|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (ОСТРОВСКИЙ В ТИФЛИСЕ) |
|
После того, как мы стали регулярно заглядывать на сололакские улицы, пора бы уже не удивляться, нити скольких (и каких!) родословных протянулись с них, связав Россию и Грузию. Ан, нет, очередное хитросплетение судеб изумляет, объединив людей, отдаленных во времени, пространстве, по роду занятий. Для Тифлиса все это – не помеха. Вот, например, заглянем в книгу отнюдь не литературную, а метрическую – сололакской Спасо-Вознесенской церкви. Речь в ней идет о человеке замечательном, но далеком от художественного творчества. Однако именно отсюда запросто можно попасть на страницу литературную, да еще посвященную Александру Островскому. Точнее – тому, как классик русской драматургии, 190-летие со дня рождения которого отмечалось в апреле, побывал в столице Грузии.
Итак, запись, сделанная в старинной церкви на сололакском склоне, извещает: 20 июля 1880 года на свет появился мальчик, родители которого неизвестны. Его взял на воспитание Александр Бахметьев, а восприемниками, то есть крестными, стали сам этот инженер и «дочь статского советника А.Шателена девица Ольга». Спустя 12 лет Тифлисский окружной суд подтвердил усыновление мальчика Бахметьевым, еще через 6 лет Борис, закончив с золотой медалью 1-ю Тифлисскую гимназию, а затем петербургский Институт путей сообщения, отправился в большую жизнь. И вошел в историю как выдающийся ученый в области гидродинамики, политический и общественный деятель. Он был товарищем (заместителем) министра во Временном правительстве, послом России в США, где и остался после Октябрьского переворота. Там он взял на себя заботу о российских эмигрантах, в том числе – о таких выдающихся людях, как изобретатель телевидения Владимир Зворыкин, крупнейший астрофизик ХХ века Отто Струве, авиастроитель Игорь Сикорский, отец современной механики сплошных сред Степан Тимошенко… Он активно участвовал в подготовке документов для Парижской мирной конференции 1919-1920 годов, его имя носят в Штатах гуманитарный фонд и архив российской и восточноевропейской истории и культуры Колумбийского университета….
Все это интересно, - вправе сказать читатель, - но при чем здесь Александр Островский? А все дело в том, что брат девицы Ольги Шателен женится на дочери знаменитого драматурга, а господин Бахметьев – брат жены Островского. И именно у него тот останавливался, когда приезжал в Тифлис. Скорее всего, в Сололаки – живя в другом районе, Бахметьев пошел бы в другую церковь. Вот и получается, что без тифлисцев, ставших родственниками Островского, знаменитый ученый не состоялся бы… А теперь нам пора перейти от этих людей к самому прославленному драматургу, который в 1883-м приехал в Грузию, как говорится, для улучшения душевного состояния.
В том году российский император Александр III жалует 60-летнему драматургу солидную пенсию – 3 000 рублей в год. Как председателю «Общества драматических писателей» Островскому разрешают создать в Москве новый, фактически его собственный театр. А это – заветная мечта Александра Николаевича. Она должна была воплотиться в красивое здание напротив Большого театра, с новейшими механизмами для сцены, тщательно подобранной труппой, огромным залом и дешевыми билетами. Но такую мечту 3 000 рублей не хватит, и полный надежд драматург начинает искать богатых меценатов. Но пока он добивается встреч с промышленниками и купцами, пока завтракает с ними и оговаривает условия, радужная мечта рушится в одночасье. «Сверху» появляется разрешение создавать частные театры любому, по всей стране. И когда в одной только в Москве довольно быстро стали строиться сразу два таких театра, стало ясно: привилегия, дарованная Островскому, уже ничего не стоит. Это большой удар: исчезло чувство независимости, снова надо было писать для чужих театров по пьесе к каждому сезону и зависеть от чиновников всех рангов.
И именно в эту, не самую лучшую пору жизни многие друзья советуют ему отправиться в Грузию. Что ж, совет, вполне естественный для российской литературной жизни любой эпохи: вспомним, сколько больших писателей и поэтов стремились с берегов Невы и Яузы на берега Куры, Арагви и Риони, чтобы найти духовное прибежище! А тут как раз брат Михаил собирается в служебную поездку в Закавказье, и Островский пишет ему: «Сделай милость, возьми меня с собой на Кавказ: в Тифлисе меня давно ждут, там есть люди, которые мне покажут все интересное за Кавказом». Ответ не заставляет ждать: «Довезти тебя до Тифлиса могу с полнейшим для нас обоих удобством... И по Кавказу... можем ездить вместе без всякого затруднения: я намерен его весь изъездить… Я убежден, что эта поездка принесет громадную пользу твоему здоровью». Ну, а поскольку брат занимает не просто высокую должность, а пост министра государственных имуществ, можно не сомневаться, что эта месячная поездка и впрямь проходит в «полнейшем для обоих удобстве».
А теперь – слово русскому композитору, дирижеру, педагогу, общественному деятелю Михаилу Ипполитову-Иванову, за год до визита Островского приехавшему в Тифлис, и в течение 11 лет руководившему основанным им отделением «Русского музыкального общества», дирижировавшему оперным оркестром и преподававшему в музыкальном училище. Он сообщает: «К событиям этого времени следует отнести и посещение Тифлиса А.Н. Островским, нашим знаменитым драматургом, женатым на сестре моего друга А.Бахметева, проживавшего в то время в Тифлисе. У него Островский остановился, и у него-то я с ним познакомился». Вопреки расхожему мнению, Александр Николаевич в первые дни пребывания в грузинской столице вовсе не окунался в местную театральную жизнь. Он чувствовал себя неважно и старался попросту отвлечься от московских неудач, поближе познакомиться с городом и его обитателями. То есть, жил обычной жизнью туриста, оказавшегося в незнакомом, но очень интересном месте. В этом, как и в том, что Тифлис пошел на пользу его здоровью, мы можем убедиться, пролистав его дневник:
«3 октября. Понедельник… Со станции прямо к А. В. (Архипову – уполномоченному на Кавказе Министерства государственных имуществ – В.Г.) весь разбитый. Тифлис производит впечатление полуевропейского, полуазиатского города. Лег рано, ночью страдал, насморк и кашель. Спал мало. С 4 часов до 6 читал.
4. Вторник. Встал в 7 часов разбитый. Был у М.Н. (брата – В.Г.), который остановился со своей свитой в «Лондоне». Там встретился с главноначальствующим на Кавказе, князем Дундуковым-Корсаковым (Дондуковым – В.Г.), он встретил меня очень ласково и сейчас же пригласил обедать, я отказался по болезни…Обедал дома, у нас обедали чиновники М.Н. ... Ночь провел гораздо лучше.
5. Середа. Встал в 8 часов. Чувствую себя лучше, хотя одолел насморк, тем, должно быть, и выразилось мое нездоровье. Приехал ко мне смотритель музея немец Радде… Был в музее… Вечером отдыхал. Лег рано.
6. Четверг. Встал в 6 часов. В Тифлисе с самого нашего приезда холодно. Ни в одном доме нет двойных рам, к окнам подойти нельзя, так дует, но не сыро. Сегодня разгуливается, к 12 часам показалось солнце… Осматривал город: ездил на Веру, наверху горы духан, хороший вид на Тифлис, переехал Куру и был в Муштаиде, таким образом осмотрел всю западную часть Тифлиса. К обеду пришел Адольф Петрович Берже, знаток Кавказа и его истории; проговорил с ним весь вечер.
7. Пятница. Встал в 6 часов. Съездил к брату, видел офицера с прошением. Тип кавказского проходимца. До вечера дома. К 10 часам на железную дорогу. Тепло, как в августе. Вид на Тифлис».
Полюбовавшись этим видом и чувствуя себя намного лучше, чем до приезда, Островский на неделю отправляется в Баку. Сразу по возвращении – продолжение знакомств с Тифлисом, «осматривал город, был на Майдане и в армянских лавках». На следующий день – признание: «Чувствую себя хорошо. Гулял по Головинскому проспекту…» Самочувствие настолько хорошее, что из любознательного туриста Александр Николаевич уже может превратиться в профессионального консультанта – он помогает Ипполитову-Иванову писать новую сцену для либретто его оперы «Руфь». В своем дневнике он немногословен: «17. Понедельник. Был у брата, вечером был у нас Иванов – персидские, грузинские, мингрельские и другие песни». Еще одна краткая запись о встрече с композитором – за день до отъезда из Грузии: «Был Иванов с женой, привез ноты грузинских песен». А вот Ипполитов-Иванов вспоминает эти встречи намного подробнее. И нам эти воспоминания интересны тем, что они – свидетельство интереса Островского к грузинской культуре:
«Беседы наши касались больше всего вопросов искусства. Его очень интересовало положение грузинского театра, заря которого в то время только что загоралась… Он просил меня познакомить его с моими записями грузинских народных песен и частью церковного обихода, к переложению которого на ноты я только что приступил. Вслушиваясь в эти напевы, он, в связи с общим впечатлением от поездки по Кавказу и Грузии, высказывал свое удивление и восхищение культурой и изяществом грузинского художественного творчества как в литературе, так и в искусстве».
Но только этими беседами интерес Александра Николаевича к Грузии не ограничивается – поездку к князю Багратион-Мухранскому «в Мухрань (в Карталинию, Душетского уезда)» он использует и для того, чтобы познакомиться с местным бытом и традициями. В дневнике – не только восхитившая его природа, но и люди, работающие в садах, и подробное описание того, как изготовляется вино. А еще, читая этот дневник, можно обратить внимание на то, что нехарактерно для сегодняшних застолий с непривычными к обилию вина приезжими. Грузинское гостеприимство никак не пострадало в глазах гостя от того, что за роскошно накрытым столом, на котором был даже пудинг, облитый пылающим виноградным спиртом, было выпито всего четыре тоста. Три из них хозяин, представитель грузинской царской семьи, «старый николаевский генерал (73 л.), совершенно бодрый (на вид не более 55 л.)» поднял за каждого из братьев Островских и за всех гостей, а Михаил Островский провозгласил тост за здоровье хозяина – Ивана Константиновича Багратиона-Мухранского.
Еще одна поездка для знакомства с Грузией – в Батуми, всего лишь за 5 лет до этого отвоеванный у Османской империи. В дневнике – красочные описания «величественной, дикой, адской красоты» шторма, впечатления от города европейская часть которого «еще строится», перечень покупок (турецкий табак, портсигар, коробочка для колец), резкая характеристика «небольшой труппы французов», игравшей две одноактные пьесы: «Артисты имеют все недостатки, присущие французам, и очень мало достоинств». И очень большое внимание среди батумских встреч уделено «флигель-адъютанту, капитану 1 ранга, с Георгием, еще молодому человеку, белокурому, рослому, с добрыми, приятными глазами». Островский познакомился с ним еще в поезде, жил в одной гостинице, и моряк рассказывал ему «много интересного, как он атаковал с моря Батум, как пускал мины под турецкие броненосцы и прочее». Пройдет немного лет и этот батумский знакомый драматурга – Степан Макаров, герой русско-турецкой войны 1877-1878 годов, в которой он впервые в мире успешно применил торпедное оружие, станет известен во всех странах. Как знаменитый адмирал, океанограф и полярный исследователь, кораблестроитель и автор русской семафорной азбуки. Еще одна примечательная нить судьбы из хитросплетений, связывающих Грузию с Россией...
Между тем, дорогие читатели, вполне можно понять, почему Островский так уничижительно отозвался о французской труппе в Батуми. Ему было с чем сравнивать, за день до отъезда в Аджарию он заявил: «Я и прежде слышал, что у грузин есть хорошая труппа, а сегодня сам убедился, что вы действительно хорошо играете. Мое удивление тем более велико, что вы так прекрасно разыграли пьесу, составленную не из ваших нравов. От души вас благодарю за честь и хорошую игру». Слова эти сказаны после спектакля в тифлисском театре Арцруни, стоявшем на том самом месте, где сейчас Грибоедовский театр и редакция журнала, который вы держите в руках. Именно там грузинская драматическая труппа организовала вечер в честь Островского. Впрочем, предоставим самому Александру Николаевичу возможность рассказать об этом. Цитата не такая уж маленькая, но она стоит того – никакие пересказы или выдержки из тогдашних газетных рецензий не заменят живого впечатления драматурга:
«Вечером в театре Арцруни грузины давали для меня спектакль. Вход в караван-сарай был иллюминован; против входа, в караван-сарае, был поставлен убранный зеленью и цветами транспарант с моим вензелем… У входа на улице, на лестнице и по галереям караван-сарая стояла несметная толпа народу. Когда я вошел, галереи… караван-сарая, по которым надо было проходить до театра, осветились бенгальскими огнями, и грузинский оркестр заиграл что-то вроде марша. Для меня была приготовлена средняя ложа, она была убрана зеленью, которая гирляндами опускалась донизу. При моем входе в ложу поднялся занавес, вся грузинская труппа в национальных костюмах была на сцене. Режиссер труппы прочел мне приветственный адрес, очень тепло и умно написанный, а грузинский поэт Цагарели прочитал свое стихотворение на грузинском языке, затем под аккомпанемент оркестра труппа запела по-грузински многолетие, вся публика встала и обратилась к моей ложе – многолетие, по требованию, было повторено. Я, разумеется, раскланивался и благодарил публику и артистов… Вначале шел 2-й акт «Доходного места» на грузинском языке. Роли Фелисаты Герасимовны, Полины и Юсова были исполнены очень хорошо. По окончании опять овации и рукоплескания, так что я устал раскланиваться. В антракте представители труппы принесли в ложу прочитанный адрес и лавровый венок от грузинских артистов. Потом шли две небольшие пьесы, из которых одна чисто бытовая, из грузинской крестьянской жизни; изображалось что-то вроде сговора или рукобитья с грузинской музыкой, песнями, плясками и со всеми обрядами. Очень интересное представление. В заключение, вместо дивертисмента, грузин и грузинка, в богатых костюмах, проплясали лезгинку. При выходе моем из театра были те же овации, что и при входе».
К этому можно добавить еще несколько моментов. «Две небольшие пьесы» - это впервые поставленный на грузинском языке водевиль классика армянской литературы, тифлисца Габриэла Сундукяна и первое действие комедии Авксентия Цагарели «Иные нынче времена». Приветственный адрес читал выдающийся грузинский актер Васо Абашидзе, в тексте – такие слова: «Ваше великое имя является гордостью Грузии так же, как и гордостью России. Мы счастливы, что на нашу долю выпало быть духовным посредником союза этих двух народов, между которыми существует взаимная любовь и сочувствие друг к другу». А сам Островский сказал актрисам Марии Сапаровой-Абашидзе и Нато Габуния: «Пока вы живы, моя Полина не умрет». И вообще, он долго беседовал с артистами – призывал их создать труппу на постоянной основе. Об этом же, о необходимости правительственной поддержки грузинского театра он всерьез говорил и главноначальствующиму на Кавказе Александру Дондукову-Корсакову, Но, как водится во многих «верхах» и по сей день полезная рекомендация осталась лишь благим пожеланием.
Знаменательным этот вечер оказался еще и потому, что Александр Николаевич вновь встретился на нем с человеком, которого называют «армянским Островским» - тем самым Сундукяном, чей водевиль шел после «Доходного места». Они познакомились еще до этого, за обедом в доме Бахметьева, а в театре, во время перерыва, Габриэл Мкртычевич «побежал наверх, чтобы пожать его дорогую руку, что и исполнил, встретив его в коридоре». Братья Островские пригласили Сундукяна в свою ложу, где они вместе и завершили вечер. А перед отъездом московского драматурга Сундукян, уже по договоренности, приходит к нему и передает роскошные издания четырех своих пьес на армянском и грузинском. Посвящение гласит: «Александру Николаевичу Островскому, в знак глубокого уважения от автора». Но все это – в подарок, а вот вариант одной из этих пьес – «Пэпо», рукописный, в собственном переводе на русский, передается уже для работы. Островский заинтересовался пьесой и взял ее в Москву, пообещав «посмотреть, исправить, если нужно, язык и поставить ее там на сцене». Увы, сделать это он не успел. А Сундукян до конца жизни называл Островского в числе тех драматургов, которые «неразлучны с ним».
Еще один спектакль в честь московского гостя, уже на русском языке, дает после его возвращения из Батуми любительский «Артистический кружок», основанный знаменитым тифлисским меценатом Исаем Питоевым. В здании нынешней Академии художеств на Грибоедовской улице представлена комедия «Не в свои сани не садись». Еще раз заглянем в дневник драматурга: «Дом в персидском вкусе, богатая отделка… Игра любительская. Были более чем удовлетворительны Дуня – Акинфиева и Бородкин – Бакулин (товарищ прокурора). Ужин с тостами, с пением многолетия (по-грузински)». А в ответном слове Александр Николаевич доказывает, что краткость – сестра таланта: «Я от души благодарю вас за искреннее сочувствие к моей литературной деятельности, но вы преувеличиваете мои заслуги. На высокой горе над Тифлисом красуется великая могила Грибоедова, и так же высоко над всеми нами парит его гений. Не мы, писатели новейшего времени, а он внес живую струю жизненной правды в русскую драматическую литературу».
Словом, приему, который Островскому оказал Тифлис, можно позавидовать. И это не только льстило самолюбию пожилого человека, которого чуть не подкосили московские огорчения. Приезд в Грузию доказал, насколько его знают и любят далеко от Москвы, он признавался, что поездка произвела на него прекрасное, освежающее своей новизной впечатление. Более того, она сказалась и на его творчестве. Через год после расставания с Грузией он признается, что пьеса «Без вины виноватые» написана «после поездки на Кавказ, под впечатлением восторженного приема, какой оказывала мне тифлисская публика». Он даже решает пойти еще дальше – написать текст для оперы на кавказскую тему. Но тоже не успевает.
Ну, а Тифлис может гордиться, тем, что сумел в последнюю для классика поездку в иные края сделать для него то же, что и для всех русских литераторов, приезжавших на берега Куры. Сумел приютить и поддержать в трудную минуту, очаровать, передать свою жизненную силу, вдохновить на новые сочинения.
И как жаль, что новая встреча с Тифлисом, о которой так мечтал Александр Николаевич, так и не состоялась. Кто знает, может, после нее в жизни Островского еще что-нибудь изменилось бы к лучшему?
Владимир ГОЛОВИН |
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (ЛЕСЯ УКРАИНКА И ШИО ЧИТАДЗЕ) |
|
Прежде, чем мы снова ступим на сололакские мостовые, - пара слов об идеализме. О том самом, всеобъемлющем, грезящем всеобщей свободой и справедливостью. Желающем принести счастье всему человечеству и зачастую приносящем немало горя отдельному человеку. «Никогда ничего не идеализируй – это может плохо кончиться», - предупреждал Оскар Уайльд. Вот и получается, что нынешняя страница, пожалуй, самая трагичная из всех, перелистанных нами. На ней – нереализованные светлые идеалы, смертельная болезнь, терроризм, созревший в молодых, горячих головах, а самое страшное – кровь. Но не заглянуть сюда нельзя. Потому что все это связано с судьбами сына и дочери двух «окраин» огромной империи, судьбами людей, объединивших культуры Грузии, Украины и России – Леси Украинки и Шио Читадзе.
Впервые Грузия предстает перед Ларисой Косач (таковой значилась в официальных документах будущая гордость украинской поэзии) заочно – после того, как в киевской квартире ее семьи, в середине 1890-х, стал снимать комнату Нестор Гамбарашвили. Молодого грузина исключили из Московского университета за участие в запрещенном собрании студентов, и он поступает в Киевский. А в семье хозяев квартиры сразу же завоевывает всеобщие симпатии, став своим человеком. Общее впечатление о нем, как о своеобразной «визитной карточке» Грузии, выражает младшая сестра поэтессы Исидора: «О веселом нраве Нестора и говорить не приходится: остроумный, ласковый и к тому же рыцарского поведения, воспитанный на лучших национальных традициях. Мы… очень полюбили его».
А больше всех к студенту-вольнодумцу тянется Леся. У нее уже вышел сборник стихов, как и полагается просвещенной девушке того времени, она много думает о судьбах простого народа, ненавидит облеченных властью поработителей и угнетателей. И все это несмотря на страшную болезнь – туберкулез костей. Общих интересов у молодых людей немало. Они много говорят на темы, что называется общественные, она помогает ему учить французский, приносит крамольные сочинения Герцена, Добролюбова, Чернышевского, Степняка-Кравчинского. Он знакомит ее с грузинским языком, дает прочесть руставелевского «Витязя в тигровой шкуре» на русском. Леся приходит в восторг и засыпает его «вопросами о Грузии, ее природе, давней культуре, поэтах, писателях, художниках, театрах».
Конечно же, не обходится и без обмена подарками. На томике Альфреда де Мюссе, подаренном, чтобы Гамбарашвили не забыл об их «лингвистической академии», надпись по-французски: «Учителю, ученику и товарищу на память о нашем товариществе взаимной помощи – от Ларисы Косач». А еще дарится фотография, на обороте которой значится: «Желаю Вам, господин Нестор, послужить преданно и беззаветно вашей прекрасной родной стране. Когда будете нуждаться в товарищеской помощи и совете, - вспомните, что есть на свете Лариса Косач. Киев, 6. V, 1896 г.». Естественно, молодой человек интересуется, что Леся хотела бы получить в подарок из Грузии. Ответ: «Острый кинжал, как эмблему борьбы с ненавистным врагом». И на первый же заработок от уроков Нестор заказывает в Тифлисе лучшим дагестанским мастерам небольшой кинжал, отделанный серебром и гравировкой. Подарок вручается с не менее торжественным пожеланием: «Будьте крепки в вашей благородной работе, как сталь этого кинжала. Пусть ваше слово будет острым, как этот клинок».
«Эге, да тут нечто большее, чем просто дружба», - может сказать читатель. И окажется прав – Нестор Гамбарашвили стал первой большой влюбленностью Леси Украинки. Но романтические отношения развития не получают. Через пару лет после знакомства Нестор съезжает с квартиры, женится на другой. И хотя Леся вслух реагирует лишь ироничным: «Попался, как жучка, в панскую ручку!», для нее это – настоящая драма. Настолько, что мать даже прятала от нее подаренный кинжал. Впрочем, зря она делала это. Леся до самой смерти хранила подарок и долго переписывалась с грузином, в которого впервые влюбилась. Что было в этих письмах, мы уже не узнаем – они исчезли в лихолетье гражданской войны. А спустя десятилетия появились свидетели того, как в 1958 году старший научный сотрудник Управления заповедников при Совмине Грузинской ССР Нестор Гамбарашвили приехал в Киев с дочкой и плакал на могиле Леси…
Но не одним лишь неудачным романом ознаменовано в жизни поэтессы появление молодого грузина. Именно у него собирались студенты из грузинского землячества. И помимо того, что на этих встречах Леся полюбила грузинские песнопения и заинтересовалась языком, на котором они звучат, именно там она знакомится с Шио Читадзе. Этот студент историко-филологического факультета Киевского университета полон замечательных идей о том, как надо реформировать школьное обучение. Через год после знакомства с Лесей он оканчивает учебу и сам начинает преподавать в киевских гимназиях. Пытается на украинской земле реализовать свою мысль о том, что «школа – мастерская, где душа человека должна получить форму и содержание». Он активно работает в «Киевском обществе грамотности», ведет курсы усовершенствования учителей начальных школ. И затем с семилетним опытом работы и молодой женой-киевлянкой Устиньей Щербань отправляется на родину, чтобы именно там применить на практике свои прогрессивные теории.
Лесю продолжает терзать болезнь, которой девушка отнюдь не собирается сдаваться. Она несколько раз лечится за границей, издает еще два сборника, разъезжает с поэтическими чтениями. И не отрекаясь от политических убеждений, переводит на украинский, готовя к изданию работы не кого-нибудь, а Карла Маркса и Фридриха Энгельса. В первую очередь, «Манифест коммунистической партии». А вот в личной жизни – опять неудача, причем, трагическая. От туберкулеза умирает ее возлюбленный, белорусский журналист, поэт (и, конечно, революционер) Сергей Мержинский. У самой Леси болезнь тоже обостряется, оставаться в Киеве зимой нельзя, а тут – письма из Грузии. Ее добрый друг-земляк Климент Квитка работает в Тифлисе помощником секретаря окружного суда, приглашает приехать. И в 1903-м Украинка впервые отправляется в Грузию, в страну, которую обожает заочно. С Читадзе она встретилась уже в тот самый первый короткий приезд, когда, лишь перезимовала в южном городе, а потом вернулась в Украину. Есть свидетельства, что именно Шио познакомил ее тогда с «музыкантом-этнографом Палиевым», то есть с великим грузинским композитором Захарием Палиашвили. А вот следующее появление Леси в Тифлисе еще теснее связывает ее с Читадзе.
С октября 1904 года Леся живет в Тифлисе более полутора лет. Живет в квартире, которую Квитка снял на границе двух старинных районов – Сололаки и Мтацминда. И вот что интересно. Несмотря на то, что в Украину оттуда ушло немало писем с обратным адресом: «Давыдовская улица, дом Гамрекели», вплоть до конца прошлого века не удавалось точно установить, где именно жила поэтесса. Выросли новые строения, крутые улочки переименовывались, номера домов менялись. И лишь благодаря усилиям доктора искусствоведения Надежды Шалуташвили удалось точно определить нынешний адрес. При этом тбилисцы еще раз доказали, что они в любом деле остаются тбилисцами. Окрестные жители рьяно подключились к поискам и общими стараниями дом был определен: номер четыре на нынешней улице Василия Мосидзе. Сегодня окна квартиры, в которой жила классик украинской поэзии, выходят прямо на памятник классику грузинской литературы Сулхан-Саба Орбелиани.
Именно из этой квартиры Украинка пишет сестре: «Хата у меня прекрасная, в красивой и здоровой части города, и вообще я чувствую себя как дома». А вот – и доказательства этого самочувствия: она много и плодотворно работает, здесь пишутся драматические поэмы «Одержимая», «Вавилонский плен», «На руинах», «Осенняя сказка», «В катакомбах». И, вдобавок ко всему, отсюда буквально несколько минут ходьбы в Сололаки, к приятелю по Киеву Шио Читадзе. Он уже воплощает в жизнь свои идеи: школьное обучение надо строить в зависимости от возраста и уровня развития детей, стимулировать интерес к учебе. А для этого педагог должен иметь прочную научную и психологическую подготовку. Еще одна из главнейших задач, о которых можно прочесть в работах Читадзе, - обучать детей на родном языке и одновременно глубоко изучать русский. Впервые организовав съезд учителей Грузии в разгар революционных событий 1905 года, он высказывается за реформу общеобразовательной школы «на принципах свободного воспитания» и реально проводит ее.
Поле деятельности для этого – преотличнейшее: большое учебное заведение на стыке улиц Лабораторной (ныне – Ингороква) и Ермоловской, носящей сейчас имя самого Шио Читадзе. Сегодня в публикациях биографии выдающего педагога и общественного деятеля этому учебному заведению даются различные названия. Вплоть до классической гимназии №1, которая по сей день находится совсем в другом месте, на проспекте Руставели, бывшем Головинском. Что ж, понять эти неточности можно: время делает свое дело. Однако, если мы заглянем в пожелтевшие листы «Кавказского календаря» за 1905-1906 годы, то сможем извинить авторов современных справочников и энциклопедий. Даже в изданиях, вышедших в свет при жизни Читадзе, название «Тифлисская дворянская школа» чередуется с «Тифлисской дворянской частной гимназией». Главное же в том, что это учебное заведение – частное, и Читадзе может работать без оглядок на многие официальные циркуляры. Он инспектор (заведующий) этой школы, к тому же преподает в ней русский язык и эстетику.
Леся Украинка часто приходит в школу, где учатся по новой, читадзевской системе – квартира ее друга в том же здании. «Была у Читадзе, где нас принимали изысканно и приятно»… «Только что была госпожа Читадзе, я к ней захожу частенько», - сообщает она матери в Киев. Помимо приятного общения есть еще одна польза – украинская гостья знакомится здесь с прогрессивной грузинской интеллигенцией. Отсюда хозяин квартиры ведет ее в детский журнал «Накадули», специально для которого она обещает редактору, писательнице Нино Накашидзе сочинить стихи. Увы, из-за болезни это обещание не было выполнено.
Ну, а разговоры в квартире на Ермоловской отнюдь не только о литературе. Ведь на дворе – 1905 год, стрельба, кровь, казаки и жандармы разгоняют, преследуют, убивают. В беседах Читадзе подчеркивает, что основная масса пролетариев – за марксистов-искровцев, «в их руках будущее». Он задумывается, каким будет завтра, потому что убежден: совершить революцию еще не достаточно, не менее важно прививать людям новую мораль, новые этические нормы. И, в первую очередь, это касается литераторов и педагогов: в школе, по его словам, непочатый край работы – она оторвана от реальных проблем. Сам он – не большой сторонник насилия в борьбе за народное счастье, а вот Украинка – наоборот. От гостей Читадзе она немало наслушалась о том, что происходит в рабочих районах города, и поэтому забывает «спокойные» темы, считая бунтарские более актуальными.
Она даже переписывает в Тифлисе уже готовую «Осеннюю сказку», создавая новые психологические портреты поработителей и невольников. Она уверена, что «все окончится настоящей весной». А еще тяжело больная, но стремящаяся к борьбе женщина отрицает тишь и спокойствие в быту, видя в них мещанское благополучие. По ней – уж, лучше, ад:
В ад угодить, быть может, интересно…
Я все же знаю, что зовется адом.
Попасть же в рай (надежда ль есть такая?) -
Там нет печали, горя, - нет и счастья,
И нет любви, сердечного участья –
Такого рая я не понимаю.
Мало того, в ее стихах – настоящие революционные призывы. «В Тифлисе был ... один такой «весенний» день, когда лужи человеческой крови стояли на тротуарах до вечера. Не до спокойных тем при таких обстоятельствах», - пишет она в Киев. И рождается такое:
Новую песню слагайте, друзья.
Так, чтоб она засияла лучами,
Так, чтобы ясное красное знамя,
Следом за нею взлетев в небеса,
Реяло гордо, творя чудеса!
Этот настрой в стихотворениях можно понять, прочитав, что она пишет в прозе – матери. Давайте, прочтем хотя бы один – с восторгом написанный – отрывок из письма. Он стоит этого, хотя бы потому, что далеко не все мы знаем о событиях февраля 1905-го, которые там описываются: «Здесь были волнения во всех средних школах, в том числе и в женских, в институте «благородных девиц» и… в епархиальном училище! В мужских гимназиях устраивали сходки, били окна, добились отставки нескольких учителей и одного директора. В грузинской же дворянской школе (где Читадзе) выработали новый устав с правом сходок в присутствии учителей и с ученическим советом, который имеет право делать свои заявления в педагогический совет. Сие было добыто без битья окон и других бесчинств, благодаря такту директора … В женском институте были волнения из-за перевода одной ученицы из старшего класса в младший, чтобы освободить вакансию для дочери начальника края. А учитель, который протестовал, вынужден был уйти в отставку. Девицы вступились за подругу и учителя, выбили окна в знак протеста, а начальницу, пришедшую их успокоить, забросали туфлями, избили и выгнали вон. Она подала в отставку, а институт пока что закрыт… Вот какие дела!»
А за стенами учебных заведений – настоящие бои, город охвачен мятежами и стачками. Леся признается, что оставаться в Тифлисе ей «все неприятнее с принципиальной стороны». И в начале июня 1905 года уезжает на родину. Но в том же году участвует в манифестации петербургских рабочих на Невском проспекте, а из Киева пишет одной из подруг: «Теперь такое время, что не раз и сын против отца должен восстать, хоть это так тяжело для обоих». Ох, уж, этот радикальный идеализм на бумаге! К каким рекам крови он приводит в реальности… Поэтесса, теоретически оправдывающая неминуемые жестокости революционных событий, и предположить не могла, что именно они унесут жизни близких ей людей. В том самом году, когда она призывала сыновей восставать против отцов.
Раскроем утренний выпуск петербургских «Биржевых новостей» за 1906 год: «ТИФЛИС, 5-го июля. В момент бросания бомбы в полицмейстера (Мартынова) из здания грузинской дворянской гимназии, там происходил педагогический совет учительского персонала. После залпов, сделанных казаками, помещение гимназии было обыскано. Убит наповал инспектор гимназии Читадзе, избит тяжело учитель Пиоти, три учителя арестованы». На следующий день – дополнение в «Русском слове»: «ТИФЛИС, 6, VII. Инспектор дворянской гимназии убит в своей квартире; у него произведен полный разгром. Разгромлено также остальное помещение гимназии. Здоровье арестованных учителей Глонти и Абуладзе внушает серьезные опасения. Действительные виновники взрыва не задержаны». А это – из романа Отара Чиладзе «Железный театр»: «Ученики первой тбилисской мужской гимназии бросили бомбу в полицмейстера, ехавшего в своем экипаже. Директор гимназии Шио Читадзе не успел даже толком разобраться, что происходит, что за шум в гимназии, как ворвался в его кабинет казак и разнес ему череп пущенной в упор пулей. Жена Шио Читадзе, узнав о случившемся, приняла яд – так ей стало страшно остаться одной, без мужа в этом озверелом мире; она даже не подумала о том, что сама покидает на произвол судьбы двух малолетних детей». Мы с вами уже знаем, что эти события происходили совсем не «в первой тбилисской мужской гимназии», но менее ужасными они от этого не становятся.
И вот, что поразило меня, когда я впервые читал все это. Почему пострадал именно Читадзе, «повинный» лишь в свободном воспитании молодежи? Да еще пострадал в своей квартире, а не в помещениях, из которых могли бросить бомбу? Зачем казаку понадобилось стрелять в безоружного человека, вовсе не похожего на террориста? Часть ответов на эти вопросы была получена, когда удалось разыскать малоизвестный широкой публике документ. Познакомьтесь с его автором – Николай Бигаев, офицер конвоя главноначальствующего на Кавказе и командующего войсками Кавказского военного округа (так именовался тогда кавказский наместник). В его воспоминаниях – события, в которых он сам участвовал.
Итак, в тифлисского полицмейстера подполковника Петра Мартынова бросают бомбу «из окна второго этажа грузинской дворянской школы со стороны Лабораторной улицы». Полицмейстер тяжело ранен, сопровождающие его казаки оцепляют здание, а Бигаев появляется на месте событий через пять минут – помещение конвоя было совсем рядом, примерно, на месте нынешнего сквера за зданием парламента. Генерал-губернатор Тифлисского района пребывает в растерянности, и Бигаев с несколькими казаками, выломав запертую дверь, входят в гимназию. Там их самих чуть не подстреливают снаружи те, кто увидел неясные тени в стеклянной галерее. В комнате, из которой брошена бомба, на полу – еще одна, «вполне готовая к метанию, цилиндрическая», рядом – графин воды и куски хлеба. Казалось бы, все ясно: террористы скрылись и нельзя определить, были ли они учащимися или просто использовали помещение. Но вслед за Бигаевым в здание уже врываются жаждущие мщения казаки, полицейские, жандармы, и начинается «погром гимназии, особенно квартиры инспектора, находившейся в верхнем этаже и выходившей на другую, институтскую улицу». В этой квартире проходило заседание педсовета, а стражи порядка «начали рыскать по всем комнатам, ища злодеев-бомбистов». Теперь предоставим слово самому Бигаеву: «Один из казаков конвоя, с ружьем на изготовку, открыл дверь в квартиру инспектора школы г-на Читадзе. В этот момент последний, стоявший, очевидно, у самой двери, инстинктивно схватил рукой за дуло винтовки… Раздался выстрел и Читадзе упал мертвым, получив рану в голову. Прочие учителя бросились прятаться, кто под тахты, кто в подвал и т. д. Одного из них полицейские нашли и с криком и шумом выволокли в коридор и здесь стали его избивать. На крики избиваемого прибежал и я. Увидев зверскую расправу, я прикрикнул на толпу, схватив казака за руку, направившую острый кинжал в живот жертвы… Меня сдавил в своих объятиях огромного роста человек, весь в крови, умоляя спасти его, невинного преподавателя грузинской школы… Он указал мне, что его товарищи тоже находятся в школьном помещении… Я побежал спасать других учителей. Войдя в квартиру инспектора, я наткнулся на труп Читадзе… В следующей комнате на мой зов из-под тахты вылез человек и бросился на колени, умоляя пощадить его - отца девяти душ детей…»
Страшно представить, что все это – не страницы исторического романа, а подлинные события... Но, увы, трагедия в тифлисской гимназии – лишь одно из многих доказательств того, как из-за террора, проводимого одними людьми, страдают другие, совершенно невинные. Во все времена власть, достойная того, чтобы в нее бросали бомбы, в отместку не разделяет граждан на правых и виноватых. Вспомните, и здесь «действительные виновники взрыва не задержаны»….
Неизвестно, когда Леся Украинка узнала о гибели своих друзей – Шио Читадзе и его жены. Но, несомненно, это известие добавило немало горя в ее и без того нелегкую жизнь. Вообще, за те два с лишним года, которые прошли до ее окончательного переезда в Грузию, она успевает немало: активно занимается общественной деятельностью, организует библиотеки и различные кружки, пытается издавать газету. И даже вместе с сестрой проводит ночь в полицейской каталажке – после обыска в качестве «неблагонадежной». В это время в ее жизни открывается и счастливая пора тифлисской жизни: в 1907-м – бракосочетание с Климентом Квиткой, их окончательно сблизило пребывание в грузинской столице. Но, к сожалению, над всем этим довлеет болезнь Леси – не отступающая, безжалостная, мучительная…
В 1908 году Грузия принимает украинскую поэтессу с мужем уже на пять лет, до самого конца ее жизни. Основными городами жизни Леси становятся Телави, Кутаиси, Хони – места работы супруга. А в поселке Сурами она провела свои последние дни. Конечно же, об этих годах ее жизни можно сказать очень многое, тем более что, современники отмечали: «Она очень полюбила грузин, говорила, что грузинская нация близка украинцам». Но у нас – тифлисская страница. И, в связи с этим, заглянем в декабре 1908-го на Дворцовую площадь. Именно там, в гостинице «Северные номера», останавливалась Украинка, в последний раз проезжая через Тифлис. Гостиница стояла рядом с Национальным музеем Грузии, тогда – Кавказским музеем. И, если бы сохранилось это здание, в котором потом был ломбард, то на нем обязательно была бы еще одна мемориальная доска, посвященная Лесе.
А в завершение этой страницы – о горькой иронии судьбы, которая по-своему интерпретирует людские идеалы. В здании школы, где жил, работал и был убит педагог-гуманист Шио Читадзе, многие годы располагался… «карающий меч революции» Закавказская и Грузинская ЧК, затем ОГПУ. А когда, в 1930-е годы, для чекистов выстроили новое здание НКВД-МГБ-КГБ, оно разместилось на улице… пламенной мечтательницы Леси Украинки.
Владимир ГОЛОВИН
|
|
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (ТХОРЖЕВСКИЕ и ПАЛЬМ |
|
Чем измеряется ценность человеческой жизни? Количеством добрых дел? Научными открытиями или поэтическими строками? Единством семьи, в которой растут дети? Поступками, которыми ты можешь гордиться?.. Говорят, что каждый должен посадить дерево, написать книгу и вырастить ребенка. Адвокату и журналисту Ивану Феликсовичу Тхоржевскому, страницу которого мы сегодня открываем, все это удалось. Да, еще как! За те 30 лет, что он прожил в столице Грузии, круто изменив свою жизнь и став тифлисцем в 1879 году, он смог сделать немало. Он первым перевел на русский выдающихся грузинских поэтов и первым – русских поэтов на грузинский. Не говоря уже о полном издании песен Беранже и стихотворений Гюго, где добрая половина переводов тоже принадлежит ему. А еще у Тхоржевских было пять сыновей и пять дочерей. Да и должность юриста скучать не давала. Казалось бы, чего же более? Так нет, он еще берется за издание журнала! И если в 1881 году мы заглянем в дом Харазова, что у истоков Сололаки, на Эриванской площади, то увидим, как вдохновенно создается этот самый журнал – «Гусли», обличительный, с рискованными статьями и рисунками…
Конечно, Иван Феликсович никогда не справился бы со всем этим один. Уж, извините меня дорогие читатели за такое утверждение, но речь идет не только о детях. Жена – замечательная женщина Александра Александровна, урожденная Пальм, больше трех десятилетий была рядом с ним во всех делах. Кроме, конечно, юридической практики. Он – уроженец Севастополя, она училась в Петербургской консерватории по классу фортепиано, встретились и поженились они в Ростове-на-Дону. А через пять лет приехали в Тифлис, связав с ним свою дальнейшую судьбу, дав в нем жизнь всем своим детям. И именно здесь Иван и Александра… простите, Иван-да-Марья вместе первыми переводили грузинские и французские строфы, сегодня ставшие классикой. Да, таков был псевдоним этого поэтического дуэта – название цветка. Оно стоит и под сборником «Грузинские поэты в образцах», изданного в Тифлисе в 1889 году, и под переводами из французской поэзии, увидевшими свет позже.
Раскроем этот сборник и прочтем хотя бы одно стихотворение. Например, вот это, которое стало самым переводимым на русский язык поэтическим произведением не только с грузинского, но и вообще со всех существующих языков. Это – «Мерани» Николоза Бараташвили. Благодаря Тхоржевскому оно впервые прозвучало на русском через 42 года после того, как было написано в1842-м. Кто только не переводил его в ХХ веке! А вот в позапрошлом столетии перевод звучал так:
Летит мой конь вперед, дорог не разбирая,
А черный ворон вслед зловещий крик свой шлет.
Лети, мой конь, лети, усталости не зная,
И по ветру развей печальной думы гнет.
И вот что интересно: этот перевод и сегодня – один из лучших! Даже премудрые современные литературоведы признают: он «довольно точно передает общий смысл и образный строй оригинала» и «был наиболее адекватен грузинскому подлиннику, поскольку переводчик предпринимал лишь первую попытку встроить в русский стих нечто грузинское».
Но вспомним, что кроме русского, «салонным» языком тогдашнего Тифлиса был и французский, так что Тхоржевские, вполне естественно, обращаются и к нему. Проходит четыре года, и под редакцией Ивана Феликсовича издается «Полное собрание песен Беранже в переводе русских писателей». И свыше половины (!) стихов переведены им с супругой. Еще три года – и появляется «Собрание стихотворений Виктора Гюго в переводе русских писателей». Редактор – все тот же Тхоржевский. А сами Иван-да-Марья перевели ни больше ни меньше 141 стих, остальное – работы лучших переводчиков, причем некоторые публикуются впервые. И еще о ценности творчества этой уникальной пары для наших времен: в том сборнике Гюго – множество стихотворений, которые не переводились на русский язык ни до, ни после Тхоржевских.
И еще о том, что не может не удивить. Вся эта гигантская работа, которую сегодня позволяют себе лишь профессиональные литераторы, требующие еще и особых условий для творчества, делалась Иваном Феликсовичем в… свободное от основной – юридической – деятельности время. А о том, каким адвокатом был г-н Тхоржевский, можно судить по такому примеру. В 1880-е годы он выигрывает в суде дело князя Амилахвари, и тот расплачивается… большим участком земли из своих владений, возле села Самтависи. Ничего себе гонорар, не правда ли? Там-то адвокат-поэт и строит просторный дом, куда с наступлением летней жары из Тифлиса приезжает вся большая семья, заводит виноградник и фруктовый сад. А вдоль дороги, спускавшейся к речке Лехура и знаменитой церкви XI века, высаживает грецкие орехи. Эти разросшиеся деревья шумят листвой и поныне…
Но, уж, если мы удивляемся тому, что Иван Тхоржевский успевал успешно совмещать столько дел, то о его супруге и говорить нечего. Даже, если бы женщина, родившая десять детей (сегодня и подумать страшно!) занималась только домом, ее уже можно считать героиней. А тут еще стихи (причем не в «светский» альбом), переводы (отнюдь не в стол), тщательная редактура весьма объемных изданий... По-моему, объяснить это можно не только любовью к мужу, но и еще парой причин. Во-первых, в жилах Александры Александровны текла кровь деятельно-творческих людей – драматурга и актрисы, а во- вторых, она воспитывалась на примере общего семейного дела – театра. И точно также дело мужа стало ее делом. Тут нам самое время присмотреться к семейству Пальм. И не только потому, что оно подарило Ивану Тхоржевскому столь замечательную подругу жизни. Эта семья тоже имеет самое непосредственное отношение к культурной жизни Тифлиса конца XIX века.
Ее глава, Александр Пальм в 27 лет пережил такое, что не пожелаешь и врагу. Поручик лейб-гвардии егерского полка в 1849-м арестовывается по делу петрашевцев –противников самодержавия, собиравшихся в Санкт-Петербурге у титулярного советника Михаила Буташевича-Петрашевского.. Суд над этими вольнодумцами вошел в историю русской литературы. Ни в одном политическом процессе российской истории не участвовало столько литераторов. На «пятницах» у Петрашевского можно увидеть Федора Достоевского, Михаила Салтыкова-Щедрина, Алексея Плещеева, Аполлона и Валериана Майковых… Конечно, не все они предстают перед судьями генерал-аудиториата. А вот Пальм вместе с Достоевским и еще двадцатью двумя петрашевцами приговаривается к расстрелу и переживает «десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти». Осужденным, просидевшим восемь месяцев в одиночках Петропавловской крепости, наказание смягчают, но объявляют им об этом лишь после того, как выводят на плац и имитируют казнь…
Так что ясно, почему Достоевский считал Пальма своим приятелем. Более того, отправляясь на сибирскую каторгу, Федор Михайлович обнимает Александра Ивановича и весело объявляет ему, что они еще увидятся. Пальм отправляется в противоположную сторону – он переведен, все с тем же чином поручика, из гвардии в армию. Участвует в военных операциях на Кавказе, после Крымской войны выходит в отставку с эполетами майора. И не очень долго задержавшись на «казенной службе», окунается в литературу, оставшись в ней под псевдонимом «С.Альминский». Так подписаны весьма популярные в свое время четыре романа, несколько повестей, да еще около десяти пьес. И с Тифлисом его связал именно театр.
Драматург Пальм женат на известной провинциальной драматической актрисе Ксении Мальм. Так что, их дети просто не могли не связать себя с театром. И старший сын Сергей, начав с водевильных ролей, создает антрепризу, которая в 1877-м, уже став успешной, приезжает в Тифлис. Это весьма примечательная труппа, она состоит практически из одной семьи… Сам петрашевец играет главную роль в собственной комедии «Старый барин», его жена – всех grande-dame (немолодых знатных женщин), антрепренер-сын и режиссирует, и блистает на первых комических ролях. Причем, в Тифлисе он так поднаторел в этом, что остается в истории российской оперетты как родоначальник амплуа комика-буфф. Его брат Григорий – герой-любовник комедий и оперетт, жена Григория – певица. Сестра матери семейства играет молодых дам и барышень, а ее муж Иосиф Труффи блистает не на сцене, а в качестве капельмейстера. Что, впрочем, не удивительно – он скрипач Тифлисского оперного театра, впоследствии станет там дирижером и будет опекать никому не известного молодого певца Федю Шаляпина....
Сегодня такое, конечно же, назовут «семейным бизнесом», а тогда употребляли слово «товарищество». И тут стоит послушать знающего человека – публициста, князя Георгия Туманова: «Товарищество Пальма имело головокружительный успех и успех довольно продолжительный… Прочность ему придавал однородный состав его…. Это семейное начало не вредило сценическому yспеху спектаклей. Общая польза товарищества требовала также привлечение свежих сил со стороны. По временам появлялись в труппе выдающиеся провинциальные артисты…» Справедливости ради, к этому надо добавить, что в труппе Пальма появлялись не только способные провинциалы. Легендарный тифлисский промышленник-меценат Исай Питоев, говоря по-нынешнему, спонсор больших театральных начинаний, уговаривает Сергея Пальма пригласить и оперных артистов.
Антреприза арендует единственное помещение, пригодное для постановок после того, как, за четыре года до ее приезда, на Эриванской площади, в здании караван-сарая Тамамшева, сгорел роскошный оперный театр, которым так гордился город. Так что, представления даются в старом Казенном театре в Инженерном саду, на перекрестке Инженерной улицы и Водовозного переулка. Сейчас это место застроено. И прямо на него смотрят с набережной те, кто ищут пищу духовную в рядах художников перед Сухим мостом, и те, кто вкусил пищу в ресторане «Дзвели сахли» («Старый дом»). Им уже не увидеть неказистое на вид, но имеющее большой красивый зал, наполовину деревянное летнее здание…
Несмотря на то, что оно плохо отапливалось, происходившие в нем действа имели огромный успех у почтенной публики. Слово еще одном тифлисцу, выдающемуся военному деятелю Алексею Брусилову. «В то время в Тифлисе был очень недурной театр, было много концертов и всякой музыки, общество отличалось своим блестящим составом, - вспоминает он конец 1870-х, когда был молодым офицером. - Больше всего нас привлекала оперетка, во главе которой стоял Сергей Александрович Пальм (сын известного беллетриста 70-х годов Александра Ивановича Пальма); в состав труппы входили артисты Арбенин, Колосова, Яблочкина, Кольцова, Волынская и много других талантливых певцов и певиц. Даже такие великие артисты, как О. А. Правдин, начинали свою артистическую карьеру в этой оперетке»… Что ж, оперетта – опереттой, но не надо забывать, что в 1878—1881 годах Пальм был еще и антрепренером итальянской оперной труппы в Тифлисе.
Мне кажется, что можно понять, почему Тхоржевские именно к этому времени перебрались в столицу Грузии – она уже была очень хорошо «обжита» ближайшими родственниками Александры Александровны. И, в связи с этим, вернемся с театральной страницы на литературную. Ведь то же самое кооперативное, семейное начало положено и в основу еженедельного художественно-юмористического журнала с карикатурами «Гусли». Редактором становится Иван Тхоржевский, его правая рука, конечно же, супруга. Тесть драматург Пальм пишет фельетоны и рассказы. А потом на страницах «Гуслей» проходят «дебюты» стихов Алексея Плещеева. Того самого, которого мы видели в рядах петрашевцев. Легко представить, с какой радостью встречает петрашевец Пальм то, что присылает его товарищ по мятежной молодости. Сначала появляется стихотворение «Ты жаждал правды, жаждал света...», посвященное двадцатой годовщине смерти Николая Добролюбова. Затем знаменитый грузинский публицист Нико Николадзе просит поэта прислать еще что-нибудь для этого журнала – яркое доказательство того, как относилась к «Гуслям» местная прогрессивная интеллигенция. И Плещеев присылает в Тифлис уже вовсе крамольное «Без надежд и ожиданий…»
Почему это стихотворение было искромсано цензорами и заставило власти косо поглядывать на «Гусли», мы поймем, прочитав хотя бы его начало: «Без надежд и ожиданий/ Мы встречаем Новый год./ Знаем мы: людских страданий, / Жгучих слез он не уймет;/ И не лучше будет житься/Людям с честною душой…» А тут еще в огонь цензуры подбросил дров врач, один из основателей научной стоматологии в России Михаил Чемоданов. Тифлисские публикации этого человека, прежде в Петербурге иллюстрировавшего лекции Николая Склифосовского и медицинские учебники не имеют ничего общего с медициной. Свой дар рисовальщика он отдал политическим карикатурам, уже хорошо известным в обеих российских столицах. В Тифлисе из-за его злых карикатур даже на самого государя-императора уже был закрыт журнал «Фаланга», а затем та же участь постигла и «Гусли», продержавшиеся с 6 декабря 1881 года по 3 июля 1882-го.
Но Тхоржевский, уже заразившийся журналистикой, не сдается. И в начале 1890-х мы уже можем видеть его в Сололаки, в доме №2 по Сергиевской (ныне – Мачабели) улице, в редакторском кабинете. Он выпускает «Аргонавт» - сначала еженедельный иллюстрированный журнал с ежедневной газетой и приложением, а затем только газету. Однако и это издание просуществовало недолго…
А время летит, и дети постепенно разлетаются из семейного гнезда… Нам трудно будет уследить за всеми, но двум сыновьям «Ивана-да-Марьи» на этой странице – самое место. Итак, старший из них, унаследовавший имя отца, Иван Иванович. Оканчивает с отличием Тифлисскую гимназию и Петербургский университет. Его оставляют на юридическом факультете для подготовки к профессорскому званию, но научной работе он предпочитает практическую. И потом никогда не жалеет об этом. Еще бы, ведь он стал одним из ближайших сотрудников великих реформаторов – земляка-тифлисца Сергея Витте и Петра Столыпина. Он занял пост управляющего канцелярией Министерства землеустройства и земледелия, был удостоен придворного звания старшего ранга «камергер». А литературный талант, с генами перешедший от родителей, использует не только на блестящие поэтические переводы. Камергер набирает материал для книги, которая будет издана уже после того, как он станет эмигрантом первой волны в Париже. Это «Последний Петербург», пятнадцать очерков об эпохе заката Российской империи. Настоящая, большая литература, насыщенная выразительными характеристиками ситуаций и образными портретами «верхушки».
За год до революции он уходит в отставку, отречение царя переносит тяжело, к Временному правительству относится скептически, большевиков ненавидит. И поэтому борется с ними и в Петербурге, и в Финляндии, а потом и в Крыму, куда он возвращается из Парижа, чтобы стать управляющим делами врангелевского Совета министров. На одном из последних пароходов он окончательно отправляется в эмиграцию, и в Париже его литературный дар в полной мере предстает миру. Тхоржевский работает в газете «Возрождение» вместе с Вячеславом Ходасевичем и Ниной Берберовой, а главное, пишет стихи и очень много переводит с французского и английского. Литература, которая на родине была для него чем-то вроде хобби, становится источником существования. А главное, чем прославился человек, как и отец, ставший юристом-поэтом – переводы Омара Хайяма. И вот, что удивительно: именно этой работой белоэмигранта пользовались советские издательства, и у всех на слуху – рубаи в переводе Тхоржевского.
А еще он написал пронзительные строки, которые читали миллионы людей, приписывая их и Бунину, и Гумилеву, и Анненскому, и Хафизу, и Хайяму. Лишь в конце прошлого века было доказано, что их автор – тифлисец Тхоржевский. Прочтите их, и у вас тоже захватит дух:
Легкой жизни я просил у Бога:
Посмотри, как мрачно все кругом.
Бог ответил: подожди немного,
Ты еще попросишь о другом.
Вот уже кончается дорога,
С каждым годом тоньше жизни нить…
Легкой жизни я просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить.
Создатель это стихотворения и в страшном сне не мог предположить, насколько оно касается судьбы его младшего брата Сергея. Тот тоже уехал из родной Грузии учиться в Петербург, но стал историком. А, уж, людям этой профессии есть, с чем сравнивать происходящее вокруг… И член партии кадетов Сергей Иванович уже в советское время выдал следующее в чудом существовавшем «Вестнике партии Народной Свободы»: «Каковы люди – таков и общественный строй; русский социализм есть социализм рабства, нищеты и невежества. Это вполне реальная угроза, которой надо смотреть прямо в глаза». Эмигрировать он не хочет, живет преподаванием истории, а в научных исследованиях, чтобы понять историческую закономерность гражданской войны, обращается к временам Пугачева и Разина. И, в конце концов, в 1930-м попадает под первую волну арестов историков, далеких от марксизма. На первом же допросе Тхоржевский сообщает, что он не является сторонником диктатуры пролетариата и «критиковал отношение советской власти к интеллигенции и отсутствие свободы печати». В итоге – больше года в тюрьме во время следствия и 10 лет лагерей.
А лагеря – те самые, печально знаменитые, на Соловках и на строительстве ББК (Беломорско-Балтийского канала). Освобождается он досрочно, но в Ленинграде ему делать нечего – он уже изгнан из научных рядов и заклеймен как «классовый враг на историческом фронте». И Сергей Иванович уезжает от греха подальше, работает экономистом в столице байкало-амурских лагерей, городе Свободном (более издевательского названия нельзя было подобрать). И о чем же мечтает он, вдали от всего, что ему дорого? «У меня сейчас есть одна мечта: когда-нибудь побывать на Кавказе, в родных, знакомых местах, посидеть на горе, где когда-то мы любовались игрой красок на небе при закате солнца, посмотреть вниз на речку, прямоугольники разноцветных полей (желтой пшеницы, зеленой кукурузы), чередующихся с садами — и вдыхать при этом запах скошенного сена... Это сохранится и при социализме (ведь не везде будет пахнуть бензином и нефтью!); это даст силы жить и тогда, когда других удовольствий в жизни не будет».
Вернуться в Ленинград он решается лишь в ноябре 1940-го. На вокзале его встречает 13-летний сын, тоже Сергей, который сам через три года «загремит» на 6 лет в лагеря Воркуты. И они едут домой на извозчике, навстречу отсутствию работы и тщетным надеждам на публикации. А потом – война, блокада и страшная смерть Сергея-старшего от истощения в январе 1942 года. «Легкой смерти надо бы просить»... И еще строки – спустя годы посвященные ему сыном: «Снегом и сумраком укутанные крыши,/ медленная смерть в тяжелой тишине.../ Вечная благодарность тебе, остывшему,/ за искры жизни, оставленные мне». Ничего не скажешь, умели в семье Тхоржевских писать стихи…
В 1974 году Сергей-младший, уже ставший известным писателем, приезжает с семьей на родину отца, отмечавшего в анкетах: «говорю по-грузински». Встречается с помнящими Сергея Ивановича людьми, ходит по Тбилиси, приезжает в Самтависи, там ему показывают, где стоял дедовский дом. И там ему вспоминаются письма из семейного архива, связавшие это место с революцией 1905 года. В одном речь идет о том, как обнищавшие за зиму крестьяне умоляли взять их на работу «хоть и дешевле, но только пока; когда придет бунт, работать не будем, так решено». Кем и когда решено они не знали... Иван Феликсович велел «нанять их как можно больше». А Шура, одна из пяти дочерей юриста-поэта, писала тогда: «У них, промеж себя, идет разговор и об отнятии садов у «господ». Думаю все же, что в этой местности бояться нечего... Наш папа удивительно справляется со всякими вопросами, без гнева и лишнего пыла, с умом и юмором». А вот вторая половина «Ивана-да-Марьи» сообщает, как ее муж съездил в Самтависи: «Вид 4000 крестьян, с красным флагом ходящих по шоссе и уводящих всех с работ, мог сильно занять воображение. Они зашли и в наш сад и … кланялись и говорили: мы против вас ничего не имеем, но рабочих должны увести – у всех уводим. Но двух, служащих помесячно, оставили».
«Удивительное ощущение охватило меня, когда я стоял на месте исчезнувшего дома на высоком склоне холма и смотрел на зеленые кроны ореховых деревьев, на виноградники и старинную церковь вдали, - признавался Сергей Сергеевич. - Я проникся ощущением, что жизнь моего деда продолжается не только в его потомстве, но и в этих ореховых деревьях и во всем самтависском пейзаже, словно его душа и впрямь жива и витает где-то здесь…»
Ну, что ж, может, так оно и есть. Но некоторое ощущение досады все же не исчезает. Ведь Тхоржевские и Пальмы успели так много сделать в Тифлисе для развития театра и литературы, а подробностей об их жизни в этом городе сохранилось не так уж много. Ну, как тут не вспомнить строки Хайяма в переводе камергера Сергея Ивановича:
«Не станет нас!» А Миру хоть бы что.
«Исчезнет след!» А Миру хоть бы что.
Нас не было, а он сиял, и будет!
Исчезнем – мы. А Миру хоть бы что!
Ничего не поделаешь, время стирает многое. Но нам-то с вами, дорогие читатели, не «хоть бы что». Иначе бы мы не перелистывали эти страницы старого Тифлиса.
Владимир ГОЛОВИН |
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (СВАДЬБЫ, СВЯЗАННЫЕ С ТИФЛИСОМ) |
|
Иногда кажется, что именно Тифлису-Тбилиси, с его старыми районами, самой судьбой велено открывать и перелистывать начальные и конечные страницы той великой поэтической книги, которая зовется «Серебряный век». И вместе со стихами бережно хранить тайны любовных романов удивительных пар, прославивших своими строфами этот самый век. Откроем несколько таких страниц – они отмечены записями о венчаниях, которые прошли в церквях далеких друг от друга городов, но неотделимы от Тбилиси.
С двумя великими именами русской литературы – Анны Ахматовой и Николая Гумилева – район Сололаки связывает менее громкое имя – Владимир Эльснер. Современники по-разному относились к этому поэту, уроженцу Киева, большую часть жизни, начиная с гражданской войны, прожившему в Тбилиси. Еще в далеком 1909-м Гумилев включает его стихи во 2-й и последний номер журнала «Остров» наравне со стихами Александра Блока, Алексея Толстого, Андрея Белого, Сергея Соловьева и посвящает ему стихотворение «Товарищ». Через два года Эльснеру же посвящает свой первый сборник «Флейта Марсия» Бенедикт Лившиц. А вот Блок упоминает его как «киевского издателя» - Эльснер составил целых четыре тома самой полной и очень популярной в конце 1900-х годов «Антологии современной поэзии». Правда, в своих дневниках Александр Александрович называет его еще и «выездным лакеем». Наверное, потому, что молодой киевлянин очень тянулся к петербургским символистам. Резок и Валерий Брюсов, обозвавший первый сборник 27-летнего Владимира «подогретой водкой». Что ж, и в те времена поэты были беспощадны к творчеству собратьев по цеху. Но зато, спустя десятилетия, мы услышим от Николая Тихонова эпитет «всекультурнейший Эльснер», а редактор издательства «Заря Востока», художник Георгий Мазурин засвидетельствует: «Пастернак, бывая в Тбилиси, часами разговаривает с ним. Это что-нибудь значит?!» Конечно же, значит, дорогие читатели! И, чтобы убедиться в этом, заглянем в Киев начала прошлого века.
Именно там, в 1909-м, впервые встречаются два поэта-ровесника из Серебряного века. Обоим по 23 года, один шесть лет назад навсегда покинул дом №6 на Сололакской (ныне – Леонидзе) улице в Тифлисе, другому через девять лет предстоит навсегда поселиться в доме №8 на той же улице. Первого зовут Николай Гумилев, второго – Владимир Эльснер. Киевлянин, уже известный не только как поэт-модернист, но и как переводчик (он первым перевел на русский «Пьяный корабль» Артюра Рембо) - завсегдатай литературного салона преподавательницы женской гимназии Софьи Зелинской. Там собирается весь цвет местной интеллигенции, и там его имя звучит наравне с именами поэтов Михаила Кузмина и Бенедикта Лившица, художников Марка Шагала, Казимира Малевича, Натана Альтмана. В этом салоне мы увидим и молодого декадента, которого охотно печатают небольшие издания, но который вынужден зарабатывать на жизнь то бухгалтером в гостинице, то продавцом открыток, то грузчиком арбузов. Прочтем, как называет Эльснер в одном из писем этого мало кому известного юношу: «…Милый мальчик Саша Вертинский (я не уверен, что правильно пишу его фамилию)»…
И вот поэт, известный всему Киеву, имеющий полное право отзываться о безвестном пока Вертинском как о «милом мальчике», решает организовать вечер современной поэзии и пригласить обретающих всероссийскую известность петербуржцев. Поначалу вечер срывается – местная пресса запестрела нападками на молодых поэтов. Но Эльснер проявляет недюжинную энергию, сам берется выступать и в итоге мы уже читаем такое объявление: «Сегодня, 29 ноября, «Остров искусства» - вечер современной поэзии сотрудников журналов «Аполлон», «Остров» и др. Михаила Кузмина, графа Ал.Н. Толстого, П.Потемкина и Н.Гумилева при участии Ольги Форш, В.Эльснера, К.Л. Соколовой, Л.Д. Рындиной и др… Начало ровно в 8 1/2 ч. вечера».
Почему же мы уделяем этому вечеру такое внимание? А дело в том, что Гумилев пригласил на него студентку киевских Высших юридических курсов Анну Горенко, которую знал еще по Царскому Селу и которой не раз безуспешно объяснялся в любви. Именно после этого вечера они долго бродили по городу, зашли в гостиницу выпить кофе, и Анна ответила согласием на очередное предложение Николая. А когда они пришли венчаться в маленькую церквушку под Киевом, оказалось, что будущий тифлисец Эльснер – не только организатор судьбоносного для них вечера. Бывший тифлисец Гумилев попросил его быть на свадьбе одним из шаферов, по-нынешнему, свидетелей. Так что, Владимир Юрьевич сыграл особую роль в том, что перед нами – следующий документ: «Означенный в сем студент С.-Петербургского университета Николай Степанович Гумилев 1910 года апреля 25 дня причтом Николаевской церкви села Никольской Слободки, Остерского уезда, Черниговской губернии обвенчан с потомственной дворянкой Анной Андреевной Горенко, что удостоверяем подписями и приложением церковной печати».
Потом они пошли разными путями. О том, чем закончились пути Ахматовой и Гумилева говорить, конечно же, излишне. Поэтому попытаемся посмотреть, каким же путем Эльснер оказывается в Тифлисе. Впрочем, сделать это не так уж легко. Можно увидеть, как перед Первой мировой войной он издает собственные сборники стихов, переводит, выпускает антологию современной немецкой поэзии. А потом – пожарища революции и гражданской войны, сквозь дым которых Эльснер обнаруживается уже в столице Грузии… И тут, дорогие читатели, стоит особенно приглядеться к тому, какие фантастические метаморфозы происходят с этим человеком.
С 1918 года он живет в Тифлисе, в хорошо знакомом сололакцам доме с аптекой Оттена и в то же время находится в «резерве чинов Кубанского Казачьего Войска Добровольческой армии». То есть, деникинской белой армии. Он входит в «Тифлисский цех поэтов», созданный Сергеем Городецким, и числится в отделе пропаганды ростовского ОСВАГ. А это – «Осведомительное агентство», то есть, информационно-пропагандистский орган Добровольческой армии, а затем – белых Вооруженных Сил Юга России. Он публикует декадентские стихи в альманахе «АКМЭ», изданном «Тифлисским цехом поэтов». А в журнале ОСВАГ «Орфей» он же печатает статью «Цинические эксцентрики», в которой обрушивается на Сергея Есенина «выпустившего в Совдепии два сборника своих стихов «Голубень» и «Преображение»…
Вообще-то, с приходом большевиков в Грузию такая «двойственность» мало кому сошла бы с рук. Тем более, что Эльснер отличился и в уже советской Москве, став одним из колоритнейших героев романа-хроники «Богема» еще одного тбилисца – Рюрика Ивнева. Он не только выступал со стихами в трусах, фуфайке, с золотым обручем на голове. Не только использовал для обольщения сеансы гипноза, раздавая дамам визитные карточки с надписью золотом: «Владимир Эльснер, поэт жизни. Учитель новых радостей. Магнетизер, массажист». Не только глупой шуткой чуть было не подтолкнул Владимира Маяковского к дуэли. Он еще и открыто подтрунивал над советской властью, коммунистами, чекистами. Да и уже много позже, в Тбилиси, славился своими любовными похождениями, а на загородных пикниках организовыва танцы в простынях. И при всем этом читал лекции по «коммунистической эстетике искусства» в университете и консерватории, писал правоверные советские стихи. Кстати, его антибольшевистские выступления в деникинских газетах по сей день хранятся в библиотечных фондах. Словом, все те же метаморфозы…
Прямо скажем, многогранная личность, умеющая выходить из сложных жизненных ситуаций, используя свои способности. Именно поэтому можно увидеть, как во второй половине 1930-х он редактирует одобренный Москвой перевод Георгия Цагарели поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Как руководит в Союзе писателей Грузии работой с молодежью, а в конце 1940-х – литературным объединением при газете «Молодой сталинец». Еще он смог выпустить в издательстве «Заря Востока» две книжки со стихами про экзотику азиатских и африканских стран. И уже в солидном возрасте ошарашивал собеседников несколькими фразами. Первая – утверждение, что именно он научил Ахматову писать стихи. Вторая – вопрос: «Вы, случайно, не воруете книг?» Впрочем, это понятно. Богатая эльснеровская библиотека славилась и за пределами Тбилиси, на ней вырос не один молодой литератор. Вдобавок Владимир Юрьевич любил похвастаться, что «еще не перестал к жене приставать – воздух Грузии этому способствует». Кстати, последняя его жена заслуживает особого нашего внимания. Можно сказать, что она – еще одна ниточка, тянущаяся с Сололакской улицы в большую русскую литературу. Это – Ольга Верховская, которая некогда росла на той самой питерской улице Бассейной, где жил Человек Рассеянный, воспетый Самуилом Маршаком. Ее мать воспитала брошенную родителями племянницу Марину Малич, и девочки считали себя родными сестрами. Именно Верховская в своей квартире познакомила кузину с поэтом Даниилом Хармсом. Ставшим мужем Марины…
А про саму Ольгу Верховскую можно сказать, что она поступила в духе неординарных героев произведений своего зятя Хармса. Когда в 1964 году газета «Вечерний Тбилиси» сообщила читателям, что скончался Владимир Эльснер, немало горожан отправилось в Союз писателей, чтобы попрощаться с одним из последних поэтов Серебряного века. Но покойника там не оказалось. До сих пор в различных литературных источниках ходит легенда, что Ольга Николаевна тайно увезла тело и погребла его в Переделкине, рядом с самим Пастернаком. Но могила Эльснера в списках мемориального подмосковного кладбища не значится. А современники поэта, которые, к счастью, ныне здравствуют, и к которым я полон доверия и уважения, утверждают: жена и впрямь увезла останки Эльснера, но захоронила их в Москве. И помогал ей в этом никто иной, как Николай Тихонов. А дальше – уже настоящая трагедия. Вернувшись в Тбилиси, Ольга Верховская покончила с собой. Уникальная библиотека поэта выкинута из опустевшей квартиры в подворотню и увезена в мусоровозах. Еще одна печальная метаморфоза в судьбе поэта-жизнелюба.
Что ж делать – последние страницы жизни всегда грустнее первых. Но Тбилиси умеет с легкостью фокусника тасовать их, устроив так, что последний дом Эльснера соседствует с домом, где прошли юные годы Гумилева. Впрочем, тут все по соседству. Достаточно вспомнить, что за 15 лет до появления семейства Гумилевых, по улице, расположенной совсем недалеко отсюда, ходила зеленоглазая юная особа. Которой предстояло завоевать титул «декадентской мадонны», вдохновительницы и одного из самых беспощадных критиков своей эпохи. Итак, распахнем тифлисскую страницу жизни Зинаиды Гиппиус. И удивимся тому, сколько на ней совпадений с такой же страницей гумилевской жизни.
Николая привозят в Тифлис родители, опасающиеся за жизнь сыновей – сам он постоянно болеет, а у его старшего брата Димы появились симптомы туберкулеза. Семью Гиппиус в столицу Грузии тоже приводит страх за детей. Отец умирает от туберкулеза, по месту службы на Украине, мать с четырьмя дочерьми, бабушкой и сестрой перебирается в Москву, а там и у Зины открывается легочное кровотечение. Денег в семье практически нет, а врачи рекомендуют юг. И опасаясь, что дети унаследовали склонность к туберкулезу, мать снимает дачу в Ялте. Всего на год – тогда особой дороговизны в Крыму не было. А когда этот срок истекает, семья в затруднении – куда и на какие средства ехать? Помощь приходит из Тифлиса, от брата матери Александра Степанова. Слово – самой Зинаиде: «Он уже давно жил в Тифлисе – был адвокат и даже издавал газету… Переезд нашей семьи на Кавказ разрешал много затруднений и вопросов. Во-первых – вопрос материальный. Дядя был почти богат, он брал к себе бабушку (свою мать) и тетку (сестру). Жена его с детьми вернулась из Швейцарии, и лето мы должны были провести все вместе, в горном Боржоме, - и тут разрешался и вопрос о климате, - о моем здоровье, которое должно было укрепиться».
Так что, 16-летняя Зина, появившись на берегах Куры в 1885-м, поселилась у дяди. И разве не интересно узнать, где же он был – ее первый тифлисский дом? Перелистаем «Кавказский календарь» за 1875 год и он сообщит, что присяжный поверенный Степанов Александр Васильевич, редактор ежедневной газеты «Новое обозрение», жил на Давидовской улице в доме Капанова. То есть, на нынешней улице Бесики. Так что, поселились Гиппиусы совсем рядом с Сололаки. Целительный воздух Грузии помогает им, как и Гумилевым – с Зиной происходят разительные перемены. «Маленьким человеком с большим горем» называли в московской гимназии вечно печальную девочку. В Тифлисе же мы видим высокую красавицу с роскошными золотисто-рыжими волосами и изумрудными глазами. И в самом городе, и в Боржоми она оказывается в центре общества. В компании молодых офицеров и барышень, студентов и гимназистов танцует, читает стихи, гарцует на лошади, гуляет по горным тропам. Тифлисская молодежь покорена, называет ее «поэтессой», признавая литературный талант, предложения руки и сердца следуют одно за другим.
Как и юный Гумилев, она увлекается театром: «После ялтинских опереток я пристрастилась к опере, а опера тогда, в Тифлисе, была превосходная. В ту пору приезжал Чайковский (мы его видели в театре), и с удовольствием слушал своего «Евгения Онегина». Как и Гумилев, впервые влюбляется в 16 лет: «В Тифлисе, настоящая любовь – Jerome. Он молод, добр, наивно-фатоват, неумен, очень красив, музыкант, смертельно болен. Похож на Христа на нестаром образе. Ни разу даже руки моей не поцеловал. Хотя я ему очень нравилась – знаю это теперь, а тогда ничего не видела. Первая душевная мука». Ну, а последующие влюбленности заканчивались в дневниках (а как же такой барышне без них!) записями, подобными этой: «Я в него влюблена, но я же вижу, что он дурак». Для пылких, но недалеких умом ухажеров она слишком начитанна – как и Гумилев занялась в Тифлисе самообразованием, читает запоем.
Первое лето в Боржоми оказалось сказочным. «Это была, и вправду, новая жизнь. После Москвы, после скучной крымской дачи – музыка, танцы, верховая езда… Для шестнадцатилетней провинциальной барышни – нельзя лучшего и желать», - признается она. Не скучно и зимой, уже на другой квартире – все живут мечтами о Боржоми. Но, в итоге, приходится по сололакским мостовым подниматься в Манглиси, который предпочел дядя. Лето заканчивается трагически – присяжный поверенный Степанов умирает прямо на курорте. Рассеиваются представления о его состоятельности. «Богатство» дяди Александра оказалось доходами с его работы, семье своей он не оставил почти ничего, и жена не могла же брать на себя содержание мужниных родных. После смерти дяди они переехали в маленькую квартирку... Мы тоже переменили квартиру. Зиму провели тихо, - смерть, как всегда, перевернула во мне, в душе, что-то очень серьезно. Я много читала…»
Вот тогда-то, во время чтения одного из журналов –петербургского «Живописного обозрения» - в ее жизнь впервые входит имя Дмитрия Мережковского. А следующим летом, в 1888-м, они встречаются, все в том же Боржоми. Набирающий известность поэт оказывается там случайно. После выхода своей первой книги стихов он путешествует, по Военно-Грузинской дороге приезжает в Закавказье, и кто-то советует ему побывать на этом курорте. А там – встреча с Зинаидой, током пробежавшее между обоими ощущение духовной, интеллектуальной близости. И вот – признание Гиппиус: «…У меня была минута испуга, я хотела эти свиданья прекратить, и пусть он лучше уезжает. Что мне с ним делать? Он – умнее меня. Я это знаю, и все время буду знать, и помнить, и терпеть… Не было ни «предложения», ни «объяснения»: мы, и главное, оба – вдруг стали разговаривать так, как будто давно уже было решено, что мы женимся, и что это будет хорошо… С этой поры мы уже постоянно встречались в парке утром, вдвоем… Никакого «объявления» о нашей будущей свадьбе не было, но как-то это, должно быть, зналось». В начале осени они уезжают в Тифлис, и решают, что Мережковский отправится в Петербург – известить родителей и нанять квартиру. А пока они в разлуке – еще одно совпадение с судьбой Гумилева. Как и тот, Зинаида именно в грузинской столице увидела свои первые опубликованные стихи. Он – в местной газете «Тифлисский листок», она – в петербургском журнале «Северный вестник».
Гиппиусы тогда живут уже на левом берегу Куры, на Воронцовской площади. Туда-то к ним, в один из домиков, на месте которых сейчас – огромное здание, известное тбилисцам как Дом моды, и приходит Мережковский, приехавший через пару месяцев после расставания. А 8 января 1889 года он появляется, чтобы отправиться на венчание. Идти ему было недолго – из гостиницы «Лондон» на другом берегу реки, ее здание и сейчас стоит напротив Александровского сада. Жених с невестой были единодушны: «всякие «свадьбы» и «пиры» - противны… надо сделать все попроще, днем, без всяких белых платьев и вуалей». Поэтому оделись они, как на прогулку: Зинаида – в темно-стальном костюме и такой же маленькой шляпе на розовой подкладке, Дмитрий – в сюртуке и модной тогда «николаевской» шинели с пелериной и бобровым воротником. Мать по дороге твердит Зине: «Ты родилась восьмого, в день Михаила Архангела, с первым ударом соборного колокола в Михайловском соборе. Вот теперь и венчаться идешь восьмого, и в церковь Михаила Архангела». А от себя мы можем добавить: венчаться Мережковский пришел по Михайловского мосту (ныне, официально, Саарбрюккенскому, по-народному – Воронцовскому), а церковь – в «тылах» Михайловской больницы, что на Михайловской проспекте. Ну, никуда не уйти в тот день от Святого Михаила!
Путь в эту маленькую церковь тоже недолог, она –на Великокняжеской набережной, сегодняшней улице Узнадзе. Отреставрирована в 1995-м, стоит и поныне. В ней все происходит быстро и не особенно торжественно. Жених, снявший шинель, в которой нельзя венчаться, признавался, что даже не успел почувствовать холод. Не было певчих, даже шаферы не очень серьезные – кузен-гимназист Вася и его товарищ. «…Знаменитое «жена да боится своего мужа» прошло совершенно незаметно. Постороннего народа почти не было, зато были яркие и длинные солнечные лучи верхних окон – на всю церковь», - вот, главное, что запомнилось Зиночке. По возвращении домой свидетели уходят, мать и тетушки разбавляют обычный завтрак шампанским, а молодожены до обеда читают начатую вчера книгу. Дмитрий довольно рано отправляется к себе в гостиницу. А Зинаида ложится спать и очень удивляется на следующее утро, когда мать ее будит: «Ты еще спишь, а уж муж пришел! Вставай!» Да, по признанию самой Гиппиус, «не похоже было это венчанье на толстовское, которое он описал в «Анне Карениной» - свадьба Китти!»…
Что ж, во все времена интеллектуалы из рядов передовой молодежи изумляли окружающих особыми, неординарными взглядами на сложившиеся традиции и святыни. Но главное, согласитесь, не в форме, а в содержании. После этой тифлисской свадьбы Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич не разлучались ни на один день в течение 52-х лет! А когда, в 1941-м, в Париже, Мережковский уходит из жизни, его жена признается: «Я умерла, осталось умереть только телу». Те, кто был рядом с ней, вспоминают, что на нее было страшно смотреть, она, словно окаменела. Прожить оставшиеся ей четыре года помогли воспоминания – она стала писать книгу «Дмитрий Мережковский». Прекрасно понимая, что и ее век истекает, а самого дорогого человека можно воскресить лишь в слове. На то, чтобы закончить весь труд, времени так и не хватило. Но страницы, посвященные тифлисской жизни, написаны. Они стали уникальным свидетельством далекой романтической эпохи, тех отношений, которые в нашем прагматичном ХХI веке могут показаться смешными.
И все же, проходя в Сололаки мимо дома с Оттеновской аптекой, вспомним строфы Владимира Эльснера:
Мое окно глядит на небеса.
По ребрам крыш, мотая галуны,
В него врываются рога луны;
А днем галдящих галок голоса.
На подоконнике с моим гербом:
(О том, конечно, лира и амур) -
Отатуированный том Рембо
И жирный лист желанных корректур.
А, прогуливаясь по улице Бесики-Давидовской, представим себе 75-летнюю женщину, «рыжую бестию Серебряного века», так описывающую свой давний приезд в Тифлис: «Вот этот приезд и решил нашу судьбу – мою в особенности».
Эти строки напомнят нам о двух свадьбах, связанных со старым тбилисским районом и русской поэзией.
Владимир ГОЛОВИН |
|
