|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (Лермонтов в Тбилиси) |
|
Старые, исконные наименования своих улиц сололакцы знают назубок. И, не задумываясь, запросто используют их вместе с более поздними, современными названиями. Но даже эти исконные горожане, говоря о Нагорной улице, могут вспомнить лишь то, что еще в позапрошлом столетии она превратилась в Сололакскую, потом еще дважды переименовывалась, в нынешнем столетии став улицей Леонидзе. А вот о том, что была еще одна Нагорная, уже мало кто припомнит – настолько кажется, что эта улица всегда была Лермонтовской. Взбежав по крутому склону, она соединила верхнюю и нижнюю границы района. А в ее истоках тбилисцы с гордостью показывают гостям двухэтажное здание с непременными резными балкончиками, называя его «Лермонтовским домом». Сейчас оно капитально реставрируется, и трудно сказать, какой облик ему предстоит принять. Но здесь, на бывшей Алавердской площади, навечно поселилась уверенность горожан, что именно в этом доме жил поэт, чье имя уже более века носит улица, проходящая по самому центру Сололаки.
Тогда, в 1837-м, здесь было то, что сегодня мы назвали бы офицерским общежитием – на Алавердской площади размещались господа офицеры из полков, стоявших в городе. Среди них мог быть и приезжавший в Тифлис прапорщик расквартированного в Кахетии Нижегородского драгунского полка Михаил Лермонтов. А впервые этот город прозвучал в его биографии за 7 месяцев до приезда туда. Раздел «Выбыли из Москвы» в «Ведомости о прибывших в Москву и выбывших из оной разных особ» свидетельствует 10 апреля: «Пополудни в 1 час в Тифлис Нижегородского драг. п. пр. Лермонтов».
Однако путь в Грузию затягивается – простуда в дороге, лечение и длительные остановки в Ставрополе, Пятигорске, Кисловодске, поездка в Железноводск, в Тамань… А с военным укреплением Ольгинское на Кубани связаны два примечательных события. Первое – по дороге туда Лермонтова обокрали, и он не смог отдать пакет, посланный родителями Николаю Мартынову. Да-да, тому самому. Тогдашний друг-приятель, а впоследствии – его убийца пишет своему отцу: «Триста рублей, которые вы мне послали через Лермонтова, получил; но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали; но он, само собой разумеется, отдал мне свои». Второе событие – намного приятней и связано оно с Тифлисом. Читаем предписание от 29 сентября, полученное из Штаба войск Кавказской линии и в Черномории: «…Я предписываю вам отправиться в свой полк; на проезд же Ваш от укрепления Ольгинского до города Тифлиса препровождаю при сем подорожную № 21-й, а прогонные деньги извольте требовать по команде с прибытием вашим в полк».
Ну, а Тифлис тем временем становится судьбоносным для Лермонтова. На плацу Кабахи, что был на месте нижнего Александровского сада, 10 октября Его Императорское Величество Николай I лично проводит смотр частей Кавказского корпуса. Среди них – четыре эскадрона Нижегородского драгунского полка, «найденные в отличном состоянии». Это и отражается на судьбе Лермонтова, хоть еще и не доехавшего до места службы, но уже числящегося в списках личного состава. Он оказывается в числе поощренных офицеров: высочайший приказ по результатам смотра гласит, что переводится «прапорщик Лермантов лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом». Может быть, царь решил, что талантливый вольнодумец, стихи которого нравились даже членам августейшей семьи, уже достаточно наказан ссылкой в неспокойную провинцию. Может, сказались хлопоты бабушки поэта Елизаветы Арсеньевой, имевшей немалые связи среди сильных мира сего. Да и придворный поэт и воспитатель наследника престола Василий Жуковский убеждал шефа жандармов Александра Бенкендорфа, что Лермонтов «подает надежды русской литературе». Как бы то ни было, именно из Тифлиса Михаил Юрьевич заочно получает облегчение судьбы – ему разрешают продолжить службу уже в России, да еще в более высоком звании, да еще в гвардии. Но в полку ему числиться еще до 25 ноября и по дороге в свою часть Лермонтов, как он сам пишет, «был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии». Дело в том, что драгуны-нижегородцы были направлены в азербайджанский город Куба для усмирения сторонников Шамиля. Но восстание подавили до их прибытия, поэт присоединяется к ним в Шемахе и вместе с полком, наконец, попадает в Грузию. Пока еще не в Тифлис – в Кахетию.
И тут – первое для Лермонтова в Грузии удивительное переплетение судеб. Полк, в течение 15-ти лет охраняющий «Лезгинскую линию», располагается в урочище Караагач, а совсем неподалеку – Цинандали. То самое, где мы уже видели и владельца поместья князя Александра Чавчавадзе, и его дочь Нину, и его зятя Александра Грибоедова. Именно грузинский поэт-генерал долгое время был старшим штаб-офицером полка, а потом и командовал им. Естественно, офицеры-драгуны были частыми гостями в имении. Военный историк Василий Потто с восторгом пишет, что «связующим звеном между ними становился грузин, и в то же время нижегородец, тот самый князь Чавчавадзе, которого почитала вся Грузия как представителя знатного рода, как одного из своих доблестнейших воинов и, самое главное, как своего великого поэта…» Виделись ли тогда два поэта – прапорщик и генерал? Знаменитый литературовед Ираклий Андроников, перерывший все доступные и даже недоступные свидетельства о судьбе Лермонтова, предоставляет нам целую массу косвенных доказательств для положительного ответа. Почему косвенных? Да потому, что во многом мы вынуждены согласиться со словами еще одного большого поэта по имени Александр – Блока, утверждавшего: «Почвы для исследования Лермонтова нет – биография нищенская». Конечно, за годы, прошедшие после того, как это было сказано, найдено немало интереснейших документов, но все же о пребывании Лермонтова в Грузии, особенно в ее столице, известно до ничтожного мало. Впрочем, и само это пребывание весьма недолгое – со второй половины октября до начала декабря.
И, тем не менее, примем утверждения авторитетнейших исследователей, что Михаил Юрьевич бывал в семье Чавчавадзе, а, значит, оказывался в блестящем обществе, которое она собирала и в Цинандали, и в Тифлисе. Ведь не случайно же на обороте листа с автографом стихотворения «Спеша на север из далека» торопливым почерком, карандашом, записаны два женских имени – «маико мая». Необычные для русского поэта, поспешившего запомнить их, они были хорошо известны в высшем свете Тифлиса, это – Маико и Майя Орбелиани. А первая из них – родственница и подруга Николоза Бараташвили, так что Лермонтов явно мог видеть и самого поэта-романтика, которому тогда был 21 год. А если так, то не исключено знакомство и с еще одним человеком, стихами которого зачитывалась вся Грузия – Григолом Орбелиани. И уж конечно – с вдовой Грибоедова, Ниной.
И еще одна ниточка, ведущая к семье Чавчавадзе – уже хорошо знакомая нам усадьба Ахвердовых. С ней, как мы помним, жизнь этой семьи связана самым тесным образом, но и для Лермонтова здесь завязалось удивительное переплетение судеб. Уже второе в Грузии. Владелица дома Прасковья Николаевна Ахвердова в девичестве носила фамилию Арсеньева, она – троюродная сестра покойной матери Михаила. Таким образом, женщина ставшая второй матерью Нине Чавчавадзе и благословившая ее на брак с Грибоедовым – троюродная тетя Лермонтова. Правда, в 1837-м в Тифлисе ее уже нет, она переехала в Россию, где, между прочим, постоянно поддерживает родственные отношения с единственным близким Лермонтову человеком – его бабушкой Елизаветой Арсеньевой. Да и сам он встречался с ней там. Достаточно прочесть строки его писем, написанных из Петербурга и Царского Села еще до появления в Тифлисе: «Я часто видаюсь с… Прасковьей Николаевной», «Прасковья Николаевна Ахвердова в мае сдает свой дом». А еще примечательно, что именно в то время Александр Чавчавадзе находился в российской столице и часто встречался с Ахвердовой. Так, может, у нее и познакомились грузинский и русский поэты?
Впрочем, это – предположение. А вот - реальные факты из тифлисской жизни Лермонтова. За несколько лет до его приезда в Грузию дом и сад Ахвердовых были разыграны в лотерею и достались Казенному институту благородных девиц. Флигель же – тот, что много лет снимала семья Чавчавадзе, - остался у пасынка Ахвердовой, Егора, служившего в Грузинском гренадерском полку. Участок, на котором стоит нынешнее здание Союза писателей Грузии, начинался с Садовой улицы, с годами, сменившей немало названий – Бебутовская, Энгельса, Ладо Асатиани. Через полвека после смерти Лермонтова, желая отметить этот печальный юбилей, Тифлисская городская дума решила установить, где же именно жил поэт. На это ушло 7 лет работы в архивах и опросов сололакцев, а потом место было названо точно: «У родственника своего в 4-м участке по Садовой улице». Однако еще через пару лет имя поэта дали не этой улице, а Нагорной, связанной с Лермонтовым лишь тем, что он мог останавливаться в офицерской гостинице, от которой она начиналась…
Но, в какой бы части Сололаки ни жил Михаил Юрьевич, Тифлис ему нравился. Как, впрочем, и тем большим русским поэтам, которые были здесь до него. Не случайно, в одной его фразе – прямые отклики пушкинского и грибоедовского отзывов: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани!» И еще: «Если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что, вряд ли Поселение веселее Грузии». Впрочем, согласитесь, веселье поэта, да к тому же, офицера-драгуна – отнюдь не только в банях да хороших ребятах. И вполне естественно, что неизгладимые впечатления оставили местные красавицы. Достаточно вспомнить «Демона»:
То вдруг помчится легче птицы,
То остановится, глядит —
И влажный взор ее блестит
Из-под завистливой ресницы;
То черной бровью поведет,
То вдруг наклонится немножко,
И по ковру скользит, плывет
Ее божественная ножка.
Или «Мцыри»:
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви…
У исследователей есть предположения о том, что стихотворения «Слышу ли голос твой…», «Как небеса, твой взор блистает…», «Она поет – и звуки тают…» посвящены не петербургской, а грузинской красавице. А таких красавиц на балах и приемах в столице Грузии встречено было немало, помимо уже упомянутых – Екатерина Чавчавадзе, Елена Орбелиани, Варвара Туманишвили, Мелания и Дария Эристави… Кстати, первый из этих стихов – на обороте листа с записью наброска: «Я в Тифлисе…», сделанного до отъезда из Грузии. Все это – чисто платоническое восхищение, о победах Лермонтова на тифлисском любовном фронте не известно ничего и никому. Ну, а с очаровательной простолюдинкой роман вряд ли мог завязаться – отмечая, что женщины на Кавказе малоразговорчивы, Лермонтов полушутливо признается: «Как, например, грузинки, они не говорят по-русски, а я – по-грузински». А знаете что, дорогие читатели? Если уж у нас зашел разговор на столь игривую тему, присмотримся к тому самому наброску «Я в Тифлисе». Потому что в нем идет речь о весьма необычной, по-разному трактуемой истории.
Живет в Тбилиси литератор, специализирующийся на обобщении материалов о жизни грузинского бомонда минувших лет и излагающий, при пересказе, собственные, порой сенсационные версии. Не далее, как в июне прошлого года, в своем цикле «Загадки Грузии» он опубликовал материал под интригующим названием «Неизвестный Лермонтов». Вообще-то, там нет ничего не известного исследователям и тем, кто просто интересуется жизнью поэта. За исключением утверждения о том, что в Грузии Лермонтова, оказывается, «больше волновала личная жизнь». И основано это утверждение именно на отрывке, начинающемся словами «Я в Тифлисе». Автор делает из него однозначный вывод: в Тифлисе Лермонтов утопил труп бывшего ухажера приглянувшейся ему местной девушки, а потом сбросил в воду и мстителя. Не будем полностью цитировать, что конкретно писал поэт – эта «неизвестная» история есть во всех полных собраниях его сочинений, начиная еще с 1873 года. И все серьезные исследователи признали: это – план повести, а не автобиографическая запись.
Предоставим слово хотя бы тому же Андроникову. Признавая очень реальным описание Тифлиса того времени, он утверждает: «И тем не менее нет никаких оснований относить описанные в этом наброске события к самому Лермонтову… Помимо того, что история эта применительно к Лермонтову кажется совершенно неправдоподобной, она не могла пройти без последствий для ссыльного офицера. Кроме того, в описи дел «О происшествиях по Грузии за III треть 1837 года» в Центральном государственном историческом архиве Грузинской ССР вообще нет ничего похожего на эту историю». А после тщательного анализа многочисленных поправок в тексте, делается вывод: «Отражен процесс возникновения нового замысла… ни в одном письме Лермонтова мы не встречаем этого – только в черновиках прозы».
Конечно, тбилисцам могло бы польстить, что именно в их городе знаменитый поэт лихо участвовал в романтично-уголовной затее, затем проявил себя как детектив и решил использовать все это в повести «Тамань». Но, увы, такие утверждения автора «Неизвестного Лермонтова» абсолютно беспочвенны, как и сообщение о том, что Лермонтов якобы доложил обо всем командованию, а весь отрывок является его письмом к другу. Так что, жители грузинской столицы могут гордиться другим – в их городе созревал сюжет большого произведения. «Очевидно, - подытоживает Андроников, - сюжет, подсказанный ему действительным происшествием в Тамани, стал потом обрастать новыми впечатлениями и превратился в замысел «тифлисской повести», более сложной по фабуле, чем «Тамань». Но есть в этом наброске и настоящая тайна, скрывающая то, что нас так интересует – где еще в Тифлисе жил Лермонтов, с кем общался.
Человек, у которого он останавливался, именуется в наброске «Петр:», затем упоминаются «Г:», «ученый татар. Али», Ахмет и Геург. Следить за всеми этапами исследований этих имен долго и утомительно. Так что, обратимся сразу к окончательным выводам ученых. Итак, наиболее вероятно, что «Петр:» - дежурный штаб-офицер штаба Отдельного Кавказского корпуса Павел Петров 4-й. Появившись в городе, прапорщик Лермонтов, по предписанию, не мог не явиться именно к нему. К тому же Петров служил при начальнике штаба Владимире Вольховском, близком друге князя Чавчавадзе и лицейском товарище Пушкина. С Вольховским Лермонтов познакомился еще на Северном Кавказе, в Тифлисе тот протежировал опальному поэту и вполне мог поручить своему подчиненному опекать приезжего. Человек, зашифрованный инициалом «Г:» - скорее всего, штаб-лекарь Тифлисского военного госпиталя Франц Герарди, которого знал весь город, насчитывавший тогда лишь 25 тысяч жителей. Кстати, этот медик уехал в отпуск в те же дни, когда Лермонтов навсегда покидал Грузию. «Ученый татар. Али» - Мирза Фатали Ахундов, впоследствии – великий азербайджанский поэт, а тогда – начинающий литератор. Он, вторым после Лермонтова, откликнулся стихотворением на смерть Пушкина, в Тифлисе учил Михаила Юрьевича азербайджанскому языку, помог записать сказку про Ашик-Кериба. Так в грузинской столице два великих поэта продолжили связи русской и азербайджанской литератур.
Ахмет, упомянутый в наброске, - тифлисец, бывавший в доме Петрова и сопровождавший Лермонтова в прогулках по городу. А Геург – знаменитый оружейник, в официальных документах – Ягор Элиаров (Елизаров). Его имя есть и в черновике стихотворения «Поэт». А заглянув в Тифлис 1837 года, можно увидеть и его мастерскую – рядом с особняком главноуправляющего Грузией, ныне – Дворцом учащейся молодежи, в который переименован знаменитый тбилисский Дворец пионеров. Но почему в литературном наброске оказались реальные люди? Ответ есть и на это – Лермонтов, как и Пушкин, сохранял подлинные имена во всех начальных планах.
Но планы – планами, а все мы знаем, сколько Лермонтов успел написать о Грузии, на сколькое еще она его вдохновила. И не только в литературе. «Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собой порядочную коллекцию», - писал он в Россию. Увы, из этой коллекции до нас дошло совсем немного. Но живут в рисунках и на картине поэта Метехский замок с церковью, Авлабарский мостик, Ортачальские сады, крепость Нарикала, домики над Курой, плоская кровля одного из них. Кстати, знаменитый «Кавказский вид с саклей» на Военно-Грузинской дороге Лермонтов писал из нынешнего тбилисского пригорода Мухатгверди. А на противоположном, пустом тогда берегу, сегодня – городской квартал и электростанция ЗаГЭС... Ну, а когда летний вечер сводит на нет тбилисскую жару, и над городом, зажатым меж холмами, все еще висит остаток знойного марева, как не вспомнить строки:
Сады благоуханием
Наполнились живым,
Тифлис объят молчанием,
В ущелье мгла и дым…
И, наверное, не так уж важно, бывал ли Лермонтов на улице, носящей сейчас его имя. Главное: он жил в этом городе, а город остался жить в нем. До самой смерти, настигшей поэта через 4 года после расставания с берегами Куры.
Владимир ГОЛОВИН
|
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(ГРИБОЕДОВ В ТБИЛИСИ) |
|
И был канал, и был дом на берегу канала… Нет, дорогие читатели, мы не в Венеции, мы, все еще, в районе Сололаки. А он, самим своим названием, обязан каналу, на арабском называвшемуся «сулулах». И, как говорят, со времен Тифлисского халифата, он нес воду с Коджорских высот над городом в сады, раскинувшиеся у горного хребта. Потому хребет и был назван Сололакским, дав имя целому району. Сейчас мы не отыщем следов древнего канала – он давным-давно упрятан под землю. Но давайте попробуем убежать из нынешнего века туда, в вечернюю прохладу садов. Где у берега плещется вода, а к уютной усадьбе, где творилась история, накрепко связавшая имена грузинских и русских поэтов, уже съезжаются гости.
…Второе десятилетие позапрошлого века. Над берегом «сулулаха» - большой дом начальника артиллерии Отдельного Кавказского корпуса Федора Ахвердова, в просторном саду – тенистые аллеи, беседки, площадки для игр. Хозяин – гостеприимный коренной тифлисец – устраивает частые приемы, и эту традицию после его смерти сохраняет вдова Прасковья Николаевна, урожденная Арсеньева. По воспоминаниям современников, «выдающаяся женщина: получила в Петербурге хорошее образование, с успехом занималась живописью, копировала картины в Эрмитаже, любила литературу и музыку… дом ее был средоточием всего культурного общества Тифлиса в продолжение 10 лет». А общество это составлял не только цвет грузинской интеллигенции. Дочь хозяйки дома Дарья, в замужестве ставшая Харламовой, вспоминает и о блестяще образованной русской «военной золотой молодежи», и о «либеральной статской молодежи из будущих декабристов», и об «отправленных проветриться многих слегка замешанных декабристах». А это – слова о человеке, напрямую связавшем свою судьбу с этим замечательным домом, никем иным, как Александром Грибоедовым: «Помнить есть что, так как в доме моей матери в Тифлисе он был ежедневным гостем. У нас зародилась и развивалась его любовь к княжне Нине Чавчавадзе, и в нашем же доме сделался он счастливым женихом, позабыв на время свою ипохондрию». Согласитесь, дорогие читатели, что после этих слов просто нельзя не проследовать по дому Ахвердова вслед за автором «Горя от ума», приходившим сюда намного чаще, чем к другим тифлисцам.
Начнем с флигеля, который снимала семья князя Александра Чавчавадзе – знаменитого поэта, в качестве адъютанта генерал-фельдмаршала Михаила Барклая-де-Толли, бравшего Париж, и, кстати, крестника Екатерины II. Именно здесь становится завсегдатаем русский друг князя, дипломат Грибоедов, который, впервые приехав на берега Куры в 1818-м, поначалу огорчался: «Я уже четвертый месяц, как засел в нем (Тифлисе), и никто из моих коротких знакомых обо мне не хватился, всеми забыт, ни от кого ни строчки!» Но, по правде сказать, не так уж пресна его жизнь в единственной на весь город гостинице француза Поля, здание которой не сохранилось на нынешней улице Пушкина. В Тифлисе он встречает корнета лейб-гвардии уланского полка, будущего декабриста Александра Якубовича, отправленного из Петербурга на Кавказ за участие в дуэли в качестве секунданта. Грибоедов был секундантом его противника, и, по условиям поединка, они тоже должны были стреляться. Но этого не произошло, потому что оба сразу попали под надзор. И вот, в Тифлисе Якубович решает исправить упущенное. Грибоедов против дуэли, но честь в те времена была превыше всего. Пуля лишает Грибоедова кончика левого мизинца, а сам он, по одним сведениям, промахивается, по другим – стреляет в воздух. Резюме же делает такое: «Объявляю тем, которые принимают во мне участие, что меня здесь чуть было не лишили возможности играть на фортепиано, однако теперь вылечился и опять задаю рулады».
После этого наступает полное примирение. Секунданта Якубовича – Николая Муравьева, через десятилетия ставшего наместником Кавказа, Грибоедов даже учит персидскому языку, а тот его – турецкому. Завязываются новые интересные знакомства и чувство одиночества исчезает: «Я здесь обжился и смерть не хочется ехать». А вот – свидетельство того, что и сам Александр Сергеевич пришелся по душе тифлисскому обществу. Приглядимся к его первому отъезду в Персию: «После приятельского завтрака мы оставили Тифлис; я везде нахожу приятелей… Дело в том, что многие нас провожали, в том числе Я (Якубович), и жалели, кажется, о моем отъезде… Я поутру обскакал весь город, прощальные визиты…» А уже из Тавриза – призыв человека, тоскующего по главному городу Грузии: «Спешите в Тифлис, не поверите, что за роскошь! В клубе балы и с масками». Он и сам просит перевести его в этот город «судьею или учителем», но вновь надолго попадает в него лишь в конце 1821-го, когда, из-за перелома руки, получает относительно спокойную должность «секретаря по иностранной части» при главнокомандующем войсками на Кавказе. Поселяется он на Экзаршеской площади (ныне – Ираклия II), рядом, как он пишет, с «царевниными сыновьями, царевичами» - семьей царевны Текле, дочери Ираклия II. А оттуда – совсем недалеко до дома, о смерти хозяина которого он сокрушался: «Отчего на генералов у нас безвременье? Один сошел с ума. Другой пал от изменнической руки, Ахвердов – от рук мирных благодетельных, докторских, жаль его семейство...»
Именно в доме этого семейства и встречается он впервые с дочкой своего друга, княжной Нино Чавчавадзе. «Я лично начала его помнить лет 9-ти, когда он вернулся после долгого отсутствия из Тавриза, почти ежедневно обедал у нас, а после обеда играл нам, детям, танцы», - вспоминает все та же Дарья Харламова, ровесница Нино. Детей же в доме полно: две дочери и сын Чавчавадзе, дочь, падчерица и сын Ахвердовой, да еще их подружки, приходящие для совместного обучения. Харламова продолжает: «Нам-то, младшему возрасту, и играл танцы Грибоедов. Расположение духа у него было необыкновенно изменчивое, иные дни проходили в полном молчании с его стороны, но без видимой причины чело его прояснялось, он делался весел, разговорчив (говорил всегда по-французски) и, если не было малознакомых гостей, шел в зал после обеда, говоря: «Enfants, venez danser» («Дети, идите танцевать» - на французском) - садился так, чтобы видеть наши неуклюжие танцы. Играл он всегда танцы своего сочинения, мелодию которых еще ясно помню, но очень красивые и сложные, потом переходил к другим импровизациям и проводил за роялем иногда весь вечер». Музыке детей учит приглашенный капельмейстер и «только Нине Александровне давал сам советы Грибоедов, когда она подросла, и он был в Тифлисе». В ахвердовском доме Александр Сергеевич Грибоедов «задавал рулады», надевая на искалеченный палец специальный кожаный чехольчик.
А потом – отъезд в Россию, и на берегу «сулулаха» он появляется, когда Нине уже 14. Молодежь любит ездить верхом и, «если ехала Нина Александровна и Грибоедов был в Тифлисе, то сопровождал ее». Он попросту очень занят, помимо дипломатической работы – заботы по оживлению общественной жизни Грузии. Участие в разработке плана «Российской Закавказской компании». Начало работы над «Обозрением российских владений за Кавказом в статистическом, этнографическом и финансовом отношении», которое и по сей день – важнейший источник для историков. Рекомендации гражданским властям города «о лучших способах вновь построить Тифлис». Среди предложений по благоустройству города – и места, в которых можно построить мосты через Куру. Спустя многие годы именно там и появятся Мухранский и Воронцовский мосты (ныне – имени Бараташвили и Саарбрюккенский). Еще Грибоедов ходатайствует об открытии училищ для «лиц свободного состояния», прилагает усилия для выхода в свет газеты «Тифлисские ведомости», создания Коммерческого банка…
При всех этих заботах ему просто необходим дом Ахвердовых, с его постоянной атмосферой тепла и вниманием. Грибоедов не только находит исцеление от душевных тревог в салоне Прасковьи Николаевны, в обществе ее крестницы Нино. Как свидетельствуют современники, он еще и «изгнал из круга дома сего плута скаредного и обманщика», некоего Савиньи, «раскрыв его поведение и подложные письма и поступив по-рыцарски». И еще одно воспоминание Харламовой о тех днях в тифлисском доме: «Конечно, главное внимание Александра Сергеевича с того времени, как я стала его помнить, было обращено на княжну Нину Чавчавадзе, которой было лет 14 тогда, хотя она, как все южанки, была уже вполне сложившаяся женщина в эти годы. Он занимался с нею музыкой, заставлял говорить по-французски…»
А потом – снова отъезд и появление уже в качестве российского полномочного министра в Персии. Вот тогда-то в ахвердовском доме и происходит то, что стало одной из самых легендарных историй о любви. Отправившись в Карс по служебным делам, Грибоедов внезапно возвращается в Тифлис, а дальше – слово ему самому: «В этот день я обедал у своей старой приятельницы (Прасковьи Николаевны), за столом сидел против Нины Чавчавадзевой, все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необычайно важной, или что другое придало мне решимость необычайную, выходя из-за стола я взял ее за руки и сказал ей (по-французски): «Пойдемте со мной. Мне надо вам что-то сказать». Она меня послушалась, как и всегда; верно думала, что я усажу ее за фортепиано; вышло не то; дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери, Прасковье Николаевне Ахвердовой…нас благословили, я… отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмом от нас обоих и от родных».
Ну, а мы обратим внимание на то, что «сему способствовала Прасковья Николаевна, коей слишком короткое обхождение с Грибоедовым и даже дружба с ним» очень не нравились другим претендентам на руку юной княжны. Претенденты же эти – отнюдь не второсортны. Сын знаменитого адмирала, полковник лейб-гвардии Николай Синявин; кузен главнокомандующего в Грузии и брат командира Грузинского гренадерского полка, будущий тифлисский и витебский губернатор Сергей Ермолов; походный атаман донских казачьих полков на Кавказе, генерал-лейтенант Василий Иловайский; уже известный нам Николай Муравьев, который стал командиром лейб-гренадерского Эриванского полка… Именно Муравьев утверждает что «Грибоедов открыл свое намерение Прасковье Николаевне, которая от сего была в восхищении. Кроме того, что она надеялась видеть их счастливыми… ей льстил выбор Грибоедова, ибо Нина была ею воспитана». Ну, а дочери Ахвердовой сама Нино потом признавалась, что «давно уже имела душевную склонность к Грибоедову и желала его иметь супругом». Словом, хозяйка этого дома благословила свою любимицу раньше ее отца, который «начальствовал войсками и областью в Эривани, и ответ от него получен, без сомнения, утвердительный; он всех более радовался сему союзу».
Дальнейшая судьба Александра Сергеевича и юной княжны известна всем. И в очередной раз перелистывать здесь ее страницы просто нет смысла. Заметим только, что имя Ахвердовой с них не исчезает. Так, из Карабаха Грибоедов пишет именно ей: «Говорите с Ниной обо мне побольше, всякий раз, как нечего будет делать лучшего. Помните, что мы оба Вас любим как нежную мать; она и я...» И подпись: «Ваша приемная чета, Ваши дети». Ну, а если мы, все-таки, заглянем из столь примечательного тифлисского сада на последние страницы жизни Грибоедова, то для того, чтобы опровергнуть устоявшиеся мифы.
Миф первый. Многие годы утверждалось: «Горе от ума» написано потому, что автор пьесы был чуть ли не «борцом с режимом», и, в наказание, царь отправил его на Кавказ – в опасности войны, а затем – в Иран, на верную гибель. Ничего подобного не было. Замысел знаменитой пьесы родился у Александра Сергеевича уже в Тифлисе, и есть сведения, что он читал ее вариант все в том же доме Ахвердовых, а затем состоялся и любительский спектакль. Что же касается «опалы», то, когда Грибоедова признали непричастным к восстанию декабристов, царь по-своему загладил его арест: за успехи на дипломатическом поприще присвоил звание статского советника, наградил орденом Святой Анны с алмазами и премией в 4 тысячи червонцев. А вскоре и вовсе назначил своим полномочным министром при тегеранском дворе.
Миф второй. Тело Грибоедова чуть ли не тайком привезли в Тифлис и весьма скромно похоронили. Обычно это утверждение основывается на цитате из пушкинского «Путешествия в Арзрум», описывающей одинокую арбу, везшую из Тегерана по крутой дороге гроб с останками поэта. Но давайте прочтем и другие строки – из поэмы Якова Полонского «Н.А. Грибоедова»:
Но не скрипучая арба
Ввезла его в Тифлис, -
Нет, осторожно между гор,
Ущелий и стремнин
Шесть траурных коней везли
Парадный балдахин;
Сопровождали гроб его
Лавровые венки,
И пушки жерлами назад,
И пики, и штыки;
Дымились факелы, и гул
Колес был эхом гор,
И память вечную о нем
Пел многолюдный хор...
И, самое интересное, что правы и Пушкин, и Полонский. По пересечении реки Аракс, на территории Российской империи, останкам Грибоедова были отданы военные и гражданские почести. Упряжка из 6-ти лошадей, эскорт из 2-х рядов факельщиков и батальона Тифлисского полка с опущенными знаменем и ружьями, процессия русских и армянских священников, несмолкающий траурный марш военного оркестра… Но на крутом перевале, по узкой тропе которого могла проехать только арба, гроб пришлось перевозить с минимальным эскортом из нескольких солдат во главе с поручиком. Тогда и мог видеть Пушкин своего погибшего тезку. А в «Тифлисских ведомостях» мы сможем прочесть 18 июля 1829 года, что «тело покойного Российского Полномочного Министра в Персии, Статского Советника Грибоедова, привезенное из Тегерана со всеми почестями, приличными сану, в который он был облечен… перевезено из Тифлисского карантина в Сионский Кафедральный Собор, где оное поставлено было на нарочно для сего изготовленный великолепный катафалк». В церемонии участвовали «Тифлисский Военный Губернатор, весь Генералитет, военные и гражданские чиновники». Да и хоронили отнюдь не втихую: «Бренные останки Александра Сергеевича Грибоедова, в сопровождении Его Высокопреосвященства Экзарха Грузии и всех присутствовавших, отнесены в монастырь Святого Давида, где преданы земле, согласно с волею, неоднократно объявленною покойником при жизни».
Вот так, на самом деле, хоронила Грузия полюбившего ее поэта. Полюбившего настолько, что он всерьез задумывался о том, чтобы навсегда поселиться на этой земле. О желании сделаться «отшельником в Цинондалах» он писал в год своей смерти. Да и в служебных «записках» наместнику на Кавказе проходит мысль о намерении остаться в Тифлисе. В городе, где начал и вчерне закончил «Горе от ума». Вообще, многие относят Грибоедова к «авторам одной вещи», но ведь в Тифлисе создавалась еще и «Грузинская ночь», из которой мы сможем прочесть лишь 2 сцены. Но и их хватило, чтобы критики связали эту утерянную пьесу с литературными традициями Шекспира и Гете.
А счастливые, в отличие от содержания драмы, грузинские ночи связаны для Грибоедова с еще одним роскошным садом – в «Цинондалах», Цинандали, имении князя Чавчавадзе в Кахетии. И там собиралось блестящее общество, и там поэт-дипломат был счастлив, как и в ахвердовском доме. Особенно, когда после нескольких дней свадебных торжеств в Тифлисе приехал сюда с молодой женой. На две недели, ставшие для него, пожалуй, самыми лучшими из всех, проведенных в Грузии. И сегодня на аллеях цинандальского сада, сохранившего и беседку, принимавшую молодоженов, и дуб, в дупле которого дворовая девочка спаслась во время набега горцев, живет сказка-быль о коротком счастье Александра и Нино. Сказка, начавшаяся в тифлисском саду…
…О девушке, которой снится
венчальный звон при образах,
и о заморском странном принце
с тоской в прищуренных глазах.
Вы сказкам верьте, иль не верьте,
но здесь сплели свои канвы
легенды о любви до смерти
с судьбою девочки-вдовы.
В преданьях, в книгах, даже в тостах
живет сюжет: дворец в саду,
визиты, музыка, знакомство,
венчанье, проводы в беду…
Когда тебе опять про это
начнут деревья ворожить,
склонись у входа в дом Поэта
– здесь знали, как любить и жить.
О, будь навек, во всех напевах,
благословенна та земля,
что может прятать в своих древах
детей от горцев Шамиля!
Я в Цинандали взглядом трону
рубцы ее священных ран.
И вздрогну, увидав с балкона
далекий город Тегеран.
Этот город мысленно предстал и перед теми, кто выходил на балкон тифлисского дома с садом – ахвердовского. Предстал источником двойного горя: Нино, узнав тщательно скрывавшуюся от нее страшную весть, потеряла сына, которого носила под сердцем… В такой момент, наверное, нам самое время покинуть этот дом. Но мы еще вернемся в него, вместе с другими людьми. И будет это цвет грузинской и русской интеллигенции - писатели, поэты… И Яков Полонский посвятит Нине щемящие, полные восхищения строки, и Михаил Лермонтов почтительно склонит голову, получая из ее рук заветный кинжал… Мы же пока уходим из той усадьбы, из того века. И, возвращаясь в век нынешний, окажемся на улице Мачабели, у знакомого нам здания Союза писателей Грузии. Почему именно здесь? Да потому, что стоит оно на том самом месте, где когда-то так романтично, на берегу канала, располагалась усадьба Ахвердовых …
Владимир Головин
|
|
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(ПАМЯТНЫЕ ДОСКИ) |
|
Однажды Иоганнеса Брамса спросили, задумывается ли он, что будет написано на доске, которую после его смерти повесят на стене дома, где он живет. «Там будут написаны всего два слова», - отвечал с улыбкой великий композитор. «Какие же?» - «Сдается квартира»... Читатели вправе удивиться: с чего это здесь появился Брамс? Во-первых, он никогда не ходил по тбилисским мостовым, а во-вторых, прославился отнюдь не в литературе. Да и о мемориальных досках речь у нас уже шла. Все это так. Но я позволил себе вспомнить грустное пророчество Брамса, чтобы начать очередную сололакскую страницу с разговора о памяти людской.
Следуя всепоглощающей моде на англоязычные термины, поговорим о «промоушн», то есть продвижении этой памяти. Современная рекламная индустрия, по сути, не придумала особого новшества: мемориальные доски – тот же самый «пиар», составная часть promotion. Поколения, увековечившие память о своих замечательных предках, не знали всех этих современных словечек и технологий. Просто, им было ясно: если ты с детства видишь чье-то имя на доске, украшающей дом, возле которого ходишь, то оно, как минимум, врежется в память. А, глядишь, ты и заинтересуешься, что за человек носил его, расскажешь другим. Увы, новые поколения «пиарят» что угодно, но с гораздо меньшим рвением относятся к «наглядной агитации» за многих выдающихся людей прошлого. О которых, как и предсказывал Брамс, хранят теперь память лишь страницы справочников и не всегда включенные в учебные программы произведения. Да еще, конечно, стены домов, в которых жили связавшие свою судьбу с Сололаки писатели и поэты. И пусть многие из этих домов остались сегодня без мраморных свидетельств благодарности потомков, рядом с ними мы все равно вспомним строки, написанные их обитателями или посвященные им.
Ох, сколько мемориальных надписей мы читали, молодыми проходя по этим улицам! Слава богу, часть их еще сохранилась. Как эта доска на доме №7 по улице Сулхан-Саба, некогда – Фрейлинской. И примечательно вот что. Хотя на ней – имя, каждому жителю Грузии известное с детства, о том, что здесь жил и работал Илья Чавчавадзе, знают, в основном, лишь сололакцы, да еще историки литературы и биографы великого писателя и поэта, мыслителя и публициста. Главные мемориальные центры человека, канонизированного Грузинской Православной Церковью как Святой Илья Праведный, - в других районах Тбилиси и страны. Но и здесь он жил, и здесь, пусть недолго – в 1888-1889 годах, но все же была редакция его легендарной газеты «Иверия». Так что, и на этой улице мы сможем услышать его голос. Но на этот раз прислушаемся не к яркой публицистике зрелого мастера, а к не менее блестящим строфам, сложенным, когда ему не было и четверти века. Волею судьбы Илья появился на свет именно в том самом 1837-м, когда ушел Пушкин. И грузинский классик, как и Лермонтова с Тургеневым, великолепно переводил Александра Сергеевича, а его перевод «Пророка» считается образцовым.
Ну, а Петербург, где молодой грузинский князь, обучаясь в университете, встречался с двумя Николаями – Чернышевским и Добролюбовым и воспринял идеи свободолюбия, стал тем городом, который выковал из Ильи одну из самых знаменитых национальных фигур Грузии. А еще в петербургскую пору Чавчавадзе написал свои самые лучшие стихотворения. Одно из них, родившееся в Павловске, по-особому звучит в этом месте Тбилиси, рядом с которым начинается улица Петра Чайковского:
Ах, зачем очаровала
Ты поэта-иноземца,
Он в любви своей бескрайней
Утопить готов был сердце.
Но однажды ты призналась:
«Мы с тобою – лед и пламя;
Ты взращен под южным небом
Молниями и громами;
Я цвету в долине хладной,
Где суровы, долги зимы,
Как мое ответит сердце
Сердцу пылкого грузина?..»
Так красавица сказала,
Так любовь мою отторгла…
Видно, быть мне одиноким
Долго-долго, долго-долго.
Эти строки посвящены Софье Чайковской – сестре великого композитора, в которую Илья был безответно влюблен в годы своей петербургской молодости. А вот – удивительнейшее предсказание собственной судьбы, написанное в Питере. Автору – всего лишь 21 год.
К стопам твоим припав,
о Боже правый,
Я ни богатства не прошу, ни славы,
Святой молитвы осквернить не смею...
Но, благодатью осенен твоею,
К тебе прибегну я с мольбой иною.
Врагов, что нож заносят надо мною,
Прости и не ввергай в кромешный ад,
Они не знают, что они творят!
Кстати, о тех, кто нож заносит над людьми. Через шесть лет после того, как редакция «Иверии» переехала с Фрейлинской улицы, в нее приносит свои стихи 16-летний паренек. Чавчавадзе направляет его к секретарю редакции Григорию Кипшидзе, тот отбирает пять стихотворений, и в 1895 году они появляются в газете за подписями И. Дж-швили и Сосело. Проходит еще двенадцать лет, и видный общественный деятель Михаил Келенджеридзе издает «Грузинскую хрестоматию или сборник лучших образцов грузинской словесности», в которой – стихотворение того же автора с посвящением: «Поэту, певцу крестьянского труда, князю Рафаэлу Эристави». А в том же самом 1907 году, когда появляется эта хрестоматия, уже сам автор стихов обитает на Фрейлинской, через дом от того, где жил Чавчавадзе. И мы даже можем прочесть его полное имя в газете «Цкаро»: в траурном объявлении, среди извещающих о смерти Екатерины Сванидзе – ее муж Иосиф Джугашвили. Да, предпочел бы Сосела литературу политике – мировая история пошла бы другим путем… Ну, а доска, посвященная несостоявшемуся поэту, занесшему нож над миллионами людей, исчезла со старого сололакского дома в начале 1990-х – ее унесла с собой компания подвыпивших людей. Я сам был тому свидетелем.
Но ничего не могу сказать о том, когда дом №56 на улице Асатиани (бывшей Энгельса) перестала украшать доска, извещавшая, что там 45 лет прожил писатель, для которого державный удар ножом, к счастью, оказался не смертельным. В судьбе Левана Готуа ничто не предвещало туч. У его исторических романов и повестей было множество читателей, в годы Великой Отечественной войны с большим успехом шли его пьесы «Царь Ираклий», «Давид Строитель», «Непобедимые», оцененные самим экс-Сосело. А потом, дожив до 43-х лет, Леван Партенович получил от органов госбезопасности печальную возможность оказаться рядом с российскими литераторами за колючей проволокой Воркуты.
О том, почему Готуа «сел» на 10 лет, есть две версии. Первая: его сестра отвергла ухаживания самого товарища Берия, и все члены семьи, поддержавшие ее, были арестованы. Вторая: писатель отказался писать произведение, прославляющее историческую миссию Сталина. Как бы то ни было, мы видим одно: в обоих случаях Готуа не дрогнул перед теми, кто заносил ножи. И в «Воркутлаге» рядом с ним были и Генрих Альтов – будущий известный писатель-фантаст, и Виктор Василенко – профессор МГУ, автор трех сборников стихов и монографии о народном творчестве, и Иван Гронский – бывший главный редактор журнала «Новый мир», и поэт Владимир Игнатов, ученик Семена Кирсанова, и другие, чьи имена не смогли зазвучать в литературном мире в полную силу. Но самое поразительное, что в лагерных застенках многие литераторы продолжали писать. Леван тоже написал за «колючкой» исторический роман, с помощью товарищей сумел спрятать рукопись в штольне и… там ее съели крысы. Но, уж, если рукописи неподвластны огню, то крысам – и подавно. Писатель восстановил роман и, выйдя на свободу, издал его.
Сегодня уже ничто не напоминает о том, что он жил в этом доме. Но вот – результат опроса, проведенного около двух лет назад еженедельником «Квирис палитра»: в десятке самых любимых писателей Грузии оказался и Леван Готуа. Так, неужто, он не достоин мемориальной доски?
Тот же вопрос нельзя не задать и у дома №7 на улице Мачабели, где жил один из основателей грузинского символизма, «голубороговец» Сандро Шаншиашвили. Тот самый, который блестяще переводил своего друга Сергея Есенина и донес до нас его слова: «Дайте мне на берегу Куры клочок земли, и я построю тут дом, когда я в Грузии – я рад жизни». Именно в дом Сандро приходили Николай Заболоцкий, Ираклий Андроников и Николай Тихонов, которого Шаншиашвили пригласил в Кахетию и засвидетельствовал: «Николай Тихонов исходил всю Грузию – с востока на запад. Он знает наш край не хуже любого грузина». А Тихонов сумел донести до русского читателя очень сложное для перевода стихотворение Сандро «Дуб в Чиатурском лесу». К нему стоит прислушаться – оно актуально для любого времени, в котором решают раз и навсегда покончить со всем, что было раньше:
…Так решено: повалить! Поднялся топор
белощекий,
Свадебной песней пила заскрежетала, летая, -
Листвы паруса зашумели, и треснули сучьев
трещотки,
И брызнула кровь, как из порванной глотки бугая.
И, смертью наполнен, пылая мученьем, клоняся,
Сломался, хрипя, он, и, лес раздирая кругом,
Заставив соседей своих умирать в одиночестве,
Упал великан... И карлик ступил на него.
А еще Шаншиашвили – автор культовых в свое время пьес о «грузинском Робин Гуде» - Арсене Одзелашвили, и сценария фильма, снятого знаменитым Михаилом Чиаурели с участием несравненной Нато Вачнадзе. По его пьесе «Латавра» классик грузинской музыки Захарий Палиашвили написал последнюю из трех своих опер. Шаншиашвили прожил 91 год, вобрав в себя сразу несколько литературных эпох. И соотечественники, и многочисленные русские друзья-писатели с почтением называли его патриархом литературы. А памятная доска на его доме, мимо которой мы все проходили миллионы раз, исчезла…
То же самое произошло и с домом №3 по улице Ингороква, где два последних года своей короткой жизни провел замечательный поэт Ладо Асатиани. Тбилиси принял Ладо за несколько лет до его смерти. Страшный каток, запущенный Сосело, прошелся и по семье этого человека – дед его скончался, когда при раскулачивании у него отобрали дом и земли, мать сгинула в ссылке. Но судьба умеет горько шутить: первое стихотворение 20-летнего Ладо появилось в кутаисской газете «Сталинели» («Сталинец»)… А на все остальное творчество ему было отпущено еще всего шесть лет.
Перебравшись в Тбилиси, выпускник Кутаисского пединститута Асатиани живет на гонорары от публикаций и редактуры. Здесь, на проспекте Руставели, у платана, по сей день не вырубленного, подобно сотням других столичных деревьев, он встретил свою любовь – Анико Вачнадзе. Здесь его кумиром становится Пиросмани: «Каждый настоящий культурный поэт должен писать стихи так, как Нико Пиросмани писал свои картины. Хотя Пиросмани не был образованным художником, его талант решил все». Здесь он начинает растить дочь, борется со смертельным врагом – туберкулезом. И, словно предчувствуя свой скорый уход, много пишет. Смерть пришла к нему в 1943-м, в тот момент, когда он работал над очередным стихотворением. За пару лет до этого он успел увидеть свою единственную изданную при жизни книгу. Сигнальный экземпляр второго сборника продолжения не имел – кое-кто посчитал, что в военное время можно обойтись и без него. Но, несмотря ни на что, Ладо говорит друзьям: «Посмотрим, вскоре вся Грузия будет наизусть читать мои стихотворения». И это пророчество сбылось.
Один из основных символов поэзии Асатиани – маки. Они ассоциируются у него и с кровью павших воинов, и со счастьем, и с женской красотой. И этот образ, и весь ясный стиль его стихов влекут к Ладо не только его земляков, но и больших русских поэтов. Белла Ахмадулина так откликается на его строчку «Вспомнят меня, как Цикаду, и наступят на теплую могилу мою»:
…Я-то знаю,
что под этой елью
ты уснул,
положив свою голову в маки.
Взбудораженный любовью,
наполненный ею,
ты лежишь,
как лежат все поэты и маги.
А земля наполняется парусами
и цветами,
которые тебя так манили...
А Пиросмани?
О, Пиросмани
придет к твоей теплой могиле...
Вообще, у Ахмадулиной – одни из лучших переводов Асатиани. Впрочем, как и у Давида Самойлова. Прислушайтесь, как живет в его переводе образ, главный в творчестве грузинского поэта:
…Так, значит, нам не быть седыми,
так, значит, быть нам молодыми,
когда в пути так много маков,
когда так много добрых знаков.
Нам больше ничего не надо,
не надо нам и бренной славы,
цветет высокая награда:
поля сияют в маке алом!..
Не ради бренной славы, а как один из многих добрых знаков, в Сололаки просто обязана была появиться памятная надпись и на 20-м номере улицы Леонидзе. Но, сколько я себя помню, ее там не было, а теперь все идет к тому, что и вешать-то доску уже будет не на чем – дом в таком состоянии, что часть его попросту обвалилась. И сегодня трудно поверить, что когда-то в этих стенах, по четвергам, собирался тифлисский бомонд, видные деятели искусства и литературы устраивали импровизированные вечера, пел «грузинский соловей» Вано Сараджишвили и читал стихи Константин Бальмонт. Тот самый, что поклялся: «Святыню Грузии – поэму Руставели, Я – славянин, клянусь явить своей свирелью...» Все это происходило в доме юриста, писателя и журналиста Александра Канчели. Продолжая работать над первым в истории полным переводом на русский язык «Витязя в тигровой шкуре», Бальмонт в 1915-м, поселился именно здесь, а не в «Гранд-отеле», как в первый свой приезд за год до того.
Грузинское общество с восторгом встречает его интерес к Руставели. Тем более что Бальмонт берет уроки грузинского языка, чтобы лучше проникнуться духом поэмы. Звучат восторженные фразы о том, что встретились два гения, пресса освещает каждый его шаг, все слои горожан переполняют залы, в которых русский поэт проводит руставелевские вечера. Сандро Канчели дает в его честь ужин в саду «Грузинского клуба», где Бальмонт состязается в стихах с Ованесом Туманяном. А «Общество по распространению грузинской литературы» дарит гостю роскошное издание «Витязя» на грузинском. Сам же он радостно делится в письмах: «Моя работа нашла тех, кто в ней нуждался... она получает иной, радостный смысл». Тифлисским друзьям он посвящает массу стихов и экспромтов, а в предисловии к переведенной поэме особенно благодарит чету Канчели, считая, что духовное общение с ней вдохновляло его во время поистине титанической работы.
А еще его связывает с домом №20 поэтическая влюбленность. Это – вполне естественное творческое состояние авторов высокой лирики, и Константин Дмитриевич – не исключение. Грузия воплотилась для него в Тамаре Канчели: «Мое – средь сумрачных ущелий,/ Гость солнца в Грузии, я – сам,/ Моя любовь, Тамар Канчели,/ Чье имя отдаю векам». Это – о жене Сандро Канчели, образованнейшей, обаятельной женщине. Кстати, один из трех ее братьев издавал газету «Закавказская речь», подробно освещавшую каждый шаг Бальмонта в Грузии. А сама она, растя троих сыновей, была членом «Общества грузинских женщин».
Работая в России над переводом «Витязя», который он затем впервые прочел здесь же, в доме на Сололакской (ныне – Леонидзе), Бальмонт активно переписывался с Тамар и Сандро. А нам стоит присмотреться к его телеграмме, присланной этой чете из Парижа: латинскими буквами набраны грузинские слова ««Мзе миквархар Картли» («Солнце, люблю тебя, Картли»). Ну, а лично Тамар он еще и сонет посвятил:
Я встретился с тобой на радостной дороге,
Ведущей к счастию. Но был уж поздний час.
И были пламенны и богомольно-строги
Изгибы губ твоих и зовы черных глаз.
Я полюбил тебя. Чуть встретя. В первый час.
О, в первый миг. Ты встала на пороге.
Мне бросила цветы. И в этом был рассказ,
Что ты ждала того, чего желают боги.
Ты показала мне скрывавшийся пожар.
Ты приоткрыла мне таинственную дверцу.
Ты искру бросила от сердца прямо к сердцу.
И я несу тебе горение – как дар.
Ты, солнцем вспыхнувши, зажглась единоверцу.
Я полюбил тебя, красивая Тамар.
А теперь раскроем письмо, написанное Бальмонтом перед отъездом в 1917-м в Грузию, куда он везет полностью законченный перевод поэмы: «И думаю, как перед грузинами я возьму в руки... свою работу, я бледнею и плачу, как герои Руставели». Но плакать ему пришлось совсем по другой причине: его тифлисская муза Тамар тяжело больна. И письма Бальмонта семье, в Россию, читаются, как трагический репортаж. «Только сила души позволяет этому истерзанному телу не умереть совсем»… «Сегодня вечером… на носилках снесли Тамар с высоты, где ее дача, и где она задыхалась, вниз на берег Боржомки. Вчера казалось, что она умрет. Сегодня ей лучше»… «Вчера мы похоронили Тамар. Нас, провожающих, было много. Гроб весь был укрыт цветами, и от меня было много... роз и белая лента: «Лучшей грузинке Тамар Канчели от Бальмонта, во имя ее пропевшего по-русски всю поэму Руставели». Я еще не в силах понять, что Тамар действительно нет. Шлю мой стих к Тамар». Вот слова из этого стиха «Имени Тамар Канчели», сразу же опубликованного в газете «Сакартвело»:
Для меня опустела Картвелия,
Мой светильник погас, догорев,
Для кого же принес Руставели я,
Облаченного в русский напев?!
А вообще-то, если когда-нибудь над многими стертыми порогами, все-таки, появятся подобающие им мемориальные доски, хорошо было бы увековечить на них просто несколько строк, касающихся судеб тех, то здесь жил. Например, слова грузина Ильи, посвященные русской Софье, или строки русского Константина, обращенные к грузинке Тамар. Да и мало ли что еще может подсказать память о том, что роднит культуры двух народов! Главное, чтобы святые (не побоюсь этого слова) места не были заметны лишь объявлениями о сдаче исторических квартир и больше – ничем.
Владимир ГОЛОВИН |
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ… (УЛИЦА ГАЛАКТИОНА) |
|
«На черном и на золотом – /Старинных холстов кракелюры.../ Все счеты сведу я потом/ С красотами литературы». Так в переводе Владимира Леоновича звучит строфа Галактиона Табидзе. Великий грузинский поэт никогда не жил на небольшой улице, открывающей с главной площади современного города вход в совсем иной Тбилиси. Его дом-музей в другом районе. Но случилось так, что именно эта улица носит имя Табидзе, и на ней, посмотрев по сторонам, ощущаешь себя словно в музее. Только справа и слева – не картины в подсвеченных нишах, а мемориальные доски на стенах старинных домов. У них, как и у полотен, тоже свои кракелюры – трещины, наложенные временем. Но время не в силах свести счеты с красотами литературы, о которых напоминают эти доски.
По-разному называют эту улицу горожане различных поколений. Для самых старших она – все еще Гановская, для остальных – Галактиона. Но мало, кто помнит, что в память о Табидзе ее назвали лишь после смерти поэта. А до того она увековечивала другое великое имя – Акакия Церетели. И, проходя мимо огромного пустыря, превращенного в автостоянку на перекрещении с улицей Лермонтова, не удивляйтесь, если в памяти вдруг всплывет песня, ставшая в России одним из символов Грузии и известная каждому русскому человеку – «Сулико». На этом месте стоял дом №16, в котором жил автор ее слов – Акакий (великих грузин на их родине называют просто по именам, которые говорят сами за себя, и к которым излишне прибавлять фамилии). Человек, которого грузинский народ, еще при его жизни назовет своим великим певцом, провел здесь год, начав общественную деятельность после возвращения из Петербургского университета. Именно там, в вольнодумной студенческой среде, на выступлениях Чернышевского, окончательно сформировалось его патриотическое мировоззрение, сделавшее Церетели идейным предводителем национально-освободительного движения Грузии. Сам он признавался, что понял, как надо любить родину и свой народ после встречи у знаменитого историка Николая Костомарова с только что вернувшимся из ссылки Тарасом Шевченко. Да, Церетели ненавидел царизм и любое угнетение, мечтал об идеальном человеке без сословных различий, но есть в его биографии один примечательный факт.
На учебу в столицу империи 18-летний Акакий отправился не прямым путем. «Меня направили морем с тем расчетом, чтобы я побывал в Одессе, где жила вдова Воронцова. Мне приказано было обязательно с нею повидаться. В те годы в сердцах грузин жила еще светлая память о Воронцове и считалось невозможным, живя в России или направляясь туда, не побывать в Одессе и не повидаться с его вдовой. Вот почему мои родные обязали меня зайти к княгине и передать ей привет, а в качестве подарка от них я вез крест из гишера со скульптурным изображением распятия». Князь Михаил Воронцов, наместник Кавказа – особая страница в истории Грузии. За 8 лет пребывания в ней он много сделал для развития всех сфер жизни, просвещения, приобщения к европейским ценностям. Он был убежден, что российское присутствие на Кавказе должно не подавлять самобытность народов края, а приспосабливаться к их исторически сложившимся традициям. Насколько это удалось его сменщикам – другой разговор. Но до сих пор, как бы не переименовывались в Тбилиси места, связанные с именем этого воина, просветителя и либерала, в памяти горожан живы Воронцовские мост и площадь.
А тогда, в 1859-м, княгиня Елизавета Ксаверьевна принимает юного Церетели «точно сына, с подлинно материнской лаской», а, получив подарок, спрашивает: «Значит, грузины еще помнят нас? Надеюсь, они не скоро забудут моего мужа!» Посланец князей Церетели отвечает: «Пока не исчезнет память о самой Грузии, будет жить имя Воронцова». Позже, с высоты лет, он вспоминает об этом с иронией, мол, «промяукал» запечатлевшуюся в памяти фразу, которую часто приходилось слышать дома от старших. Но при этом заслуженный деятель искусств Грузии Тархан Арчвадзе скажет нам, что великий Акакий никому не прощал упоминания о Воронцове всуе и уважал его до конца своих дней. Он всю жизнь боролся с самодержавием за свободную Грузию, но никогда не ставил на одну доску правительство с его политикой и народ с его культурой. В поэзию он впервые пришел с переводами Лермонтова, высоко ценил Пушкина, Герцена, Некрасова, посвятил стихи памяти Гоголя, писал о Льве Толстом... И русская культура ответила ему взаимностью – Борис Пастернак, Николай Заболоцкий, Павел Антокольский, Наум Гребнев, Ирина Снегова и другие считали для себя честью переводить стихи Акакия.
Еще один бывший студент Петербургского университета жил на противоположной стороне «улицы - литературного музея», в доме №21. Это – человек, о котором в энциклопедиях и справочниках мы прочтем редкую характеристику: «Грузинский и русский общественный деятель, публицист, литературный критик». Нико Николадзе учился на невских берегах одновременно с Церетели, но, в отличие от него, покинул учебные аудитории не по собственному желанию, а по решению властей, не проучившись даже года. И не просто покинул, а еще и отсидел в каземате Петропавловской крепости. Активному участнику студенческих волнений, поклоннику идей Чернышевского предписывают вернуться на родину. Но он остается в Петербурге и скрывается у Акакия Церетели, выходя на улицу лишь в облике княжеского слуги, в черкеске. Этот наряд и оказывается для него судьбоносным. Перед Рождеством появляется не кто иная, как жена Чернышевского – для маскарада ей нужен черкесский костюм. Так Нико получает приглашение в дом к своему кумиру и становится там своим человеком. Он пишет не только в знаменитом «Современнике», но и в журнале «Искра» (не путать с большевистским «органом» начала ХХ века!), в газете «Народное богатство» осваивает все секреты журналистики – от набора и корректуры до редакторства. А нелегальное положение завершается удивительной историей.
Военным губернатором Петербурга назначается Александр Суворов – тезка и внук прославленного генералиссимуса. И, наслышанный о его либерализме, Николадзе дерзает просить разрешение остаться в столице. Генерал, которого в свое время арестовывали по делу декабристов, но освободили монаршим повелением, читает фамилию просителя и… на родном языке Нико спрашивает, знает ли он грузинский. Получив ответ на том же языке, говорит: «Каргиа!» («Хорошо!») и приказывает выдать вид на жительство. Где генерал выучил грузинские слова? Заглянув в его биографию, мы можем предположить, что это произошло во время участия в войнах с Турцией и Персией. Ну, а Николадзе недолго пользуется его милостью – он отправляется в Европу.
В Женеве, вместе со Львом Мечниковым – адъютантом Гарибальди и братом знаменитого биолога – выпускает самое первое издание Чернышевского и журнал «Современность», нашумевшую книгу о Каракозове, покушавшемся на Александра II, пишет в радикальные европейские журналы. А в Париже его отыскивает Герцен, настолько популярный даже «на узкой и закопченной улице Латинского квартала», что реакцию своей квартирной хозяйки Нико описывает так: «Еще утром третировавшая меня за неисправность во взносе квартирной платы, после этого посещения лично поднялась ко мне с кипятком для чая». Каждый раз, приезжая из Лондона, Герцен встречается с Николадзе и, в конце концов, тот начинает сотрудничать в знаменитом «Колоколе», в первой же статье известив мир о положении грузинских крестьян. Но потом, в том же журнале, мы прочтем уже и критику в адрес самого Герцена, с которым у Николадзе появились идейные разногласия.
Естественно, после этого их пути расходятся, но череда громких имен в судьбе Нико продолжается. Среди его друзей, знакомых и корреспондентов – Виктор Гюго, Альфонс Доде, Алексей Плещеев, Глеб Успенский, Михаил Бакунин… А Поль Лафарг, с которым Нико готовил в Париже выпуск на французском языке журнала «Левый берег», даже знакомит его с… Карлом Марксом. И тот делает Николадзе весьма лестное предложение: стать представителем 1-го Интернационала в Закавказье. Может, классика революционной теории привлек не только публицистический дар молодого человека, но и то, что, защитив диссертацию в Цюрихском университете, тот стал первым в истории Грузии доктором права. К чести литератора, он отказывается – ему более близки революционно-демократические идеи Чернышевского и Добролюбова. С ними он и возвращается на родину, правда, иногда покидая ее – то ради дел во Франции, то, отправляясь в ставропольскую ссылку из-за чересчур смелых публикаций. На грузинском языке он возрождает в Париже журнал «Дроша», в Тифлисе основывает журнал «Кребули» и руководит газетой «Дроеба». А на русском издает газету «Обзор», много пишет в «Тифлисском вестнике» и «Новом обозрении». Но не только поэтому Россия увековечила Николадзе как своего публициста. По просьбе Михаила Салтыкова-Щедрина он работал в «Отечественных записках» и даже заведовал там отделом литературной критики. А в тифлисских изданиях предоставлял возможность высказаться Всеволоду Гаршину и Федору Решетникову.
Сами видите, дорогие читатели, дел у этого человека было под завязку. Но уж таковы публицисты того времени, что свои идеалы они отстаивали не только на печатных страницах. И литератор Нико Николадзе, в биографии которого мы уже не раз встречали слова «самый первый», привносит этот эпитет и в другие сферы жизни своей страны. Именно он сказал первое слово в создании и умелой эксплуатации морского порта в Поти, где был, кстати, городским головой. А еще он – инициатор строительства Грузинской железной дороги и Ткибульского угольного комбината, развития чаеводства. Гласный Тифлисской городской думы Николадзе первым предложил использовать для освещения городских улиц электричество, а не газ. И по его инициативе городское общественное управление, впервые в России, построило дорогущий водопровод не за счет концессий, а собственными силами. Согласитесь, завидный пример не только патриотизма, разносторонних интересов и знаний, но и степени доверия властей к начинаниям энтузиаста-непрофессионала, да еще и числящегося в политически неблагонадежных…
А вот в доме №20, через дорогу, где, кстати, Николадзе часто бывал, всегда царила атмосфера, которой были чужды экономические расчеты. Правда, поскольку здесь правили бал литература и искусство, то непременно звучали и разговоры о политике. Ну, как могли собиравшиеся здесь сливки (не побоимся этого слова) грузинской и русской интеллигенции не обсуждать проблемы, во все времена волнующие мыслящих людей! Но не эти проблемы прославили красивый тбилисский особняк.
Он вошел в историю русской культуры как «Дом Смирновых», а многие прибавляют к этому названию еще и фамилию Россет. Ибо без Александры Смирновой-Россет история не выковала бы это примечательнейшее звено в цепочке российско-грузинских связей. «Черноокая Россети», фрейлина двух императриц – создательница легендарного петербургского литературного салона пушкинской эпохи. Она собрала в свой круг весь цвет русской культуры XIX века. И Николай I, которого его венценосная супруга даже ревновала к Александре Осиповне, считал, что Россет царствует над поэтами так же, как он над своей страной. Флером самых различных слухов окутаны дружеские связи широко образованной, очаровательной хозяйки салона со многими и многими литераторами, ставшими гордостью России. Но, если развеять этот флер, то можно увидеть, как Василий Жуковский предлагает ей руку и сердце, а Николай Гоголь, утверждавший, что она – «перл всех русских женщин» и истинный его утешитель, читает ей вторую часть «Мертвых душ» перед тем, как уничтожить написанное. И, конечно, как Пушкин, посвятивший ей немало строф, убеждает ее написать мемуары, которые сейчас так ценят историки.
И вот, атмосфера удивительного салона переселяется с берегов Невы на Гановскую улицу Тифлиса. Это чудо совершает сын петербургской красавицы Михаил Смирнов, видный зоолог, ботаник, археолог и лингвист. Закончив Одесский университет, он переезжает в Грузию. Может, сыграл свою роль зов крови – бабушка Александры Россет по материнской линии – из… княжеского рода Цицишвили, родственного последнему грузинскому царю Георгию XII. В общем, Михаил женится на дочери богатого тифлисского купца Михаила Тамамшева, а тот дает в приданое дочери особняк, построенный его отцом. Туда ученый, прозванный за успехи в изучении местной природы Смирновым-Кавказским, перевозит обстановку петербургского салона, личные вещи и библиотеку матери, семейные реликвии. И надо ли удивляться, что этот особняк сразу превращается в место постоянных встреч грузинской и русской интеллигенции? Традицию продолжили внук и правнук черноокой Россет. Так что, если мы просмотрим даже неполный перечень тех, кто бывал здесь на протяжении более полутора веков, то покажется, что это – выписка из энциклопедии литературы и искусства. Григол Орбелиани, Илья Чавчавадзе, Викентий Вересаев, Акакий Церетели, Давид Эристави, Максим Горький, Галактион и Тициан Табидзе, Валерьян Гаприндашвилди, Георгий Леонидзе, Булат Окуджава, Нодар Думбадзе, Владимир Солоухин, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский… А еще – композиторы Петр Чайковский, Антон Рубинштейн, химик Петрэ Меликишвили и многие другие замечательные люди. И именно в этом доме Илья Чавчавадзе отмечал 100-летие со дня рождения Пушкина. А ровно 90 лет назад здесь подготовили и издали первое академическое собрание сочинений Николоза Бараташвили. Вот так, господа, идешь по обычной тбилисской улочке, а перед тобой – «одно из крупнейших и ценнейших мемориальных собраний пушкинской эпохи, находящееся за пределами России».
Казалось бы, куда уж больше ждать впечатлений от старых домов, которые буквально следуют друг за другом! Но и это – не последняя страница, распахнутая перед нами улицей Галактиона. Всего несколько шагов от «Дома Смирновых» - и звучит имя Валериана Гуния. В историю киноискусства он вошел как один из лучших актеров грузинского немого кино, снявшийся с 1913 по1927 годы в десятке фильмов, в том числе и в «Амоке» великого реформатора театра Котэ Марджанишвили, вместе с великой Нато Вачнадзе. А театральные энциклопедии рассказывают о нем не только как об актере, но и как о режиссере, драматурге, критике, переводчике. Между тем, учебное заведение, в котором уроженец грузинского села Эка учился в Москве, было весьма далеко от искусства – Петровско-Разумовская сельскохозяйственная академия. Но именно в Москве Валериан сближается с выдающимся актером и режиссером Александром Сумбаташвили-Южиным, который тоже не имел театрального образования, закончив юрфак. И, по его примеру, Гуния так же начал с любительского театра, когда вернулся в Тифлис. А потом – потрясающий успех на профессиональной сцене.
Среди его лучших ролей – и русская классика: Скалозуб в грибоедовском «Горе от ума», Осип в гоголевском «Ревизоре», Берсенев в лавреневском «Разломе». В 20 лет написав первую пьесу, он потом заявляет о себе не только как драматург. Много переводит, в том числе Гоголя и Александра Островского, редактирует газету «Театри», выступает в периодике. В литературе же он оставил след переводами на грузинский язык либретто «Севильского цирюльника», «Кармен», «Риголетто» и, конечно, собственными либретто к национальным операм. Одно из них к знаменитой грузинской опере – «Даиси» Захария Палиашвили. А еще он оказался в анналах такого художественного жанра, как «литературная живопись» - потрясенный пьесой Гуния «Сестра и брат» великий примитивист Нико Пиросмани написал к ней аж две иллюстрации. У Гуния было множество друзей среди русских деятелей культуры, а Владимир Маяковский во время застолья, на котором Валериан был тамадой, посвятил ему экспромт, начинающийся так: «Вы – толумбаш,/ Вы – тамада,/ Вы – наш!/ Вы – мастер слова». Обыгрывая фамилию грузинского актера, русский поэт называет его «наш милый гунн» и восклицает: «Давным-давно Север с Югом породнились да обжились». Так обращаются только к людям, которых считают своими…
Ну, а те люди из прошлого, которых мы повстречали на этой улице, за многие десятилетия стали своими сразу для двух культур – грузинской и русской. Несмотря на расхождения во взглядах с современниками, вопреки массе противостоявших им обстоятельств, назло требованиям иного времени. Ну, как тут не вспомнить слова Нико Николадзе: «Наверно, когда-нибудь, лет через сто, наши потомки тоже будут с трудом разбираться в сегодняшних наших спорах по практическим вопросам дня. Споры были всегда. Без этого люди не могут и сегодня». А мы сегодня, говоря по большому счету, не можем обойтись без всего, что рождено светлыми умами тех людей.
Владимир ГОЛОВИН |
|
