|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (ИВНЕВ В ТБИЛИСИ) |
|
Как все-таки жаль, что по лицам людей, идущих навстречу по сололакским мостовым, нельзя определить, о чем они думают… Вот так же шел в середине 40-х годов к дому №6 на улице Энгельса (ныне носящей имя Ладо Асатиани) весьма необычный для местной публики мужчина – со светлыми длинными волосами, в длинном черном пальто. Всезнающие соседские мальчишки приписывали ему самые романтичные по их мнению профессии: летчика, разведчика, ждущего важное задание, и даже известного вора. Но они ошибались – этот довольно замкнутый человек был «всего лишь» поэтом. Со своего последнего этажа он отправлялся не навстречу приключениям, а в редакции газет «Боец РКК» и «Заря Востока». И может, именно в те минуты, когда он шел мимо с детства знакомых, уже начинающих ветшать особняков, в голове его рождался призыв к тем, кто далек от города, раскинувшегося вдоль Куры: «Где бы вы ни находились, бросайте свои дела, берите билет, садитесь в поезд, на пароход и мчитесь на Кавказ. Вы не минуете Тифлиса. Ваши собственные глаза расскажут вам больше, чем перо беллетриста». В детстве этого человека звали Михаил Ковалев, на протяжении всей остальной долгой жизни – Рюрик Ивнев.
Вообще-то юные сололакские фантазеры были правы в одном: приключений в его жизни хватало. Правда, смертельно опасными они не были – коварный ХХ век уберег его от печальной участи многих других российских литераторов. Но при этом не дал ему главного для пишущего человека – такой же прижизненной славы, как его сотоварищам по легендарному Серебряному веку. Между тем, казалось, что предпосылки для этого были…
Тифлисская дворянская семья Ковалевых жила воинскими традициями. Отец будущего поэта – капитан от юриспруденции, помощник прокурора Кавказского военно-окружного суда. Дед по матери, полковник Принц – потомок графа, приехавшего из Голландии на службу к Петру I. Все в его роду были только на военной службе. И вместо поэта Ивнева вполне мог бы жить на свете еще один офицер Ковалев, если бы трехлетний Миша не остался без отца. Овдовевшей матери семейства надо растить двух детей, она ищет работу и получает место начальницы Мариинской женской гимназии в Карсе. А Миша сначала живет в Тифлисе у бабушки, и от нее, с Грибоедовской улицы, ходит в верхний конец улицы Чавчавадзе – в Пансион остзейских баронесс девиц Тизенгаузен. Это заведение, где детей обучали начальной грамоте, готовя к гимназии, - у самого подножья Мтацминды. Горы, которую спустя годы Рюрик Ивнев назовет удивительной и добавит: «…Кажется, что эта гора охраняет город, доверчиво раскинувшийся у ее склона». А тогда в пансионе русский язык ему преподает некая «добрая Мария Львовна», и это, пожалуй, первый шаг восьмилетнего Миши к литературе.
Следующий шаг сделан уже в Тифлисском Великого князя Михаила Николаевича кадетском корпусе. Куда же еще отдать мальчика с такими семейными традициями? Но бравого офицера из него так и не получится. Первые литературные опыты приходятся как раз на кадетскую пору. Вот – совсем детское, написанное в 11 лет: «Девушка по воду шла, / Кувшин на плече несла. / Завидя меня смутилась, / Как серна. Остановилась// И образ красавицы той, / Казалось, манил за собой». Дальше – больше: «Я очень увлекся нашими кадетскими журналами, читаю… Называют «истасканным», «исстрадавшимся» поэтом. Эти иронические названия с одной стороны меня обижают, но я вспоминаю, что и не таких как я, а самых великих поэтов и писателей тоже не раз подвергали строжайшей и несправедливой критике, напр. Надсона, Гоголя. Я не унываю, и писать продолжаю».
Но не только поэзия привлекает кадета больше, чем военные науки. В предполагаемом слуге царю и отечеству закипели революционные идеи. Во-первых, сказалось влияние соученика по корпусу Павла Павлова. Тот – тоже из хорошей, как говорилось, семьи: сын генерал-лейтенанта, племянник помощника наместника Кавказа. Да вот увлекся революцией, вовсю участвует в массовых выступлениях 1905 года, а с годами вообще станет красным командиром, героем гражданской войны. Это – один из самых ближайших друзей Михаила, первый читатель и критик его стихов. Они будут поддерживать связи и за пределами Грузии. А приезжая в родной город, поэт Ивнев не раз остановится в семье Павловых, и ему даже будет сниться «тифлисский их балкон напротив Народного Дома», то есть, нынешнего Театра имени Котэ Марджанишвили. Ну, а помимо задушевного друга, на кадета Ковалева влияет и тетя Тамара, родная сестра любимой мамы. Это, как говорится, еще та тетя!
«Правительство в моем лице приобрело хотя и не опасного для себя, но непримиримого врага», - пишет родным эта дочь полковника, вступившая в… «летучий отряд социал-революционной партии». И при этом кривит душой: она очень опасна, именно на нее, как пишут газеты 1906 года, «пал жребий умертвить барона А.В. Каульбарса». Говоря конкретней, командующего войсками Одесского военного округа, которого, между прочим, хорошо знал ее отец. И все выглядело бы комически, когда бы не было так печально. Воспользовавшись знакомством с дочерьми генерала, Тамара бывает у него в доме, однако там привести в исполнение «партийное задание» не удается, и приходит мысль взорвать барона на улице. Но ридикюль с бомбой задевает пробегавший мальчишка, оттуда начинает валить дым, и террористка, отбросив заряд в сторону… стреляет в себя. До этой трагедии она уже успела основательно запудрить мозги племяннику-кадету.
В общем, можно понять, почему увлекшийся поэзией и свободолюбием 17-летний юноша решает продолжать учебу не в юнкерском училище, а пойти по другой отцовской стезе, более мирной – стать юристом. Он поступает в Петербургский университет, и там, в «Студенческом сборнике» в 1909 году впервые увидит напечатанным свое стихотворение – «В наши дни». В 1912-м он уже обличает «мораль сытых» в большевистской газете «Звезда», из-за чего вынужден покинуть столицу и перебраться в Московский университет. Но мы не будем заглядывать в те политизированные строки, намного интереснее прочесть другие, написанные за год до них:
СТАРЫЙ ТИФЛИС
Толпа веселой лентой вьется,
Прозрачен воздух, даль его ясна,
И улица волнением полна,
Гортанный говор над Курой несется.
Поет грузин – ему легко поется,
И песнь его шумлива и хмельна.
Веселый люд собрался у окна,
И только перс конфетчик не смеется.
Куда ни глянь – живая бронза лиц,
Здесь солнце со всего земного шара.
Духан открыт. Звенят вино и тара.
Хмельная речь, как крылья небылиц,
Летит ко мне беспечной стаей птиц,
Лаская слух симфонией базара.
Вот такой сонет-репортаж с улиц города, милого сердцу Миши Ковалева. А с 1913-го мы уже никогда не увидим это имя ни под одним произведением. В том году у молодого человека – два знаменательных события: получение диплома правоведа и выход первой книги стихов «Самосожжение». Он мечтает о псевдониме: «…Ну, кто, скажите, станет читать стихи какого-то там Михаила Ковалева, еще смеяться будут – не родственник ли он тому гоголевскому майору Ковалеву...» Псевдоним приходит к нему во сне – он видит свою книгу с фамилией «РЮРИКЪ ИВНЕВЪ». Так начинается жизнь поэта-эгофутуриста. Жизнь богемная – салоны, кафе для избранных талантов, диспуты… У его собратьев по футуристическому цеху тоже псевдонимы, на которых взгляд не может не задержаться: Константин Олимпов, Василиск Гнедов, С. Грааль-Арельский… Но главное, что он в кругу и таких имен как Александр Блок, Константин Бальмонт, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Игорь Северянин, Федор Сологуб, Михаил Кузмин, Вадим Шершеневич… Ему посвящают стихи Марина Цветаева, Анатолий Мариенгоф и, конечно, Сергей Есенин, ставший его другом. При этом Ивнев не приживается ни в одном модернистском течении, сменяя «Мезонин поэзии», «Центрифугу», «Орден имажинистов»…
А еще в этой новой жизни были поездки по миру – Германия, Дальний Восток, Япония. Был, как и у Блока и Кузмина, «роман» с большевиками, правда, затянувшийся:
А мы, юнцы, от счастья трепетали,
Умнее став сановных стариков,
И неуклюже руки пожимали
Спустившихся с трибун большевиков.
Зачарованный блестящими речами Анатолия Луначарского, он становится его личным секретарем, ездит по стране в агитпоезде его имени, становится по инициативе этого наркома председателем Всероссийского Союза поэтов, входит в Коллегию по организации Красной Армии… Но где бы ни жил Рюрик Ивнев, что бы ни писал, в какие бы скандалы богемной жизни и политические течения ни был вовлечен, ничто не может затмить ему родного города:
...Океаны, моря и заливы,
Японская осень и древний Тифлис...
Они-то слезой и улыбкой счастливой
В одну неразрывную повесть сплелись.
И он приезжает в места детства если не ежегодно, то обязательно через пару-тройку лет.
Вот, сразу после университета, в 1913-м, он даже пытается сменить Москву и Питер на работу в Тифлисской судебной палате, но вскоре чувствует «отвращение к ней». Вот, в следующем году навещает больную мать, еще через пару лет, прикомандировавшись к Тифлисскому Красному Кресту, живет вместе с ней у знакомых на Анастасьевской улице. Снова пытается остаться навсегда, но «произошли кое-какие перемены в планах».
И тут, дорогие читатели, взглянем на эту улицу из нашего времени. Многим поколениям тбилисцев она известна как Перовская, а теперь носит имя замечательной художницы Елены Ахвледиани, которую ее бывший сосед по улице Ивнев позже охарактеризовал так: «…Готова утопить большевиков в ложке воды, носящая демонстративно перстень с изображением Георгия Победоносца». Интересно заглянуть и в 1919 год. Рюрик читает в Тифлисе стихи о Ленине, и грузинское правительство высылает его. С 1921-го по 1923-й он опять живет в родном городе, а в 1936-м переезжает сюда аж на целые 14 лет. «Роман» с большевиками закончен, сгинули после арестов многие из тех, с кем он общался, он навсегда уходит с официальных постов и именно в Тбилиси начинает профессионально заниматься только литературой. Его стихи не запрещаются, но «широкому читателю» они многие и многие годы не были известны. Между тем, в Тбилиси, в 1940-х, за пять лет издаются три его сборника и даже книга избранного в переводе на грузинский. А вот, говоря по-нынешнему, необходимого пиара не было.
Конечно же, мечтающий о славе, но лишенный пробивных качеств, поэт переживает. Тем не менее, он – в блестящем кругу литераторов Георгия Леонидзе, Валериана Гаприндашвили, Акопа Акопяна, Иосифа Гришашвили, Михаила Джавахишвили, Симона Чиковани, актера Акакия Васадзе… С кем-то у него разногласия, кто-то ему ближе, как, например, Датико – Давид Арсенишвили, будущий основатель и первый директор Центрального музея древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева в Москве. Но в целом жить и работать в Тбилиси можно. Перевод на русский язык «Витязя в тигровой шкуре», сделанный Георгием Цагарели, он редактирует вместе с Владимиром Эльснером, шафером на свадьбе Ахматовой и Гумилева, будущим руководителем литературного объединения при газете «Молодой сталинец», где получили «путевку в жизнь» многие русские поэты Грузии. Редактирование сближает Ивнева с автором перевода, который к тому же написал сценарий фильма Михаила Чиаурели «Великое зарево». Так что, в кинотеатрах конца 30-х годов мы сможем увидеть Рюрика на экране. Правда, имя его в титрах не значится и Сталинской премии I степени, врученной создателям картины, он не удостоился. Роль была эпизодическая, да еще – Керенского.
В общем, на родине поэт работой не обделен, пишутся собственные стихи, переводятся грузинские. А еще вовсю идет работа над автобиографическим романом с многоговорящим названием «У подножья Мтацминды». Именно в нем – одни из лучших прозаических строк, написанных о Тбилиси. Вот – раннее утро: «Тифлис просыпается как-то особенно вкусно. Нигде так не ощущаешь жизнь, как здесь – город весь в ярких солнечных красках. А потому горечь здесь горше, радость – сильнее, а любовь прекраснее. Здесь даже ковры выколачивают с какой-то особой веселостью». А вот – вечер и тот самый уникальный вагончик фуникулера, который уже не могут помнить молодые тбилисцы: «Небо, обтянутое черным бархатом, сверкало бесчисленными звездами… Я закрыл глаза. Фуникулер медленно полз наверх. Мне казалось, что сердце мое поднимается к небу по ступенькам, сложенным из человеческих ладоней… Когда вагон, вздрогнув, остановился, мне показалось, что этот толчок произошел от того, что сердце мое оборвало нить, связывавшую его с моим телом. И, может быть, когда-нибудь, вспоминая свою жизнь, я буду вспоминать не длинную извилистую тропинку лет, а эти несколько минут, во время которых мое сердце, как отдельное существо, поднималось на фуникулере на гору Святого Давида…» То же самое могут повторить тысячи и тысячи людей, хоть раз побывавших в этом вагончике и на этой горе, объединенных горожанами в одно имя собственное – Фуникулер. Только так, с большой буквы.
А еще Рюрик Ивнев, сам того не ведая, сплел для родного города удивительную связь времен. «Старушка продает на улице какие-то вешалки. Ей холодно. Она подпрыгивает, чтобы согреться. Это уже не простая уличная картина. Это – символ»... «Ужасная катастрофа на Майдане. На горе прорвалось водохранилище…» Нет, дорогие читатели, эти картинки не из нынешних дней, хотя тбилисцам они явно покажутся до боли знакомыми. Первой из них 76 лет, второй – 57. И этой прозой жизни поэт засвидетельствовал, что во все времена при любом строе мы, увы, не защищены от катастроф – и социальных, и природных. Но давайте с грустных строк перейдем к другим, я бы сказал, вкусным. Ивнев восхищен не только самим городом, но и его кухней: «…Горячие чуреки, не изведав которых нельзя иметь даже приблизительного впечатления, что такое вкус хлеба; шашлыки, овульгаренные и опошленные всеми ресторанами мира, здесь, в Тифлисе, таковы, что о них преступно не упомянуть. А что может быть лучше тифлисских базаров? Красные помидоры, как бы говорящие: вот так должна выглядеть настоящая, здоровая кровь…» Это – тоже связь времен, с этим и сегодня согласится любой тбилисец, любой приезжий. Кроме, увы, местных властей, посчитавших, что лучше тифлисских базаров – супермаркеты. Но городскую традицию не убьешь, неукротимые базарные торговцы доказывают это в самых различных местах, демонстрируя истинность еще одной ивневской фразы о Тбилиси: «Город приходил в себя, забывая о видениях. Быть может, городам, как и людям, снятся сны…»
Город, живущий в его снах, Ивнев покинул в 1950-м и потом снова и снова приезжал в него, пока позволяли здоровье и возраст. А он ведь прожил очень много – не дожив лишь трех дней до 90-летия и написав последнее стихотворение за несколько часов до смерти. Похороненный в Москве, он больше трети жизни провел в Тбилиси, а когда ему было 80, посвятил живущим в нем друзьям пронзительное:
Пройдут года, ты будешь жить в Тбилиси.
Жена, заботы, голоса детей.
И вдруг найдешь случайно в груде писем
Стихи моих давно минувших дней.
На голос: - Папа, это ведь лексеби, -
Ты скажешь: - Да, - зажмуривши глаза, -
Должно быть, автор уж давно на небе,
Ведь это было много лет назад.
………………………………..
И мозг, как будто освеженный ливнем,
Припомнит все! И крикнешь ты в ответ:
- Я вспомнил, сын, писал мне Рюрик Ивнев,
Когда мне было девятнадцать лет.
Земле, на которой он родился, в которой лежит его мать, Ивнев посвятил немало стихов: «Пушкин в Грузии», «В большой Москве часы и дни считаю...», «Грузии», «Могу ли я забыть...», «Кура», «Тбилиси»… Но, поскольку наша страница посвящена одному, конкретному месту города, не будем на этот раз перечитывать те стихи, а прислушаемся к тому, что говорит один из персонажей романа «У подножья Мтацминды»: «Это – Сололаки, лучший район города. И я выбрал себе квартиру именно в этом районе».
Владимир ГОЛОВИНВот когда вас призовут на военную службу и вы попадете на "Скачать обои лето"фронт,-заметил Швейк,-мы с господином фельдкуратом отслужим мессу, чтобы, по божьему соизволению, вас разорвало первым же снарядом. Назначьте над парнем справедливый "Скачать песни сборник мурат тхагалегов"суд, требует он. Но поистине лишь тонкий наблюдатель заметил бы "Скачать настя каменская"этот маневр он был проделан так ловко, что никто из стоящих на коленях впереди или сзади не увидел ничего "Какие бывают текстовые редакторы"предосудительного. Он был ужасный чудак, и когда я как-то нечаянно запалил бочку с бензином и у него сгорел дом, он меня выгнал, и "Скачать большая книга стервы"в цех меня уже нигде больше не принимали, так что из-за этой глупой бочки с бензином мне не удалось доучиться. |
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (ЯКОВ ПОЛОНСКИЙ В ГРУЗИИ) |
|
«Кто живал в Тифлисе, тот, конечно, не может не знать одного из самых живописных уголков его. Этот уголок – Сололакское ущелье, или, просто, Сололаки, некогда одно из предместий небольшой столицы Грузии, теперь небольшой квартал… Было время, сады и дворы сололакских обывателей были так небрежно, или, лучше сказать, до того доверчиво обгорожены, что всякий, кто б ни захотел, мог свободно проходить по ним. Ни одна дверь не имела замка, ни одна калитка не запиралась ни днем, ни ночью; по всем плетням, столбам, заборам и балкончикам вывешивались на солнце войлоки, чадры, платки и всякая пестрая ветошь, и никто не стерег их… А теперь – какая перемена! - женщины не прячутся, а спокойно усаживаются на порогах наблюдать прохожих или, не обращая на них внимания, грудью кормят детей своих… дворы со всех сторон прочно загорожены… Так стали заметно изменяться нравы сололакских жителей, да и самый наружный вид Сололак, по милости одноэтажных и двухэтажных кирпичных домиков, с окнами на улицу, с явными признаками городской архитектуры, навсегда потерял свою полудикую, первобытную прелесть...»
Это одна из самых увлекательных иллюстраций к страницам старого района. А создал ее и еще многие, подобные ей, человек, который прожил в грузинской столице всего 5 лет. Но доказал при этом, что любит ее даже больше, чем иные наши современники, демонстративно украсившие себя надписями «I love Tbilisi». Зовут этого человека Яков Полонский. И тбилисцы, которые и сегодня помнят, как прежде в Сололаки «ни одна калитка не запиралась ни днем, ни ночью», со вздохом согласятся с Яковом Петровичем в том, что «…в настоящее время вид Сололак совершенно изменился…» Но при этом отметят: и сейчас «по всем столбам, заборам и балкончикам» вывешивается все свежевыстиранное. А вот именно «по милости одноэтажных и двухэтажных кирпичных домиков, с окнами на улицу» район сохранил «первобытную прелесть», увы, уходящей натуры…
Полонский появляется в Тифлисе в 1846-м, из Одессы, в которой прожил два года после окончания университета, не найдя никакой другой работы, кроме преподавания на дому. Почему стремление именно в Тифлис? Во-первых, потому, что туда уехал одесский генерал-губернатор, всеобщий любимец граф Михаил Воронцов, назначенный наместником Кавказа. И, как водится во все времена, за хорошим начальником потянулись чиновники всех рангов и мастей.
«…Все здешнее народонаселение движется за ним, как конновожатым. Одесса пустеет – и вряд ли я останусь здесь. Хочется жить на Кавказе», - признается Полонский. Во-вторых, интерес к Южному Кавказу живет в нем с ранних лет – там служили его дядя и отец, который даже утверждал, что знает «образ жизни Тифлиса». А дядя еще и зарисовал вид грузинской столицы. И маленького Яшу изумил рисунок, на котором был «нерусский город, уступами восходящий на гору, увенчанную крепостными стенами и башнями». Ну, а в-третьих, разве можно забыть, как описывали Кавказ его кумиры! Даже знакомые дамы признают, что молодому поэту необходимо побывать в «стране поэзии», чтобы встретить «знакомые, чудные тени Пушкина, Лермонтова, Грибоедова».
Но легко воскликнуть: «В Тифлис!», да не так уж легко сделать это. Причина самая банальная – отсутствие денег. И лишь благодаря переехавшему в Грузию одесскому приятелю Ивану Золотареву, эта судьбоносная поездка состоялась. Тот стал помощником директора канцелярии наместника и сумел, правда, не сразу, выхлопотать Якову место в газете «Закавказский вестник». А это, говоря современным языком, - номенклатура той самой канцелярии. Так что, в Тифлис Полонский уезжает на казенные деньги, а приезжает с желанием… «навсегда покинуть свои стихотворные или поэтические занятия». Дело в том, что вторая книжечка его стихов – изданная в Одессе – довольно сурово раскритикована таким авторитетом, как Виссарион Белинский. Но, дорогие читатели, как может человек, уже познавший вкус стихосложения, не рифмовать в Тбилиси! И именно этот город превращает Полонского в настоящего поэта.
Сначала он останавливается в доме князя Палавандишвили, недалеко от площади, которую тбилисцы и по сей день называют Воронцовской. Затем – на Авлабаре, оставившим не самые приятные впечатления не только трущобами, но и тем, что под палящим солнцем он «без зонтика должен был идти с Авлабара на Эриванскую площадь». И, наконец, как утверждает известный исследователь его жизни Игорь Богомолов, Полонский поселяется в Сололаки. С практической точки зрения это можно объяснить тем, что нашлось место в том же доме, где жила семья Золотарева. Но наша страница связана с таким нематериальным явлением, как поэзия, и поэтому на ней вполне можно предположить, что в район между крепостью Нарикала и горой Мтацминда его привели «чудные тени» Лермонтова и Грибоедова. К сожалению, сейчас мы уже не сможем точно установить, на какой из сололакских улиц жил поэт, но то, как он их описывал, свидетельствует: они стали для него ярким олицетворением Тифлиса. На них он встречался с друзьями, по ним шел окунуться в атмосферу изысканных салонов блестящей грузинской интеллигенции. А каких замечательных друзей подарила ему эта атмосфера!
И на этой странице мы вновь видим знакомые имена. Поэт-генерал, князь Александр Чавчавадзе. Его стихи Полонский ценил настолько, что в черновом тифлисском альбоме сделал наброски, увы, не состоявшегося перевода. Дети князя – Давид и Нина, вдова Грибоедова. Первому из них Полонский посвящает стихотворение «Кахетинцу», а второй – прямо так и названное: «Н.А.Грибоедова». С этой замечательной женщиной молодого поэта связывает теплая дружба. Он много узнает от нее и о жизни ее мужа – своего кумира, и о культуре Грузии.
В Тифлисе я ее встречал.
Вникал в ее черты:
То – тень весны была, в тени
Осенней красоты.
Племянница князя – Маико Орбелиани. По словам Полонского, «грузинка, чудо, как хороша». Ей, после совместной поездки в Марткопи, он посвящает стихотворение «После праздника», у нее знакомится со стихами ее друга, великого романтика Николоза Бараташвили, и их влияние заметно сказывается на стихах самого Полонского.
Кстати, завсегдатаям литературного салона семьи Чавчавадзе можно позавидовать еще и потому, что они – единственные, кто познакомился с не искаженным цензурой первым драматическим произведением Полонского, драмой из грузинской истории середины XVII века «Дареджана Имеретинская». Работая над ней, автор дважды ездит в Имерети и предназначает ее для открывшегося в Тифлисе театра: «Я писал мою драму не для избранного общества наших столиц и наших провинций – я думал о той тифлисской сцене..., где, смею сказать, моя драма для тифлисской публики была бы гораздо интереснее многих наших драм и даже комедий, непонятных в Грузии и совершенно чуждых нравам большинства будущих посетителей театра». С какой гордостью Полонский дебютирует с этой пьесой перед грузинский друзьями! «Я читал ее в Тифлисе у Нины Александровны Грибоедовой… Слушателями моими были по большей части лица из грузинских фамилий. Имена действующих лиц в драме м.б. (могли быть – В.Г.) отчасти именами их отдаленных предков и будили в них исторические воспоминания». Это тифлисское чтение пьесы стало первым и последним. Несмотря на ходатайство графа Воронцова, драма была запрещена и не увидела сцены, «принимая в соображение политическое содержание» и «по общим обстоятельствам настоящего времени». Объяснение простое – там показано народное возмущение. Да и вообще, «Дареджана Имеретинская» лишь один раз была напечатана, и то – в искаженном цензурой виде. А вот тифлисцам повезло…
Еще он дружит с Димитрием Кипиани, прославившимся просветительской деятельностью. Об их отношениях мы можем судить, прочитав, как через 9 лет после отъезда Полонского из Тифлиса, Кипиани перечисляет участников одного из петербургских литературных вечеров: «…Наш Полонский, - теперь он здесь, замечательный поэт». Согласитесь что это местоимение «наш» дорогого стоит. Таким признанием Тифлис удостаивает далеко не каждого.
И еще нам стоит перенестись в 1887 год. Вся общественность отмечает 50-летие литературной деятельности Полонского, и из Ставрополья, где отбывает ссылку его грузинский друг, поступает телеграмма: «Примите сердечное поздравление старого вашего почитателя Димитрия Кипиани». Вообще же, для нашего героя в тифлисский период его жизни даже «государева служба» - источник интереснейших знакомств. Редактор «Закавказского вестника» Платон Иоселиани. Этот глубокий знаток грузинской культуры становится для Якова Петровича, говоря по-нынешнему, первым номером среди тех грузин, которые «добросовестно, не жалея трудов, начинают изучать грузинскую историю, собирать библиотеки, знакомиться с летописями, с языком древней национальной поэзии». Пожалуй, лучше и не скажешь о человеке, которого грузины и сегодня считают своим главным историком. Ну, а чиновник по особым поручениям при начальнике гражданского управления Закавказского края Михаил Чилашвили, известный своими публикациям по истории и этнографии, стал для Полонского просто приятелем «Мишкой». А еще среди грузин – добрых знакомых русского поэта – командир Грузинского гренадерского полка Илья Орбелиани, его супруга, представительница царского рода Варвара Грузинская, владетельный князь Гуриели и еще многие, многие, многие.
Повсюду я спешу ловить
Рой самых свежих впечатлений;
Но, признаюсь вам, надо жить
В Тифлисе – наблюдать – любить –
И ненавидеть, чтоб судить
Или дождаться вдохновений…
Естественно, многое узнав в таком окружении о культуре и истории Грузии, Полонский не может не заинтересоваться и грузинским языком. Тем более, что это очень важно для выполнения его официальных служебных обязанностей – работой над статистическими данными всего края. Из-за нее он много ездит по Грузии, изучает ее, но это – другая, огромная сторона его жизни, и знакомиться с ней надо не на литературной странице. Остановимся лишь на одной любопытной цифре, выведенной Полонским после немалых усилий: в те годы в Тифлисе жило около 55,5 тысяч человек. И, отдавая дань Якову Петровичу как одному из пионеров статистики в Грузии, заглянем в созданные им словари. Там и целые фразы, и огромное количество грузинских слов, которые поэт использует не только в поездках, но и в своих произведениях, детально разъясняя их значение русскому читателю. А Мирза Фатали Ахундов, будущий великий азербайджанский писатель, тогда – переводчик в канцелярии наместника Кавказа, учит его азербайджанскому языку. Их дружба не прерывается и через годы, они переписываются, обмениваются публикациями, на одной из книг, посланных в Петербург, надпись: «Якову Петровичу Полонскому в знак памяти и дружбы от автора – Мирзы Фет Али Ахундова. 26 октября 1853 года».
Не меньше друзей и знакомых среди тех, кого в Тифлис привели из России самые разные причины, а объединяет одно: они надолго остались в этом городе, полюбили его. Ссыльный польский поэт Тадеуш Лада-Заблоцкий вновь пробуждает в Полонском «неодолимую жажду высказываться стихами», оба переводят одну и ту же «Татарскую песню». С художником Григорием Гагариным поэт начинает серьезно заниматься живописью, которой увлекся еще в гимназии. Другие художники – Александр Бейдеман и Давид Гримм вообще живут у него. Их коллегу, издателя «Русского художественного вестника» Василия Тимма он, уже как знаток местной жизни, консультирует в выборе натуры для зарисовок. С писателем Владимиром Соллогубом его сближает интерес и к литературе, и к сцене – тот был назначен директором нового Тифлисского театра на площади Паскевича Эриванского. На открытии этого театра, превратившемся в «многолюдный, торжественный и блестящий бал», Соллогуб читает восторженно принятые публикой стихи Полонского… Список можно бы продолжать и продолжать, но это – удел историков и литературоведов. Так что, давайте, из всех этих салонов, со всех литературных вечеров и дружеских пиров вернемся вместе с Яковом Петровичем в столь полюбившийся ему Сололаки.
Для этого, как минимум, есть две причины. Одна из них хорошо знакома нам – все тот же дом Ахвердовых, в котором мы уже бывали вместе с Грибоедовым и Лермонтовым. Его хозяин Егор – уже не корнет, а сотрудник канцелярии наместника Кавказа, и его величают Юрием Федоровичем. Пасынок родственницы Лермонтова, воспитавшей жену Грибоедова, исследует творчество великого тифлисского ашуга Саят-Нова, и через несколько лет впервые опубликует биографию этого поэта и певца, погибшего, защищая родной город. А пока он знакомит Полонского с материалами, которые сумел собрать, и тот пишет статью, «предлагаемую читателям Кавказа». Вторая же причина для того, чтобы еще раз послушать, «как льется нагорный ключ во мгле заснувших Сололак», пожалуй, самая прекрасная на свете – любовь. Прочтем записку, которую оставляет другу Золотарев, заметивший, что тот под любыми предлогами исчезает с рабочего места в канцелярии: «О Яков, Яков, безалаберный, беспутный, влюбленный, рассеянный поэт, фельетонист, рисовальщик! Вчера ушедший ради фельетона, теперь сидящий над корректурою. Ты меня не надуешь... Ты или влюблен без памяти, или...»
Никаких «или», господа! Сололакскую любовь поэта зовут Софья Гулгаз. Пьяница-муж этой молодой армянки давно исчез, и она сама приходит к Полонскому, умело скрываясь от всевидящих глаз тифлисских соседей. На рассвете он рисует ее спящую… А когда Василий Тимм хочет нарисовать самую красивую женщину Тифлиса, влюбленный поэт предлагает ему сделать портрет именно Софьи. Он так живописует свою красавицу в прозе, что эти строки читаешь, как цветистую восточную поэзию. Там – и «как черный бархат, ее глаза… опушены длинными, кверху загнутыми ресницами», и «зубы ее, ровные, как подобранный жемчуг», и «посмеяться под веселый час она большая охотница, особливо когда дешевое грузинское вино заиграет жарким румянцем на щеках ее...» При этом Софья далека от образа кавказской скромницы, скорее, она – этакая тифлисская Кармен. Полонский ревнует ее и, как оказалось, не напрасно – своенравная Софья уходит к инженеру-офицеру:
Ты, с которой так много страдания
Терпеливо я прожил душой.
Без надежды на мир и свидание
Навсегда я простился с тобой...
А в прозе завершение тифлисской любви поэта выглядит так: «Я ревновал тебя потому, что любил, и потому, что имею причины ревновать... Дай бог тебе еще лучшего друга, нежели я, - одним словом, такого, который бы все переносил от тебя с терпением, к чему я не способен, и давал бы тебе больше денег, чего я не в силах». Позже он описывает Софью в рассказе «Тифлисские сакли» под именем Магданы. Пришедший из России номер «Отечественных записок» с этим рассказом читает весь город. Прочел его Софье и ее любовник-инженер. Ни о чем не догадываясь. А вот она узнала себя, очень рассердилась и «дала слово никогда не связываться с писателями». Еще позднее друг пишет Полонскому: «Я недавно видел на Эриванской площади твою бывшую красавицу, - она все еще хороша, особенно глаза...»
Но, конечно же, не только свою возлюбленную зарисовывал Полонский, признавшийся, что «Тифлис для живописца есть находка». В его альбомах – множество рисунков, подтверждающих это восклицание, создающих «карту» его поездок по Грузии, ставших иллюстрациями к его произведениям. И все же, больше всего он любит рисовать именно город, в котором живет: «Уголок старого Тифлиса», «Церковь Святого Давида в Тифлисе», «Сакля Авлабара», «Караван-сарай в Тифлисе»… Вглядимся в листы с этими и другими работами и обнаружим: они нисколько не приукрашивают Тифлис, как того можно было бы ожидать после стихов и прозы, переполненных восторженной любовью к нему. Запечатленное Полонским далеко от парадности – нельзя лгать о том, что тебе дорого. Но любовь при этом не скроешь... И столица Грузии ответила русскому поэту тем же чувством. Она предоставила ему не только благодатную почву для возвращения в поэзию, но и страницы своих газет. А когда стихотворения, появлявшиеся на этих страницах, воплотились в сборники «Сазандар» и «Несколько стихотворений», большая часть их тиражей по подписке осталась именно в Тифлисе.
И лишь одним этот город огорчает поэта – той самой неудачной попыткой поставить в нем «Дареджану Имеретинскую». При этом Полонский прекрасно понимает, что здесь нет вины никого из живущих в Тифлисе: «…Чтоб она могла быть на сцене, нужно было добиться разрешения. Наместник имел право разорить любую неприятельскую область, построить театр или крепость, не спрашиваясь, но поставить пьесу на сцене не спросясь не имел права! Искать разрешение нужно было в Питере…» Деньги на неблизкую дорогу присылает из Рязани отец, мечтающий повидать сына. И поэт берет отпуск, чтобы «убить двух зайцев» - пробить дорогу пьесе и заехать к отцу. Выписывается подорожная «от Тифлиса в Рязанскую, Московскую губернии и в С.-Петербург и обратно чиновнику канцелярии наместника кавказского титулярному советнику Полонскому...» Увы, обратно этот путь уже не был проделан...
С рекомендательным письмом самого Воронцова Полонский появляется у директора Императорских театров Александра Гедеонова, но тот отсылает его «по инстанции». И через пару месяцев ему советуют «о драме отложить всякое попечение и написать что-нибудь другое, а лучше всего ничего не писать». Как говорится, коротко и ясно. А тут еще и на деньги из Тифлиса рассчитывать не приходится – чересчур долго самовольно задержался в отпуске. И все же Полонский готов как-то добраться до Грузии, спрашивает совета у Золотарева, но тот отрезвляет друга: «Советую оставаться в Петербурге... Подумай, во что обойдется дорога сюда, снова обзаведение всем нужным».
Вот так проза жизни и победила поэта: «Вернуться на Кавказ я не мог, на дорогу не хватало денег, занять было не у кого – и я послал в Тифлис просьбу об отставке – признаюсь, послал не без невольного сожаления».
И мнится мне, что каменный карниз
Крутого берега, с нависшими домами,
С балконами, решетками, столбами,
Как декорация в волшебный бенефис,
Роскошно освещен бенгальскими огнями.
Отсюда вижу я – за синими горами
Заря, как жертвенник, пылает и Тифлис
Приветствует прощальными лучами.
Совету ничего не писать Яков Петрович, слава Богу, не последовал. Но до сих пор его любимый город не может спать спокойно, представляя, сколько еще замечательных строк они могли бы вместе дать миру – Полонский и Тифлис.
Владимир ГОЛОВИН |
|
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (Лермонтов в Тбилиси) |
|
Старые, исконные наименования своих улиц сололакцы знают назубок. И, не задумываясь, запросто используют их вместе с более поздними, современными названиями. Но даже эти исконные горожане, говоря о Нагорной улице, могут вспомнить лишь то, что еще в позапрошлом столетии она превратилась в Сололакскую, потом еще дважды переименовывалась, в нынешнем столетии став улицей Леонидзе. А вот о том, что была еще одна Нагорная, уже мало кто припомнит – настолько кажется, что эта улица всегда была Лермонтовской. Взбежав по крутому склону, она соединила верхнюю и нижнюю границы района. А в ее истоках тбилисцы с гордостью показывают гостям двухэтажное здание с непременными резными балкончиками, называя его «Лермонтовским домом». Сейчас оно капитально реставрируется, и трудно сказать, какой облик ему предстоит принять. Но здесь, на бывшей Алавердской площади, навечно поселилась уверенность горожан, что именно в этом доме жил поэт, чье имя уже более века носит улица, проходящая по самому центру Сололаки.
Тогда, в 1837-м, здесь было то, что сегодня мы назвали бы офицерским общежитием – на Алавердской площади размещались господа офицеры из полков, стоявших в городе. Среди них мог быть и приезжавший в Тифлис прапорщик расквартированного в Кахетии Нижегородского драгунского полка Михаил Лермонтов. А впервые этот город прозвучал в его биографии за 7 месяцев до приезда туда. Раздел «Выбыли из Москвы» в «Ведомости о прибывших в Москву и выбывших из оной разных особ» свидетельствует 10 апреля: «Пополудни в 1 час в Тифлис Нижегородского драг. п. пр. Лермонтов».
Однако путь в Грузию затягивается – простуда в дороге, лечение и длительные остановки в Ставрополе, Пятигорске, Кисловодске, поездка в Железноводск, в Тамань… А с военным укреплением Ольгинское на Кубани связаны два примечательных события. Первое – по дороге туда Лермонтова обокрали, и он не смог отдать пакет, посланный родителями Николаю Мартынову. Да-да, тому самому. Тогдашний друг-приятель, а впоследствии – его убийца пишет своему отцу: «Триста рублей, которые вы мне послали через Лермонтова, получил; но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали; но он, само собой разумеется, отдал мне свои». Второе событие – намного приятней и связано оно с Тифлисом. Читаем предписание от 29 сентября, полученное из Штаба войск Кавказской линии и в Черномории: «…Я предписываю вам отправиться в свой полк; на проезд же Ваш от укрепления Ольгинского до города Тифлиса препровождаю при сем подорожную № 21-й, а прогонные деньги извольте требовать по команде с прибытием вашим в полк».
Ну, а Тифлис тем временем становится судьбоносным для Лермонтова. На плацу Кабахи, что был на месте нижнего Александровского сада, 10 октября Его Императорское Величество Николай I лично проводит смотр частей Кавказского корпуса. Среди них – четыре эскадрона Нижегородского драгунского полка, «найденные в отличном состоянии». Это и отражается на судьбе Лермонтова, хоть еще и не доехавшего до места службы, но уже числящегося в списках личного состава. Он оказывается в числе поощренных офицеров: высочайший приказ по результатам смотра гласит, что переводится «прапорщик Лермантов лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом». Может быть, царь решил, что талантливый вольнодумец, стихи которого нравились даже членам августейшей семьи, уже достаточно наказан ссылкой в неспокойную провинцию. Может, сказались хлопоты бабушки поэта Елизаветы Арсеньевой, имевшей немалые связи среди сильных мира сего. Да и придворный поэт и воспитатель наследника престола Василий Жуковский убеждал шефа жандармов Александра Бенкендорфа, что Лермонтов «подает надежды русской литературе». Как бы то ни было, именно из Тифлиса Михаил Юрьевич заочно получает облегчение судьбы – ему разрешают продолжить службу уже в России, да еще в более высоком звании, да еще в гвардии. Но в полку ему числиться еще до 25 ноября и по дороге в свою часть Лермонтов, как он сам пишет, «был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии». Дело в том, что драгуны-нижегородцы были направлены в азербайджанский город Куба для усмирения сторонников Шамиля. Но восстание подавили до их прибытия, поэт присоединяется к ним в Шемахе и вместе с полком, наконец, попадает в Грузию. Пока еще не в Тифлис – в Кахетию.
И тут – первое для Лермонтова в Грузии удивительное переплетение судеб. Полк, в течение 15-ти лет охраняющий «Лезгинскую линию», располагается в урочище Караагач, а совсем неподалеку – Цинандали. То самое, где мы уже видели и владельца поместья князя Александра Чавчавадзе, и его дочь Нину, и его зятя Александра Грибоедова. Именно грузинский поэт-генерал долгое время был старшим штаб-офицером полка, а потом и командовал им. Естественно, офицеры-драгуны были частыми гостями в имении. Военный историк Василий Потто с восторгом пишет, что «связующим звеном между ними становился грузин, и в то же время нижегородец, тот самый князь Чавчавадзе, которого почитала вся Грузия как представителя знатного рода, как одного из своих доблестнейших воинов и, самое главное, как своего великого поэта…» Виделись ли тогда два поэта – прапорщик и генерал? Знаменитый литературовед Ираклий Андроников, перерывший все доступные и даже недоступные свидетельства о судьбе Лермонтова, предоставляет нам целую массу косвенных доказательств для положительного ответа. Почему косвенных? Да потому, что во многом мы вынуждены согласиться со словами еще одного большого поэта по имени Александр – Блока, утверждавшего: «Почвы для исследования Лермонтова нет – биография нищенская». Конечно, за годы, прошедшие после того, как это было сказано, найдено немало интереснейших документов, но все же о пребывании Лермонтова в Грузии, особенно в ее столице, известно до ничтожного мало. Впрочем, и само это пребывание весьма недолгое – со второй половины октября до начала декабря.
И, тем не менее, примем утверждения авторитетнейших исследователей, что Михаил Юрьевич бывал в семье Чавчавадзе, а, значит, оказывался в блестящем обществе, которое она собирала и в Цинандали, и в Тифлисе. Ведь не случайно же на обороте листа с автографом стихотворения «Спеша на север из далека» торопливым почерком, карандашом, записаны два женских имени – «маико мая». Необычные для русского поэта, поспешившего запомнить их, они были хорошо известны в высшем свете Тифлиса, это – Маико и Майя Орбелиани. А первая из них – родственница и подруга Николоза Бараташвили, так что Лермонтов явно мог видеть и самого поэта-романтика, которому тогда был 21 год. А если так, то не исключено знакомство и с еще одним человеком, стихами которого зачитывалась вся Грузия – Григолом Орбелиани. И уж конечно – с вдовой Грибоедова, Ниной.
И еще одна ниточка, ведущая к семье Чавчавадзе – уже хорошо знакомая нам усадьба Ахвердовых. С ней, как мы помним, жизнь этой семьи связана самым тесным образом, но и для Лермонтова здесь завязалось удивительное переплетение судеб. Уже второе в Грузии. Владелица дома Прасковья Николаевна Ахвердова в девичестве носила фамилию Арсеньева, она – троюродная сестра покойной матери Михаила. Таким образом, женщина ставшая второй матерью Нине Чавчавадзе и благословившая ее на брак с Грибоедовым – троюродная тетя Лермонтова. Правда, в 1837-м в Тифлисе ее уже нет, она переехала в Россию, где, между прочим, постоянно поддерживает родственные отношения с единственным близким Лермонтову человеком – его бабушкой Елизаветой Арсеньевой. Да и сам он встречался с ней там. Достаточно прочесть строки его писем, написанных из Петербурга и Царского Села еще до появления в Тифлисе: «Я часто видаюсь с… Прасковьей Николаевной», «Прасковья Николаевна Ахвердова в мае сдает свой дом». А еще примечательно, что именно в то время Александр Чавчавадзе находился в российской столице и часто встречался с Ахвердовой. Так, может, у нее и познакомились грузинский и русский поэты?
Впрочем, это – предположение. А вот - реальные факты из тифлисской жизни Лермонтова. За несколько лет до его приезда в Грузию дом и сад Ахвердовых были разыграны в лотерею и достались Казенному институту благородных девиц. Флигель же – тот, что много лет снимала семья Чавчавадзе, - остался у пасынка Ахвердовой, Егора, служившего в Грузинском гренадерском полку. Участок, на котором стоит нынешнее здание Союза писателей Грузии, начинался с Садовой улицы, с годами, сменившей немало названий – Бебутовская, Энгельса, Ладо Асатиани. Через полвека после смерти Лермонтова, желая отметить этот печальный юбилей, Тифлисская городская дума решила установить, где же именно жил поэт. На это ушло 7 лет работы в архивах и опросов сололакцев, а потом место было названо точно: «У родственника своего в 4-м участке по Садовой улице». Однако еще через пару лет имя поэта дали не этой улице, а Нагорной, связанной с Лермонтовым лишь тем, что он мог останавливаться в офицерской гостинице, от которой она начиналась…
Но, в какой бы части Сололаки ни жил Михаил Юрьевич, Тифлис ему нравился. Как, впрочем, и тем большим русским поэтам, которые были здесь до него. Не случайно, в одной его фразе – прямые отклики пушкинского и грибоедовского отзывов: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани!» И еще: «Если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что, вряд ли Поселение веселее Грузии». Впрочем, согласитесь, веселье поэта, да к тому же, офицера-драгуна – отнюдь не только в банях да хороших ребятах. И вполне естественно, что неизгладимые впечатления оставили местные красавицы. Достаточно вспомнить «Демона»:
То вдруг помчится легче птицы,
То остановится, глядит —
И влажный взор ее блестит
Из-под завистливой ресницы;
То черной бровью поведет,
То вдруг наклонится немножко,
И по ковру скользит, плывет
Ее божественная ножка.
Или «Мцыри»:
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви…
У исследователей есть предположения о том, что стихотворения «Слышу ли голос твой…», «Как небеса, твой взор блистает…», «Она поет – и звуки тают…» посвящены не петербургской, а грузинской красавице. А таких красавиц на балах и приемах в столице Грузии встречено было немало, помимо уже упомянутых – Екатерина Чавчавадзе, Елена Орбелиани, Варвара Туманишвили, Мелания и Дария Эристави… Кстати, первый из этих стихов – на обороте листа с записью наброска: «Я в Тифлисе…», сделанного до отъезда из Грузии. Все это – чисто платоническое восхищение, о победах Лермонтова на тифлисском любовном фронте не известно ничего и никому. Ну, а с очаровательной простолюдинкой роман вряд ли мог завязаться – отмечая, что женщины на Кавказе малоразговорчивы, Лермонтов полушутливо признается: «Как, например, грузинки, они не говорят по-русски, а я – по-грузински». А знаете что, дорогие читатели? Если уж у нас зашел разговор на столь игривую тему, присмотримся к тому самому наброску «Я в Тифлисе». Потому что в нем идет речь о весьма необычной, по-разному трактуемой истории.
Живет в Тбилиси литератор, специализирующийся на обобщении материалов о жизни грузинского бомонда минувших лет и излагающий, при пересказе, собственные, порой сенсационные версии. Не далее, как в июне прошлого года, в своем цикле «Загадки Грузии» он опубликовал материал под интригующим названием «Неизвестный Лермонтов». Вообще-то, там нет ничего не известного исследователям и тем, кто просто интересуется жизнью поэта. За исключением утверждения о том, что в Грузии Лермонтова, оказывается, «больше волновала личная жизнь». И основано это утверждение именно на отрывке, начинающемся словами «Я в Тифлисе». Автор делает из него однозначный вывод: в Тифлисе Лермонтов утопил труп бывшего ухажера приглянувшейся ему местной девушки, а потом сбросил в воду и мстителя. Не будем полностью цитировать, что конкретно писал поэт – эта «неизвестная» история есть во всех полных собраниях его сочинений, начиная еще с 1873 года. И все серьезные исследователи признали: это – план повести, а не автобиографическая запись.
Предоставим слово хотя бы тому же Андроникову. Признавая очень реальным описание Тифлиса того времени, он утверждает: «И тем не менее нет никаких оснований относить описанные в этом наброске события к самому Лермонтову… Помимо того, что история эта применительно к Лермонтову кажется совершенно неправдоподобной, она не могла пройти без последствий для ссыльного офицера. Кроме того, в описи дел «О происшествиях по Грузии за III треть 1837 года» в Центральном государственном историческом архиве Грузинской ССР вообще нет ничего похожего на эту историю». А после тщательного анализа многочисленных поправок в тексте, делается вывод: «Отражен процесс возникновения нового замысла… ни в одном письме Лермонтова мы не встречаем этого – только в черновиках прозы».
Конечно, тбилисцам могло бы польстить, что именно в их городе знаменитый поэт лихо участвовал в романтично-уголовной затее, затем проявил себя как детектив и решил использовать все это в повести «Тамань». Но, увы, такие утверждения автора «Неизвестного Лермонтова» абсолютно беспочвенны, как и сообщение о том, что Лермонтов якобы доложил обо всем командованию, а весь отрывок является его письмом к другу. Так что, жители грузинской столицы могут гордиться другим – в их городе созревал сюжет большого произведения. «Очевидно, - подытоживает Андроников, - сюжет, подсказанный ему действительным происшествием в Тамани, стал потом обрастать новыми впечатлениями и превратился в замысел «тифлисской повести», более сложной по фабуле, чем «Тамань». Но есть в этом наброске и настоящая тайна, скрывающая то, что нас так интересует – где еще в Тифлисе жил Лермонтов, с кем общался.
Человек, у которого он останавливался, именуется в наброске «Петр:», затем упоминаются «Г:», «ученый татар. Али», Ахмет и Геург. Следить за всеми этапами исследований этих имен долго и утомительно. Так что, обратимся сразу к окончательным выводам ученых. Итак, наиболее вероятно, что «Петр:» - дежурный штаб-офицер штаба Отдельного Кавказского корпуса Павел Петров 4-й. Появившись в городе, прапорщик Лермонтов, по предписанию, не мог не явиться именно к нему. К тому же Петров служил при начальнике штаба Владимире Вольховском, близком друге князя Чавчавадзе и лицейском товарище Пушкина. С Вольховским Лермонтов познакомился еще на Северном Кавказе, в Тифлисе тот протежировал опальному поэту и вполне мог поручить своему подчиненному опекать приезжего. Человек, зашифрованный инициалом «Г:» - скорее всего, штаб-лекарь Тифлисского военного госпиталя Франц Герарди, которого знал весь город, насчитывавший тогда лишь 25 тысяч жителей. Кстати, этот медик уехал в отпуск в те же дни, когда Лермонтов навсегда покидал Грузию. «Ученый татар. Али» - Мирза Фатали Ахундов, впоследствии – великий азербайджанский поэт, а тогда – начинающий литератор. Он, вторым после Лермонтова, откликнулся стихотворением на смерть Пушкина, в Тифлисе учил Михаила Юрьевича азербайджанскому языку, помог записать сказку про Ашик-Кериба. Так в грузинской столице два великих поэта продолжили связи русской и азербайджанской литератур.
Ахмет, упомянутый в наброске, - тифлисец, бывавший в доме Петрова и сопровождавший Лермонтова в прогулках по городу. А Геург – знаменитый оружейник, в официальных документах – Ягор Элиаров (Елизаров). Его имя есть и в черновике стихотворения «Поэт». А заглянув в Тифлис 1837 года, можно увидеть и его мастерскую – рядом с особняком главноуправляющего Грузией, ныне – Дворцом учащейся молодежи, в который переименован знаменитый тбилисский Дворец пионеров. Но почему в литературном наброске оказались реальные люди? Ответ есть и на это – Лермонтов, как и Пушкин, сохранял подлинные имена во всех начальных планах.
Но планы – планами, а все мы знаем, сколько Лермонтов успел написать о Грузии, на сколькое еще она его вдохновила. И не только в литературе. «Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собой порядочную коллекцию», - писал он в Россию. Увы, из этой коллекции до нас дошло совсем немного. Но живут в рисунках и на картине поэта Метехский замок с церковью, Авлабарский мостик, Ортачальские сады, крепость Нарикала, домики над Курой, плоская кровля одного из них. Кстати, знаменитый «Кавказский вид с саклей» на Военно-Грузинской дороге Лермонтов писал из нынешнего тбилисского пригорода Мухатгверди. А на противоположном, пустом тогда берегу, сегодня – городской квартал и электростанция ЗаГЭС... Ну, а когда летний вечер сводит на нет тбилисскую жару, и над городом, зажатым меж холмами, все еще висит остаток знойного марева, как не вспомнить строки:
Сады благоуханием
Наполнились живым,
Тифлис объят молчанием,
В ущелье мгла и дым…
И, наверное, не так уж важно, бывал ли Лермонтов на улице, носящей сейчас его имя. Главное: он жил в этом городе, а город остался жить в нем. До самой смерти, настигшей поэта через 4 года после расставания с берегами Куры.
Владимир ГОЛОВИН
|
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(ГРИБОЕДОВ В ТБИЛИСИ) |
|
И был канал, и был дом на берегу канала… Нет, дорогие читатели, мы не в Венеции, мы, все еще, в районе Сололаки. А он, самим своим названием, обязан каналу, на арабском называвшемуся «сулулах». И, как говорят, со времен Тифлисского халифата, он нес воду с Коджорских высот над городом в сады, раскинувшиеся у горного хребта. Потому хребет и был назван Сололакским, дав имя целому району. Сейчас мы не отыщем следов древнего канала – он давным-давно упрятан под землю. Но давайте попробуем убежать из нынешнего века туда, в вечернюю прохладу садов. Где у берега плещется вода, а к уютной усадьбе, где творилась история, накрепко связавшая имена грузинских и русских поэтов, уже съезжаются гости.
…Второе десятилетие позапрошлого века. Над берегом «сулулаха» - большой дом начальника артиллерии Отдельного Кавказского корпуса Федора Ахвердова, в просторном саду – тенистые аллеи, беседки, площадки для игр. Хозяин – гостеприимный коренной тифлисец – устраивает частые приемы, и эту традицию после его смерти сохраняет вдова Прасковья Николаевна, урожденная Арсеньева. По воспоминаниям современников, «выдающаяся женщина: получила в Петербурге хорошее образование, с успехом занималась живописью, копировала картины в Эрмитаже, любила литературу и музыку… дом ее был средоточием всего культурного общества Тифлиса в продолжение 10 лет». А общество это составлял не только цвет грузинской интеллигенции. Дочь хозяйки дома Дарья, в замужестве ставшая Харламовой, вспоминает и о блестяще образованной русской «военной золотой молодежи», и о «либеральной статской молодежи из будущих декабристов», и об «отправленных проветриться многих слегка замешанных декабристах». А это – слова о человеке, напрямую связавшем свою судьбу с этим замечательным домом, никем иным, как Александром Грибоедовым: «Помнить есть что, так как в доме моей матери в Тифлисе он был ежедневным гостем. У нас зародилась и развивалась его любовь к княжне Нине Чавчавадзе, и в нашем же доме сделался он счастливым женихом, позабыв на время свою ипохондрию». Согласитесь, дорогие читатели, что после этих слов просто нельзя не проследовать по дому Ахвердова вслед за автором «Горя от ума», приходившим сюда намного чаще, чем к другим тифлисцам.
Начнем с флигеля, который снимала семья князя Александра Чавчавадзе – знаменитого поэта, в качестве адъютанта генерал-фельдмаршала Михаила Барклая-де-Толли, бравшего Париж, и, кстати, крестника Екатерины II. Именно здесь становится завсегдатаем русский друг князя, дипломат Грибоедов, который, впервые приехав на берега Куры в 1818-м, поначалу огорчался: «Я уже четвертый месяц, как засел в нем (Тифлисе), и никто из моих коротких знакомых обо мне не хватился, всеми забыт, ни от кого ни строчки!» Но, по правде сказать, не так уж пресна его жизнь в единственной на весь город гостинице француза Поля, здание которой не сохранилось на нынешней улице Пушкина. В Тифлисе он встречает корнета лейб-гвардии уланского полка, будущего декабриста Александра Якубовича, отправленного из Петербурга на Кавказ за участие в дуэли в качестве секунданта. Грибоедов был секундантом его противника, и, по условиям поединка, они тоже должны были стреляться. Но этого не произошло, потому что оба сразу попали под надзор. И вот, в Тифлисе Якубович решает исправить упущенное. Грибоедов против дуэли, но честь в те времена была превыше всего. Пуля лишает Грибоедова кончика левого мизинца, а сам он, по одним сведениям, промахивается, по другим – стреляет в воздух. Резюме же делает такое: «Объявляю тем, которые принимают во мне участие, что меня здесь чуть было не лишили возможности играть на фортепиано, однако теперь вылечился и опять задаю рулады».
После этого наступает полное примирение. Секунданта Якубовича – Николая Муравьева, через десятилетия ставшего наместником Кавказа, Грибоедов даже учит персидскому языку, а тот его – турецкому. Завязываются новые интересные знакомства и чувство одиночества исчезает: «Я здесь обжился и смерть не хочется ехать». А вот – свидетельство того, что и сам Александр Сергеевич пришелся по душе тифлисскому обществу. Приглядимся к его первому отъезду в Персию: «После приятельского завтрака мы оставили Тифлис; я везде нахожу приятелей… Дело в том, что многие нас провожали, в том числе Я (Якубович), и жалели, кажется, о моем отъезде… Я поутру обскакал весь город, прощальные визиты…» А уже из Тавриза – призыв человека, тоскующего по главному городу Грузии: «Спешите в Тифлис, не поверите, что за роскошь! В клубе балы и с масками». Он и сам просит перевести его в этот город «судьею или учителем», но вновь надолго попадает в него лишь в конце 1821-го, когда, из-за перелома руки, получает относительно спокойную должность «секретаря по иностранной части» при главнокомандующем войсками на Кавказе. Поселяется он на Экзаршеской площади (ныне – Ираклия II), рядом, как он пишет, с «царевниными сыновьями, царевичами» - семьей царевны Текле, дочери Ираклия II. А оттуда – совсем недалеко до дома, о смерти хозяина которого он сокрушался: «Отчего на генералов у нас безвременье? Один сошел с ума. Другой пал от изменнической руки, Ахвердов – от рук мирных благодетельных, докторских, жаль его семейство...»
Именно в доме этого семейства и встречается он впервые с дочкой своего друга, княжной Нино Чавчавадзе. «Я лично начала его помнить лет 9-ти, когда он вернулся после долгого отсутствия из Тавриза, почти ежедневно обедал у нас, а после обеда играл нам, детям, танцы», - вспоминает все та же Дарья Харламова, ровесница Нино. Детей же в доме полно: две дочери и сын Чавчавадзе, дочь, падчерица и сын Ахвердовой, да еще их подружки, приходящие для совместного обучения. Харламова продолжает: «Нам-то, младшему возрасту, и играл танцы Грибоедов. Расположение духа у него было необыкновенно изменчивое, иные дни проходили в полном молчании с его стороны, но без видимой причины чело его прояснялось, он делался весел, разговорчив (говорил всегда по-французски) и, если не было малознакомых гостей, шел в зал после обеда, говоря: «Enfants, venez danser» («Дети, идите танцевать» - на французском) - садился так, чтобы видеть наши неуклюжие танцы. Играл он всегда танцы своего сочинения, мелодию которых еще ясно помню, но очень красивые и сложные, потом переходил к другим импровизациям и проводил за роялем иногда весь вечер». Музыке детей учит приглашенный капельмейстер и «только Нине Александровне давал сам советы Грибоедов, когда она подросла, и он был в Тифлисе». В ахвердовском доме Александр Сергеевич Грибоедов «задавал рулады», надевая на искалеченный палец специальный кожаный чехольчик.
А потом – отъезд в Россию, и на берегу «сулулаха» он появляется, когда Нине уже 14. Молодежь любит ездить верхом и, «если ехала Нина Александровна и Грибоедов был в Тифлисе, то сопровождал ее». Он попросту очень занят, помимо дипломатической работы – заботы по оживлению общественной жизни Грузии. Участие в разработке плана «Российской Закавказской компании». Начало работы над «Обозрением российских владений за Кавказом в статистическом, этнографическом и финансовом отношении», которое и по сей день – важнейший источник для историков. Рекомендации гражданским властям города «о лучших способах вновь построить Тифлис». Среди предложений по благоустройству города – и места, в которых можно построить мосты через Куру. Спустя многие годы именно там и появятся Мухранский и Воронцовский мосты (ныне – имени Бараташвили и Саарбрюккенский). Еще Грибоедов ходатайствует об открытии училищ для «лиц свободного состояния», прилагает усилия для выхода в свет газеты «Тифлисские ведомости», создания Коммерческого банка…
При всех этих заботах ему просто необходим дом Ахвердовых, с его постоянной атмосферой тепла и вниманием. Грибоедов не только находит исцеление от душевных тревог в салоне Прасковьи Николаевны, в обществе ее крестницы Нино. Как свидетельствуют современники, он еще и «изгнал из круга дома сего плута скаредного и обманщика», некоего Савиньи, «раскрыв его поведение и подложные письма и поступив по-рыцарски». И еще одно воспоминание Харламовой о тех днях в тифлисском доме: «Конечно, главное внимание Александра Сергеевича с того времени, как я стала его помнить, было обращено на княжну Нину Чавчавадзе, которой было лет 14 тогда, хотя она, как все южанки, была уже вполне сложившаяся женщина в эти годы. Он занимался с нею музыкой, заставлял говорить по-французски…»
А потом – снова отъезд и появление уже в качестве российского полномочного министра в Персии. Вот тогда-то в ахвердовском доме и происходит то, что стало одной из самых легендарных историй о любви. Отправившись в Карс по служебным делам, Грибоедов внезапно возвращается в Тифлис, а дальше – слово ему самому: «В этот день я обедал у своей старой приятельницы (Прасковьи Николаевны), за столом сидел против Нины Чавчавадзевой, все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необычайно важной, или что другое придало мне решимость необычайную, выходя из-за стола я взял ее за руки и сказал ей (по-французски): «Пойдемте со мной. Мне надо вам что-то сказать». Она меня послушалась, как и всегда; верно думала, что я усажу ее за фортепиано; вышло не то; дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери, Прасковье Николаевне Ахвердовой…нас благословили, я… отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмом от нас обоих и от родных».
Ну, а мы обратим внимание на то, что «сему способствовала Прасковья Николаевна, коей слишком короткое обхождение с Грибоедовым и даже дружба с ним» очень не нравились другим претендентам на руку юной княжны. Претенденты же эти – отнюдь не второсортны. Сын знаменитого адмирала, полковник лейб-гвардии Николай Синявин; кузен главнокомандующего в Грузии и брат командира Грузинского гренадерского полка, будущий тифлисский и витебский губернатор Сергей Ермолов; походный атаман донских казачьих полков на Кавказе, генерал-лейтенант Василий Иловайский; уже известный нам Николай Муравьев, который стал командиром лейб-гренадерского Эриванского полка… Именно Муравьев утверждает что «Грибоедов открыл свое намерение Прасковье Николаевне, которая от сего была в восхищении. Кроме того, что она надеялась видеть их счастливыми… ей льстил выбор Грибоедова, ибо Нина была ею воспитана». Ну, а дочери Ахвердовой сама Нино потом признавалась, что «давно уже имела душевную склонность к Грибоедову и желала его иметь супругом». Словом, хозяйка этого дома благословила свою любимицу раньше ее отца, который «начальствовал войсками и областью в Эривани, и ответ от него получен, без сомнения, утвердительный; он всех более радовался сему союзу».
Дальнейшая судьба Александра Сергеевича и юной княжны известна всем. И в очередной раз перелистывать здесь ее страницы просто нет смысла. Заметим только, что имя Ахвердовой с них не исчезает. Так, из Карабаха Грибоедов пишет именно ей: «Говорите с Ниной обо мне побольше, всякий раз, как нечего будет делать лучшего. Помните, что мы оба Вас любим как нежную мать; она и я...» И подпись: «Ваша приемная чета, Ваши дети». Ну, а если мы, все-таки, заглянем из столь примечательного тифлисского сада на последние страницы жизни Грибоедова, то для того, чтобы опровергнуть устоявшиеся мифы.
Миф первый. Многие годы утверждалось: «Горе от ума» написано потому, что автор пьесы был чуть ли не «борцом с режимом», и, в наказание, царь отправил его на Кавказ – в опасности войны, а затем – в Иран, на верную гибель. Ничего подобного не было. Замысел знаменитой пьесы родился у Александра Сергеевича уже в Тифлисе, и есть сведения, что он читал ее вариант все в том же доме Ахвердовых, а затем состоялся и любительский спектакль. Что же касается «опалы», то, когда Грибоедова признали непричастным к восстанию декабристов, царь по-своему загладил его арест: за успехи на дипломатическом поприще присвоил звание статского советника, наградил орденом Святой Анны с алмазами и премией в 4 тысячи червонцев. А вскоре и вовсе назначил своим полномочным министром при тегеранском дворе.
Миф второй. Тело Грибоедова чуть ли не тайком привезли в Тифлис и весьма скромно похоронили. Обычно это утверждение основывается на цитате из пушкинского «Путешествия в Арзрум», описывающей одинокую арбу, везшую из Тегерана по крутой дороге гроб с останками поэта. Но давайте прочтем и другие строки – из поэмы Якова Полонского «Н.А. Грибоедова»:
Но не скрипучая арба
Ввезла его в Тифлис, -
Нет, осторожно между гор,
Ущелий и стремнин
Шесть траурных коней везли
Парадный балдахин;
Сопровождали гроб его
Лавровые венки,
И пушки жерлами назад,
И пики, и штыки;
Дымились факелы, и гул
Колес был эхом гор,
И память вечную о нем
Пел многолюдный хор...
И, самое интересное, что правы и Пушкин, и Полонский. По пересечении реки Аракс, на территории Российской империи, останкам Грибоедова были отданы военные и гражданские почести. Упряжка из 6-ти лошадей, эскорт из 2-х рядов факельщиков и батальона Тифлисского полка с опущенными знаменем и ружьями, процессия русских и армянских священников, несмолкающий траурный марш военного оркестра… Но на крутом перевале, по узкой тропе которого могла проехать только арба, гроб пришлось перевозить с минимальным эскортом из нескольких солдат во главе с поручиком. Тогда и мог видеть Пушкин своего погибшего тезку. А в «Тифлисских ведомостях» мы сможем прочесть 18 июля 1829 года, что «тело покойного Российского Полномочного Министра в Персии, Статского Советника Грибоедова, привезенное из Тегерана со всеми почестями, приличными сану, в который он был облечен… перевезено из Тифлисского карантина в Сионский Кафедральный Собор, где оное поставлено было на нарочно для сего изготовленный великолепный катафалк». В церемонии участвовали «Тифлисский Военный Губернатор, весь Генералитет, военные и гражданские чиновники». Да и хоронили отнюдь не втихую: «Бренные останки Александра Сергеевича Грибоедова, в сопровождении Его Высокопреосвященства Экзарха Грузии и всех присутствовавших, отнесены в монастырь Святого Давида, где преданы земле, согласно с волею, неоднократно объявленною покойником при жизни».
Вот так, на самом деле, хоронила Грузия полюбившего ее поэта. Полюбившего настолько, что он всерьез задумывался о том, чтобы навсегда поселиться на этой земле. О желании сделаться «отшельником в Цинондалах» он писал в год своей смерти. Да и в служебных «записках» наместнику на Кавказе проходит мысль о намерении остаться в Тифлисе. В городе, где начал и вчерне закончил «Горе от ума». Вообще, многие относят Грибоедова к «авторам одной вещи», но ведь в Тифлисе создавалась еще и «Грузинская ночь», из которой мы сможем прочесть лишь 2 сцены. Но и их хватило, чтобы критики связали эту утерянную пьесу с литературными традициями Шекспира и Гете.
А счастливые, в отличие от содержания драмы, грузинские ночи связаны для Грибоедова с еще одним роскошным садом – в «Цинондалах», Цинандали, имении князя Чавчавадзе в Кахетии. И там собиралось блестящее общество, и там поэт-дипломат был счастлив, как и в ахвердовском доме. Особенно, когда после нескольких дней свадебных торжеств в Тифлисе приехал сюда с молодой женой. На две недели, ставшие для него, пожалуй, самыми лучшими из всех, проведенных в Грузии. И сегодня на аллеях цинандальского сада, сохранившего и беседку, принимавшую молодоженов, и дуб, в дупле которого дворовая девочка спаслась во время набега горцев, живет сказка-быль о коротком счастье Александра и Нино. Сказка, начавшаяся в тифлисском саду…
…О девушке, которой снится
венчальный звон при образах,
и о заморском странном принце
с тоской в прищуренных глазах.
Вы сказкам верьте, иль не верьте,
но здесь сплели свои канвы
легенды о любви до смерти
с судьбою девочки-вдовы.
В преданьях, в книгах, даже в тостах
живет сюжет: дворец в саду,
визиты, музыка, знакомство,
венчанье, проводы в беду…
Когда тебе опять про это
начнут деревья ворожить,
склонись у входа в дом Поэта
– здесь знали, как любить и жить.
О, будь навек, во всех напевах,
благословенна та земля,
что может прятать в своих древах
детей от горцев Шамиля!
Я в Цинандали взглядом трону
рубцы ее священных ран.
И вздрогну, увидав с балкона
далекий город Тегеран.
Этот город мысленно предстал и перед теми, кто выходил на балкон тифлисского дома с садом – ахвердовского. Предстал источником двойного горя: Нино, узнав тщательно скрывавшуюся от нее страшную весть, потеряла сына, которого носила под сердцем… В такой момент, наверное, нам самое время покинуть этот дом. Но мы еще вернемся в него, вместе с другими людьми. И будет это цвет грузинской и русской интеллигенции - писатели, поэты… И Яков Полонский посвятит Нине щемящие, полные восхищения строки, и Михаил Лермонтов почтительно склонит голову, получая из ее рук заветный кинжал… Мы же пока уходим из той усадьбы, из того века. И, возвращаясь в век нынешний, окажемся на улице Мачабели, у знакомого нам здания Союза писателей Грузии. Почему именно здесь? Да потому, что стоит оно на том самом месте, где когда-то так романтично, на берегу канала, располагалась усадьба Ахвердовых …
Владимир Головин
|
|
