(Отрывок из романа «Легенда о Пиросмани»)

Несмотря на то, что родители Нико – Аслан и Текле – трудились не покладая рук, семья Пиросманашвили все же жила впроголодь, перебиваясь жалкими крохами. Бывали дни, когда у них не было ничего, кроме хлеба с сыром. А когда и последнего не находилось, то пищей служили хлеб с луком или со слабым кисленьким вином, – хлебец мочили в вине и так ели…
Отец, обладая недюжинной силой и трудолюбием, перебивался случайными заработками. Мать и дети фактически батрачили, а сам Нико пас телят и овец. В жестоком сражении за жизнь, в борьбе против нужды и голода, семье пришлось покинуть родные места и перебраться в Шулавери, большое село в пятидесяти верстах к югу от Тифлиса. Здесь, в имении «Иверия», принадлежавшем богатому тифлисскому землевладельцу армянину Ахверду Калантарову, Аслан нанялся ухаживать за виноградниками.
Хозяйство в Шулавери вела жена господина Калантарова, престарелая и добрая душой Эпросине-ханум, со своими многочисленными детьми – тремя дочерьми и троими сыновьями. Хозяйка была щедра и платила исправно, и, казалось, жизнь семьи должна была наладиться на новом месте. Но злосчастия всегда приходят не вовремя, нанося в спину свои нещадные удары. Внезапно и скоропостижно умер старший сын Аслана и Текле, Гиоргий. Ему только исполнилось пятнадцать. Когда это случилось, Текле, вся в черном, билась в горьких рыданиях, низко опустив голову над мертвым телом, все ударяла себя в грудь и во все горло кричала:
– Вай ме, швило! Ги-ор-гий!
Чуть не обезумела от великого горя. Похоронив сына, она долго оставалась безутешной, ведь несчастье ее было просто сокрушительным.
Спустя два года, поздней осенью 1870 года, умер отец. Расплатился-таки смертью за свое неуемное трудолюбие. Вслед за ним ушла и мать. Она, высыхая от горя, скорби и тоски, уходила тихо и медленно. Казалось, после того как легли в эту землю ее сын и муж, ей не хотелось больше по ней ходить. Сначала она прекратила петь сыну перед сном колыбельную «Иавнана», потом перестала ждать его у калитки, а только все больше лежала в доме, до тех пор, пока навсегда не исчезла из виду.
Самая старшая из детей, Мариам, к тому времени вышла замуж за какого-то заезжего землемера по имени Алекси и уехала в соседнюю с Мирзаани деревню Озаани. Там она разродилась дочерью, но, будучи от рождения слабой здоровьем, внезапно захворала, а вскоре уснула, чтобы больше никогда не проснуться. Покинула этот мир, сошла в сырую могилу, и воссоединилась на том свете с родителями и братом.
Была семья и уже нет ее! Вот так, от большого и дружного семейства Аслана Пиросманашвили из шести человек остались только две круглые сироты – сестра и брат – Пепуца и Нико.
Чтобы решить судьбу детей, из Мирзаани приехали родственники. Сели посудачить, выпили по чарочке доброго вина, погоревали и решили, что Пепуца вернется в родной дом в Мирзаани, где, под присмотром родни, будет заниматься хозяйством. Нико же останется в Шулавери, в имении «важных господ» Калантаровых, у которых ребенку будет и тепло, и сытно.
– Оставайся здесь, Никала. Тебе ведь хорошо у нас? – пожилая Эпросинэ-ханум, обняв мальчика, ласково посмотрела на него своими внимательными и сострадательными глазами. Для каждого жило в ней доброе слово, а ее мягкий покладистый характер делал ее другом для любого, кто только желал этого.
– Ты не отчаивайся, швило-джан! Милосердный Святой Гиоргий привел тебя к друзьям, которые будут любить тебя и постараются заменить тебе утраченное. Вот и матушка твоя бедная, Текле, да упокой Господь ее душу, предчувствуя близкую кончину, просила меня позаботиться о тебе, чтобы мы стали тебе семьей… Так и сказала, мол, поручаю моего Никалу прежде всего Богу, а потом вам, Эпросинэ-ханум. Что тебе подарить, сынок, чтобы ты позабавился?
– Я хочу рисовать, Эпросинэ-ханум, – сказал он, и слезы навернулись на его глаза.
– Не называй меня «ханум», Никала. Говори просто «бабушка». И не плачь, ты ведь мужчина! Шени чири ме! Привезем тебе из Тифлиса красок и бумаги, рисуй, сколько душе угодно!
На том и порешили. Добрая женщина оставила мальчика у себя и заботилась о нем, как о родном человеке.
Бывало, по вечерам Эпросинэ-ханум садилась за старинный карточный стол со своей взрослой дочерью, и они с азартом и без плутовства играли в какую-то странную игру. Увлеченные, они с такой прытью и возбуждением кидали кости, выкрикивали непонятные слова: «чари-ек», «шешу-беш», «чару-ду», «дубара», «беш-дорт», и так грозно стучали фишками по деревянной, богато инкрустированной поверхности, что мальчику становилось жаль эту несчастную доску, что стойко выдерживала подобные удары. Судя по всему, дочь постоянно была в проигрыше, поскольку обсуждая вслух каждый свой ход, досадовала, что не так он был сыгран. Женщины спорили и громко бранились, пока случайно Эпросинэ-ханум не заметила Нико, тихо стоявшего уже долгое время за ее спиной.
– Поди сюда, сынок! – мягко сказала она, завидев его любопытство. – Чего смотришь? Тебе интересно? Я научу тебя играть, если хочешь… Игра эта старинная называется «нарды», и досталась она мне от любимой бабушки Нектаринэ. Великим была она знатоком в этом деле! С любым мужчиной могла сразиться, и не помню, чтобы она кому-нибудь проиграла, даже самому достойному противнику. Вот, смотри, это «зари» – игральные кости, – она стала показывать ему белые кубики из слоновой кости с черными точками на них и объяснять правила. Мол, цель игры – бросать кости и передвигать камни в соответствии с выпавшими очками, пройти ими полный круг по доске, зайти в свой «дом» и, наконец, выбросить их за доску раньше, чем это сделает противник…
– А что это за слова, бабушка, которые вы произносите криком? – заинтересованно спросил мальчик.
– Это цифры, Никала. Здесь смешались разные языки – индийский, персидский, турецкий…
– А почему же нельзя говорить на понятном языке: «один-пять», «четыре-три»?
– Э-э-э, швило, так не пойдет! Это было бы недостойно, неуважительно по отношению к этой древней игре… Да не тычь ты пальцем, считая ячейки, которые прошел «камень». Смотри, как делаю я. – И она, театрально изобразив на добром своем лице орлиный взгляд, охватила им все поле и мгновенно перебросила «камень» на нужное место. – И не думай, что соперник не следит за правильностью твоих ходов, как бы быстро ты их ни делал. Еще как следит!
Эх, хорошо ему жилось в этом милом доме в Шулавери, где он впервые услышал от домочадцев армянскую и русскую речь. Здесь, с утра и до вечера, его окружали уют и тепло. А когда приходила ночь, ему непременно снилась Кахетия, благодатный край Грузии – живописные горы, суровые древние монастыри и царство бесконечных виноградников, в котором к осени с вьющегося винограда уже тяжело свисали налитые гроздья, на рассвете покрытые росой, как слезинками, и готовые утолить и опьянить своим соком жаждущего. Под солнцем их лиловые ягоды становились настолько прозрачными, что сквозь тонкую их кожицу просматривались твердые косточки.
Ему снилось родное село Мирзаани, что раскинулось на холме прямо над Алазанской долиной, с бескрайними своими полями и пасущимися на них отарами овец, деревенский двор, их крикливый петух Мамало и рябая курица с пушистыми цыплятами. Грезилась исхудавшая мать, стоявшая у калитки в ожидании сына. И та девочка в желтой шляпе – Иамзэ – с веселым воздушным шариком в руках, что так приглянулась его душе…

* * *
Спустя пару лет один из сыновей Эпросинэ-ханум, Гиоргий, увозил мальчика в Тифлис:
– Пусть Никала поживет в столице, матушка. В Тифлисе ему будет интереснее. Хоть свет повидает! Хватит ему сидеть тут, в этой глуши… оглохнет здесь вконец от ваших нардов, зачахнет…
И вот, спустя всего несколько дней, мальчика, привыкшего к деревне, и не видевшего в своей короткой жизни ничего, кроме крестьянского быта, усадили в восьмиместный дилижанс на конной тяге, куда вместе с ним уложили его небогатый скарб, и он, в сопровождении дяди Гиоргия, тронулся в путь.
Всю дорогу он смотрел в окно и с сожалением наблюдал за тем, как мало-помалу менялся ландшафт, как стали исчезать поля и становиться безжизненными холмы. Добродушный Гиоргий, заметив испуганность мальчика, старался веселить его на протяжении всего путешествия. Они проехали сады Крцаниси и Ортачала, затем миновали кривые домики в Харпухи и серные бани, чьи купола торчали прямо из земли и источали густой пар и такой странно-удушливый запах, что Нико, чтобы защититься от него, пришлось зажмуриться и закрыть нос и рот обеими руками.
– Смотри, Никала, это Метехская крепость, – рука дяди указывала направо. Там, на высокой скале над Курой, возвышалось здание, окруженное какими-то постройками. – Сейчас это царская тюрьма, – прошептал он, наклонившись к уху мальчика. – А площадь эта есть татарский Мейдан. Самое «сердце» нашего Тифлиса.
Взгляд мальчика уловил разгоряченные и лукавые глаза купцов и торговцев, в подвижной выразительности следивших за своим товаром и жадно выискивавших новых муштари на этой небольшой площади, сжатой со всех сторон кривыми и косыми «карточными» домиками.
Их дилижанс двинулся в сторону Армянского базара, вечно шумного и деятельного. Эта улица начиналась с самого Мейдана и шла вверх, заканчиваясь на Эриванской площади. Они проезжали мимо развалин, на которых всесокрушающее время нарисовало узоры глубоких трещин, и мимо домов новой архитектуры с прекрасной лепниной в причудливом восточном вкусе. В одном месте путь им преградило множество арб, ведомых нерасторопными, вечно жующими буйволами, а затем – караван из нескольких десятков диковинных животных. Дядя Гиоргий пояснил, что это верблюды. Они, мерно покачиваясь и гремя бесчисленным множеством бубенчиков, несли на своих горбах пестрые ковры Персии и богатые шали Индии.
Наконец, дорога освободилась. Возничий стегнул лошадей и дилижанс со скрипом тронулся с места. Пробираясь взглядом по этим улицам и закоулкам, Нико на каждом шагу встречал ремесленников, работающих не в мастерских, а под открытым небом, на солнце, раскаляющем своими прожигающими насквозь лучами груды камней, сложенных в дома и сакли. Все самое лучшее, что производил Восток, все это было собрано здесь, на этой улице, деловитыми армянами: различных оттенков сукно, кожаные ремни, косматые черные бурки, оружие горцев. И персидские узорные ковры, шелковые ткани и расписной фарфор из самого Китая…
– Устал, сынок? – голос дяди Гиоргия отвлек Нико от путаных мыслей. – И проголодался, должно быть? Потерпи немного… и скоро увидишь свой новый дом. Вот приедем, сядем за стол и поедим горячую чихиртму с курицей и горячим лавашом… Ты ведь любишь хорошую чихиртму?
Нико утвердительно кивнул. Действительно, он впервые испробовал этот густой суп в имении Калантаровых, и он ему очень нравился. Особенно, когда его мастерски готовила сама Эпросинэ-ханум.
Недавно отстроенный двухэтажный родовой дом Калантаровых располагался в Сололаки, на Садовой улице. Здесь многие дома выстроены богачами. Все они каменные, в стиле ампир, с грифонами и купидонами на фасадах, с аккуратными железными балкончиками, и с нарядными, порой помпезными, подъездами, где на столбах, рядом с лестницей, установлены фонари, которые торжественно освещают всю парадную с ее лепниной и пилястрами. Это было типично тифлисское жилище – гостеприимно распахнутое, щедрое и шумное. Здесь, в этом дворянском гнезде, поселилось большое и дружное семейство: три брата – Гиоргий, которого, как потом узнал Нико, в Тифлисе звали на русский манер Егором, Мелик и Калантар. Первые двое были крупными предпринимателями, владели конным заводом в Шулавери, маслобойнями. А Калантар был владельцем большого караван-сарая. Хозяйством в доме управляли в основном женщины – в нем часто рождались дети, и маленький Нико рос вместе с ними на правах родственника и понемногу постигал основы тифлисских дворовых игр.
– Разве ты не умеешь играть в «авчалури», Никала? Все дети знают эту игру!
– Нет, не умею, – ответил мальчик. – Зато я умею играть в нарды.
– Смотри, – говорил один из домочадцев, озороватый Михо, – видишь мешочек?
– Ну, вижу, и что?
– Этот сделан из старого маминого чулка. А иногда – из наших порванных носков. Внутрь зашивают горсть сухого красного лобио или кукурузных зерен. Или гороха.
– Потому от него такой шум?
– Да. Подбрасываешь его вверх, ударяешь снизу ботинком – сначала правым, потом – левым. А ребята пусть считают, сколько раз он взлетит, да так, чтобы земли не касаться. Выигрывает тот, кто сделает это большее число раз…
Было видно, что Михо, да и другие мальчики в доме Калантаровых, были виртуозами в этой забаве, умудряясь подбрасывать «авчалури» несколько десятков, а то и сотен раз, перебрасывая мешочек с ноги на ногу, поддавая его то носком ботинка, то пяткой, а то и вовсе лодыжкой. И Нико вскоре с досадой признал, что ему никогда не победить их в этом странном развлечении, которое он сразу же окрестил «летающим носком».
А еще он научился играть в «кочи», поначалу искренне удивляясь тому, что дети в Тифлисе деловито бросают в воздух эти причудливой формы бараньи косточки, покрытые лаком, шкодливо выкрикивают непонятные слова: «алчу-кочи!» или «тохан – бабои похан!», и находят в этом озорстве большое удовольствие. Михо сообщил ему, что право первого хода получает тот, у кого эта косточка встанет на ребро:
– Это называется «алчу», Нико. Я вот сейчас выброшу свой кочи вперед, а ты должен в него попасть своим кочи. Если не попадешь, тогда придет моя очередь целиться. И если я попаду, то получу в приз твой кочи. Понял?
В некоторые забавы можно было играть вместе с девочками. В жмурки, ловитки, семь камешков или «кучур – на место». А в паузах между играми они мимоходом злили печального дворника Шамо, что ежедневно мел всю Садовую от начала и до самого ее конца, при этом напевая зычным голосом:
«Любил я очи голубые, теперь влюбился в черные.
Те были нежные такие, а эти непокорные…».
Он был небольшого роста, мускулистый и чернявый. Ежедневно, после работы, он надевал на себя странное приспособление, похожее на «козу» из набитой шерстью ковровой ткани под названием «куртан», и шел подрабатывать носильщиком. Говорили, что с помощью куртана, в лямки которого он просовывал свои большие руки, он в одиночку поднимал пианино на третий этаж, перехлестнув груз ремнем.
Так вот, когда Шамо входил в маленькую будку, чтобы спрятать там свою метлу и огромный жестяной совок, сорванцы запирали будку снаружи и дразнили его на тифлисском наречии из смеси русского, грузинского, армянского, курдского языков. До поры до времени муша Шамо терпел их наскоки, лишь устало улыбался детворе, но и его терпению пришел конец. Первым под его горячую и сильную руку попал сорвиголова Михо.
– А-ах шени, бемураз ты такой! – поймав того за шиворот, дворник с легкостью затащил сопротивлявшегося безобразника в будку и усадил на табурет напротив себя. Михо с ужасом следил за его правой рукой, крепко сжимавшей рукоять метлы. Но Шамо прочел мальчугану краткую лекцию на тему «старший-младший», а в конце произнес фразу: «Сынок, – сказал он, – если не можешь сделать ничего хорошего, то и плохого не делай!». С этими словами муша Шамо выпустил его из будки, одарив на прощанье горстью конфет. Притихшие дети, ожидавшие суровой расправы над товарищем, были озадачены, когда он делился с ними сладостями и жизненной философией муши Шамо.
Калантаровы держали детей, по мере возможности, в строгости. Бывали дни, когда глаз с них не спускали. Именно по этой причине предпочитали неуемные сорванцы обитать не в своем, а в соседних дворах, что победнее, с легкостью находя там новых друзей для своих игр и шалостей. Во дворах этих была особая прелесть – длинные и широкие деревянные резные балконы-галереи изнутри опоясывали дом ярусами, нависшими над маленькой площадкой двора, и на эти ярусы с ажурными перилами открывались двери комнат, расположившихся здесь анфиладой. Лестницы же здесь были часто винтовые и пристраивались к зданию снаружи.
Во дворике, куда повадилась ходить детвора Калантаровых, росли три дерева – акация, гранат и тута. И стоял «крант» для общего пользования. Солнце появлялось здесь только на балконах, в комнаты к жильцам оно никогда не заглядывало. Зато попадало оно на третий этаж, где в глубоких многокомнатных квартирах жили «большие люди»: семьи старого доктора Шнитмана и инженера-железнодорожника Донцова, а также сухопарая учительница французского мадам Тер-Акопова, никогда не бывавшая замужем. Вход к ним был только с улицы, с парадного подъезда. Во второй ярус можно было попасть или через двор, вверх по деревянной лестнице, или по лестнице подъезда. В комнаты же первого яруса можно было войти только со двора. И стояли эти темные комнатушки, сиротливо прижавшись друг к другу так, что сосед всегда знал не только, какой обед у соседа, но и о чем он думает, ведь в старом Тифлисе думать принято громко. Все знает сосед, все слышит и видит! По звуку определяет, чья дверь вдруг предательски скрипнула и догадывается – «с чего бы это? да что ты говоришь? а, ну конечно! как же это мне сразу на ум не пришло!». Подмечает внимательный сосед даже то, чья жена и когда… ходила… душной тифлисской ночью… расфуфыренная… поливать цветы! А цветы, несмотря на такую заботу, отчего-то не политые стоят месяцами и вянут…
Жизнь била ключом в этом мирке. То и дело разносилось с первого яруса:
– Ануш, бала-джан, поднимись к мадам, постучись культурно, спроси который час.
– Мама, потерпи, сейчас наш Арсен придет, будет кричать «яйса, свежи яйса!», значит ровно десять часов.
– Ах ты, ленивая такая! – ворчала мать. – Ничего тебе поручить нельзя!
И тут во двор входит громкий голос продавца Арсена, протяжно поющий:
– «Яйса, свежи яйса!»
Тут же, на первых двух этажах появляются красные, желтые, синие халаты женщин в чустах, выстраивающихся в очередь к Арсену. Каждая накладывает яица в свою корзину, предварительно просматривая их на солнце, и проверяя таким образом их свежесть.
– Что смотришь? Что там ищешь? – привычно ворчит Арсен. – Курица сегодня снесла…
А с другой комнаты доносится:
– Витик, вставай, лежебока. Арсен уже был! Завтракать пора!
Очередь у «кранта» занимали с самого утра. Знали, что сын портнихи, Арам, проснись он, будет полчаса в нем мыться, фыркая от удовольствия и подтягивая свои то и дело сползающие кальсоны. Керосинки на балконах уже шипели, вокруг них хлопотали хозяйки.
– Марго-джан, шакар чунес?
– Марили момеци ра, Жужуна-генацвале!
А старая Вартуш, высохшая от ветра времени, сидя на табурете возле окошка, пела свою любимую песенку:
«Ми пучур бабушка, нстела акушка, утума семушка, наюма дедушка…».
Толстый, неповоротливый Витик, завидев «братву» из Калантаровского дома, выбегал из комнаты, не доев свою кашу. За ним бежала его мать, крича и плача, что она «похоронит папу» и сама умрет, если он не съест еще одну ложку хотя бы ради нее.
После завтрака во двор, поближе к «кранту», выставлялись лоханки и начиналась стирка. В мыльной пене копошились женские руки. Они что-то усиленно оттирали, выжимали, затем полоскали, и снова отжимали. А потом заполняли отстиранным бельем веревки, что протягивались через весь двор, от туты до акации, и от столбика к балкону. А на перила «выбрасывались» подушки, одеяла, коврики, которые предварительно хлестались рукоятками веников или швабрами. Детям нравились эти «занавеси», они помогали при игре в прятки.
А потом во дворе раздавался хриплый голос бойкой Нази-бебо, приводившей во двор своего старого ослика, на спине которого висели хурджины:
«Мацони! Ма-ла-ко-о!», – и опять хозяйки спешили вниз, на этот призыв.
– Почему этот мацони такой желтый? – спрашивала одна.
– Это «камечис», буйволиный, очень полезный. От всего лечит.
Спустилась и француженка, мадам Тер-Акопова. Но, увидев бедного ослика, у которого от старости уже провис хребет, она схватилась обеими руками за свое бледное лицо и с жалостью прошептала: «О, Mon Dieu!  Несчастное существо!» и удалилась, наотрез отказавшись покупать целебный кисломолочный продукт у бесчеловечной мацонщицы. Нико тогда показалось, что мадам пустила слезу, иначе отчего это она вдруг достала из кармашка кристальной белизны платочек и коснулась им своих глаз?
– Дрянная старая дева! – прошипела ей вслед, блеснув глазами, мацонщица Нази-бебо. – Ишь ты, бла-га-род-ная какая нашлась, осла пожалела! Лучше себя пожалей! Прожила ты свою безгрешную жизнь, поэтому и не знала ни одного счастливого дня! – а потом, переключив взгляд на детвору, которая обступила со всех сторон света вьючную скотину и гладила ее до полного одурения, она завопила диким голосом:
– А ну-ка, руки свои уберите от моего осла!
Ребятки же, казалось, напрочь оглохли и продолжали свое дело, лаская ишачка и невзирая на громкие подзатыльники своих матерей.
Вдруг во дворике появляется зелень: киндза, петрушка, укроп, реган, тархун. Ее катит перед собой на тачке сам продавец. Фрукты тоже едут, но не на тачке, а верхом на человеке. На голове его громадная плоская деревянная чаша с товаром. Настоящий кинто!
Раз в неделю, где-то в середине дня, вся Садовая на несколько часов теряла спокойствие. Женщины и мужчины хватали пустые бидоны и по гулким деревянным балконам, по гудящим деревянным лестницам взапуски неслись на улицу:
– Кэ-ра-син! – такое необходимое всем зажигательное слово.
Лошадь, железная бочка с керосином, пожилой армянин с колоколом в руке еще только на подходе, а чье-то чуткое ухо уже уловило звон, значит, лети поскорее, пока улица в неведении дремлет. Вот люди и бегут, громыхая бидонами и клича любимых соседей.
А когда садилось солнце во дворе, появлялся завсегдатай по имени Шакро. Он нес на спине два мешка. Один был доверху наполнен воздушной кукурузой, слепленной подкрашенным сиропом в шары размером с яблоки. Сквозь другой просматривались очертания бутылок.
– Бады-Буды! На бутылки! Бады-Буды. Ме-ня-ю на бутылки!
Шакро был любимцем всех детей и злющим врагом их родителей.
– Ма-ма-а-а! – кричал Витик истошным голосом, будто во дворе начался пожар. – Дай три бутылки. Быстро! Наш Шакро бады-буды принес!
– Ва-а-ай! – вырвалось из женской груди. – Не дам тебе никаких бутылок! Ишак ты карабахский!
Тот искривился и издал странный звук, похожий то ли на смех, то ли на плач.
– Ах, ты плут! Делай одно дело: или кричи и плачь, или не смейся, когда плачешь! Сто раз повторяла: хватит тебе уже эту заразу кушать! Намучилась я с тобой! Сдохнешь в один день, освобожусь от тебя! – Витикина мама подробно перечислила все беды, какие обрушились на нее со дня его рождения и по сей день. Сверкая глазами и хватаясь за голову, она в то же время зорко следила за тем, какое впечатление производит не столько на непослушное дитя, сколько на соседей, и, в зависимости от этого, то сгущала краски, то смягчала их.
Но хитрый Витик давно смекнул, что не нуждается в ее благоволении. Точно зная, где в доме хранятся бутылки, он хватал их своими пухлыми руками в охапку, и, гремя стеклом и очертя голову, бежал менять их на сладкую кукурузу, чтобы поделиться хрустящими и сладкими шарами с другими мальчишками. Ведь иначе его, толстяка, не брали в игру.
А порой в этот шумный двор захаживал старик с пестро расписанным ящиком на скрюченной спине. Звали его Шалико и был он потомственным шарманщиком. Переступив за кованую дверь, он снимал с плеча музыкальную шкатулку и располагался под акацией, чтобы завести «кормилицу». Шарманка была старой и страдала хрипотой, монотонным кашлем и перенесла на своем веку не одну починку. Да видно мастера попадались все никудышные, потому что в некоторых местах поющий «органчик» вдруг начинал заикаться, издавать печальный и дрожащий звук, точно старческий вздох, и все плакал, плакал. И старое небо плакало вместе с ним моросящим дождем. А иногда он тянул одну и ту же ноту, сбивая все другие звуки, что делало музыкальное произведение фальшивым и нестройным.
Первыми на звуки плачущей шарманки бежали любопытные дети. Пока Шалико размеренно вращал рукоятку своего агрегата и скрипучим голосом пел подряд две песни о несчастной любви, с верхних ярусов дома, привязанные на веревках, опускались булки, рогалики, кусковой сахар и конфеты. А тонкая душой мадам Тер-Акопова, торопливо стуча каблучками, всегда являлась публике в нарядном виде: в длинной черной юбке и кремовой шелковой блузе с брошью, и уважительно погружала монетки в его засаленный серый картуз. Собрав «урожай», мужчина накрывал шарманку старым чехлом из синего холста, взваливал на спину и тяжелым шагом шел дальше…
Однажды тетушки Калантаровы повели детей на прогулку по Михайловской улице, в парк, носивший странное название «Муштаид». Тетушка объяснила, что некий выходец из Персии по имени Ага-Мирфетах Муштаид получил эту территорию от властей и построил здесь дом. И была у него наложница, грузинская красавица по имени Нино. Мол, купил он ее на невольничьем рынке в Константинополе, влюбился и женился на ней. После возвращения в Грузию Нино заболела и умерла. Супруг сильно скорбел по ней и похоронил ее тело рядом с домом, а вокруг могилы посадил много роскошных розовых кустов и реликтовых деревьев, которые и стали фундаментом для этого парка.
В этом «Гульбищном саду для тифлисцев» царила обстановка праздника: продавали ситро и сладкую вату. А на одной из аллей усатый старик с перекинутым за сгорбленной спиной ящиком кричал зазывным голосом на тифлисском диалекте:
– Аба, пломбир в стака-анчике, цхел-цхели шоколадни маро-ожниии!
Нико еще не знал вкуса мороженого, и тетушки, что сопровождали детей на этой прогулке, решили устроить им праздник.
– Аба, свежи-и-и, гариачи-и-и, маро-ожни-и-и! На раз-ре-ез!
Тетушки переглянулись, заулыбались, и одна из них, остановив мороженщика, попросила показать, какое такое у него мороженое «на разрез»?
– Сначала купи, а патом я тэбэ пакажу, барышня! – ответил тот, вытирая пот со лба.
Тифлисец рассуждает как? Сначала поверим, потом проверим! Не оттого ли люди живут здесь весело, легко и долго…
Когда мороженщик получил деньги, то взял нож, воткнул его в один из стаканчиков, и спросил:
– Папалам резат? – его глаза плутовски созерцали красивую барышню, которая, конечно же, никогда бы не согласилась, чтобы ее стаканчик с мороженым был изуродован ножом.
Но даже изумительный вкус сливочного мороженого, быстро тающего и превращающегося на языке в капельки сладкого парного молока, не мог оторвать взгляда Нико от художников, что с кистями в руках стояли за своими, расставленными на ножках, мольбертами. Рядом с ними, на траве, лежали краски, бутыли оливы. Одни рисовальщики сосредоточенно что-то изображали на своих холстах, накладывая на них краски так, что становились заметными мазки кисти. Другие – только пришли и выбирали себе подходящее, хорошо освещенное, место, расставляли мольберты, посмеивались, перебрасывались шуточками и фразами…
Нико вздохнул, представив себя на их месте: «Когда же закончится это глупое детство?».
А еще он учился русской и грузинской грамоте, по воскресеньям ходил с семьей в Сионский собор поставить свечку Сионской Божьей Матери, по праздникам – в Казенный Театр, или оперу, что был построен в роскошном мавританском стиле и представлял собой совершенно очаровательное сооружение. В нем шли «Фауст» и «Аида». Но Нико, казалось, интересовало только рисование. Взяв в руки красный карандаш или уголь, он каждую минуту изображал всех живущих в доме и соседей. Везде: на бумаге, на заборах, на стенах домов и даже на склонах Сололакского хребта, у подножия которого располагался дом его благодетелей. А порой он забирался на крышу и начинал углем зарисовывать прямо на жестяной кровле все, что оттуда видел: Метехи, неприступную крепость Нарикала, Святую гору Мтацминда, Ботанический сад и горделивую Куру, разделившую город надвое. Его рисунки очень нравились домочадцам, они с гордостью показывали их своим частым гостям.
После убогих Мирзаани и Шулавери, взор мальчика не переставал дивиться шумному колориту старого Тифлиса, служившему мостом между Европой и Азией. Узкие кривые улочки с маленькими домиками, что прижимались друг к другу, носили удивительные названия – Винный ряд, Угольная, Армянский базар, Башмачный ряд, Сионская, Банная, Ватный ряд, – они змейками ползли по склонам гор, вмещая в себя причудливо кипевшую городскую суету, включая всхлипывающее пение муэдзина с минарета незабвенной лазурной мечети на Мейдане.
Он бродил среди уличных лавок, что неровными рядами выпирали из домов и вытесняли прохожих на проезжую часть улицы. В этом месте, под лязг сотен весов с металлическими чашками, подвешенными к коромыслу на цепочках, можно было купить все, что только могло возжелаться душе – персидские ковры, кувшины местные и привозные, фрукты, сукно.
Здесь трудились, зарабатывая себе на хлеб, добропорядочные мастера с подмастерьями и ремесленники, пользовавшиеся большим уважением и соблюдавшие свои законы чести: гончары, оружейники, войлочники, сапожники и башмачники, кузнецы, ювелиры и слесари. Этих вольных мастеровых и мелких торговцев называли в Тифлисе одним емким словом «карачохели», и многие из них отличались поистине рыцарской натурой, беззаботностью и хорошими манерами. Люди эти были плечисты и сильны, облачены в черные шерстяные чохи, обшитые по краям тесьмой. Под чохой у них ахалухи из черного атласа в мелкую складку. И такие же черные шерстяные шаровары, широкие книзу и заложенные в сапоги со вздернутым носком, голенища которых перевязаны шелковой тесьмой. Они подпоясаны серебряным ремнем, имеют расшитый золотом кисет и шелковый пестрый платок «багдади», заложенный за пояс, а головы их венчает островерхая папаха из шерсти ягненка, под названием «цицака», или «перец». В зубах же, для пущей солидности, некоторые карачохели дымят трубку, инкрустированную серебром.
Прямо на улице здешние портные умудрялись находить новых клиентов, снимали с них мерки, и вот, глядишь, они уже утюжат новую рубаху, размахивая в разные стороны утюгом, наполненным горящими углями:
«Снимай свою старую сорочку! Отдай в духан, пусть там ею полы моют. Такой уважаемый человек как ты должен выглядеть достойно. Вот, бери, примеряй эту! Не жмет нигде? Ну, тогда носи на здоровье, дорогой! Как сносишь – приходи еще! И друзей приводи! Все довольны будут!».
Пройдешь еще пару шагов – новая встреча – цирюльник рад привести любого в человеческий вид, постричь или побрить, и даже предложит зеваке «кровь пустить» для омоложения, для чего мигом извлечет из банки противных черных пиявок и приложит их к нужному месту на теле.
Тут и пекари, круглосуточно пекущие горячий хлеб «шоти» в круглых печах «тонэ» из огнеупорных кирпичей. И при этом еще и поют, ведь хлеб это любит, от этого он становится хрустящим и приобретает особый душистый аромат. Именно так должен пахнуть настоящий хлеб в старом Тифлисе. А там, глядишь – повара, как змеи-искусители, со своими мангалами, где томятся мучительно ароматные куски шашлыка, нанизанные на шампуры, дух от которых одурманивал и будил аппетит. Краснощекие мангальщики, пританцовывая, ловко орудовали над ними, как будто совершали магический ритуал: то крутя над огнем, то поднимая вверх шампуры, нанизанные трескающимися от жара и истекающими соком бадриджанами и помидорами. А с подрумяненных и нежных кусков мяса сочились в огонь капли жира, от чего угли приятно шипели и от них поднималось облако дурманящего дыма. Оно обволакивало прохожих, дразнило им ноздри, призывало замедлить шаг и влекло отведать блюдо, впиться зубами в обжигающее мясо.
Винные погреба, духаны, харчевни и чайханы – «утром – чай, вечером – чай, душка моя, не серчай!». Отовсюду доносилось благоухание доброго кахетинского вина на любой вкус – старого и молодого, черного и белого, кислого, сладкого, сухого. И кваса, чачи, водки, чая или лимонада, выбирай что угодно настроению, чтобы запить вкусную еду. Но прежде чем ввязаться в разговор с торговцем, убедись, что ты все еще слышишь звон шаури и абази (шаури равнялось 5 копейкам,а абази – 20 копейкам) в своем кармане…
Жизнь здесь начиналась задолго до рассвета, шумно кипела и была наполнена стуками молотков, звуками дудуки и зурны, песнями бродячих музыкантов, жалобными хрипами шарманок, перебранками торговцев с покупателями, свистками городовых, криками разносчиков, воплями извозчиков скрипучих фаэтонов, танцами кинто и болтовней зевак, что толкались на перекрестках. Среди них были и персы в аршинных шапках, и лезгины в мохнатых бурках, и курды, и татары, и турки в чалмах. Они продавали свои пряности, «заморские специи» и фрукты из Азии.

Но увидел наш Нико и новый Тифлис, совершенно европейский, что расположился в равнинной части города. Начинался он с Эриванской площади и продолжался хорошо освещенным Головинским проспектом с величественным Дворцом Наместника российского царя на Кавказе и Штабом командования войск Кавказского военного округа. А неподалеку, на Гунибской площади, вырос громадный Военный собор в византийском стиле. Параллельно Головинскому проспекту двинулись и другие улицы, вверх, на Мтацминда, и вниз – к Куре, где на Михайловской, Елисаветинской, Александровской и Воронцовской улицах возвышались ампирные или ренессансные постройки двух и трехэтажных зданий. Здесь находились новенькие магазины, музеи, всевозможные учебные заведения, банки, конторы деловых людей и доходные дома. А также – редакции газет и журналов, что выходили на грузинском, русском, армянском и других языках. Господа, гулявшие по Головинскому, по внешнему своему виду почти ничем не отличались от живущих в Париже или Петербурге, холодно демонстрируя модные европейские новинки. И если в старом городе карачохели запивали свою печаль кахетинским вином, то здесь аристократия потягивала французский коньяк под звуки французского шансона. «Кавказский Париж» – именно так называли тифлисцы свой город. И коли кому выпадало счастье попасть сюда, волею судьбы или по службе, он тотчас же покорял всех своим неповторимым колоритом и духом. Не обошла эта участь и нашего Никалу. Этот удивительный город с его узкими улочками и широкими проспектами, отдал мальчику свою теплоту и привязал к себе навсегда…


Валериан Маркаров

На берегах Куры, на горячих серных источниках, некогда возник Тбилиси (до 1936 г. Тбилиси назывался Тифлис). Этимология названия города восходит к слову «тбили» – «теплый». Город имеет свою мифологию – легенду о царе-охотнике и фазане, сварившемся в горячей серной воде.
Здесь издавна поклонялись разным богам, уживались разные культуры, сообща восстанавливали разрушенное алчными завоевателями. Тбилиси, как двуликий Янус, всегда был обращен одним лицом к Азии, другим – к Европе. Таким он оставался и в 1910-1920-х гг.
Сложный организм города напоминал человека в модном европейском костюме, из-под которого выглядывал азиатский кафтан. По словам писателя Эраста Кузнецова: «Запад тут встречался с Востоком... Христианство тут сталкивалось с исламом. Север с Югом. Патриархальная деревня – с наступающим на нее городом, XIX век, уютный век позитивизма, – с XX веком, апокалиптичность которого уже ощущалась».
Илья Эренбург отмечал, «в этом городе, где потребность выражать себя в творчестве почти сравнялась с потребностью есть, спать, утолять жажду, где каждый третий – художник или поэт, или музыкант.., – привыкли почитать художественный талант за нечто само собой разумеющееся, обыденное, а искусство – за естественную  часть повседневной жизни». А писатель и поэт Григол Робакидзе называл Тифлис «странным городом», «фантастическим».
Несмотря на тяжелый политический и экономический кризис в Грузии в первой четверти ХХ в., накал литературно-художественной жизни в Тифлисе не снижался: в духовной атмосфере столицы пересекались и мирно уживались, прекрасно дополняя друг друга, разнообразные художественные и литературные интересы. В бурной разнородности и живительной экзотической силе города искали вдохновение многие и многие местные и приезжие поэты, писатели, художники. Они нарушили покой городских улиц, а тбилисские духаны превратили в «парижские» кафе, где под звуки национальных инструментов велись горячие споры об искусстве.
В соответствии с духом мятежной эпохи, бунтари от искусства испытывали потребность придать жизни новый смысл. Их, отважных и дерзких, объединяла исполненная достоинства одержимая устремленность вперед, не дававшая пасть духом в смуте времени. Они не помышляли о славе. Она пришла к ним сама. Они работали напряженно и плодотворно, избегая реальности и желая вольной жизни, придумывая новые мифы и символы, утверждая новую эстетику, вопреки ощетинившейся эпохе.
Тифлис 1910-1920 гг. напоминал Ноев ковчег: местные и приезжие, обманутые и все потерявшие, идеалисты и циники, богатые и бедные, талантливые и выдававшие себя за гениев, купцы, военные и гражданские, художники, композиторы, поэты – все смешалось под внешней благопристойностью Востока и патриархальностью быта.  Музу гостей вдохновляла атмосфера одухотворенной дружбы и творческого братства, которую создали хозяева. Вокруг рушился старый мир, а здесь с мудрой беспечностью и восторгом, порожденным свободой от норм и традиций, расцветала своя субкультура.
В Тифлисе грузинский гедонизм процветал в десятках духанов и увеселительных садов с самыми экзотичными названиями: «Гамлет», «Сюр Кура», «Не уезжай, голубчик мой», «Шантеклер», «Монплезир», «Маленькая вошка», «Эльдорадо», «Фантазия», «Загляни дорогой», «Сам пришел», «Сухой не уезжай», «Сан-Суси», «Джентльмен», «Ноев ковчег», «Бедни Ладо», «Вино, закуски и разний горячи пищ», «Париж», «Арарат», «Дариал», «Кинь грусть»… Вокруг Воронцовской площади расположились духаны «Дарданеллы», «Зайдешь – отдохнешь у берегов Алазани», «Вершина Эльбруса», а на площади Майдан – «Варяг» с вывесками Нико Пиросмани. Именно в этом духане художники Михаил Ле-Дантю и Кирилл Зданевич впервые увидели картины художника Пиросмани в 1912 г. На Солдатском базаре находились духаны «Добри Васо», «Шантеклер», «Джентльмен» и др. Лексика названий духанов и вывесок вобрала в себя пряный остроумно-ироничный дух старого Тбилиси. В каждом названии – меткий словесно-художественный образ.
Поэт Иосиф Гришашвили писал: «В Тбилиси было немало духанов, вроде чайной «Родина», каваханы «Саят-Нова», закусочной «Гамлет», где устраивались целые поэтические состязания, а у духанщика Абрагунэ кормилась вся тбилисская богема»( И. Гришашвили. «Литературная богема старого Тбилиси». Тбилиси, 1977, стр. 83). Духаны и их владельцы сослужили хорошую службу литературе, искусству и… революции.
Традиция тифлисской богемы восходила к прошлому, и она еще сохранялась в старой части города, где в кофейнях и духанах Майдана пели свои стихи народные певцы-ашуги Скандар-Нова, Гивишвили, Иэтим Гурджи. Но их язык – удивительно живой и красочный сплав многоязыкой пестрой городской речи, по-восточному цветистой – уже  перебивался мелодией новой поэзии, которую утверждали поэты-голубороговцы («Голубые роги» – литературная группа грузинских символистов, созданная Паоло Яшвили в 1915 г. Просуществовала до 1930-х гг.) во главе с Тицианом Табидзе: «Розу Гафиза я бережно вставил в вазу Прюдома, Бесики сад украшаю цветами Злыми Бодлера».
Для молодых искателей нового искусства многочисленные духаны Тифлиса (В 1864 г. в Тифлисе функционировал 441 духан, но с появлением европейских ресторанов и столовых в 1887 г. их оставалось не более 151) стали долгожданным прибежищем. Здесь традиционно царил мир празднества, здесь люди общались независимо от возраста, происхождения и жизненной позиции – поэтому посещение духанов являлось важным моментом бытия. Вино и хлеб, освященные словом и смыслом, имели важнейшее значение в жизни грузина. За трапезой он становился добрым, веселым и мудрым, а застолье превращалось в почти мистическое действо, праздник, временный выход в лучший мир без страдания, страха и горя.
«Духан имел функции более широкие и многообразные, чем это следовало из его прямого назначения. Духан был своего рода маленьким клубом, обладавшим определенной индивидуальностью: постоянное место и связанные с ним особенности (специфический район города и квартал, достопримечательности разного рода и т.д.), индивидуальность владельца (его происхождение, вкусы, дружеские и родственные связи), постоянный круг посетителей со своими привычками и, наконец, постепенно зарождающаяся некая общность людей со своей социальной психологией» (Эраст Кузнецов. «Пиросмани». Санкт-Петербург, 2012, стр. 282).
В духанах старого Тбилиси не только пили и ели, здесь читали наизусть строки из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», цитировали героико-приключенческий роман XVIII в. «Караманиани», один из значительных памятников грузинской художественной прозы XVII в. «Русуданиани».
Посетители знали репертуар тифлисских театров, в духанах можно было услышать стихи и песни местных ашугов, и устраивались даже поэтические состязания ашугов. Любители чтения приходили с дешевыми изданиями народных поэтов: «Ах, глаза, глаза», «Эта Нина, которая лучше той Нины», «Не простудись, барашек-джан», «Восхваление Верийской Вареньке»…
Тифлисские духаны привлекали посетителей и своими вывесками, стенными росписями и картинами на стенах. Владельцы духанов пользовались услугами живописцев и маляров из тифлисского амкара (цеха) (В 1914 г. в тифлисском амкаре состояло 109 мастеров (живописцев, маляров, иконописцев), имевший специальный аттестат амкара. В исторических документах амкар живописцев и маляров упоминается с 1770 г. Просуществовал он до 1920 г. Его работе покровительствовали грузинские цари Ираклий II и Георгий XII. Подробнее см.: И. Дзуцова, «Амкар живописцев в Тифлисе», журнал «Сабчота хеловнеба», 1984, N12, на грузинском языке).
Создателями вывесок и духанных настенных росписей были члены амкара живописцев и маляров: Карапет Григорянц, А. Мусаилов, Иванэ Вепхвадзе, Густав Гельфлинг, Гиго Зазиашвили, Жозеф Жуен, Александр Маисурадзе, Алекси Мчедлидзе, Абрам Гарибов, Бено (Бенедикт) Телингатер, Иван Беридзе, Михака Грубеладзе, братья Агароян, Базал Бадалов и другие. Осип Мандельштам, не раз бывавший в Грузии, писал по поводу тифлисских вывесок: «Чудесный случай наблюдать развитие языка живописного доставляют нам вывески, в частности, тифлисские».
Старожилы Тбилиси помнили духан «Симпатия» в подвале дома на Пушкинской улице, просуществовавший до 1956 г. «Симпатия» славилась своей вывеской работы Нико Пиросмани и портретами выдающихся людей всех времен и народов кисти художника-самоучки Карапета Григорянца: Александра Пушкина, Шота Руставели, Христофора Колумба, Вильяма Шекспира и др.
Для духанов писал свои картины Нико Пиросмани. Именно в духанах открыли его шедевры Михаил Ле-Дантю, Кирилл и Илья Зданевичи. В духане «Карданахи» Сандро Кочлашвили, на ул. Молоканской N23 (ныне ул. Пиросмани) он написал известный портрет юного Ильи Зданевича в студенческой форме. Здесь же будущие художники Сигизмунд (Зига) Валишевский и Кирилл Зданевич познакомились с самим Пиросмани (их привел Илья Зданевич). Увлечение живописью Пиросмани было связано с антибуржуазной программой молодых художников и литераторов, с их тоской по эстетическим ценностям народного творчества. По словам грузинского критика Лео Эсакия, футуристы называли своим «морфологическим источником» творчество Пиросмани.
В своем дневнике встреч с Пиросмани (1913 г.), в процессе поиска картин художника Илья Зданевич называет духаны, где он их обнаруживал: «Варяг» недалеко от вокзала, духан Бего Яксиева на Песковской улице N40, духан Месхиева на Черкезовской улице N70, Озашвили на Молоканской улице N50, духан Баядзе на Вокзальной улице N24, «Дарданеллы» на Воронцовской площади, «Белый духан» на Манглисском шоссе, «Новый свет» в районе Верэ, «Фантазия» и другие. В результате поисков Илья Зданевич собрал свыше ста картин Нико Пиросмани, которые ныне стали экспонатами музеев и национальным достоянием Грузии, страна ими по праву гордится.
В тифлисских духанах, а позже и в литературно-художественных приютах города рождались новые истины, новые идеи, вырабатывались концептуальные платформы будущих талантливых художников, поэтов, артистов. Век литературно-художественных подвалов был краток, но они стали таким же знамением бурлящего времени в жизни Тифлиса, как и Москвы, Петрограда, Киева. Подвалы создавались под влиянием и наподобие аналогичных заведений в Европе, в частности в Париже, где огромной популярностью пользовались кафе «Гидропаты», «Циферблат», «Белая лошадь», «Ротонда», «Эльдорадо», «Ша нуар», «Проворный кролик» и др.
«Трамвай выбивался в Европу из Майдана», утверждал поэт Игорь Терентьев в стихотворении «Тифлис». Илья Эренбург писал: «Мы бродили по нескончаемому Майдану, нам продавали бирюзу в смоле и горячие лепешки, английские пиджаки и кинжалы, кальяны и граммофоны, портреты царицы Тамары и доллары, древние рукописи и подштанники...». В кофейнях и духанных подвалах пели свои стихи ашуги Скандар-Нова, Гивишвили, Иэтим Гурджи. Со временем, Головинский проспект, центральная артерия столицы, «вытеснил» Майдан, и утвердил славу города – «маленького Парижа».
С благодатной почвы Тифлиса тифлисский литературно-художественный авангард (и особенно его русская диаспора) сосредоточился на пути в Европу. В то же время его представители помнили и о ценностях и достижениях прошлого, не игнорируя национальные традиции. В столице Грузии цвела традиционная поэзия розы и соловья, но вместе с тем Илья Зданевич горячо отстаивал заумный язык. После эпатажных прогулок Владимира Маяковского, Владимира Каменского и Давида Бурлюка, одетых в желтое и с раскрашенными лицами, многие в Тифлисе принимали футуристов за клоунов. В связи с этим И. Зданевич вспоминал: «В дни нашего будоражного пребывания в Тифлисе мы ходили без конца по гостям, по духанам, по кофейням, по улицам, по базарам и всюду сплошь читали стихи».
В Тифлисе возникла своеобразная мода на литературно-художественные кафе-клубы: «Кривой Джимми», «Би Ба Бо», «Павлиний хвост», «Ладья аргонавтов», «Фантастический кабачок», «Химериони».
«Фантастический кабачок» был задуман поэтами Юрием Дегеном и Сандро (Александром) Короной по образу «Бродячей собаки» в Петербурге. Его открытие в ноябре 1917 г. (в одном из дворов на нынешнем проспекте Ш. Руставели, в самом центре города) стало значительным событием в жизни поэтического Тифлиса. Стены кабачка расписали всевозможными фантасмагориями сами участники тифлисского авангарда: Ладо (Владимир) Гудиашвили, Зига Валишевский, Яков Николадзе, Илья Зданевич и Юрий Деген.
«Фантастический кабачок» стал символом тифлисского Парнаса, ярким явлением культурной и артистической его жизни. Здесь господствовала полная свобода идей, творческих исканий.
«Фантастический кабачок» вдохновлял поэтов. Так, Паоло Яшвили писал: «Бродячих и худых собак, Пригнали с северной столицы, И в «Фантастический кабак» Кузмин желает вновь вселиться».

В марте 1919 г. тифлисский журнал «Феникс» (N2-3, стр. 1-6) сообщал о росписи «Фантастического кабачка». О Л. Гудиашвили – одном из авторов росписи – газета «Тифлисский листок» (1919 г., N43) писала в том же году: «Художник не забывает, а, наоборот, все с большей ясностью осознает в себе свое национальное лицо – голос народа и страны. Этот голос и чувство, наполняющее молодость художника, заставили обратиться к изучению тех художественных реликвий старых грузинских мастеров миниатюры и фресок, в которых сохранилось по сей день народное искусство грузинского народа» (В газетной статье имелась в виду композиция Л. Гудиашвили «Чтение стихов», 300х200, 1918 г.). Не поддавшись крайностям художественного авангарда, грузинское искусство (и его яркий представитель Л. Гудиашвили) не отрывалось от национальной почвы, т.к. особенностью его было устойчивое равновесие между Востоком и Западом.
Не менее активной и привлекательной была деятельность участников театра-студии «Ладья аргонавтов», функционировавшего в 1918-1920 гг. в подвале здания 1916 г. постройки, так называемого «Дома офицеров» на Головинском проспекте N10. Стены театра-студии расписал в 1919 г. Кирилл Зданевич. В «Ладье аргонавтов» шли пьесы, устраивались музыкальные вечера, художественные выставки. С ней связаны имена поэтов Тициана Табидзе, Паоло Яшвили, Валериана Гаприндашвили – писателей Григола Робакидзе и Серго Клдиашвили, художников Ладо Гудиашвили, Давида Какабадзе, Зигмунда Валишевского и многих других деятелей культуры Грузии и России. При театре-студии функционировали ресторан и американский бар.
Поэт Юрий Деген отмечал: «Как приятно, что нашлись, наконец, в Тифлисе энергичные люди, устроившие здесь своего рода петроградскую «Бродячую собаку» или второе издание ее – «Привал комедиантов». Именно такого учреждения, проникнутого богемным искусством, начиная со сцены и стенной живописи и кончая маленькими  чашечками, в которых вам подают черный кофе, недоставало многим тифлиссцам».
Накал художественной жизни Тифлиса взлетел до «41°». Так Илья Зданевич, Игорь Терентьев, Алексей Крученых и Колау (Николай) Чернявский назвали свою группу футуристов. И. Зданевич связывал название с мистическим значением числа «41». На этом градусе широты находятся крупнейшие столицы и города: Пекин, Стамбул, Мадрид, Неаполь, Нью-Йорк и… Тифлис.
Участники группы проводили эпатажные вечера и выставки работ, в частности, Кирилла Зданевича, Ладо Гудиашвили и Давида Какабадзе, издавали книги под знаком «41°» и одноименную газету (увы, вышел лишь один номер). Уехав в ноябре 1920 г. в Париж, И. Зданевич открыл в кафе «Хамелеон» на Монпарнасе «Университет «41°». Идеи «Университета» активно циркулировали среди парижской богемы.
Вновь открытые литературно-художественные приюты стали примечательным фактом в культурной жизни Тифлис первой четверти ХХ в. Но еще более прекрасным событием ее стало открытие кафе «Химериони». Члены литературного объединения грузинских поэтов «Голубые роги» пожелали иметь место для встреч и дискуссий. «Химериони» расположился в помещении бывшего ресторана «Анонна». Поэт Тициан Табидзе вспоминал, как «голубороговцы» искали помещение, как подбирали ему название: «Понадобилось десять заседаний, чтобы дать название кафе… Победило название «Химериони».
Паоло Яшвили и Тициан Табидзе обратились к находившемуся в это время в Тифлисе художнику Сергею Судейкину. Сразу же по приезде в Тифлис (из Петербурга через Крым), супруги Судейкины стали непременными и желанными участниками литературно-художественной жизни города. Со всей страстью творческого темперамента Судейкин окунулся в гостеприимную и доброжелательную атмосферу городской культурной жизни, стал завсегдатаем вечеров в «Фантастическом кабачке», «Братском утешении», «Химериони».
Художник с энтузиазмом взялся за роспись стен «Химериони», предложив сотрудничество Ладо Гудиашвили и Давиду Какабадзе. Несколько озадаченные перспективой столь масштабной работы, молодые художники вдохновились уверенностью мастера Санкт-Петербургского Императорского театра и одного из оформителей Дягилевских сезонов в Париже. Они принялись за работу. И вот уже на стене «Химериони» появилась композиция Ладо Гудиашвили «Степко» (4х3 метра). Позже, Т. Табидзе писал о ней: «Это шедевр грузинского искусства». А С. Судейкин подчеркивал: «Все, что делает этот художник, наполнено той национальной мощью, которой не хватает Западу…».
На одной из стен «Химериони» Д. Какабадзе написал композицию с изображением выдающегося грузинского скульптора Якова Николадзе (творчество которого высоко ценил и Сергей Судейкин) и грузинского писателя Василия Барнова (Барнавели).
Для работы в «Химериони» С. Судейкин пригласил и молодого Зигу Валишевского, впоследствии выдающегося польского художника. З. Валишевский изобразил пейзаж и натюрморт в медальонах.
По воспоминаниям Т. Табидзе, одна из стенных росписей в «Химериони» выглядела следующим образом: на балконе старого тифлисского дома стояла группа людей в национальных одеждах с несколько стилизованными лицами. На другой стене – также сценка из грузинской реальности с изображением молодых грузинок, обнимающих лань и внемлющих музыкальному трио – зурначам и барабанщику. Композиции вокруг оживлялись изображением цветов и птиц. Так, С. Судейкин стремился передать яркие особенности грузинского быта, вдохновлявшего его романтическими настроениями и элементами театральности. Художник был очарован Грузией, которая «была для него Нико Пиросмани, необъяснимый гений, хлеб и вино, пир и радость». Судейкин признавался Тициану Табидзе, что Грузия привела его в восторг и, если ему «понадобится расписать все улицы Тифлиса», он это «сделает непременно, даже под обстрелом неприятеля».
С. Судейкин называл своими «грузинскими братьями» Тициана Табидзе, Паоло Яшвили и Валериана Гаприндашвили. На стене «Химериони» художник изобразил Тициана Табидзе в костюме Пьеро, а его жену Нину Макашвили – в костюме Коломбины. Другого своего «брата по искусству», поэта Паоло Яшвили он изобразил в широком плаще и испанской шляпе, с голубым рогом в руке (намек на литературную группу «Голубые роги», в которой состоял П. Яшвили). Голубые голуби над головой поэта символизировали его доброту. Символика в росписи «Химериони» перекликалась с лейтмотивом творчества грузинских поэтов-голубороговцев: призрачность, недосягаемость любви, ирреальность мира.
На одной из стен «Химериони» С. Судейкин написал женский образ – портрет своей жены Веры Судейкиной. Он был точным повторением «Портрета жены» 1919 г. В 1921 г. портрет экспонировался на выставке русских художников в Париже. В Доме-музее Т. Табидзе в Тбилиси хранится фотография портрета с дарственной надписью: «Муза – музе. Вера Судейкина». Под другой музой имелась в виду Нина Макашвили, супруга Т. Табидзе.
Современники единодушно восхищались сюжетами и стилистикой росписей «Химериони», их яркой декоративностью, эстетической системой оформления. Стены и низкие крестообразные своды помещения были украшены стилизованными изображениями цветов, птиц и звезд, масок, козлоногих химер с жутким оскалом, сирен… В росписи «Химериони» нашли отражение прежние увлечения С. Судейкина гротескно-фантастическими образами, трансформированные под влиянием грузинской действительности.
Безудержный фантазер, создатель множества ярких и пряных композиций, Судейкин творил их с любовью к грузинским поэтам и художникам. Эти росписи – символ совместной плодотворной работы, укреплявшей творческую и духовную связь мастеров русского и грузинского искусства.
Уже в 1921 г. современники называли «Химериони» художественным памятником, равному которому по художественной ценности Тифлис не имел. Грузинский общественный деятель и писатель Давид Касрадзе писал: «Перед нами факт, который нельзя отрицать: «Химериони», который надо признать прекрасным памятником в истории нашего искусства». В романе «Фалестра» Григол Робакидзе упоминал роспись С. Судейкина с ее фантасмагориями и мистико-иррациональной тональностью, перекликающейся с мировоззрением самого писателя.
«Химериони» стал своеобразным приютом для многих известных и не очень писателей, художников, поэтов и артистов. Из всех пристанищ тифлисской богемы «Химериони» был самым популярным и живописным. Как и «Бродячая собака» в Петербурге, также расписанная С. Судейкиным, «Химериони» отразил пылкий вольный дух 1910-х гг. Здесь каждый преподносил в дар свою фантазию и парадоксальность, самобытность, эксцентризм и вдохновение.
Здесь любили собираться. Об одном вечере в «Химериони» рассказал в своих воспоминаниях журналист Николай Стор (Стороженко): «Через несколько дней после восхождения на Давидовскую гору, во время ужина в ресторане «Химериони» Есенин прочел только что написанное стихотворение «На Кавказе». В подвальчике было, как всегда, многолюдно, за поэтическим столом сидели В. Гаприндашвили, П. Яшвили, Т. Табидзе, Г. Леонидзе, режиссер К. Марджанов, писатель и артист Ш. Дадиани, Коля Шенгелая, впоследствии ставший отличным кинорежиссером. Есенину пришлось дважды прочитать свое стихотворение. И, когда он вновь начал читать, все, кто был вокруг, поднялись и стоя прослушали эту есенинскую исповедь… Расходились в пятом часу ночи».
Сам Сергей Судейкин высоко ценил своих собратьев по кисти – соавторов росписей «Химериони», Л. Гудиашвили и Давида Какабадзе: «Ладо Гудиашвили – наивысшая точка видения грузинского духа, который неосознанно воспринял западную культуру – для возрождения восточной. Гудиашвили – художник с внутренним видением и волнует так, как лучшие современники Бодлера. Все, что делает этот художник, наполнено той национальной мощью, которой не хватает Западу… Он большой мастер и художник».
О Давиде Какабадзе С. Судейкин отзывался так: «Мыслящий художник, и мастерски использует свое умение. Влюблен в старое искусство Дюрера и преподносит картины, стоящие на высоком уровне… Тем более странны по отношению к этому художнику-позитивисту футуристические тенденции. Это – настоящий футуризм».
Росписи в «Химериони» стали первым значительным шагом в становлении новой грузинской монументальной живописи. Участие в их создании Л. Гудиашвили и Д. Какабадзе имело для них важное значение – помогло им уверенно выступать в этом сложном жанре изобразительного искусства.
Несмотря на краткость своего пребывания в Грузии, С. Судейкин много и плодотворно работал. Новые впечатления, общение и творческое содружество с деятелями грузинского искусства и литературы послужили ему сильным стимулом. Помимо «Химериони», он расписал стены домашнего театра в доме Туманишвили (друзья тифлисской богемы) в Тифлисе и создал станковые картины. Они экспонировались на выставке «Малый круг» в 1919 г., а две из них – «Карнавал»  и «Молочный час, Коджори» – хранятся в Государственном музее искусств Грузии им. Ш. Амиранашвили, другие – в Доме-музее Т. Табидзе в Тбилиси.
Страницы альбома Веры Судейкиной (в 1995 году в университетском городе Принстон (США) было выпущено факсимильное издание альбома Веры Судейкиной-Стравинской. Автор предисловия и научного комментария – известный исследователь русского литературно-художественного авангарда профессор Джон Боулт. «The salon album of Vera Sudeikin-Stravinsky». Edited and translated by John E. Bowlt, Princeton University Press, 1995) – свидетельство насыщенной жизни супругов в Грузии. В альбоме помещены автографы, стихи, рисунки и фотографии почти всех участников тифлисского авангарда. Несомненной ценностью альбома являются зарисовки Л. Гудиашвили из жизни «Химериони».
Под впечатлением живописи С. Судейкина Григол Робакидзе поместил в альбоме свое стихотворение (лето 1919 г.):

Офорт

«Негры в белых париках»
Из декорации Сергея Судейкина

Дремотный сон в золе томлений.
Струи червонных тяжких кос.
И рдеют белые колени
На лоне бледных смятых роз.
Блудница лунного азарта –
Сапфирно-яркая в лучах:
На солнце нежится Астарта
Средь негров в белых париках.
Кровавый хмель гранатов зноя
Зовет всех женщин на разгул.
И слышен, слышен темный гул
Любовных помыслов нагноя.
Горит тигрица Саломея:
В садах у дикого куста.
Зовя любовь, янтарно млея,
Целует мертвые уста.
Желанный яд в изгибах торса:
Земля вся в блуде в тайный час.
И реет бред изживших рас
В плаще из крыльев альбатроса.
И вдруг мертвеет страстный шепот:
И слышен лет шумя, звеня.
Все ближе, ближе смертный топот
Апокалипсиса коня.
И будет встреча двух страстей:
Огня копыт и жала тела.
Конь-Блед заржет еще бледней.
Жена возжаждет до предела.
И сладострастна будет пытка
Обезумевшей блудницы.
Но там, в венках, крутым копытам
Нагое тело будет сниться.

На создание «Офорта» грузинского поэта вдохновило знакомство с С. Судейкиным и его живописью. Эпиграф – «Негры в белых париках» – намек на декорации, реализованные Судейкиным для конкретной постановки. К сожалению, уточнить, к какой именно не удалось, хотя известно, что Судейкин в Тифлисе осуществил декорации к нескольким литературным вечерам и театральным постановкам. Например, в подвале «Ладья аргонавтов» героем вечеров был певец-негр Джимми.
Под впечатлением живописи С. Судейкина поэт Сергей Городецкий написал стихотворение «Судейкин»:

Полупрезрительной улыбкой озирая
Пустой реальности беснующийся ад,
Ты открываешь двери золотого рая,
В невиданный никем из смертных вводишь
сад.
Там девы, от истомы ласково сгорая,
В боскетах душных ищут трепетных услад.
Там Шумана влечет любовница вторая
К фантазии безумья, к песням без преград.
Там музы в зорях погребальных Аполлона,
И персиянину кальян дает Амур.
Там Соломону Суламифь раскрыла лоно,
Ласкается к купцу красотка в душегрейке,
И средь таинственно-пленительных фигур
Стоит никем еще не понятый Судейкин.

Стихотворение, написанное 27 февраля 1920 г. в Баку, впервые было напечатано в журнале «Братство» (Тифлис, 1920, n°1). Тема карнавала и навеянные музыкой Роберта Шумана мотивы постоянно присутствовали в творчестве С. Судейкина.
Как писал грузинский художник и коллекционер Владимир Цилосани (1885-1971) в статье «Химерион», после отъезда С. Судейкина из Грузии в помещении «Химериони» обосновалось кабаре с румынским оркестром, а позже – обычный ресторан. Когда С. Судейкин узнал об этом, «он заболел от огорчения и в его присутствии просил не упоминать это название». «Неужели это так останется, неужели не найдут грузинские поэты, художники и писатели возможности охранять этот памятник искусства, оставленный им с такой любовью и искренней дружбой?», вопрошал В. Цилосани. Спустя десятилетия, в 1970-1980 гг., в бывшем помещении «Химериони» были осуществлены реставрационные работы.
Удивительная по экспрессивности, эстетически прекрасная живопись «Химериони» продолжает радовать, как воспоминание о той эпохе, когда среди химер и цветов, под декламации стихов и звуки грузинской музыки из рук присутствовавших дам доверчиво брали зелень грациозные лани. Так в парижском «Проворном кролике» («Le Lapin Agile») на Монмартре ослица Лоло выпрашивала между столиками коньяк.
Непременными участницами тифлисских артистических приютов были прекрасные дамы – музы поэтов и художников. Им посвящали стихи и рисунки, а темой докладов была не только заумная поэзия, но и прекрасная улыбка, и чарующая женственность. Юные красавицы располагали к себе умением слушать и вдохновлять. Вопреки мятежной жизни, и музам, и их поклонникам, увлеченным дружбой и творчеством, пора была жить, творить и любить. Красивая женщина оставалась осколком легенды в Тифлисе начала ХХ в., – ведь Грузия, по словам Александра Дюма, «это одухотворенная Галатея, преображенная в женщину».
Документальных сведений о духанах и литературно-художественных приютах Тифлиса сохранилось немного. Лишь воспоминания (редкие и скупые) некоторых современников подтверждают, что на однообразие творческой жизни в столице Грузии 1910-1920 гг. жаловаться не приходилось. В напряженные и голодные годы самой большой ценностью оставалось духовное общение. Молодые творцы поддавались волне идей нового искусства, в поисках своего пути – отвергали рутину, шаблон, консерватизм. Старт был равным для всех. Задиристые, но бескорыстные, голодные, но гордые, местные и приезжие, – все были неутомимы в борьбе с филистерскими вкусами. И хотя Григол Робакидзе считал, что заумь может быть понятой только астральным духом, клич «Сарынь на кичку» из поэмы Василия Каменского «Стенька Разин» (1915 г.) разносился повсюду.
Заброшенные волею судьбы на тифлисский Парнас поэты и художники сотрудничали, ожесточенно спорили и дружили с гостеприимными хозяевами. Участники этого сообщества единомышленников были не только активными участниками вечеров и диспутов, но и художественного оформления артистических подвалов, стены которых были едва ли не единственным полем приложения их таланта и энергии.
Местная пресса охотно сообщала о росписях в театре и столовой клуба Грузинского общества журналистов, выполненных К. Зданевичем в 1919 г., о росписях в ресторане «Мартышка» Самсона Надареишвили, Давида Какабадзе и Аполлона Кутателадзе. Они же расписали и стены кафе-ресторана «Шампань» композициями на грузинские темы, пейзажами Тифлиса и сюжетами из поэмы Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Художник С. Надареишвили рассказывал мне, как однажды он сидел за столиком под своими фресками и наблюдал за любующимся его работой В. Маяковским. Подозвав официанта, поэт о чем-то его спросил. Официант указал на художника, и тогда поэт бесшумно поаплодировал ему. «Я так растерялся, что даже не пытался заговорить с ним, а вечером я слушал стихи поэта», вспоминал художник.
Тифлисский авангард с его национальными оттенками сегодня можно квалифицировать как своеобразное и многогранное явление культуры. Следы участников тифлисской литературно-художественной жизни рассеялись по дорогам мира. По-разному сложились их судьбы, но у всех сохранилась жажда созидания, эмоциональная энергия и стремление утвердить новый дух, новый эстетический канон в литературе и искусстве. Тифлис навсегда остался для них дорогим сердцу воспоминанием, и они вслед за Осипом Мандельштамом наверняка повторяли: «Мне Тифлис горбатый снится…».


Ирина ДЗУЦОВА