок, разнокалиберной посуды и т.д. Это – отличная профессиональная школа, определяющая весь его дальнейший жизненный путь. И если бы он слышал о Михаиле Ломоносове, то мог бы сказать словами этого ученого и поэта: «Неправо о вещах те думают… которые Стекло чтут ниже Минералов, пою перед тобой в восторге похвалу не камням дорогим, ни злату, но Стеклу… Ко Стеклу весь труд свой приложу». Выходец из Тхмори «прилагает ко Стеклу» всю свою жизнь.
Барон фон Кученбах принимает на свой завод в основном семейных людей, даже строит для них дома. И то, что 19-летний парень вынуждает его отступить от этого принципа, свидетельствует о мастерстве новичка. Кобахидзе работает на этом заводе пять лет, увеличивая свой опыт. А затем все тот же Симонов в 1902 году переезжает в Одессу и уговаривает Григола ехать вместе с ним. В отличие от предыдущего места работы, Одесский завод обслуживает не весь регион, а в основном свой город. Его продукция в первую очередь поставляется в местные рестораны. И опыт этой работы тоже пригождается Григолу.
Но появляются и проблемы: рабочие одесских предприятий, в том числе и этого завода – в первых рядах революционного движения. Вместе с ними – и студенты-грузины, с которыми не может не сблизиться их земляк-стекловар. И в итоге он оказывается в рядах демонстрантов, под антиправительственными лозунгами. Затем, естественно – кутузка, но от дальнейших неприятностей спасает все тот же Симонов. Который затем, в 1903-м году, уговаривает Григола вообще уехать из Одессы и перебраться в поселок Константиновка, где его навыки могут прийтись ко двору.
Сейчас Константиновка – город в Донецкой области, центр стекольной промышленности Украины с единственным в стране Научно-исследовательским институтом стекла. Именно здесь в советское время изготовляют звезды для московского Кремля из рубинового стекла, хрустальный саркофаг для мавзолея Ленина и хрустальный фонтан высотой 4,5 метра для Всемирной выставки 1939 года в Нью-Йорке. А основы всего этого закладываются в конце XIX века, незадолго до появления там Григола Кобахидзе.
Название будущему крупному промышленному центру дает деревенька в Сантуриновской волости Бахмутского уезда Украины. По сообщению справочника «Списки населенных мест Российской империи» за 1859 год, она «на почтовой дороге из г. Бахмута в г. Екатеринослав… при р. Кривой Торец от уездного города в двадцати верстах». Через 11 лет рядом с ней заработала Курско-Харьковско-Азовская железная дорога и появляются железопрокатный, зеркальный, стеклянный, бутылочный и химический заводы.
Вокруг этих заводов и образуется единый населенный пункт. В 1896 году Комитет министров Российской империи разрешает Бельгийскому акционерному обществу «открыть свои действия по устройству и эксплуатации стеклянного завода». Одни из организаторов этого дела – отец и сын Луи и Фернанд Ламберты, представители династии, весьма известной на международном рынке стекла. Благодаря их усилиям уже в 1897-м – первом году работы выпускается около 2 миллионов бутылок!
Все это необходимо знать, чтобы понять: масштаб нового места работы Кобахидзе несравнимо больше всех предыдущих производств. Константиновка становится для него уже не школой, а университетом в профессии стеклодува. Как указывается в официальных документах, там выпускаются «бутылки четырех цветов: зеленые, темно-зеленые, желтые и полубелые – «монопольные» (водочные – В.Г.), пивные, винные, хересные, шампанские, сельтерские и другие». При такой постановке дела для Григола уже не остается ничего неизученного.
В том же 1903-м, когда он приезжает в Константиновку, директором-распорядителем тамошнего стекольного завода назначается инженер Валентин Гомон, сыгравший значительную роль в судьбе молодого грузина. Он обращает внимание на одного из лучших рабочих не только потому, что тот на предыдущих местах работы научился свободно говорить на русском и немецком. У Кобахидзе недюжинная сила, которая может пригодиться не только в цехах.
Дело в том, что в конце XIX – начале XX веков российские цирковые арены охватила «эпидемия» борцовских соревнований. Людей всех сословий так же, как сейчас футбол, собирает французская, она же – греко-римская, она же – классическая борьба. В которой нельзя хватать соперника ниже пояса. На аренах выступают борцы известные и не очень, профессионалы и любители, иногда в масках, часто под пышными титулами. Организуются чемпионаты всех рангов, нередко «самозванные».
Не минует это повальное увлечение и Константиновку. Стационарного цирка в ней никогда не было, и борцовские страсти кипят в цирке-шапито. Естественно, такие знаменитости, как Иван Поддубный, Иван Заикин, Иван Шемякин, Георг Лурих в эти края не заглядывают, а вот любительские схватки кипят вовсю. Причем ставки на победителей делаются солидные. На этом и решает сыграть господин Гомон, проявляя не только профессионализм в стекольном деле, но деловую хватку вне его.
Директор-распорядитель готовит из силача-грузина борца и становится, говоря по-современному, его спонсором и менеджером. Он находит тренера, оплачивает занятия и вскоре Григол с успехом выступает на арене. Впрочем, секрет этого успеха и в следующем: какой же мальчишка из грузинского села не наблюдал, как борются старшие? Навыки этого спорта у него в крови и, в сочетании с оттачиванием мастерства, это приносит немало побед, на которые делает денежные ставки предприимчивый Гомон. И это приносит обоим неплохой дополнительный доход.
Помимо директора-спонсора в «ближнем кругу» Григола – девушка со шведскими корнями Даша Нодвикова и коллега Евгений Игнатьев. А вот среди просто приятелей по работе в 1905-1907 годах вновь появляются антиправительственные бунтари. Не будем забывать, что это – годы первой российской революции. Движущая сила которой, как известно, – пролетариат. И в Константиновке эта сила, подпитываемая агитаторами- социалистами, действует вовсю. На заводе даже появляется первая легальная рабочая организация – касса взаимопомощи, шаг к запрещенному профсоюзу. Кобахидзе не замечен среди ярых бунтарей, но в неблагонадежные попадает.
В этом статусе ему грозит высылка в Сибирь, но на помощь приходит Гомон. Он убеждает власти, что этот грузин, как говорится, ценный кадр и возвращает его и в цеха, и на арену. Но им обоим ясно: так, как прежде, уже не будет. И Валентин Людвигович советует Григолу Давидовичу покинуть Константиновку. Причем не просто покинуть, а во избежание дальнейших приключений вообще уехать за границу. Тем более, что он уже семейный человек – отношения с Дашей Нодвиковой завершаются свадьбой.
Весной 1907-го Григол следует этому совету и отправляется в Германию. Делает он это весьма своевременно. В мае того же года на квартире его коллеги, бутылочного мастера Франца Ляо проводят обыск и находят 2.500 экземпляров подпольной литературы. В том числе и письмо с разъяснением политики Социал-демократической фракции во 2-й Думе и призывом к объединению в борьбе с самодержавием. После этого начинаются аресты.
В общем, Григол вполне мог «загреметь» вместе с другими. Ведь в то время полиция не особо разбирается в степени виновности «неблагонадежных лиц». А так он вполне благополучно обосновывается в Мюнхене. Как мы помним, немецким языком он владеет, дело знает, характер у него общительный. Так что в кругу тамошних специалистов он становится своим человеком. И с их помощью организует уже собственное, пусть и небольшое, производство стекольной продукции.
Меньше чем за год он обретает друзей, возмещает все затраты, начинает получать неплохие доходы. Но, увы, во все времена, во всех странах были и остаются агрессивные, националистически настроенные горе-патриоты. И в одно не прекрасное утро, придя на работу, Григол видит и оборудование, и продукцию разгромленными. А на стене, над обломками – лист бумаги с надписью: «Русский медведь, убирайся в свою грязную Россию!».
Несмотря на то, что русским он не был, а медведя лишь пару раз видел в цирке, Кобахидзе не хочет оставаться в Германии. Не помогают и многочисленные просьбы немецких друзей. В начале 1908 года он уезжает в Англию, потому что считает: в этой стране не может произойти то, что было с его бизнесом в Мюнхене. И начинает работать на одном из стекольных заводов Лондона простым рабочим.
Вспомнив Грузию, он и здесь занимается «новаторством» – использует новый метод ускоренного выпуска продукции. За что тут же получает повышение. А вспомнив Константиновку, отправляется зарабатывать на арене. Ведь бум цирковой борьбы охватывает и туманный Альбион. Григол и здесь находит состоятельного покровителя-фаната борьбы, который вознаграждает его за победы.
Побед этих немало, дела на работе идут хорошо, материальное положение становится таким, что уже можно вызвать в Лондон жену. А потом недюжинная сила Григола приносит ему и неприятности. Причем немалые. Один из рабочих, завидующих его успехам в цехе, затевает драку, в ходе которой падает, повреждает позвоночник. И находится немало желающих отомстить чужаку за это.
Вновь приходится в спешке уезжать, и вновь, как в Украине, на помощь приходит покровитель схваток на цирковой арене. Богач, делающий ставки на борцовские победы грузина, в тайне от всех сажает его с женой на корабль и отправляет в… Америку. В августе 1909 Григол и Даша сходят по трапу в порту Нью-Йорка. Они – среди многих тысяч жителей Старого Света, приехавших в поисках удачи в «страну больших возможностей».
Приезжая в чужую страну, люди в первую очередь стремятся найти земляков. Чета Кобахидзе не исключение, хотя в то время найти грузина в Америке куда труднее, чем сейчас. До создания Ассоциации грузинской диаспоры в США еще далеко. Большая эмиграция из Грузии начнется лишь после вторжения в эту страну большевиков. Появляться же в Штатах не по одиночке грузины начинают с 1890-х годов, когда группа их приезжает по приглашению бывшего военного и охотника Уильяма Фредерика Коди.
Известный миру под прозвищем Буффало Билл, он привлекает грузинских мастеров верховой езды к участию в похожем на цирк аттракционе «Всемирный конгресс мужественных всадников». А потом стали появляться группы грузин-чернорабочих на железных дорогах Западного побережья, на мелких предприятиях различных городов. В одной из таких групп – пекарей – и встречает земляков Григол. Более того, они тоже выходцы из Рачи. Согласитесь, найти рачинцев в Америке – большая удача для рачинца.

И первое время пребывания на американской земле Кобахидзе проводит в пекарне. А потом у кого-то из его новых товарищей находятся знакомства на одном из заводов многоотраслевой корпорации General Electric. Этот промышленный гигант, помимо электроэнергетики, авиационной и автомобильной промышленностей, нефтегазодобычи и других высокотехнологичных сфер, занимается медицинским оборудованием и материалами. А где медицина – там и стеклянная продукция. И Григол с Дашей начинают трудиться на хорошо знакомом им производстве.
За океаном мир, который они покинули, сотрясают катаклизмы: грохочет Первая мировая война, распадается Российская империя, обретает и теряет независимость Грузия, образуется советское государство… А супруги, ни много ни мало – 9 лет работают на заводе, каждый день мечтая об открытии собственного дела. На которое откладываются деньги не только из неплохих зарплат и вознаграждений за рационализаторские предложения. Григол находит дополнительный доход в свободное время.
За окном – эпоха распространения «вечных перьев» – как называли тогда авторучки. Чутким коммерческим нюхом уловив требование времени, он создает оригинальную автоматическую ручку. Сейчас ее назвали бы бюджетной – она значительно дешевле, например, знаменитого «паркера», который стоил 7 долларов. Изобретение имеет такой успех, что Григол разрабатывает новые модели и за каждую получает патент. Вырученные деньги позволяют начать собственный бизнес по торговле канцелярскими товарами. И бизнес весьма доходный.
А потом наступает 1919 год, положивший начало собственной промышленной империи Джорджа Коби – так теперь звался уроженец Тхмори. В городе Эттлборо штата Массачусетс открывается его первый стекольный завод. Потом появляются еще и еще, объединяющиеся в компанию Coby Glass Products Company, которая уже через три года становится одной из основных в промышленности восточного побережья США. Она выпускает сорок наименований продукции: медицинскую, химическую, лабораторную посуды, строительные перегородки. Входят в нее и химические заводы. Коби лично контролирует все технологические процессы, как всегда предлагает методы их совершенствования. За что и 60 (!) патентов на изобретения. Рядом с ним – соратник по Константиновке Евгений Игнатьев, ставший уже Юджином.
Родину свою успешный бизнесмен и ученый не забывает. Он предлагает советским властям построить в Грузии гигантский стекольный завода, который даст рабочие места сотням голодающих людей. И даже представляет его проект. В ответ Москва (именно там решается этот вопрос) просит инвестиции предоставить заранее. И не соглашается, чтобы американец сам руководил строительством. Для промышленника Коби это, конечно, неприемлемо. Но в Грузию он все-таки едет. В СССР в то время в разгаре НЭП – новая экономическая политика, объявленная в 1921 году для того, чтобы вывести страну из кризиса и дать толчок развитию экономики.
Приехав на родину, Григол видит все положительные стороны происходящего. Кооперативы, частные торговые и промышленные предприятия, либеральный земельный кодекс… Все это через несколько лет исчезнет под пятой «строящегося социализма», но в 1925-м, когда миллионер приезжает в родные края, НЭП дает ему шанс сделать то, что потом в СССР станет невозможным. Григол не только привозит матери подарки аж на 10 тысяч рублей. Он еще и поступает, как граф Монте-Кристо, отблагодаривший тех, кто делал добро молодому Эдмону Дантесу.
«Король американской химической промышленности», как и 10-летний мальчик 32 года назад, проходит пешком весь путь до Боржоми, находит семью, некогда давшую ему кров и еду, передает ей деньги на строительство нового дома. А в своем селе строит новый дом и церковь священнику, два моста, школу, аптеку, магазины, которые обеспечивают товарами. И конечно же раздает деньги всем нуждающимся.
Вернувшись в Штаты, он с удвоенной энергией берется за дело и дарит миру два главных своих изобретения. Разрабатывает формулу бетона, который способен сопротивляться эрозии, вызванной влагой. А потом изменяет состав обычного кирпича и тот становится идеальным для покрытия зданий, придавая им отражающий блеск. Так появляются знаменитые водостойкий бетон и стеклянный строительный блок. Оба эти изобретения, преобразившие американскую строительную индустрию, используются вовсю, том числе и при возведении в 1930 году «Крайслер-билдинга» – знаменитого небоскреба, ставшего одним из символов Нью-Йорка.
А за пару лет до этого один из богатейших людей США совершает вторую поездку на родину. Увы, она не столь удачна, как первая. В 1928-м НЭП уже сворачивается, и богач из «цитадели мирового империализма» оказывается под пристальным вниманием «органов». Живущий в Тбилиси племянник Михаил, сын Левана спешит в Тхмори с предупреждением: в городе ходят слухи, что американца могут задержать в любую минуту. И Григол спешно расстается с Грузией. Навсегда.
Благотворительностью он занимается не только на родине. Сам, пережив немало трудностей, охотно приходит на помощь другим. С нужными для ассимиляции в США людьми он сводит Александра Картвелишвили, который станет великим авиаконструктором. Через годы тот сделает у Коби заказ на сверхпрочное стекло для кабин пилотов. Приехавшему из Тбилиси театральному режиссеру Васо Кушиташвили Григол назначает стипендию, дающую возможность работать в Америке. Эмигрировавшему из Китая врачу Николозу Джишкариани меценат на свои деньги создает лабораторию по производству препарата «Гемодин» для лечения невралгических заболеваний. По просьбе парфюмера Георгия Мачабели создает флакон в форме короны для духов «Царица Грузии». А скольким грузинам он помог в Германии и во Франции…
К 1929 году оборот его компании составляет 15 миллионов долларов США, в сегодняшнем эквиваленте около 204 миллионов. А годовой ее доход был 4 миллиона (54 миллиона) долларов. И именно этот год – начало «Великой депрессии», жесточайшего экономического кризиса. Крупные компании и фирмы лопаются, как мыльные пузыри, миллионы людей остаются без куска хлеба, сотни кончают жизнь самоубийством… Не избегает краха и компания Coby Glass Products, деловой партнер ее владельца Юджин Игнатьев совершает самоубийство. Григол объявляет о банкротстве, но умудряется остаться на плаву. Он снова открывает небольшой магазин, в котором продаются небольшие изделия из стекла, канцелярские товары. Так и дотягивает до 1939 года, до конца «Великой депрессии».
А потом – Вторая мировая война. Григол обращается к правительству США с просьбой финансово помочь в восстановлении его стекольного производства, которое будет работать на военные нужды. Авторитет его как предпринимателя никуда не исчез, и ему выдают 2 миллиона долларов. Новый завод он открывает в небольшом городе Потакете штата Род-Айленд, нанимает 300 рабочих. Продукция отправляется в химические и медицинские лаборатории, в больницы «на ура» идут изобретенные Коби ампулы для инъекций. И его предприятие снова становится ведущим в отрасли.
Вновь приходит богатство, Григол тратит его значительную часть на создание сети бесплатных столовых для бездомных и открытие магазина игрушек. В нем, уже после войны, продаются электрические свечи и мерцающие огоньки для новогодних елок. Они заменяют обычные свечи, наполнены цветным химическим раствором и пульсируют, когда их подключают к электрической розетке. Потом Коби делает свечи из цветного стекла, химический раствор уже не нужен, спрос на более безопасную продукцию растет.
Из цветного стекла выпускаются и игрушки всевозможных форм, опять-таки для елок. И часто в них используются грузинские мотивы – гроздья винограда, листья лозы. На коробках с ними – надпись: «Рождество – это Коби!». Причем не только на английском, но и на французском – они очень популярны и в Канаде. По сей день оригинальные елочные игрушки с маркировкой Coby уже как раритет продаются в интернет-магазинах. И пользуются большой популярностью.
Главное, что огорчало Григола – у него не было детей. В Грузии часть родственников пострадала от репрессий, с оставшимися он не связывался, боясь, что «возьмут» и их. А в Америке не находится земляка, который принял бы его дело. В конце жизни он управляет двумя заводами с помощью жены. И после его смерти в 1967-м наследниками становятся его деловые партнеры – братья-итальянцы Джули и Джим Палья. Фотографию Кобахидзе они вешают в своем рабочем кабинете.
Родное село этого замечательного человека сегодня вышло на просторы Интернета. На Фейсбуке есть страница, которая так и называется – «Тхмори». И на ней поднят вопрос о создании музея Григола Кобахидзе или хотя бы восстановления дома, где он жил. Сельчане обращаются ко всем мыслимым инстанциям, к различным ведомствам, фондам и даже к посольству США. Но, увы, сейчас всем не до этого.

Владимир ГОЛОВИН

ДЖАН ЛАУ

В 1900 году промышленные круги Санкт-Петербурга торжествовали. Чай, представлявший Российскую империю на Всемирной выставке в Париже, получил Большую золотую медаль. Все называли его русским, но в наградной грамоте выставки значилось: «За лучший в мире Кавказский чай Константина Попова». Однако и это неточность, потому что чай-триумфатор был грузинским. А вырастил его в Аджарии… китаец. Который называл себя в русской транскрипции Лау Джон Дау и так же писал свое имя кириллицей. То же самое сделаем и мы, хотя при рождении его нарекли Лю Чжаопэн и в зависимости от различных китайских диалектов, он звался и Лю Цзюньчжоу, Ляо Джинчжао, и Лау Дженджау... А на русском – даже Иван Иванович Лю.
Вообще-то, началом появления чайных кустов в Грузии считается 1848 год. А до этого, в 1810-х годах, чайные растения «дебютируют» в Российской империи. По приказу прапраправнучатого племянника знаменитого кардинала Ришелье, градоначальника Одессы, генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии, герцога Армана-Эммануэля дю Плесси Ришелье их высаживают в только что открывшемся Никитском ботаническом саду в Крыму. Происходит это через 170 с лишним лет после того как в России, весьма «подсевшей» на завозной чай, впервые узнали об этом напитке.
Но это – просто коллекционные растения, к тому же крымская природа оказывается не очень благоприятной для них, и в 1833 году уже новый новороссийский генерал-губернатор, князь Михаил Воронцов вынужден выписать несколько десятков чайных кустов. Они дают первые семена, не больше того, и директор сада, плодовод и акклиматизатор растений Николай Гартвис рекомендует перенести опыты с ними на черноморское побережье Кавказа:
«На полученном от садовода Burdin из Турина (Италия) нынешней весной чайном кустике в горшке завязались семена; это придает надежду, что Tea Viridis со временем может акклиматизироваться в удобных для нее грунтах и в климатах южных губерний государства подобных южному берегу Крыма, а особенно в Абхазии и Мингрелии, где почва земли и климат при сильных летних жарах довольно сырой и несравненно сырее крымского, должны способствовать росту и развитию сего кустарника».
Так чайные кусты появляются в Грузии. От Сухуми до Озургети вырастить их пытается немало людей, но наиболее результативны старания князей Мамии Эристави, Давида Дадиани и Мамии Гуриели, управляющего имениями последнего из них англичанина-переселенца Якова Марра, французского дворянина Михаила Д’Aльфонса, заложившего Батумский бульвар, британца Джона Макнамарры, плененного в Крымскую войну и женившегося на грузинке, чаквинского землевладельца А. Соловцова… А в 1886-м некий Амирагов высадил чай в Кахетии и даже Тифлисе. Но у властей все это не вызывает никакого интереса. Хотя империя каждый год тратит 50 миллионов рублей золотом на покупку импортного чая.
Князь Эристави хочет расширить плантации и просит денежный кредит. Ответ в 1864 году дает кутаисский гражданский губернатор: «Некоторые предположения кн. Эристава, именно развитие чайных деревьев, – едва ли когда-нибудь осуществимо в Гурии… быть может в теплицах при искусственных условиях и поддержании высокой температуры, это растение и способно к произрастанию, но разводить его на открытом воздухе бесполезно». А через 21 год Кавказское общество сельского хозяйства просит послать практиканта в чайные страны для обучения, но уполномоченный Министерства государственных имуществ отказывает: «практикант может умереть в экспедиции». Образцы первого выращенного в Грузии чая в 1864 году представлены на Всероссийской сельскохозяйственной выставке в Петербурге и в Кавказском обществе сельского хозяйства в Тифлисе. При первых пробах этот чай кажется хорошим, но затем у кое-кого вызывает головокружение и тошноту. Оказывается, что его изготавливают без основного технологического процесса – ферментации. В общем, все попытки наладить в Грузии чайное производство оказываются разрозненными и кустарными. Урожайность низкая, плантации живут максимум несколько сезонов.
Перелом в разведении чайной культуры в Грузии наступает с 1892 года, когда в Аджарии появляется племянник, тезка и продолжатель дела российского «чайного короля» Попова купец Константин Попов. В том, что сегодня назвали бы семейным бизнесом, он не только успешно ведет торговлю. Во время трех приездов в Китай он знакомится с плантациями, изучает технологию возделывания и производства чая, а из цехов чайной фабрики в провинции Нинчжоу, что называется, не вылезает два месяца. И понимает, насколько выгодно будет организовать собственное чайное хозяйство в столь благоприятной для этого Аджарии.
Купив в 1892-м недалеко от Батума около 300 гектаров земли в Салибаури (имение «Привольное»), Капрешуми («Заветное») и Чакви («Отрадное»), он не только привозит на следующий год из Китая 15 тысяч чайных кустов и несколько сот пудов семян. С ним приезжают одиннадцать чаеводов, самый опытный из которых – помощник директора фабрики Лау Джон Джау. Как потом будут подчеркивать специалисты и историки, «именно этот человек стал определяющей фигурой в становлении всего грузинского чаеводства, и как следствие, российского тоже».
Лау происходит не просто из знатного рода, он – 76-й потомок императора Лю Бана, который в III веке до нашей эры основал династию Хань, просуществовавшую дольше всех китайских империй. Отец Лау служил в императорской армии и погиб до его рождения, поэтому уже сразу после рождения в 1870 году мальчик получает офицерское звание. Но военным не становится – его мать из весьма зажиточной семьи, занимающейся чаем, и требует, чтобы сын продолжил это дело. Поэтому Лау с малых лет изучает, как надо выращивать и изготовлять чай. Побывав при этом в различных провинциях, на многих производствах.
В итоге в родном Гуаньдуне он полностью ведает и семейным бизнесом, и торговлей. И знакомится с приехавшим для очередных закупок Константином Поповым. Помимо деловых отношений завязывается дружба, и русский предприниматель рассказывает об Аджарии. Которая по природным условиям довольно близка к Гуаньдуну. И не просто рассказывает, а предлагает приехать и посмотреть место, где можно открыть полностью свое чайное производство. Тем более что в Китае тогда неспокойно, и Лау могут ждать серьезные неприятности.
Дело в том, что многие близкие ему люди – противники правящей императорской династии Цин, участники революционных выступлений, среди них – и иностранцы с республиканскими взглядами. А этого вполне достаточно, чтобы власть отреагировала самым жестоким образом. И, посоветовавшись с матерью, которая дрожит за его жизнь, Лау отправляется за тридевять земель, в Грузию. Оставив дома беременную жену. Дорога занимает полтора месяца.
«Меня привлекали совершенно новая для меня страна и сознание, что я в ней буду первым проводником чайной культуры…, – вспоминал Лау Джон Джау. – Условия, предложенные мне, были вполне для меня приемлемыми. Содержание мое равнялось 500 руб. в месяц при готовой квартире со столом, прислугой, лошадью с экипажем и проч. Проезд мой в первом классе туда и обратно был также за счет К.С. Попова».
Конечно же, жизнь на таких условиях не может не нравиться. Как и природа, похожая на родную гуаньдунскую. Китайцы подписывают трехлетний контракт с Поповым, а Лау возглавляет его дело в Аджарии: «Я и 10 моих соотечественников прибыли в Батум 4 ноября 1893 года. Разбивку чайных плантаций я начал в Чаквском имении «Отрадном», затем в имениях в Салибаури и в Капрешуми».
Он создает в Чакви точную копию того производства, которое было на родине у его семьи. Там практически нет станков, труд в основном ручной, а научные исследования заменяет интуиция. Вот как описывает эту фабрику видный сельскохозяйственный деятель, ботаник, князь Владислав Масальский: «Ручная фабрикация чая китайцами производится с 1895 г. в небольшом сарайчике, в котором имеется 2 очага с вмазанными в них чугунными сковородами, множество сит, плетенок, подносов и разной формы корзин из бамбука, несколько циновок, чугунные сковороды и веялка для сортировки готового чая. Все эти предметы привезены из Китая».
Получается, что на деле это не фабрика, а кустарная мастерская для изготовления чая вручную. Отсюда и небольшое поначалу количество продукции. В первом (1895-м) году – чуть больше 8 килограммов, на следующий год почти 40, а в 1897 году – уже около полтонны (!). Зато качество выше всяких похвал. При химическом анализе чаев из Чакви и из Китая выясняется, что по некоторым показателям «аджарец» превосходит «китайца». В протоколе анализа подчеркивается: «Вкус настоя чаквского чая приятный, ароматный, цвет интенсивный».
И все это при том, что первые два года работы в Аджарии оказываются очень сложными для китайцев. От эпидемии умирают несколько из них, остальные трудятся на пределе сил. Но все равно можно воскликнуть: «Есть грузинский чай!». Первый фунт этого чая Попов лично преподносит Николаю II. «Во сколько обошелся Вам фунт чая?» – спрашивает царь. – «В 200 тысяч, Ваше Величество». И это не преувеличение, если вспомнить хотя бы затраты на китайских специалистов…
А те, по истечении контракта, отправляются на родину. Все, кроме Лау Джон Джау. Правда, он тоже уезжает, но только для того, чтобы весной 1897 года привезти в Грузию жену с родившимся в его отсутствие сыном, мать и других членов своей семьи. А еще – новых специалистов-чаеводов и большую партию саженцев и семян. После этого договор с Поповым продлевается еще на три года. А фирма «Братья К. и С.С. Поповы» с 1898-го получает звание «Поставщик двора Его Императорского Величества» да еще становится поставщиком королевских и императорских дворов Бельгии, Швеции, Греции, Румынии, Италии, Австрии и к тому же шаха Персидского.
«В 1896 году мне удалось приготовить первый чай на Кавказе. Дела шли успешно, – вспоминал Лау. – В 1900 г. на Всемирной торгово-промышленной выставке в Париже чай, приготовленный мною с плантаций Попова, получил большую золотую медаль… На этой выставке министр земледелия А.О. Ермолов, знакомый со мной еще по Батуму, рекомендовал меня в Удельное ведомство». Так, успех чаквинских плантаций дает основание для государственных вложений в чайное дело. И Удельное ведомство, отвечающее за имущество царской семьи, интересуется работой китайского специалиста. Но на государственную службу он переходит не сразу.
Он до 1902 года руководит фабрикой у Попова, который затем решает выпускать больше недорогого чая среднего качества и закупает в Англии крупную механизированную фабрику для механической обработки чайного листа. Так что небольшая фабрика Лау закрывается, а сам он становится заведующим государственной Чаквинской чайной факторией. «Поступив на государственную службу, – подчеркивал он, – наша семья сохранила самые добрые отношения с Поповым. Он хорошо знал, что не ради материальных выгод я оставил службу у него. Позднее, видя печальное положение дел в его имениях, я решил по возможности предложить свои услуги. Жаль было колоссальных денег, затраченных им, а больше всего мне жаль погибшей культуры и трудов моих, положенных в дело».
Но и на государственной службе Лау не жалует машинную технику и лабораторные опыты. Он, как и прежде, уединяется в своей рабочей комнатке, что-то взвешивает, меряет, прикидывает на глаз, руководствуясь только своим опытом. Немало людей пытается повторить его операции, но у них ничего не получается – в переработке чая у китайца не обнаруживается никакая система. «Я на первых же порах убедился, что во многих случаях Лау резко отступает от выработанных ранее приемов, признаваемых за лучшее и в Индии», – сетует Виктор Симонсон, управляющий имениями Попова.
Лау старается не реагировать на недоброжелателей: «Много было невеселого, особенно в последние годы, когда нашлись завистники моим успехам по службе. Люди, завидовали тому вниманию, с которым относилось ко мне Главное управление уделов, успехам в устройстве моего имения – и пришлось немало побороться за себя, постоять за справедливость. К счастью, все кончилось хорошо, моя сила и стойкость в этом деле мне помогли».
А это – об «имении», о котором он упоминает: «За добросовестное отношение к делу начальник управления уделов России князь Кочубей разрешил в 1909 году постройку дома, специально для моей семьи. В составлении плана дома, в котором я живу сейчас, и в оформлении его фасада принимал участие и я. Дом построен немецким архитектором. По внешнему виду напоминает китайский стиль». Дом этот сохранился до наших дней, но состояние его плачевно.
И еще воспоминание: «По истечении 10 лет службы я был награжден орденом Св. Станислава, а Главное управление уделов предложило перейти в русское подданство, со всеми правами высших чиновников. Я благодарил начальство, но преданный своему отечеству от подданства отказался. Я стал первым китайцем, получившим орден от Российского правительства, и могу гордиться, что впервые в России ввел на вверенной мне фабрике 8 часовой рабочий день. В 1911 г. по разрешению императора я купил земли близ Батуми и на своей плантации выпустил чай под собственной этикеткой».
К этим словам можно дать несколько пояснений. Орден Святого Станислава был предназначен для награждения, главным образом, чиновников, так что Лау становится приятным исключением. Землю он покупает по личному разрешению Николая II. Чай «под собственной этикеткой» выпускает уже на фабрике, которая принадлежит ему самому. А над названием особо не заморачивается: на этикетке значится «Лау Джон Джау», а в обиходе звучит «Лау-чай». Этот китаец аж до революции остается одним из немногих чаеводов Российской империи, в которой к 1917 году площадь всех чайных плантаций была не больше 1000 гектаров.
Кстати, именно в этом году Константин Попов отправляет химику с мировым именем, популяризатору науки, тщательно изучающему химические свойства чая Ивану Каблукову «Докладную записку с изложением программы правильной постановки чайного дела в России». В ней – проект того, как увеличить посадки чая в Закавказье и сделать Россию страной, широко экспортирующей чай. Создавать плантации Попов предлагает в основном на территории примерно в 160 тысяч гектаров, составляющей треугольник: Сухуми – Гори – мыс Копмуш недалеко от Батуми, на границе Российской империи и Турции.
Кроме того, во время Первой мировой войны русская армия успешно действует на Кавказском фронте против турок, и Попов уверен, что от Турции отойдет большая часть ее черноморского побережья, где тоже можно будет разводить чай. Но ровно через 40 дней после составления этой записки происходит революция, и история идет в совершенно ином направлении. С 1918 года действует Центральный чайный комитет «Центрочай», наделенный чрезвычайными полномочиями по национализации всех запасов чая и контролю над его распределением.
Фирма Поповых пытается выжить под эгидой этого комитета, но в 1919-м ее все равно национализируют. В том же году умирает Константин Попов, а его приемный сын Николай занимается чайным делом уже не как владелец компании, а как ученый-химик. В 1939 году его расстреливают как врага народа. Так исчезает легендарная династия российских чаепромышленников, тесно связанная с Грузией. А в Аджарии открытый, общительный, отличный специалист Лау Джон Джау находит общий язык и с новой властью.
В годы Первой мировой войны и последовавших за ней политических и территориальных пертурбаций все чайные плантации Аджарии – и государственные, и частные – приходят в запустение. Они конфискуются большевиками в 1921-м, сразу после прихода к власти, и Лау берут на работу в Народный комиссариат земледелия Автономной Социалистической Советской Республики Аджаристан (так Аджарская АССР называлась до 1936 года). Обязанности ясны – восстановление производства чая. То есть продолжает руководить своим чайным производством, но уже в должности «красного директора». И работает он так, что получает право записать на память потомкам: «В 1925 г. я получил Орден Трудового Красного знамени из рук нового правительства».
Тут надо добавить, что это был особенный орден, о котором сегодня знают немногие. Он учрежден в 1921 году, до появления общесоюзного и именовался так: орден «Трудовое Красное Знамя» Грузинской ССР. Двумя его вариантами за 12 лет были награждены всего лишь свыше 180 человек и организаций – «в ознаменование исключительных заслуг перед ССР Грузией в области производства, научной деятельности, государственной или общественной службы». Так что аджарский китаец оказывается в числе поистине избранных.
Но при этом он по-прежнему скептически относился к механизации чайной отрасли, он против интенсификации технологий и отдает предпочтение не современной технике, а ручному труду с добрыми старыми отцовскими инструментами. То есть делает все, что практически противоречит установкам советской власти. Которой нужно побыстрее и побольше дешевого чая. Что ж, все помнят, в какое качество продукции вылилась механизация этой отрасли, когда нежные пальцы сборщиц чая ради количества заменили на чаесборочные машины, срезающие на кустах все, что попадает под нож…
А в те далекие годы Лау Джон Джау чувствует, говоря словами Александра Галича, «чтой-то нехорошее в воздухе». Его уже открыто называют ретроградом и противником прогресса. И можно понять, почему в 1926 году, отказавшись от предложенного ему советского гражданства, он засобирался на родину. Конечно же, с семьей и… любимыми лошадьми, которых разводил с такой же страстью, как чай. Оставив все нажитое имущество. Успевает он вовремя. В 1929 году его имя звучит c трибуны VI съезда компартии. Причем в весьма негативном контексте:
«Между прочим, мы имели в чаквинском имении некого «Иван Иваныча» (китайца Лау Джон Джау, определенного провокатора и авантюриста, который выдавал себя за революционера, говорил, что его сын в Китае большой коммунист-гоминдановец, а на деле оказался, что он самый настоящий китайский контрреволюционер, а его сын производит эксцессы на Восточной-Китайской железной дороге. Этот Лау Джон Джау сыграл чрезвычайно вредную роль в деле развития чайной культуры в Чакве. Может быть, он был специально подосланным агентом, но, во всяком случае, как только мы этого «знатока чайного дела» выгнали, началась настоящая революция и подъем чайной культуры как в Чаквинском имении, так и во всех районах Грузии. С тех пор мы имеем колоссальное улучшение качества чаквинских чаев».
В общем, легко догадаться, что ждало «самого настоящего китайского контрреволюционера». Который на самом деле думал и о том, какую еще пользу могут принести Грузии растения с его родины:
«Мне бы хотелось сказать несколько слов о некоторых сельскохозяйственных культурах, которые, по моему глубокому убеждению, привились бы здесь и дали бы большой доход краю.
Одна из таких культур – бамбук. Растет здесь давно, но возможности этого растения не до конца востребованы.
Другая культура – рами, особый вид китайского льна. В Китае из рами изготовляют самую дорогую ткань, которая ценится дороже шелка. Из него делают портьеры, гобелены, тонкую парусину. Благодаря своей прочности рами служит лучшим материалом для изготовления сетей, брезентов, канатов. Рами, или китайскую крапиву привез в Чакву управляющий имениями Попова – В.О. Симонсон.
Обращает на себя внимание бумажное дерево, по-японски – «мицумита», т.е. вилка, из которого изготовляют высококачественную бумагу.
При открытии Батумского ботанического сада я рекомендовал ввести в культуру китайский сахарный тростник. Если бы эта культура, в свое время была бы ведена здесь, страна не испытывала бы дефицита сахара».
Вернувшись в Китай, Лау Джон Джау поселяется в Харбине, городе, где много русских. Там ему вольготно настолько, что он не покидает город вместе с семьей, когда туда приходят японцы. К тому же не на кого оставить лошадей. И гибнет он, упав с одной из них. Ему было 67 лет. За которые он сумел войти в историю Грузии и России, о которых вспоминал:
«За долгие годы, проведенные здесь в непрерывной работе, единственным моим развлечением была охота и лошади. В течение многих лет я знакомился с жизнью и обычаями этого края. С грузинами, греками, армянами, евреями. В характере и обычаях грузин я нашел много сходства с характером китайцев.
У меня много знакомых и друзей среди всех наций, и отношение ко мне и моей семье самое искреннее. Дети окончили Батумскую гимназию. Старший сын – Петербургский университет. Мы были знакомы со многими представителями передовой интеллигенции. Бальмонтом, Есениным, с семьей знаменитого питерского хирурга Гаевского. В этом доме сохранилась частица истории общения наших народов, частица истории культур. 30 лет на Кавказе. Но я с семьей решил возвратиться домой»
У Лау Джон Джау были два сына и три дочери. Их потомки связаны не только с Китаем, но и с Грузией, и Россией. Среди них более десяти профессоров, преподающих в вузах русский и китайский, они создали «Большой русско-китайский словарь» и «Китайско-русский словарь». Работают они и в экономике, и в медицине, и в авиации…
Вместе с ними вспомним еще несколько слов их легендарного предка: «Вернувшись на Родину, видя ее дивную природу, я буду видеть и вспоминать любимую Аджарию. Мир ее народу и полного рассвета его творческих сил, подобно восходу солнца, которое чем выше поднимается по небосводу, тем светит ярче и ярче».

Владимир ГОЛОВИН

Еще статьи...

<< Первая < Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая > Последняя >>

Страница 2 из 27

Цитатa

Журналы

Номера

Авторы

Рекомендуем

Рубрики