Наследие

ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(ПУШКИН В ТИФЛИСЕ)

«Смуглый отрок бродил по аллеям…» Кому не известна эта строка Анны Ахматовой и продолжающие ее слова о том, что «столетие мы лелеем еле слышный шелест шагов»! А, ведь, шелест шагов того человека, правда, уже ставшего 30-летним, лелеют и тбилисские аллеи, в том числе и в Сололаки. Одни из них, пусть в измененном виде, сохранились – как в парке бывшего Дворца наместника Кавказа. Другие стерло время – как в знаменитой усадьбе Прасковьи Ахвердовой, куда мы с вами, дорогие читатели, уже не раз заглядывали. На месте ее сегодня столь символично высится Дом писателей Грузии. Как бы то ни было, факт остается фактом: в 1829 году и в Тифлисе «иглы сосен густо и колко устилают низкие пни» перед Пушкиным. И в прихожих домов тифлисцев, восторженно принимающих его, лежит уже не лицейская треуголка, воспетая Ахматовой, а модный цилиндр а la Bolivar, на столах кабинетов – не «растрепанный том Парни», а томики самого Александра Сергеевича…
Между тем, в поездку на Кавказ Пушкин отправляется далеко не в самом лучшем настроении. Тяжелым гнетом давит негласный, но бдительный взгляд «государева ока» - жандармского ведомства графа Бенкендорфа. На личном фронте – неудача: в конце апреля рука и сердце предложены Наталье Гончаровой, но ее мать заявляет, что девушка слишком молода, и это, по признанию Пушкина, сводит его с ума. В общем, больше оставаться в Петербурге поэт не может. В поездке за границу ему отказано, он просится на войну с турками, но ответ категоричен: «Государь благосклонно принял ваш вызов, но изволил отозваться, что, так как все места в армии уже заняты, то Его Величество воспользуется первым случаем употребить отличные дарования ваши на пользу отечества». Однако Пушкин уже решил: «или на войну», или «вон из России». И, не спрашивая высочайшего повеления, он берет подорожную в Тифлис.
Маршрут – традиционный для русских литераторов, в жизни которых вольнолюбивый Кавказ во все времена играет особую роль. К тому же, ему есть с кем встретиться – в Грузии служат его брат Лев, Николай Раевский, с которым Пушкин подружился еще в юности, друзья-лицеисты, брат Пущина – Михаил, другие близкие люди, в том числе и сосланные декабристы. Да еще появляется возможность отдать дань популярнейшему тогда жанру – описанию путешествия. В общем, исполняется давняя мечта – еще за год до того, как он покинул северные берега ради южных гор, его ближайший друг Петр Вяземский писал жене: «Пушкин едет на Кавказ и далее, если удастся…»
И вот, Пушкин стремится как можно скорее попасть в столицу Грузии: «Мне предстоял путь через Курск и Харьков; но я своротил на прямую Тифлисскую дорогу, жертвуя хорошим обедом в курском трактире (что не безделица в наших путешествиях) и не любопытствуя посетить Харьковский университет… Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною». В бричке, в почтовой коляске, просто верхом он преодолевает тысячи верст. А, не дождавшись в Пасанаури лошадей, немалый путь до Ананури, а потом и до Душети вообще проходит пешком, в одиночку, по колено в грязи, почти в полной темноте. Между тем, в Тифлисе его уже ждут. Прочтем послание, которое Тифлисский военный губернатор Степан Стрекалов получает от исполняющего должность начальника штаба Отдельного кавказского корпуса Дмитрия Остен-Сакена почти за три недели до появления Пушкина в этом городе: «Известный стихотворец, отставной чиновник X класса Александр Пушкин отправился в марте месяце из С.-Петербурга в Тифлис, а как по высочайшему его имп. величества повелению состоит он под секретным надзором, то, по приказанию его сиятельства, имея честь донести о том вашему превосходительству, покорнейше прошу не оставить распоряжением вашим о надлежащем надзоре за ним по прибытии его в Грузию». Его сиятельство – это главнокомандующий Корпусом граф Иван Паскевич, фактически – наместник края.
А вот у тифлисской интеллигенции, с которой власти (впрочем, не только в те времена и в той стране) не так уж часто делятся информацией «государственной важности», - свои, неутешительные сведения. Открыв первую русскую официозную газету в Закавказье «Тифлисские ведомости», мы увидим, как огорчается 26 апреля ее издатель и редактор Павел Санковский: «Мы ожидали сюда одного из лучших наших поэтов, но сия надежда, столь лестная для любителей кавказского края, уничтожена последними письмами, полученными из России». К счастью и для Грузии, и для Александра Сергеевича, огорчения напрасны. Практически через месяц после появления этой информации, в 11 часов вечера 27 мая, Пушкин впервые въезжает в Тифлис.
Приезжает он не один, с ним несколько попутчиков, в том числе – юный Николай Потокский, единственный не доехавший до Тифлиса верхом. В дороге он сильно простудился и, по его словам, именно «Александр Сергеевич позаботился о тележке, уложил меня на сено и так доставил полуживого в Тифлис». Путники, разместившиеся в единственной тогда тифлисской гостинице Поля Матасси, наутро отправляются в армию. А оставшийся в городе Пушкин несколько дней продолжает навещать больного. С этого отнюдь не поэтического занятия и начинается его пребывание в Тифлисе. Останавливается он неподалеку, в доме Цуринова на Эриванской площади, которая только начала застраиваться у подножья Сололакской возвышенности. Линия, где стоял этот дом до 1895 года, по сей день называется Пушкинской улицей.
Не будем на этих страницах в очередной раз повторять все, впечатлившее в Тифлисе великого поэта. Описания «Жаркого города», его жителей, нравов, базара, серных бань и прочая, прочая, прочая, конечно же, лучше всего перечесть непосредственно в «Путешествии в Арзрум». Мы же позволим себе остановиться на двух моментах. Первый: «Генерал Стрекалов, известный гастроном, позвал однажды меня отобедать; по несчастию, у него разносили кушанья по чинам, а за столом сидели английские офицеры в генеральских эполетах. Слуги так усердно меня обносили, что я встал из-за стола голодный. Черт побери тифлисского гастронома!» С высоты нашего времени зная, что именно этот «гастроном» и есть тот самый Степан Стрекалов, которому поручен «надлежащий надзор» за поэтом, можно предположить: в тот день в его доме показательно «разносили кушанья по чинам». Ведь «неблагонадежный» должен был знать свое место в компании бравых генералов… Второй момент намного ближе к нашим дням: «В Тифлисе удивила меня дешевизна денег. Переехав на извозчике через две улицы и отпустив его через полчаса, я должен был заплатить два рубля серебром. Я сперва думал, что он хотел воспользоваться незнанием новоприезжего; но мне сказали, что цена точно такова. Все прочее дорого в соразмерности». Нынешние тбилисцы, с их мизерными доходами, несомненно, согласятся, что с пушкинских времен с ценами мало что изменилось.
А вот на другом торжественном приеме при полном присутствии чопорной местной знати поэт, говоря современным языком, «оттянулся по полной». Слово - князю Е.Палавандову: «Наша грузинская аристократия приготовила в Тифлисе роскошный пир в честь нового наместника, графа Паскевича. За почетным обедом, между прочим, для парада прислуживали сыновья самых родовитых фамилий в качестве пажей… Я был поражен и не могу забыть испытанного изумления: резко бросилось мне в глаза на этом обеде лицо одного молодого человека… Он был во фраке и белом жилете... за стол не садился, закусывал на ходу... Шутки составляли потом предмет толков и разговоров во всех аристократических кружках: откуда взялся он, в каком звании состоит и кто он такой, смелый, веселый, безбоязненный?.. Когда указали, что он русский поэт, начали смотреть на него, по нашему обычаю, с большею снисходительностью. Готовы были отдать ему должное почтение, как отмеченному божьим перстом, если бы только могли примириться с теми странностями и шалостями, какие ежедневно производил он... Не вяжется представление, не к таким видам привыкли. Наши поэты степеннее и важнее самих ученых». Ох, дорогие читатели! С последней фразой князя – о поэтах – можно безоговорочно согласиться и сегодня.
Пушкин же, далекий от той бронзовой непогрешимости, в которую его так стараются облачить, ежедневно шалит и на тифлисскх улицах, «ни на кого и ни на что не обращая внимания». Больше всего он любит приходить на Армянский базар – нынешнюю улицу Леселидзе. Там его можно застать в обнимку с продавцом-татарином, в перетаскивании огромной охапки чуреков и в иных «неподобающих» званию поэта деяниях. На других базарах он «якшается» с не блещущими чистотой рабочими-мушами, на улицах затевает с мальчишками чехарду, а на Эриванскую площадь выходит «в шинели, накинутой прямо на ночное белье, покупая груши, и тут же, в открытую и не стесняясь никем, поедая их». Да и вообще, «перебегает с места на место, минуты не посидит на одном, смешит и смеется»… В общем, по признанию чинных горожан, он «заставил говорить о себе и покачивать многодумно головами не один год потом».
Совсем по-иному вспоминают его в домах местной интеллигенции. «В бытность Пушкина в Тифлисе, общество молодых людей, бывших на службе, было весьма образованное и обратило особенное внимание Пушкина, который встретил в среде их некоторых из своих лицейских товарищей. Нужно ли говорить о том, с каким восторгом приветствовали все Великого Поэта на чужбине? Всякий, кто только имел возможность, давал ему частный праздник или обед, или вечер, или завтрак, и, конечно, всякой жаждал беседы с ним», - свидетельствует почитатель поэта Константин Савастьянов. Да и у самого поэта – приятные воспоминания: «В Тифлисе я пробыл около двух недель, познакомился с тамошним обществом. Санковский, издатель Тифлисских Ведомостей, рассказывал мне много любопытного о здешнем крае, о князе Цицианове, о А.П. Ермолове и проч… Они вообще нрава веселого и общежительного… Голос песен грузинских приятен».
Вот и переводит он одну из таких песен – «Ахало агнаго», публикуя ее в «Путешествии в Арзрум». Автор и грузинское название там не указаны, однако установлено, что слова написаны поэтом начала XIX века Дмитрием Туманишвили, и грузинский текст с подстрочником хранятся в архиве Пушкина под названием «Весенняя песня». А еще в черновиках «Путешествия…» встречается имя выдающегося поэта Александра Чавчавадзе, неправильное написание его фамилии Александр Сергеевич даже выправил в одной из французских публикаций. Так что, многие исследователи предполагают, что гость Тифлиса побывал и в семье Чавчавадзе – тестя столь дорогого пушкинскому сердцу Александра Грибоедова. Может, не случайно именно Чавчавадзе первым перевел на родной язык пушкинское стихотворение. Это – «Пробуждение», уже на следующий год после отъезда русского поэта напечатанное в газете «Тбилисис уцхебани» (грузинская версия «Тифлисских ведомостей»).
Но, при всем этом, в городе Пушкину не сидится, и его можно понять: всех близких и друзей, к которым он так стремился, здесь не оказалось, они – на турецком фронте. Поэтому 10 июня, как только от Паскевича поступает разрешение ехать в действующую армию, поэт отправляется в путь, чтобы второй раз появиться в Тифлисе почти через два месяца. И лишь после его отъезда в армию, 28 июня, мы сможем прочесть в «Тифлисских ведомостях» сообщение о пребывании поэта в Грузии: «Надежды наши исполнились: Пушкин посетил Грузию. Он недолго был в Тифлисе; желая видеть войну, он испросил дозволение находиться в походе при действующих войсках, и 16 июня прибыл в лагерь при Искан-су. Первоклассный поэт наш пребывание свое в разных краях России означил произведениями достойными славного его пера: с Кавказа дал он нам Кавказского пленника, в Крыму написал Бахчисарайский фонтан, в Бессарабии – Цыган, во внутренних провинциях списал он прелестные картины Онегина. Теперь читающая публика наша соединяет самые приятные надежды с пребыванием А.Пушкина в стане кавказских войск и вопрошает: чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, подарит нас из стана военного? Подобно Горацию, поручавшему друга своего опасной стихии моря, мы просим судьбу сохранить нашего поэта среди ужасов брани». Почему эта заметка появилась с таким опозданием, когда Пушкин был уже в Арзруме? Скорее всего, редактор ждал «отмашки» от Паскевича, ведь речь шла о поднадзорном, да еще приехавшем без разрешения.
…И вот, на календаре – первое августа. Тот самый юный Николай Потокский, которого Пушкин на телеге привез в Тифлис, уже выздоровел и, в очередной раз сидит в гостях у редактора Санковского. Разговор за чаем, как всегда, заходит о Пушкине – что он теперь делает, здоров ли он? И тут с шумом распахивается дверь, в комнату влетает Александр Серегевич, бросается в объятия хозяина дома. Свое скорое возвращение из армии объясняет так: «Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов, дядек; мне крайне было жаль расстаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими любезностями; я хотел воспеть геройские подвиги наших молодцов-кавказцев; это – славная часть нашей родной эпопеи, но он не понял меня и старался выпроводить из армии. Вот я и поспешил к тебе, мой друг, Павел Степанович». В последующие дни они вновь встречаются, гуляют по городу, поднимаются на еще свежую могилу Грибоедова, «перед коей Александр Сергеевич преклонил колена и долго стоял, наклонив голову, а когда поднялся, на глазах были заметны слезы».
Во второй свой приезд поэт останавливается у лицейского друга Владимира Вольховского. Тот – обер-квартирмейстер Кавказского корпуса и живет в здании Комендантского управления (теперь там стоит кинотеатр «Руставели»). Пушкину есть о чем рассказать другу – и о том, как он повидал в действующей армии всех, кого хотел, и о том, как не сложились отношения с графом Паскевичем. Генерал мечтал, что знаменитый пиит воспоет его воинские подвиги, но пушкинская муза не согласилась на это. Потому-то поэт так быстро и уехал с фронта. Но в Тифлисе жалеть об этом ему не приходится – короткий приезд заполнен интереснейшими встречами в светских гостиных. А верх гостеприимства проявляется в одном из легендарных Ортачальских садов. «Наконец, все общество, соединившись в одну мысль, положило сделать в честь его общий праздник», - свидетельствует все тот же Савостьянов. Тифлисский кутеж, да еще в Ортачальских садах – это такое сочетание, что нам стоит заглянуть туда. Тем более что организаторы задумали праздник в «европейско-восточном стиле».
…Сад, в котором собралось больше тридцати человек, освещают разноцветные фонари и свечи, в центре его – огромный вензель Пушкина. Гостя встречают всеобщим громогласным: «Ура!», после которого каждый стремится выразить свои чувства. Затем в дело вступают певцы и музыканты всех живущих в Грузии народов «и все европейское, западное смешалось с восточноазиатским разнообразием в устах образованной молодежи». А за столом тосты перемежаются с обсуждениями самых различных тем, рассказами, анекдотами. Сам Пушкин в ударе – прерывает серьезные разговоры, чтобы присоединиться к пляске, восхищает всех «своими милыми рассказами и каламбурами». Таким счастливым Тифлис его еще не видел, он «приводил в восторг всех, забавлял, восхищал… был не только говорлив, но даже красноречив…»
Как и полагается, застолье длится до утра. «Небо начало румяниться», когда, уже не под кахетинское, а под шампанское, поднимается тост за Пушкина. Европейский оркестр грянул музыку из оперы француза Франсуа Буальдье «Белая дама» и на «русского Торквато» возлагается венок. Гостя поднимают на плечи, усаживают на возвышение, каждый подходит к нему с заздравным бокалом. В ответ он молчит, но на глазах его – слезы. А затем – ответная «стройная благоуханная речь», завершившаяся так: «Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего; я вижу, как меня любят, понимают и ценят, - и как это делает меня счастливым!» И объятия с собравшимися…
В «Путешествии в Арзрум» всего несколько строк о втором приезде в грузинскую столицу: «В Тифлис я прибыл 1-го августа. Здесь остался я несколько дней в любезном и веселом обществе. Несколько вечеров провел я в садах при звуке музыки и песен грузинских». Мы же, открыв 32-й номер «Тифлисских ведомостей», прочтем: «6 августа А.Пушкин, возвратившийся из Арзрума, выехал из Тифлиса к Кавказским минеральным водам. Любители изящного должны теперь ожидать прелестных подарков, коими гений Пушкина, возбужденный воспоминаниями о Закавказском крае, без сомнения наделит литературу». Кстати, автору этой информации Санковскому Пушкин пишет уже из Петербурга, объясняя, почему вовремя не прислал для публикации стихотворение «Калмычке», написанное по пути в Грузию. И добавляет: «Я же обязан вам большой благодарностью за присылку Тифлисских ведомостей – единственной из русских газет, которая имеет свое лицо и в которой встречаются статьи, представляющие действительный, в европейском смысле, интерес». Согласитесь, такая оценка тифлисского издания из пушкинских уст дорогого стоит. А теперь, давайте, заглянем в еще одну переписку – вскоре после того, как поэт вернулся с Кавказа.
Шеф жандармов, Главный начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф Александр Бенкендорф: «Милостивый государь, Александр Сергеевич! Государь император, узнав по публичным известиям, что Вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзерум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же, с своей стороны, покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие. В ожидании отзыва Вашего для доклада его императорскому величеству, имею честь быть с истинным почтением и преданностию, милостивый государь, ваш покорный слуга А.Бенкендорф. Его высокоблагородию А.С. Пушкину».
Из ответа, который Пушкин написал на французском: «Генерал, с глубочайшим прискорбием я только что узнал, что его величество недоволен моим путешествием в Арзрум… Приехав на Кавказ, я не мог устоять против желания повидаться с братом, который служит в Нижегородском драгунском полку и с которым я был разлучен в течение 5 лет. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис. Приехав, я уже не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому, другу детства, с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь. Я прибыл туда в самый день перехода через Саган-лу и, раз я уже был там, мне показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были последовать; вот почему я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника. Я понимаю теперь, насколько положение мое было ложно, а поведение опрометчиво; но, по крайней мере, здесь нет ничего, кроме опрометчивости. Мне была бы невыносима мысль, что моему поступку могут приписать иные побуждения… Я покорнейше прошу ваше превосходительство быть в этом случае моим провидением и остаюсь с глубочайшим почтением, генерал, вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга. Александр Пушкин».
Думается, что после фразы «моему поступку могут приписать иные побуждения» самое время вспомнить уже слышанные слова «вон из России» и «Пушкин едет на Кавказ и далее, если удастся…» Куда это «далее?» Значит, не случайно бытует мнение, что кавказская поездка поэта не исключала попытку отправиться из Тифлиса, говоря по-современному, в дальнее зарубежье? Все может быть, Пушкин непредсказуем…
Как бы то ни было, столица Грузии гордится тем, что стала яркой страницей жизни великого русского поэта. В этом крае он встретил свое тридцатилетие, по словам Викентия Вересаева, путешествие на Кавказ стало последней главой его молодости… Легенды о том, как Пушкин гулял по Тифлису живут до сих пор, мраморная доска на «Чрели абано» хранит его восторженное высказывание о серных банях, в Пушкинском сквере стоит бюст поэта, установленный в 1892 год на деньги, собранные горожанами. Это – пятый памятник Александру Сергеевичу в Российской империи, город над Курой установил его после Москвы, Петербурга, Кишинева и Одессы, по праву войдя в список пушкинских мест. А через семь лет после этого в Тифлисе издали ставший раритетом сборник «Кавказская поминка о Пушкине» с уникальными материалами о пребывании поэта на Кавказе…
Можно еще долго перечислять свидетельства того, как Тбилиси любит и помнит Пушкина. Можно еще раз вспоминать, в каких произведениях отразилось пушкинское пребывание на Кавказе. Можно перечислять и перечислять, что сказали и написали о Пушкине грузинские литераторы и исследователи… Но все это отлично изложено на других страницах. А в завершении этой мы просто вспомним слова поэта, с грустью сказанные при расставании с Грузией: «Прощай, волшебный край!» Уж что-то, а эпитеты для того, чтобы выразить свои чувства, Александр Сергеевич всегда находил очень точные...

Владимир ГОЛОВИН

ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ САНДРО И ГОГИ РОМАНОВЫ)

К 400-ЛЕТИЮ ДОМА РОМАНОВЫХ

Открывая эту сололакскую страницу, давайте, вспомним, какими только домашними именами не называли друг друга в семьях на столь далеких от Куры невских берегах. А конкретно – в семьях династии, которая ровно 400 лет назад пришла к управлению Россией и с годами сыграла решающую роль в судьбах соседних стран.
По дворцовым залам, паркам и будуарам царского Дома Романовых ходили Фрике (Екатерина II), Никс и Никки (Николай I и Николай II), Бланш Флер и Аликс (их жены, полные тезки – Александры Федоровны), Бэби и Мэри (дети последнего российского императора Алексей и Мария), Джорджи и Милый Флоппи (его братья Георгий и Михаил)… По-домашнему называли Романовы даже венценосную европейскую родню. Великая английская королева Виктория была попросту Гранни, а германский император Вильгельм II – дядей Вилли. Конечно же, имели свои прозвища и многочисленные великие князья, тоже на европейский или уменьшительный русский лад. Но за всю историю династии лишь двое из этих ближайших императорских родственников в семье носили грузинские имена – Сандро и Гоги. Что вполне естественно – они родились и провели юность в Грузии.
Первый из них, великий князь Александр Романов – создатель военной авиации и один из реформаторов военного флота России – оказался еще и блестящим писателем. Увы, широкой читательской аудитории он не известен, но ведь не зря книгу его воспоминаний опубликовали в 1930-х годах нью-йоркское издательство «Феррер и Рейнхерт» и знаменитый парижский эмигрантский журнал «Иллюстрированная история». Так что, Александру Михайловичу – самое место на литературной странице. Тем более, что его слогу и образности, честности и юмору могут позавидовать многие профессиональные литераторы. Так что, через ворота на тогдашней Лабораторной (ныне Ингороква) улице в Сололаки мы отправляемся во Дворец наместника на Кавказе (сегодня – Дворец учащейся молодежи), в котором скоро завершатся перестройка и расширение. В должности наместника – великий князь Михаил Николаевич, брат царя. И в одной из дворцовых спален супруга дарит ему четвертого сына. Впрочем, предоставим самому Сандро – внуку Николая I – право рассказать о своем появлении на свет. Уверяю, вы об этом не пожалеете.
«Ее Императорское Высочество великая княгиня Ольга Федоровна благополучно разрешилась от бремени младенцем мужеского пола, - объявил 1-го апреля 1866 года адъютант великого князя Михаила Николаевича…, вбегая в помещение коменданта тифлисской крепости. - Прошу произвести пушечный салют в 101 выстрел!»
«Это даже перестает быть забавным, - сказал старый генерал, сумрачно глядя на висящий перед ним календарь. - Мне уже этим успели надоесть за все утро. Забавляйтесь вашими первоапрельскими шутками с кем-нибудь другим, или же я доложу об этом Его Императорскому Высочеству». «Вы ошибаетесь, Ваше Превосходительство, - нетерпеливо перебил адъютант, - это не шутка. Я иду прямо из дворца и советовал бы вам исполнить приказ Его Высочества немедленно!» Комендант пожал плечами, еще раз кинул взор на календарь и отправился во дворец проверить новость.
Полчаса спустя забухали орудия, и специальное сообщение наместника оповестило взволнованных грузин, армян, татар и других народностей Тифлиса о том, что новорожденный великий князь будет наречен при крещении Александром в честь его царственного дяди – Императора Александра II.
2-го-апреля 1866 года, в возрасте 24 часов от роду, я стал полковником 73-го Крымского пехотного полка, офицером 4-го стрелкового батальона Императорской фамилии, офицером гвардейской артиллерийской бригады и офицером кавказской гренадерской дивизии. Красавица мамка должна была проявить всю свою изобретательность, чтобы угомонить обладателя всех этих внушительных рангов».
Мальчика сразу же стали называть на грузинский лад – Сандро, а сам он, повзрослев, вспоминает первые годы своей жизни в родном Тифлисе как «радости беззаботного детства». Правда, с семи до пятнадцати лет он живет уже другой жизнью – той, которую предписывали семейные традиции воспитания, значительно отличавшиеся от привычек богатых тифлисцев. Дети наместника спят не на мягчайших восточных ложах, а «на узких железных кроватях с тончайшими матрацами, положенными на деревянные доски». Подъем в шесть утра, после молитвы на коленях – холодная ванна и завтрак «из чая, хлеба и масла… чтобы не приучать к роскоши». А затем – семь часов занятий с домашними педагогами, да еще уроки гимнастики, фехтования, обращения с огнестрельным оружием, верховой езды, штыковой атаки и… артиллерии. Так что, Сандро признается: «В возрасте десяти лет я мог бы принять участие в бомбардировке большого города». И уж совсем не соответствуют тифлисскому отношению к детям лишение сладкого из-за ошибки в иностранном слове и стояние «на коленях носом к стене в течение целого часа» из-за ошибки в математической задаче. Согласитесь, что сегодняшние «сильные мира сего» создают для своих чад совсем иные условия воспитания… Но все это, как говорится, внутреннее семейное дело – «все монархи Европы, казалось, пришли к молчаливому соглашению, что их сыновья должны быть воспитаны в страхе Божиим для правильного понимания будущей ответственности пред страной». Зато сам Тифлис, чуждый великодержавным условностям, баловал, привлекал, очаровывал, не мог не влюбить в себя. И опять-таки, никто не расскажет об этом лучше, чем сам Сандро Романов.
«Окна кабинета выходили на Головинский проспект… Мы не могли насмотреться на высоких, загорелых горцев в серых, коричневых или же красных черкесках, верхом на чистокровных скакунах, с рукой на рукояти серебряных или золотых кинжалов, покрытых драгоценными камнями. Привыкнув встречать у отца представителей различных кавказских народностей, мы без особого труда различали в толпе беспечных персов, одетых в пестрые ткани и ярко выделявшихся на черном фоне одежд грузин и простой формы наших солдат. Армянские продавцы фруктов, сумрачные татары верхом на мулах, желтолицые бухарцы, кричащие на своих тяжело нагруженных верблюдов, - вот главные персонажи этой вечно двигавшейся панорамы. Громада Казбека, покрытого снегом и пронизывавшего своей вершиной голубое небо, царила над узкими, кривыми улицами, которые вели к базарной площади и были всегда наполнены шумной толпой. Только мелодичное журчание быстрой Куры смягчало шумную гамму этого вечно кричащего города».
Знакомство с жизнью Тифлиса, любовь к нему – «беспечное счастье» для всех сыновей наместника. Беспечное настолько, что может довести даже до крамолы: «Мы любили Кавказ и мечтали остаться навсегда в Тифлисе. Европейская Россия нас не интересовала. Наш узкий, кавказский патриотизм заставлял нас смотреть с недоверием и даже с презрением на расшитых золотом посланцев С.-Петербурга. Российский монарх был бы неприятно поражен, если бы узнал, что ежедневно от часу до двух и от восьми до половины девятого вечера пятеро его племянников строили на далеком юге планы отделения Кавказа от России. К счастью для судеб Империи, наши гувернеры не дремали, и в тот момент, когда мы принимались распределять между собой главные посты, неприятный голос напоминал нам, что нас ожидают в классной комнате неправильные французские глаголы».
А еще Грузия дарит Сандро счастье от пребывания в Боржоми. Вот уж, воистину, не было бы счастья, да… На этом курорте мальчик заболевает скарлатиной, родители должны ехать в Петербург – их ждет император, и с больным остаются несколько придворных. Шесть недель они балуют подопечного, военный оркестр близ дома играет его любимые мелодии. Но и это еще не все: «Множество людей, проезжавших Кавказ, посещали Боржом, чтобы навестить больного сына наместника, и большинство из них приносили мне коробки с леденцами, игрушки и книги приключений Фенимора Купера. Доктор, графиня Алопеус и кн. Меликов охотно играли со мной в индейцев. Вооруженный шашкой адъютанта, доктор пытался скальпировать объятую ужасом придворную даму, которая, исполняя порученную ей роль, призывала на помощь бесстрашного «Белого Человека Двух Ружей». Последний, опершись о подушку, прицеливался в ее мучителей…» И, конечно, спасал благородную даму.
А после выздоровления – пикники, поездки в лес, в горы и никаких уроков – все наставники уехали в Петербург! Ну, как еще может мальчик, влюбленный в красоты грузинской природы, отреагировать на все это, если не следующим образом: «Возвратившись в Тифлис, я рассеянно слушал оживленные рассказы моих братьев. Они наперебой восхищались роскошью Императорского дворца в С.-Петербурге, но я не променял бы на все драгоценности российской короны время, проведенное в Боржоме. Я мог бы им рассказать, что в то время, как они должны были сидеть навытяжку за Высочайшим столом, окруженные улыбающимися царедворцами и подобострастными лакеями, я лежал часами в высокой траве, любуясь цветами, росшими красными, голубыми и желтыми пятнами по горным склонам, и следя за полетами жаворонков, которые поднимались высоко вверх и потом камнем падали вниз, чтобы посмотреть на свои гнезда. Однако я смолчал, боясь, что мои братья не оценят моего простого счастья».
Сандро впервые ненадолго покидает Грузию в девять лет, в 1875-м семья едет в крымское императорское имение. В Ялте гостей встречает и сопровождает до знаменитого дворца в Ливадии лично Александр II, в шутку заявивший, что хочет видеть самого дикого из своих кавказских племянников. На мраморной лестнице, ведущей к морю, «дикий кавказец» встречает мальчика на пару лет моложе себя и няню с ребенком на руках. Мальчик протягивает руку: «Я твой кузен Никки, а это моя маленькая сестра Ксения». Так начинается теснейшая дружба, длившаяся сорок два года. Сандро вспоминает: «Я часто не соглашался с его политикой и хотел бы, чтобы он проявлял больше осмотрительности в выборе высших должностных лиц и больше твердости в проведении своих замыслов в жизни. Но все это касалось «Императора Николая II» и совершенно не затрагивало моих отношений с «кузеном Никки». Кстати, эти два близких друга внешне очень похожи… Что же касается девочки Ксении, то, когда ей исполнится девятнадцать лет, Сандро женится на ней. Первым среди Романовых нарушив закон, предписывавший членам царствующего дома вступать в браки только с равными по крови представителями иностранных династий. А их первая дочь Ирина станет женой князя Феликса Юсупова, той самой красавицей, из-за которой попадет в смертельную ловушку Григорий Распутин.
Через три года – первое путешествие в Европейскую Россию: «Не отрываясь от окна вагона, я следил за бесконечной панорамой русских полей, которые показались мне, воспитанному среди снеговых вершин и быстрых потоков Кавказа, однообразными и грустными. Мне не нравилась эта чуждая мне страна, и я не хотел признавать ее своей родиной. В течение суток, по нашем выезде из Владикавказа (до которого мы добрались в экипажах), я видел покорные лица мужиков, бедные деревни, захолустные, провинциальные города, и меня неудержимо тянуло в Тифлис обратно». Еще пара лет – и первый выезд за границу, на родину матери в немецкий Баден. И вновь Сандро не надо никаких краев кроме Грузии: «В течение четырех месяцев тысячи верст будут отделять нас от нашего любимого Кавказа. Напрасно я пробовал прибегнуть ко всевозможным хитростям, чтобы остаться в Тифлисе, мои родители не хотели считаться с моими желаниями».
Но какова бы ни была любовь к Грузии, к ее столице, член царствующей семьи не может, не должен подчиняться своим детским и юношеским привязанностям. И в 1881-м великий князь Александр Михайлович навсегда покидает свой любимый край. Он совершит кругосветное путешествие, предскажет русско-японскую войну, будет сражаться на море и восстанавливать флот, руководить Советом торгового мореплавания, создаст авиационные школы и войдет в Кабинет министров, в Первую мировую войну возглавит морскую и полевую авиацию, чудом избежит гибели после революции. И до самой смерти во французском Рокебрюне будет вспоминать тифлисскую пору как самую счастливую в своей жизни. А еще надо прочесть, как он писал о смерти одного из царских братьев – «бедный Георгий умер от скоротечной чахотки у нас под Боржомом». Не правда ли, это местоимение «у нас», вполне естественно пришедшее на ум через более чем полвека расставания с Грузией, свидетельствует о многом?
А теперь – о другом Георгии, родном брате Сандро. Именно он – второй великий князь, которого в августейшем семействе называли грузинским именем. Судьба Гоги не менее интересна, но более трагична. Он был старше Сандро на три года, тоже родился в Грузии, но не в Тифлисе а в поселке Белый Ключ (ныне – Тетри-Цкаро). Как и все в семье наместника, прожившей на Кавказе почти двадцать лет, он обожает край, в котором появился на свет. Мальчик очень любит рисовать и однажды, за торжественным столом, перед гостями, робко говорит о том, что хотел бы стать художником-портретистом. Как вспоминает его брат Сандро, эти «слова были встречены зловещим молчанием всех присутствующих, и Георгий понял свою ошибку только тогда, когда камер-лакей, обносивший гостей десертом, прошел с малиновым мороженым мимо его прибора». Ничего не попишешь – членам императорской семьи уготовано только военное поприще, не случайно, уже в семь лет у Георгия – чин прапорщика. И, став юношей, вымахав ростом под два метра, он собирается служить в Грузинском гренадерском полку, квартирующем в Тифлисе. Тем более, что именно в этом городе он безумно влюбляется в грузинскую княжну, которую зовут… Нина Чавчавадзе. Она – тезка и родственница той самой легендарной Нины, жены Грибоедова. Но свадьба срывается, и отнюдь не по вине Романовых – родные Нины не хотят, чтобы представительница знатного грузинского рода оказалась в иерархическом подчинении у немецких родственников императрицы.
Когда семья уезжает из Грузии, Гоги становится офицером лейб-гвардии Конной артиллерийской бригады, и, попав под влияние одного из великих князей, «находит удовлетворение от жизни в атмосфере манежа, лошадей и кавалерийских офицеров». Однако и военная карьера не складывается – молодой человек повреждает ногу. Это огорчает всех, кроме него самого – из Грузии он привез увлечение нумизматикой и историей, его коллекции монет нет равных в России. Для пополнения коллекции он не жалеет никаких денег, его монографии на эту тему издаются даже по сей день. И –уникальный случай! - все Романовы единодушно поддерживают такое увлечение великого князя. В 1909-м император назначает Гоги директором только что основанного Музея Александра III (ныне – Русский музей), предоставив все права для пополнения собрания картин и уникальных раритетов. Большую часть своей ценнейшей коллекции монет Георгий Михайлович передает этому музею, а каковы были ее экспонаты, мы поймем, заглянув уже в 2008 году на аукцион в Лондоне. На нем лишь одна монета из этой коллекции продается за 3 миллиона долларов – мировой рекорд «для неамериканской монеты». Ну, а в личной жизни Гоги долго не везет. Неудачна и вторая попытка жениться – на внучке английской королевы. И лишь в тридцать семь лет он женится на греческой принцессе Марии. Первую дочку называет, конечно же, Ниной…
Руководство музеем и научную работу Георгий Михайлович совмещает с дипломатической и военной деятельностью, в Первую мировую войну становится генерал-инспектором при ставке Верховного главнокомандующего. И, изучив положение дел в войсках, делает изумивший царя вывод: революция в России неизбежна, если не принять Конституцию и не даровать демократические свободы. В ответ Николай II отправляет его в очередную инспекционную поездку. Но предсказание Гоги сбывается. И, с падением монархии, и его самого, и детище всей его жизни ждет гибель. Уникальная нумизматическая коллекция частью распродается, частью идет на переплавку. А Георгий Михайлович вместе с братом Николаем, получившим в Тифлисе прозвище Бимбо, оказывается в заложниках у большевиков. С ними еще несколько великих князей, не «тифлисской» ветви.
Красный террор начинается в августе 1918-го, после убийства главы Петроградской ЧК Урицкого и ранения Ленина. В газете «Северная Коммуна» мы можем увидеть «1-й список заложников», возглавляемый великими князьями. Следующий документ датирован 9 января 1919 года – Президиум ВЧК утверждает уже заранее вынесенный смертный приговор. Краткий протокол всего из нескольких строк страшен: «Слушали: Об утверждении высшей меры наказания чл. быв. императорск. - Романовск. своры. Постановили: Приговор ВЧК к лицам, быв. имп. своры – утвердить, сообщив об этом в ЦИК». Правда, тут хорошо налаженная чекистская машина уничтожения может забуксовать: Бимбо – брат Гоги и Сандро, еще в Тифлисе увлекшийся историей, - всемирно известный ученый. Он возглавлял в России Историческое и Географическое общества, Общество защиты и сохранения памятников искусства и старины. Да еще активно участвовал в «великокняжеской фронде» - будучи горячим поклонником парламентаризма, критиковал самодержавие и сразу же признал Временное правительство.
Так что, после вынесения ему смертного приговора, в ужас приходят члены Академии наук и Максим Горький. Они просят Совнарком и лично Ленина освободить оппозиционного царизму ученого. Но в протоколе заседания Совнаркома, под председательством Ленина 16 января рассматривавшего это ходатайство, мы прочтем еще одну потрясающую фразу: «Революции историки не нужны!» И чекисты дают исчерпывающий ответ: «Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Совете Коммун Северной Области полагает, что не следовало бы делать исключения для бывшего великого князя Н.М. Романова, хотя бы по ходатайствам Российской Академии Наук». Есть еще и другая, не документированная версия – Ленин сделал вид, что соглашается с Горьким, но обманул его. Не в первый и не в последний раз…
Как бы то ни было, оказывается, что революции не нужны не только историки, но и коллекционеры, да и вообще вся «бывшая императорская свора». Несмотря на то, что никто из этих заложников не воевал в белой армии, не готовил контрреволюционные заговоры, не вывозил ценности за рубеж. Георгия и Николая Романовых, счастливое детство которых прошло у сололакских склонов, расстреляли морозной ночью в Петропавловской крепости, вместе с их родственниками. Бимбо упал первым, Гоги добивали в могиле…
А судьба сделала удивительный, уже посмертный поворот в истории Георгия Михайловича. Его дочь Нина через три года после гибели отца, вышла в Лондоне замуж за грузинского князя по имени Павел и по фамилии… Чавчавадзе. Так что, Нина Чавчавадзе в роду Гоги все-таки оказалась. Ну, а приглядевшись к тому, как продолжается род его брата Александра, мы увидим: большинство членов царского Дома Романовых, живущих сейчас в самых разных странах, - потомки именно Сандро, родившегося в Тифлисе.
На какие, все же, удивительные дороги выводят сололакские улочки…

Владимир ГОЛОВИН

ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(СОЛЛОГУБ В ТИФЛИСЕ)

Мы уже так долго листаем сололакские страницы, где удивительным образом сочетаются стихи и проза, встречи и дружбы, имена прославленные и почти забытые… И кое-кто даже может упрекнуть нас в особом пристрастии к этому району. Но в таком случае тот же упрек можно адресовать и человеку, более полтораста лет назад писавшему здесь свои замечательные статьи и очерки о Грузии – графу Владимиру Соллогубу. Ведь объединил он их под говорящим названием «Салалакские досуги». Правда, в старой транскрипции: Сололаки тогда называли и Салалак, и Салулак. Так что, нет сомнений, где именно Владимир Александрович брался на досуге за перо и бумагу. И писал не конкретно о самом районе, а, как и мы, обо всем, что поразило и запомнилось – о встречах, о людях, о нравах, о литературе, о театре… По словам Николая Добролюбова, в «Салалакских досугах» Соллогуб «решился из светлой сферы поэзии спуститься в область смиренной прозы и сделался статистиком, этнографом, историком, биографом, туристом, даже критиком и историком литературы...» Ну, а что еще надо тем, кому интересно, чем жил Тифлис в том далеком времени!
Открыв газету «Кавказ» за февраль 1851 года, читаем: «В наш город прибыл известный русский литератор граф Соллогуб, высочайшим повелением назначенный состоять по особым поручениям при его сиятельстве князе наместнике». Тогда тбилисскую публику это привело в восторг, сегодня большинству ее представителей имя графа Соллогуба мало что говорит. А ведь Белинский после гибели Лермонтова ставил его на второе место среди тогдашних писателей – вслед за самим Гоголем. Его знаменитой повестью «Тарантас. Путевые впечатления» зачитывалась вся Россия. И в историю литературы он вошел как предтеча русского классического реалистического романа. А еще он был близко знаком с Карамзиным, Гоголем, Лермонтовым, Одоевским, Тургеневым, Островским, Гончаровым, Достоевским, Григоровичем, Некрасовым, Панаевым. Ну, а Пушкин… вызвал его на дуэль, приревновав к своей Натали. Причем абсолютно безосновательно. К счастью, они объяснились, помирились, но Соллогуб вошел в историю еще и благодаря этому инциденту
Как же знаменитый литератор, женатый на фрейлине императрицы Софье Виельгорской, завсегдатай всех великосветских салонов Петербурга, оказался в Тифлисе? Его собственное объяснение таково: «В начале 1850 года я довольно серьезно заболел, и доктора советовали мне ехать за границу пить богемские воды; но меня привлекало другое – меня уже давно тянуло на Кавказ. Мне хотелось взглянуть на этот, по рассказам и описаниям, чудный край… Личность наместника кавказского, князя Михаила Семеновича Воронцова, много способствовала этому желанию…» Вот и получилось, что граф приезжает в Тифлис не только для лечения – наместник приглашает его в качестве чиновника по особым поручениям. Но какие особые поручения мог исполнять известный литератор?
С 1847 года на Эриванской площади города строится караван-сарай с театром на 700 мест. Это первое крупное театральное здание Закавказья. Создают его итальянский архитектор Джованни Скудиери и русский художник Григорий Гагарин, с которым у Соллогуба уже есть отличный опыт совместной работы. А деньги на строительство и оформление театра вызвался выделить известный меценат, почетный гражданин Тифлиса и Ставрополя Гавриил Тамамшев. И пусть современного читателя не коробит, что театр – в здании караван-сарая. Это аналог того, что теперь называется «торгово-развлекательным центром». В контракте прямо указано: «все торговые лавки, расположенные в здании, должны быть заняты красным товаром, галантерейными, модными, кондитерскими и вообще лавками, не безобразящими наружному взгляду». Директором этого театра и назначается Соллогуб. Вот такое особое поручение.
И уже только в одном описании вверенного ему театра проявляется литературный талант графа-директора. Во-первых, он четко оценивает значение новостройки: «Промышленность и искусство зажили рука-об-руку, - и даже промышленностью поддерживается искусство, потому театр выстроен на счет лавок. Правильная торговля и эстетическое наслаждение сливаются в этом храме возникающей образованности, - две важные стихии для усовершенствования здешнего быта, указаны целому населению». А уж описание убранства театра – это восторженная поэма в прозе. Ее полное воспроизведение займет не одну страницу. Поэтому удовлетворимся лишь парой цитат: «Сооруженный в Тифлисе, на Эриванской площади театр не найдет себе нигде равного… Мертвым пером нельзя выразить всей щеголеватости, всей прелести, всей ювелирной отделки нового зала. Он похож на огромный браслет из разных эмалей, сделанный… по восточным рисункам. Равным образом он напоминает те предметы древней русской утвари с разноцветной финифтью, которыми мы восхищаемся в богатом хранилище Московской Оружейной Палаты…» И еще выслушаем пророческие слова о том, что действительно реализовалось с годами: «Нельзя не пожелать от души, чтобы здешняя драматургия, поняв свое призвание, заняла достойное место в общем стремлении к пользе и чтобы мысль, подарившая Закавказье театром, нашла отголосок в грузинских и русских писателях и пополнилась, осуществилась их произведениями».
Конечно, можно понять такое восхищение театром, который получил под свое начало… Но у графа – много и других интереснейших строк о Тифлисе. Часть их и сегодня может повторить любой человек, изумленный первым приездом в Грузию. «Нигде так упорно и так усердно не закусывают, как здесь»… «Летняя жаркая погода в Тифлисе перестает быть погодой, а становится иногда настоящей язвой… Словом, если какой-нибудь город нуждается в дачах, то это, конечно Тифлис»... «Идет гомерическая попойка под председательством красноносого тулумбаша и безостановочно передаются из-рук-в-руки кулы, азарпеши и турьи рога с многоизвестным и еще более употребляемым кахетинским вином»… А этот отрывок о том, как итальянская опера завоевала Тифлис, просто необходимо прочесть, ведь чувством юмора не обделены ни автор, ни мы с вами:
«Тифлис решительно становится музыкальным городом, еще немного и он даже будет итальянским городом. Куда не повернешься, все слышатся итальянские напевы. Рассказывают, что на майдане все муши то и дело, что поют – un pescator ignobile, а затем ложатся спать на улице, в ожидании золотых кафтанов и замаскированных Лукреций. Если кто на базаре покупает бурдюк кахетинского, так уж не иначе, как на голос – un segretto per esser felice… Верблюжие караваны становятся каждую ночь в кружок и, при виде восходящего месяца, проводники их затягивают хором: Casta diva. Зурна, бедная зурна, спряталась и замолкла. Два сазандаря, видя, что последний их час настал, застрелились, но, умирая, еще через силы нашептывали: Ah, pershe, non posso odiar ti… На улице все приветствия, все разговоры изменились. Теперь не спрашивают – здоровы ли вы? спрашивают – есть ли у вас место в Опере. Не говорят, что такой-то господин ожидает следующего чина, а – что такой-то певец немножко охрип, а у такой-то певицы болят ноги... Все бегут в театр. Все алчут оперы».
А вот уже вполне серьезно: «Русская труппа в Тифлисе невелика, но можно и должно сказать, что она из лучших, если не лучшая из всех второстепенных русских групп. В ней господствует какой-то особый тон приличия и благородства… На тифлисской сцене вы не увидите гаерских угождений райку, ухарских ухваток, свирепых нарядов, ничего, что бы резко бросалось в глаза или могло бы оскорбить вкус самого взыскательного слушателя»
Все это увидено и прочувствовано «изнутри» - Соллогуб ощущает себя своим человеком в закавказской столице. И что бы он не писал в ней, вполне естественно появляются слова «у нас», «наш край», «наш быт»… Посторонний человек не напишет: «Кто не знает нашего живописного города, нависшего над Курою, посреди котловины, окаймленной горами, тот не может себе представит волшебной картины этого освещения…» Или это: «Тифлис изменяется с каждым днем: между саклей, отважно торчащих гнездами, над обрывистым берегом Куры мгновенно вырастают красивые здания, сооружаются церкви, перекидываются через бурливую реку каменные мосты, выравниваются площади, возникают целые улицы, целые кварталы; каждый день приносит новый успех, новую мысль, новое развитие, новую радость». Ну, чем не описание нынешних дней? Правда, с одной оговоркой – те здания тифлисцы встречали с восторгом, а по поводу нынешних новостроек не стихают бурные споры...
Город «над обрывистым берегом Куры» может гордиться не только тем, что знаменитый писатель по праву зачисляет себя в «летописцы тифлисской жизни и городской и загородной». Именно здесь у Соллогуба появляется возможность сочетать литературную, исследовательскую и общественную деятельность. Он печатает статьи и рецензии в газете «Кавказ», пишет пьесы, детальную биографию генерала Петра Котляревского, начинает «Историю войны в Азиатской Турции», издает сборник «Тридцать четыре альбомных стихотворения». А еще вместе с писателем Евгением Вердеревским готовит к печати альманах «Зурна», призванный поведать российскому читателю о богатстве и разнообразии культур Закавказья, в нем авторы нескольких национальностей. Сам Соллогуб, помимо стихов, публикует комедию «Ночь перед свадьбой, или Грузия через тысячу лет». Именно Тифлис он избирает для своей утопии, и нам стоит заглянуть в это будущее.
Итак, напившийся на свадьбе жених-тифлисец, просыпается в городе 2853 года. А мы, не дожидаясь этой даты, сравним предсказания Соллогуба с сегодняшним Тбилиси: «Со всех сторон... огромные дворцы, колоннады, статуи, памятники, соборы... железная дорога». Царит всеобщее просвещение, женщины имеют настолько равные права с мужчинами, что служат в полиции. Правда, потому, что это стало самой легкой работой (!). Сословие купцов сохранилось, но заботится только о пользе покупателей, а не о собственном кармане. Техника дошла до того, что механические камердинеры чешут пятки своим хозяевам. Более того, когда один из персонажей – Карапет, отец Кетеваны – глазея с крыши своего дома на улицу, вдруг хочет поспать, он вставляет ключ в отверстие в трубе, и из окна выезжает кровать, которую подталкивает машина на колесах и пружинах. Ей отдаются приказы: «Машина, положи меня; машина, накрой меня; машина, погаси свечу и отвези в комнату». Все это исполняется, и Карапет уезжает со словами: «Ну, а теперь я сам засну». Извозчики перевозят пассажиров на воздушных шарах, и один упрекает другого в том, что тот «намедни ездока в Средиземное вывалил». О театральном мире: «Согласие между артистами, отсутствие мелочного самолюбия для пользы искусства – вот что отличает ваше полезное сословие». Париж уже неинтересен и банален, ведь центр цивилизации и культуры – Закавказье... Не правда ли, дорогие читатели, есть, о чем сегодня задуматься, чему позавидовать, с чем сравнить?
Но литературного творчества Соллогубу мало – он становится одним из учредителей и членом Совета директоров Кавказского Отдела Императорского Русского Географического Общества. Туда входят виднейшие исследователи Кавказа, в разное время членами этого отдела были Илья Чавчавадзе и поэт, драматург, этнограф Рафаил Эристави (Эристов). Первое собрание Совета состоялось за месяц до приезда Соллогуба в Грузию, а уже на втором заседании он поднимает вопрос о создании «Общего Кавказского Музеума». Этнографическую программу музея составляет он сам, а зоологическую и ботаническую – профессор Андрей Бекетов, дед поэта Александра Блока. Первые экспонаты музею передают Соллогуб и Воронцов.
При всем этом, как всякий талантливый и независимый в суждениях человек, да к тому же, покровительствуемый высоким начальством, Соллогуб обретает недругов в «свете». И когда ушедшего в отставку Воронцова сменяет генерал Николай Муравьев, «доброжелатели» представляют ему графа как «салонного баловня» и «колкого балагура». Да и у бравого воина – свои представления о функциях подчиненных. Поэтому его разговор с чиновником по особым поручениям по-солдатски лаконичен: «Вы автор «Тарантаса?» и после получения ответа: «Ну, так можете сесть в ваш тарантас и уехать». Это не метафора, а прямое руководство к действию. И граф покидает Тифлис в марте 1855-го, месяца не дотянув до четырех лет пребывания в нем.
Но разлука с Грузией – недолгая. Соллогуб служит в Министерстве внутренних дел, особыми обязанностями не обременен, а тут с ним связывается князь Александр Барятинский. Он назначен вместо Муравьева, по состоянию здоровья покомандовавшего Кавказом меньше двух лет. Будущий наместник спрашивает, не желает ли Соллогуб снова вернуться в край, оставивший «неизгладимые впечатления и воспоминания». И рисует заманчивую картину, полностью соответствующую соллогубовским «вкусам и умению: устройство театров в значительных городах, учреждение школ музыки, пения, рисования в Тифлисе». Польщенный граф сравнивает такую перспективу с «маленьким министерством изящных искусств», в котором он исполнит «лестную роль хозяина и господина».
И это – при том, что Соллогуб отлично знает не только положительные стороны характера Барятинского, но и его избалованность, тщеславие, желание стать генералиссимусом подобно Суворову. «При таком нраве и при таких стремлениях, понятно, что… Барятинский пожелал придать своему путешествию и вступлению в вверенный его управлению край всевозможную торжественность», - признает он. Но, как свидетельствуют современники, именно Соллогуб «был одним из первых, кого завербовал князь в свою пышную свиту, с которой он открыл свое торжественное шествие на Кавказ» летом 1856-го.
Острый на язык писатель сам признается, что въезд в Тифлис с «особенною торжественностью» имел «свою несколько смешную сторону». Но «обрадованный встречей с дорогими друзьями», он был так счастлив, что «не обеспокоивался о… настоящей задаче, т.е. о службе». И тут выясняется, что наместник напрочь позабыл об обещанном «маленьком министерстве изящных искусств»: «Вместо деятельного труда, условленного между мною и Барятинским, оказалось, что мои занятия состояли в устройстве праздников в честь главнокомандующего, импровизации стихов и водевилей. С этим, разумеется, я согласиться не мог». Правда, у высокопоставленного чиновника Корнилия Бороздина – свое мнение, он считает, что Соллогуб мечтал получить «какую-нибудь отдельную часть по управлению в самом Тифлисе или по крайней мере должность губернатора в одной из кавказских провинций… а между тем Барятинскому это и в голову не приходило». Может, и так – отсутствием честолюбия Владимир Александрович не страдал, а тут его делают, говоря по-современному, массовиком-затейником, пусть и высокого ранга. Графа не радует даже любимый Тифлис, он «начал не на шутку томиться таким положением, насупился и стал хандрить»…
И еще один фактор. Признавая, что Барятинский стоит намного выше него на служебной лестнице, Соллогуб все-таки не хочет видеть в нем упоенного властью начальника: «По светским условиям, детским воспоминаниям и товарищеским отношениям мы были равны, и разыгрывать роль обер-гофмаршала его дворика вовсе не входило в мои планы». В общем, решительное объяснение с наместником неизбежно. Разговор получается резкий, Барятинский заявляет, что Соллогуб вечно торопится, и что его прескверный характер не позволяет ему ужиться ни с кем. В общем, опять холодное прощание с главой края, опять спешный отъезд в Петербург. Вот так и получилось, что в это пребывание в Грузии Соллогубу не удалось отметиться на литературном поприще.
В третий раз он приезжает в Тифлис в 1871-м, и снова по приглашению наместника Кавказа, на этот раз великого князя Михаила Романова. Писатель считает себя уже стариком, хотя ему всего 58 лет. Да и город уже не тот, что жил в его воспоминаниях: «Тифлис начала пятидесятых годов вовсе не походил на Тифлис теперешний; все в нем дышало Востоком, восточной негой, восточной ленью, широким восточным гостеприимством… Такая чудная природа окружала его, такое лучезарное солнце освещало его самые сокровенные и некрасивые уголки, что в нем весело жилось и дышалось легко… Того простодушия, того яркого восточного колорита, что было при Воронцове, я уже не нашел. В крае – я позволю себе так выразиться – уже завоняло Петербургом». И это впечатление, не может не воплотиться на бумаге:

Не смею выразить я вслух,
Но мир войны не заменяет;
Здесь прежде был свободы дух,
Теперь... чиновником воняет...

Однако последний приезд графа знаменателен, конечно же, не только этими строчками. В Грузию прибывает Александр II с сыновьями. И жена кутаисского военного губернатора просит Соллогуба устроить «торжественный праздник в честь царственного гостя». Припомнив, как за два года до этого, на открытии Суэцкого канала, чествовали императрицу Франции Евгению и императора Австро-Венгрии Франца Иосифа I, Соллогуб решает тряхнуть стариной. Правда, «празднику с местным колоритом» мешает дождь, но бал и живые картины удаются на славу. Естественно, от известного писателя все ждут и стихотворного произведения. И оно зачитывается императору «в присутствии двух-трех приближенных». Так впервые звучит знаменитое «Алаверды»:

С времен, давным-давно отжитых,
Преданьям Иверской земли,
От наших предков знаменитых,
Одно мы слово сберегли;
В нем нашей удали начало,
Преданье счастья и беды,
Оно всегда у нас звучало:
Аллаверды! Аллаверды!

Теперь у этой песни много вариантов, но мало, кто помнит ее создателя…
Восторженно встречают эти стихи и в Тифлисе, автор признается: «Они доставили мне едва ли не величайшую овацию, какой я был героем». За несколько дней до отъезда Соллогуба, «прежние сослуживцы-воронцовцы» устраивают ему прощальный ужин: «Самым радушным образом и с такою задушевностью, точно мои старые друзья чувствовали, что мы все там собрались вместе в последний раз». Самый красивый тост, превознося заслуги Соллогуба на Кавказе, поднимает выдающийся грузинский поэт-романтик, князь Вахтанг Орбелиани. В ответ ему гость заявляет, что «работали для края» именно собравшиеся, а он лишь «скакал на пристяжке». И это после всего, что мы видели на очередной сололакской странице! К тому же, можно сказать, что в Тбилиси есть памятник Соллогубу. Нигде в мире нет, а здесь есть. Речь идет о Музее Грузии имени С.Джанашиа, ведь в прошлом это тот самый Кавказский музей который создавал граф. А еще имя Соллогуба в Тбилиси связано с картиной «Дама с девочкой» – работой известного портретиста Ивана Макарова, хранящейся в одном из частных собраний. Это – единственный портрет жены и маленькой дочки Владимира Александровича, скончавшейся в детстве. Он хранился в семье другой дочери – Натальи, вышедшей в Петербурге замуж за князя Георгия Чичуа и вместе с ним переехавшей в Тифлис в 1904 году. Долгое время портрет висел в доме их дочери Майи Чичуа. Ведь внучка Соллогуба жила в любимом им Тбилиси…
Ну, а мы, бережно возвращая на полку «Салалакские досуги», кстати, ни разу не издававшиеся после 1855 года, повторим вслед за Владимиром Александровичем: «Да сохранит Бог и Грузию, и нас всех, от половинных чувств и половинных убеждений и познаний».

Владимир ГОЛОВИН

ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(ТЫНЯНОВ В ТВИЛИСИ)

https://lh5.googleusercontent.com/-wyEdDUwnxxE/UZy04krUwTI/AAAAAAAACH0/rNev02u3HMk/s125-no/i.jpg

Он, наконец, добирается до этого города – города своей мечты! И в 1933-м оказывается в Тбилиси, о котором знает наизусть множество деталей. Запахи и цвета которого мысленно пытался уловить, проводя по его извилистым улочкам персонажей своих книг. И все это – с… берегов Невы. Блестящий ученый, писатель, историк Юрий Тынянов умеет существовать одновременно в разных временах, и в этом они с Тбилиси прекрасно друг друга понимают. Теперь уже он сам идет по следам своих героев-легенд – Грибоедова, Кюхельбекера, Пушкина и смотрит их глазами на город, одаривший его друзьями-легендами. Живет он в доме №7 на улице Дзнеладзе (ныне – Табукашвили) у знаменитого юриста Луарсаба Андроникашвили. Работать он спешит на улицу Мачабели, в Союз писателей, где его ждет в нетерпении поэт Тициан Табидзе. А по вечерам – гостеприимная квартира звезд кино, актрисы Нато Вачнадзе и режиссера Николая Шенгелая на столь хорошо нам знакомой Коджорской улице. Соединим на карте города эти точки и получим треугольник основного тыняновского, так сказать, ареала обитания. В который вписывается проспект Руставели, и две вершины которого (улицы Мачабели и Коджорская), опять-таки – в Сололаки.
Но разве тбилисская жизнь может вместиться в геометрическую фигуру? Это все равно, что попытаться мечту втиснуть в сухую схему! А исполнившаяся мечта оказывается для Тынянова точь-в-точь такой, какой много лет виделась издалека. Город и впрямь завораживает, оказывается теплым, несмотря на октябрь, заполненным удивительными людьми. Уже написаны Тыняновым «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара», уже задуманы им примечания к пушкинскому «Путешествию в Арзрум». И так естественно теперь взойти по мтацминдским переулкам на Святую гору – к другу Александру, постоять у его грота. И восхититься Ниной: «Молодец! Замуж второй раз не вышла, осталась ему верна. А Наталья переменила фамилию Пушкина – на Ланская. Испытания не выдержала…» Но тут же, в оправдание: «Пушкин наказал ей носить траур по нем два года, а потом идти за другого. Она вдовствовала семь... Одна. Дети – Машка, Сашка... Младшие: Григорий и Наталья... Ей было трудно…» А потом подняться уже на Сололакский хребет и оттуда читать раскинувшемуся внизу городу стихи другого Александра – «На холмах Грузии…»
Да, Грузию и ее столицу Тынянов полюбил заочно, работая над романами о пребывании там гигантов русской поэзии. А потом еще – и встречи в Ленинграде с людьми, ставшими для него главными притягательными магнитами по приезде в Тбилиси. Давайте-ка, откроем самые первые страницы их знакомства. Вот, в 1925-м Тынянов принимает вступительный экзамен в Ленинградский университет у юного выпускника тбилисской школы Ираклия, и первый его вопрос: «Вы учились в Тифлисе? Вот как! Не приходилось ли вам путешествовать по Военно-Грузинской дороге?» В ответ – рассказ юноши о том, как он проехал всю эту дорогу со школьной экскурсией, а обратно, из Владикавказа, прошел пешком. Следующий вопрос: «Скажите, похоже ли описан у Пушкина монастырь на Казбеке? Я еще не бывал в Грузии. Ваш рассказ очень для меня важен». И экзаменуемый взахлеб рассказывает про Казбек, про ледники и про то место над Крестовым перевалом, откуда Пушкин мог одновременно видеть и Арагви, и Терек. Так продолжается полчаса. А вечером Тынянов звонит покровительствовавшему парню литературоведу Борису Эйхенбауму и сообщает, что тбилисец Ираклий Андроников принят в университет. Через несколько месяцев Эйхенбаум приглашает Ираклия и его брата, будущего знаменитого физика Элевтера Андроникашвили: «Юра написал роман «Кюхля». Великолепно. Хотите, почитаем вслух?» Так молодые тбилисцы одними из первых знакомятся с замечательным романом о Вильгельме Кюхельбекере, служившем и в Тифлисе. Причем, знакомятся из уст самого автора.
Проходит несколько лет, и отношения Андроникова с Тыняновым – уже нечто большее, чем простое знакомство. Окончив университет, Ираклий Луарсабович еще не имеет постоянной работы и (конечно же, бесплатно) начинает помогать Юрию Николаевичу «как бы в роли секретаря» - болезнь не позволяла тому зимой выходить из дома. И среди тех, чьи образы уточняются в ходе совместных литературных исследований, - хорошо знакомые нам тифлисские персонажи: Александр и Нина Чавчавадзе, Грибоедов, супруги Ахвердовы… Тогда, по состоянию здоровья, Тынянов не мог проехать по Военно-Грузинской дороге, чтобы побывать в Грузии. И он расспрашивает Андроникова «о расстояниях между почтовыми станциями, о пейзажах, о нравах и о Тифлисе». Ответы выслушивает внимательно, радуется своей проницательности, проявленной в романах: «Я не ошибся!» И, в ответ, рассказывает о том, что узнал из редких документов о Тифлисе 1820-х годов …
А теперь заглянем в ленинградскую гостиницу «Европейская». Зимой 1930-31 годов здесь останавливаются Тициан Табидзе и Паоло Яшвили, к ним приходят Ираклий Андроников с братом. А еще там живут Борис Пастернак с молодой женой, и Тициан приглашает их в гости. В разговоре вспоминают Тынянова, с которым приезжие еще не знакомы, и Ираклию Луарсабовичу поручают по телефону уговорить писателя приехать в гостиницу. «За поручение я взялся, но в успехе уверен не был, - вспоминает Андроников. - Юрий Николаевич был очень чувствителен к тонкостям обращения. И посредничество мое мог презреть. Но не выполнить просьбу – и чью! Пастернака, Яшвили, Табидзе! Разве я мог! Волнуясь и запинаясь, я позвонил. И вдруг Юрий Николаевич заговорил с радостью, попросил к телефону Бориса Леонидовича, потом Тициана. И согласился. И вскоре пришел…» Придя, он был очарован Паоло и Тицианом, «произносил лестные приговоры» стихам собравшихся, и, конечно же, зашел увлекательный разговор о Грузии, «острыми впечатлениями» о которой делился и Пастернак. Так и знакомятся, ставшие друзьями на всю жизнь, грузинский поэт и русский писатель. «Помню, как потом долго и неотступно вспоминал Тициана Тынянов и Тынянова – Тициан. Словно они нашли друг друга, и это было заранее написано им на роду», - делится Андроников. Так что, дорогие читатели, легко представить, как после всего этого встречают Тициан и Ираклий дорогого друга Юрия, когда тот, наконец, приезжает в Тбилиси…
Происходит это в октябре 1933-го. Накануне Первого Съезда писателей СССР большая группа русских писателей отправляется в Грузию, чтобы установить с местными литераторами более тесные контакты – и творческие, и деловые. Тынянов приезжает раньше остальных – Бориса Пастернака, Николая Тихонова, Ольги Форш, Валентина Гольцева и Петра Павленко. Уж, очень не терпится ему попасть в заветные места, да еще по той самой(!) Военно-Грузинской дороге. Да и поработать ему надо побольше, чем остальным: он - член редколлегии, а потом и главный редактор серии «Библиотека поэта», в которую намечено включить и грузинские стихи. В Тбилиси же Юрия Николаевича ждет не только Табидзе, но и Андроников, очень кстати приехавший к отцу. Его-то мы и попросим рассказать об основных моментах того, что можно было бы назвать «трудовыми буднями» и «досугом» приезжего, если бы эти понятия не были неразделимы для Тынянова в таком городе, как Тбилиси.
Итак, о работе: «Тициан не разлучается с ним. Живет, погруженный в XIX столетие в кругу Александра и Нины Чавчавадзе, Григола Орбелиани, Бараташвили, Пушкина, Грибоедова, Кюхельбекера и Полонского... Разговоры о сборнике «Грузинские романтики» для «Библиотеки поэтов» (он вышел потом). О большой антологии грузинской поэзии в ленинградском Детгизе… Тициан ночами трудится над подстрочниками, составляет комментарии, краткие биографии грузинских поэтов. Это большое умение – повести, показать Грузию, приворожить писателя или поэта, сделать его другом Грузии навсегда, влюбить его в Грузию…» Андроников приводит гостя в архив: «Он оживленно перелистывал еще не разобранные, никем не читанные прошения Кюхельбекера, резолюции генерала Ермолова. Был горд находками. Выписывал пространные цитаты, пояснял документы окружавшим его архивным работникам. Меня просто поразила тогда точность, с какой он угадывал, где могли оказаться интересные для него бумаги… И всех, кто его окружал, покорял деликатностью, мягкостью, скромностью». Еще Тынянов открывает для себя поэзию Александра Чавчавадзе: «Нужно перевести его стихи... И Николоза Бараташвили. И Орбелиани Григола. По всему видно, что поэты европейского класса. Тициан Юстинович Табидзе читал мне подстрочники...»
А это – уже о прогулках по городу, которые оказались отнюдь не просто досугом: «Заходили в погребки. Стояли выше Цициановского подъема. Потом спустились в Чугуретский овраг. Застроенный в ту пору халупами на разных уровнях, он был великолепен своей живописностью. И много раз потом, в Ленинграде, Тынянов вспоминал Чугурети и гордился им как открытием. Ходили в серную баню, чтобы соотнести впечатление с той страницей «Путешествия в Арзрум», на которой безносый Гассан моет Пушкина». Словом, «Тынянов совершал путешествие по следам Грибоедова и по страницам своих романов, запоминая подробности для следующего издания книги». Вдобавок к этому, вовсе не застолья становятся главными в домах Тициана и новых друзей – Нато Вачнадзе и Николая Шенгелая, поэтов Георгия Леонидзе и Валериана Гаприндашвили, писателя Серго Клдиашвили… «Почти каждый вечер в честь Юрия Николаевича собирались то у того, то у другого. Редкое единодушие объединяло всех, ощущение общности творческих задач, чувство истинной дружбы этих замечательных людей и дружбы двух великих культур, которые они представляли, жадное желание как можно больше сообщить Юрию Николаевичу – рассказать ему о Грузии, о ее поэзии, раскрыть, объяснить, увлечь... Уже тогда становилось ясным, что эта дружба продолжится в письмах и в больших литературных делах. Так и стало».
Кстати, если уж, речь зашла о застольях, то надо сказать о моментах, прямо скажем, не очень характерных для гостей Грузии – Тынянов не так уж часто поднимал бокалы. Это отмечает еще один человек, сопровождающий его по Тбилиси – Акакий Гацерелиа. Он всего лишь год, как окончил университет, и ему еще только предстоит стать писателем, литературоведом, заслуженным деятелем науки. Но в свои 23 года он уже считается специалистом по истории кавказских войн. И именно его Тициан просит помочь Тынянову в подготовке комментариев к пушкинскому «Путешествию в Арзрум». Еще он консультирует гостя и в подготовке сборника грузинских поэтов-романтиков. Именно он приводит Тынянова в университетское книгохранилище, где тот не только находит неизвестную рукопись одного из сосланных в Грузию декабристов. Его ждет приятный сюрприз: книгохранилищем руководит лектор Юрия Николаевича в Петербургском университете, всемирно известный ученый Григол Церетели. Именно Гацерелиа несколько раз приходит с Тыняновым в Музей истории Грузии, где «превосходные пояснения» дают приезжему такие выдающиеся личности, как историк Леван Мусхелишвили и литературовед, историк, этнограф Павле Ингороква. И именно начинающий литератор знакомит Тынянова в столовой Дома писателей с такими гигантами, как поэт Галактион Табидзе и писатель Михаил Джавахишвили.
В этой столовой Гацерелиа ежедневно встречается с Тыняновым в четыре часа дня – остальное время, как мы уже знаем, тот проводит с друзьями. К молодому же помощнику он обращается не иначе, как с уважительным «коллега». А тому и несколько часов, ежедневно проводимых вместе, дают основания вспоминать не только о совместной научной работе. Так, он подчеркивает: «Тынянов избегал пить вино. И если пил, то два-три стакана». А когда Гацерелиа, как и его старшие товарищи, в очередной раз старается прибегнуть к одному из самых традиционных обрядов гостеприимства, Тынянов смотрит на него с упреком: «Тицианом и вами движет одно намерение: дать мне выпить, чтобы я стал болтливым. Я сейчас отплачу за это: до завтра вы не услышите от меня ни слова!» Тут же добавляет: «Хотя... коллега, я и завтра выпью вашего прекрасного вина» и потом, в полном молчании, доходит до квартиры Андроникова. Вывод Гацерелиа: «По существу, Тынянов играл им же выдуманную роль, и играл ее превосходно».
Но никакой игры нет и в помине, когда Юрий Николаевич, в очередной раз, объявляет: «Коллега! Прогуляемся по городу! Что вы предложите посмотреть?» И они отправляются бродить по столь влекущим гостя местам. «Он шел энергично, размахивая тростью, погрузившись в свои мысли, или заговаривал о Тбилиси, который, думаю, наблюдал глазами Кюхельбекера и Пушкина», - вспоминает Гацерелиа. Правда, если мы внимательно приглядимся к их прогулкам, то увидим, что одна из них началась совсем не радостно. Только познакомившись и впервые побывав в университетском книгохранилище, оба едут в переполненном трамвае по проспекту Руставели. Да, дорогие читатели, сегодня уж мало, кто помнит, что этот вид транспорта, уже несколько лет, как исчезнувший из Тбилиси, когда-то гордо постукивал по стыкам рельс на его главной улице. Ну, а битком набитый тбилисский трамвай ничуть не отличается от такового в любом другом городе. И Тынянов неожиданно бледнеет, хватается рукой за сердце – у него пропали часы. Казалось бы, естественно сделать то же, что делают тысячи людей в таком положении – поднять панику со всеми скандальными, но редко дающими результат последствиями. Однако Тынянов поступает так, как поступили бы аристократы духа, ставшие героями и его книг, и его судьбы.
«Единственная вещь, которая у меня от матери, - огорченно проговорил он, но тотчас взял себя в руки, - свидетельствует Гацерелиа. - Никогда после за все время пребывания в Тбилиси он не обмолвился об этом, столь его огорчившем факте. - Жара... - сказал Юрий Николаевич после минутного молчания. - Мне трудно дышать... Сойдем. Пройдемся пешком... Мы сошли с трамвая. Тынянов шел, словно и не случилось ничего неприятного, и спрашивал о каждом мало-мальски примечательном здании на проспекте Руставели, в то же время вспоминая некоторые интересные места».
Что еще вспоминается его молодому коллеге? Что во время полемики Тынянов не терял самообладания и всегда оставался сдержанным. Что «легко находил общий язык со всеми, в ком замечал искреннюю любовь и уважение к человеку, - с пожилым и молодым». Что многие отмечали его умение быть язвительным, но в Тбилиси все остались «очарованными мягкостью его характера». И что не было ни одной их встречи, на которой Тынянов не заговорил бы о Пушкине: «У меня осталось впечатление, что мысли о гениальном авторе «Медного всадника» не покидали его никогда, владели каждой минутой его жизни».
Конечно же, такой человек не мог не стать своим для Тбилиси. И город одаривает его не только встречами и дружбой с лучшим своими жителями. Проходит не более недели после приезда Юрия Николаевича, а мы уже можем заглянуть в газету «Литература да хеловнеба» («Литература и искусство») от 7 октября 1933 года, чтобы прочесть заметку о нем. Там подчеркивается и то, что «писатель в настоящее время работает над большим романом о Пушкине». Тициан переводит гостю заметку, показывает фотографию в газете, и Тынянов улыбается: «И в русской прессе меня не балуют хорошими портретами. Когда я рассматриваю их, то кажусь себе почти уродом». Минуют еще три недели, и, кажется, флюиды благожелательности попадают из грузинской прессы в российскую. Слово Акакию Гацерелиа: «В бытность Тынянова в Тбилиси в газете «Известия» от 20 октября 1933 года была напечатана большая статья А.Старчакова «Проза Тынянова». Она прозвучала некоторым приятным диссонансом среди ранее опубликованных статей об авторе «Смерти Вазир-Мухтара»… Мне приятно вспоминать, что я лично передал ему газету со статьей о его творчестве. Он быстро прочел ее и ничего не сказал, но хорошее настроение, которое не покидало его весь день, было более чем красноречивым». Что ж, лестно сознавать: этот приятный момент, связанный с не баловавшей его прессой, Тынянов пережил именно в Тбилиси.
Но не только сбором исторических материалов для будущих книг живет Тынянов на берегах Куры. Посмотрим, с каким рвением берется он за ранние русские переводы стихов Николоза Бараташвили. Строфы его не удовлетворяют, он называет некоторые из них «беспомощной и анемичной копией оригинала», считает, что «общепринятая характеристика лирики Бараташвили совершенно не согласовывается с этими переводами». И, по его просьбе, Гацерелиа составляет метрические схемы стихотворения «Мерани» специально для Михаила Лозинского, который «смог передать своеобразие ритма текста». С грузинскими друзьями Тынянов беседует о возможности перевода «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели все тем же Лозинским и о том, что «о писателе с такой интересной биографией», как Григол Орбелиани, «можно бы написать целый роман». К сожалению, выполнить эти задумки не удалось, но, все равно, заслуги Тынянова перед грузинской литературой трудно переоценить. Под его редакцией в 1939 году выходит русский перевод «Мудрости вымысла» Сулхана-Саба Орбелиани, а через год – тот самый сборник стихов «Грузинские романтики» в большой серии «Библиотека поэта», материалы к которому он собирал в Тбилиси.
А еще откроем первую страницу «Литературной газеты» от 26 ноября 1937 года. На ней – статья Тынянова «Дата мирового значения», посвященная 750-летию со дня рождения Шота Руставели. Оно названо «великим юбилеем» наравне со 100-летием со дня рождения Пушкина. Многого стоят хотя бы такие слова: «Великий грузинский эпос пронес всю свою силу, молодость и обаяние через века до наших дней. Я не знаю в мировой поэзии более вечных, более молодых женских слов, чем письмо Нестан-Дареджан своему рыцарю, чем плач Ярославны в Путивлеграде на городской стене, чем письмо Татьяны к Онегину!..» Тынянов утверждает, что перед русскими поэтами «стоит почетный и радостный долг полноценного перевода великого грузинского поэта». И выдвигает девиз: «Пусть Нестан-Дареджан станет сестрою Ярославны и Татьяны».
Конечно, литератор такого масштаба, полюбивший Грузию еще до знакомства с ней, сделал бы многое из всего этого, даже не приезжая на берега Куры. Но какое счастье и для Тбилиси, и для Тынянова, что их встреча, о которой писатель мечтал столько лет, все-таки состоялась! Ведь, по словам Ираклия Андроникова, «этот его приезд, несомненно, принадлежал к самым светлым и радостным дням его жизни».

Владимир ГОЛОВИН

ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (ОСТРОВСКИЙ В ТИФЛИСЕ)

После того, как мы стали регулярно заглядывать на сололакские улицы, пора бы уже не удивляться, нити скольких (и каких!) родословных протянулись с них, связав Россию и Грузию. Ан, нет, очередное хитросплетение судеб изумляет, объединив людей, отдаленных во времени, пространстве, по роду занятий. Для Тифлиса все это – не помеха. Вот, например, заглянем в книгу отнюдь не литературную, а метрическую – сололакской Спасо-Вознесенской церкви. Речь в ней идет о человеке замечательном, но далеком от художественного творчества. Однако именно отсюда запросто можно попасть на страницу литературную, да еще посвященную Александру Островскому. Точнее – тому, как классик русской драматургии, 190-летие со дня рождения которого отмечалось в апреле, побывал в столице Грузии.
Итак, запись, сделанная в старинной церкви на сололакском склоне, извещает: 20 июля 1880 года на свет появился мальчик, родители которого неизвестны. Его взял на воспитание Александр Бахметьев, а восприемниками, то есть крестными, стали сам этот инженер и «дочь статского советника А.Шателена девица Ольга». Спустя 12 лет Тифлисский окружной суд подтвердил усыновление мальчика Бахметьевым, еще через 6 лет Борис, закончив с золотой медалью 1-ю Тифлисскую гимназию, а затем петербургский Институт путей сообщения, отправился в большую жизнь. И вошел в историю как выдающийся ученый в области гидродинамики, политический и общественный деятель. Он был товарищем (заместителем) министра во Временном правительстве, послом России в США, где и остался после Октябрьского переворота. Там он взял на себя заботу о российских эмигрантах, в том числе – о таких выдающихся людях, как изобретатель телевидения Владимир Зворыкин, крупнейший астрофизик ХХ века Отто Струве, авиастроитель Игорь Сикорский, отец современной механики сплошных сред Степан Тимошенко… Он активно участвовал в подготовке документов для Парижской мирной конференции 1919-1920 годов, его имя носят в Штатах гуманитарный фонд и архив российской и восточноевропейской истории и культуры Колумбийского университета….
Все это интересно, - вправе сказать читатель, - но при чем здесь Александр Островский? А все дело в том, что брат девицы Ольги Шателен женится на дочери знаменитого драматурга, а господин Бахметьев – брат жены Островского. И именно у него тот останавливался, когда приезжал в Тифлис. Скорее всего, в Сололаки – живя в другом районе, Бахметьев пошел бы в другую церковь. Вот и получается, что без тифлисцев, ставших родственниками Островского, знаменитый ученый не состоялся бы… А теперь нам пора перейти от этих людей к самому прославленному драматургу, который в 1883-м приехал в Грузию, как говорится, для улучшения душевного состояния.
В том году российский император Александр III жалует 60-летнему драматургу солидную пенсию – 3 000 рублей в год. Как председателю «Общества драматических писателей» Островскому разрешают создать в Москве новый, фактически его собственный театр. А это – заветная мечта Александра Николаевича. Она должна была воплотиться в красивое здание напротив Большого театра, с новейшими механизмами для сцены, тщательно подобранной труппой, огромным залом и дешевыми билетами. Но такую мечту 3 000 рублей не хватит, и полный надежд драматург начинает искать богатых меценатов. Но пока он добивается встреч с промышленниками и купцами, пока завтракает с ними и оговаривает условия, радужная мечта рушится в одночасье. «Сверху» появляется разрешение создавать частные театры любому, по всей стране. И когда в одной только в Москве довольно быстро стали строиться сразу два таких театра, стало ясно: привилегия, дарованная Островскому, уже ничего не стоит. Это большой удар: исчезло чувство независимости, снова надо было писать для чужих театров по пьесе к каждому сезону и зависеть от чиновников всех рангов.
И именно в эту, не самую лучшую пору жизни многие друзья советуют ему отправиться в Грузию. Что ж, совет, вполне естественный для российской литературной жизни любой эпохи: вспомним, сколько больших писателей и поэтов стремились с берегов Невы и Яузы на берега Куры, Арагви и Риони, чтобы найти духовное прибежище! А тут как раз брат Михаил собирается в служебную поездку в Закавказье, и Островский пишет ему: «Сделай милость, возьми меня с собой на Кавказ: в Тифлисе меня давно ждут, там есть люди, которые мне покажут все интересное за Кавказом». Ответ не заставляет ждать: «Довезти тебя до Тифлиса могу с полнейшим для нас обоих удобством... И по Кавказу... можем ездить вместе без всякого затруднения: я намерен его весь изъездить… Я убежден, что эта поездка принесет громадную пользу твоему здоровью». Ну, а поскольку брат занимает не просто высокую должность, а пост министра государственных имуществ, можно не сомневаться, что эта месячная поездка и впрямь проходит в «полнейшем для обоих удобстве».
А теперь – слово русскому композитору, дирижеру, педагогу, общественному деятелю Михаилу Ипполитову-Иванову, за год до визита Островского приехавшему в Тифлис, и в течение 11 лет руководившему основанным им отделением «Русского музыкального общества», дирижировавшему оперным оркестром и преподававшему в музыкальном училище. Он сообщает: «К событиям этого времени следует отнести и посещение Тифлиса А.Н. Островским, нашим знаменитым драматургом, женатым на сестре моего друга А.Бахметева, проживавшего в то время в Тифлисе. У него Островский остановился, и у него-то я с ним познакомился». Вопреки расхожему мнению, Александр Николаевич в первые дни пребывания в грузинской столице вовсе не окунался в местную театральную жизнь. Он чувствовал себя неважно и старался попросту отвлечься от московских неудач, поближе познакомиться с городом и его обитателями. То есть, жил обычной жизнью туриста, оказавшегося в незнакомом, но очень интересном месте. В этом, как и в том, что Тифлис пошел на пользу его здоровью, мы можем убедиться, пролистав его дневник:
«3 октября. Понедельник… Со станции прямо к А. В. (Архипову – уполномоченному на Кавказе Министерства государственных имуществ – В.Г.) весь разбитый. Тифлис производит впечатление полуевропейского, полуазиатского города. Лег рано, ночью страдал, насморк и кашель. Спал мало. С 4 часов до 6 читал.
4. Вторник. Встал в 7 часов разбитый. Был у М.Н. (брата – В.Г.), который остановился со своей свитой в «Лондоне». Там встретился с главноначальствующим на Кавказе, князем Дундуковым-Корсаковым (Дондуковым – В.Г.), он встретил меня очень ласково и сейчас же пригласил обедать, я отказался по болезни…Обедал дома, у нас обедали чиновники М.Н. ... Ночь провел гораздо лучше.
5. Середа. Встал в 8 часов. Чувствую себя лучше, хотя одолел насморк, тем, должно быть, и выразилось мое нездоровье. Приехал ко мне смотритель музея немец Радде… Был в музее… Вечером отдыхал. Лег рано.
6. Четверг. Встал в 6 часов. В Тифлисе с самого нашего приезда холодно. Ни в одном доме нет двойных рам, к окнам подойти нельзя, так дует, но не сыро. Сегодня разгуливается, к 12 часам показалось солнце… Осматривал город: ездил на Веру, наверху горы духан, хороший вид на Тифлис, переехал Куру и был в Муштаиде, таким образом осмотрел всю западную часть Тифлиса. К обеду пришел Адольф Петрович Берже, знаток Кавказа и его истории; проговорил с ним весь вечер.
7. Пятница. Встал в 6 часов. Съездил к брату, видел офицера с прошением. Тип кавказского проходимца. До вечера дома. К 10 часам на железную дорогу. Тепло, как в августе. Вид на Тифлис».
Полюбовавшись этим видом и чувствуя себя намного лучше, чем до приезда, Островский на неделю отправляется в Баку. Сразу по возвращении – продолжение знакомств с Тифлисом, «осматривал город, был на Майдане и в армянских лавках». На следующий день – признание: «Чувствую себя хорошо. Гулял по Головинскому проспекту…» Самочувствие настолько хорошее, что из любознательного туриста Александр Николаевич уже может превратиться в профессионального консультанта – он помогает Ипполитову-Иванову писать новую сцену для либретто его оперы «Руфь». В своем дневнике он немногословен: «17. Понедельник. Был у брата, вечером был у нас Иванов – персидские, грузинские, мингрельские и другие песни». Еще одна краткая запись о встрече с композитором – за день до отъезда из Грузии: «Был Иванов с женой, привез ноты грузинских песен». А вот Ипполитов-Иванов вспоминает эти встречи намного подробнее. И нам эти воспоминания интересны тем, что они – свидетельство интереса Островского к грузинской культуре:
«Беседы наши касались больше всего вопросов искусства. Его очень интересовало положение грузинского театра, заря которого в то время только что загоралась… Он просил меня познакомить его с моими записями грузинских народных песен и частью церковного обихода, к переложению которого на ноты я только что приступил. Вслушиваясь в эти напевы, он, в связи с общим впечатлением от поездки по Кавказу и Грузии, высказывал свое удивление и восхищение культурой и изяществом грузинского художественного творчества как в литературе, так и в искусстве».
Но только этими беседами интерес Александра Николаевича к Грузии не ограничивается – поездку к князю Багратион-Мухранскому «в Мухрань (в Карталинию, Душетского уезда)» он использует и для того, чтобы познакомиться с местным бытом и традициями. В дневнике – не только восхитившая его природа, но и люди, работающие в садах, и подробное описание того, как изготовляется вино. А еще, читая этот дневник, можно обратить внимание на то, что нехарактерно для сегодняшних застолий с непривычными к обилию вина приезжими. Грузинское гостеприимство никак не пострадало в глазах гостя от того, что за роскошно накрытым столом, на котором был даже пудинг, облитый пылающим виноградным спиртом, было выпито всего четыре тоста. Три из них хозяин, представитель грузинской царской семьи, «старый николаевский генерал (73 л.), совершенно бодрый (на вид не более 55 л.)» поднял за каждого из братьев Островских и за всех гостей, а Михаил Островский провозгласил тост за здоровье хозяина – Ивана Константиновича Багратиона-Мухранского.
Еще одна поездка для знакомства с Грузией – в Батуми, всего лишь за 5 лет до этого отвоеванный у Османской империи. В дневнике – красочные описания «величественной, дикой, адской красоты» шторма, впечатления от города европейская часть которого «еще строится», перечень покупок (турецкий табак, портсигар, коробочка для колец), резкая характеристика «небольшой труппы французов», игравшей две одноактные пьесы: «Артисты имеют все недостатки, присущие французам, и очень мало достоинств». И очень большое внимание среди батумских встреч уделено «флигель-адъютанту, капитану 1 ранга, с Георгием, еще молодому человеку, белокурому, рослому, с добрыми, приятными глазами». Островский познакомился с ним еще в поезде, жил в одной гостинице, и моряк рассказывал ему «много интересного, как он атаковал с моря Батум, как пускал мины под турецкие броненосцы и прочее». Пройдет немного лет и этот батумский знакомый драматурга – Степан Макаров, герой русско-турецкой войны 1877-1878 годов, в которой он впервые в мире успешно применил торпедное оружие, станет известен во всех странах. Как знаменитый адмирал, океанограф и полярный исследователь, кораблестроитель и автор русской семафорной азбуки. Еще одна примечательная нить судьбы из хитросплетений, связывающих Грузию с Россией...
Между тем, дорогие читатели, вполне можно понять, почему Островский так уничижительно отозвался о французской труппе в Батуми. Ему было с чем сравнивать, за день до отъезда в Аджарию он заявил: «Я и прежде слышал, что у грузин есть хорошая труппа, а сегодня сам убедился, что вы действительно хорошо играете. Мое удивление тем более велико, что вы так прекрасно разыграли пьесу, составленную не из ваших нравов. От души вас благодарю за честь и хорошую игру». Слова эти сказаны после спектакля в тифлисском театре Арцруни, стоявшем на том самом месте, где сейчас Грибоедовский театр и редакция журнала, который вы держите в руках. Именно там грузинская драматическая труппа организовала вечер в честь Островского. Впрочем, предоставим самому Александру Николаевичу возможность рассказать об этом. Цитата не такая уж маленькая, но она стоит того – никакие пересказы или выдержки из тогдашних газетных рецензий не заменят живого впечатления драматурга:
«Вечером в театре Арцруни грузины давали для меня спектакль. Вход в караван-сарай был иллюминован; против входа, в караван-сарае, был поставлен убранный зеленью и цветами транспарант с моим вензелем… У входа на улице, на лестнице и по галереям караван-сарая стояла несметная толпа народу. Когда я вошел, галереи… караван-сарая, по которым надо было проходить до театра, осветились бенгальскими огнями, и грузинский оркестр заиграл что-то вроде марша. Для меня была приготовлена средняя ложа, она была убрана зеленью, которая гирляндами опускалась донизу. При моем входе в ложу поднялся занавес, вся грузинская труппа в национальных костюмах была на сцене. Режиссер труппы прочел мне приветственный адрес, очень тепло и умно написанный, а грузинский поэт Цагарели прочитал свое стихотворение на грузинском языке, затем под аккомпанемент оркестра труппа запела по-грузински многолетие, вся публика встала и обратилась к моей ложе – многолетие, по требованию, было повторено. Я, разумеется, раскланивался и благодарил публику и артистов… Вначале шел 2-й акт «Доходного места» на грузинском языке. Роли Фелисаты Герасимовны, Полины и Юсова были исполнены очень хорошо. По окончании опять овации и рукоплескания, так что я устал раскланиваться. В антракте представители труппы принесли в ложу прочитанный адрес и лавровый венок от грузинских артистов. Потом шли две небольшие пьесы, из которых одна чисто бытовая, из грузинской крестьянской жизни; изображалось что-то вроде сговора или рукобитья с грузинской музыкой, песнями, плясками и со всеми обрядами. Очень интересное представление. В заключение, вместо дивертисмента, грузин и грузинка, в богатых костюмах, проплясали лезгинку. При выходе моем из театра были те же овации, что и при входе».
К этому можно добавить еще несколько моментов. «Две небольшие пьесы» - это впервые поставленный на грузинском языке водевиль классика армянской литературы, тифлисца Габриэла Сундукяна и первое действие комедии Авксентия Цагарели «Иные нынче времена». Приветственный адрес читал выдающийся грузинский актер Васо Абашидзе, в тексте – такие слова: «Ваше великое имя является гордостью Грузии так же, как и гордостью России. Мы счастливы, что на нашу долю выпало быть духовным посредником союза этих двух народов, между которыми существует взаимная любовь и сочувствие друг к другу». А сам Островский сказал актрисам Марии Сапаровой-Абашидзе и Нато Габуния: «Пока вы живы, моя Полина не умрет». И вообще, он долго беседовал с артистами – призывал их создать труппу на постоянной основе. Об этом же, о необходимости правительственной поддержки грузинского театра он всерьез говорил и главноначальствующиму на Кавказе Александру Дондукову-Корсакову, Но, как водится во многих «верхах» и по сей день полезная рекомендация осталась лишь благим пожеланием.
Знаменательным этот вечер оказался еще и потому, что Александр Николаевич вновь встретился на нем с человеком, которого называют «армянским Островским» - тем самым Сундукяном, чей водевиль шел после «Доходного места». Они познакомились еще до этого, за обедом в доме Бахметьева, а в театре, во время перерыва, Габриэл Мкртычевич «побежал наверх, чтобы пожать его дорогую руку, что и исполнил, встретив его в коридоре». Братья Островские пригласили Сундукяна в свою ложу, где они вместе и завершили вечер. А перед отъездом московского драматурга Сундукян, уже по договоренности, приходит к нему и передает роскошные издания четырех своих пьес на армянском и грузинском. Посвящение гласит: «Александру Николаевичу Островскому, в знак глубокого уважения от автора». Но все это – в подарок, а вот вариант одной из этих пьес – «Пэпо», рукописный, в собственном переводе на русский, передается уже для работы. Островский заинтересовался пьесой и взял ее в Москву, пообещав «посмотреть, исправить, если нужно, язык и поставить ее там на сцене». Увы, сделать это он не успел. А Сундукян до конца жизни называл Островского в числе тех драматургов, которые «неразлучны с ним».
Еще один спектакль в честь московского гостя, уже на русском языке, дает после его возвращения из Батуми любительский «Артистический кружок», основанный знаменитым тифлисским меценатом Исаем Питоевым. В здании нынешней Академии художеств на Грибоедовской улице представлена комедия «Не в свои сани не садись». Еще раз заглянем в дневник драматурга: «Дом в персидском вкусе, богатая отделка… Игра любительская. Были более чем удовлетворительны Дуня – Акинфиева и Бородкин – Бакулин (товарищ прокурора). Ужин с тостами, с пением многолетия (по-грузински)». А в ответном слове Александр Николаевич доказывает, что краткость – сестра таланта: «Я от души благодарю вас за искреннее сочувствие к моей литературной деятельности, но вы преувеличиваете мои заслуги. На высокой горе над Тифлисом красуется великая могила Грибоедова, и так же высоко над всеми нами парит его гений. Не мы, писатели новейшего времени, а он внес живую струю жизненной правды в русскую драматическую литературу».
Словом, приему, который Островскому оказал Тифлис, можно позавидовать. И это не только льстило самолюбию пожилого человека, которого чуть не подкосили московские огорчения. Приезд в Грузию доказал, насколько его знают и любят далеко от Москвы, он признавался, что поездка произвела на него прекрасное, освежающее своей новизной впечатление. Более того, она сказалась и на его творчестве. Через год после расставания с Грузией он признается, что пьеса «Без вины виноватые» написана «после поездки на Кавказ, под впечатлением восторженного приема, какой оказывала мне тифлисская публика». Он даже решает пойти еще дальше – написать текст для оперы на кавказскую тему. Но тоже не успевает.
Ну, а Тифлис может гордиться, тем, что сумел в последнюю для классика поездку в иные края сделать для него то же, что и для всех русских литераторов, приезжавших на берега Куры. Сумел приютить и поддержать в трудную минуту, очаровать, передать свою жизненную силу, вдохновить на новые сочинения.
И как жаль, что новая встреча с Тифлисом, о которой так мечтал Александр Николаевич, так и не состоялась. Кто знает, может, после нее в жизни Островского еще что-нибудь изменилось бы к лучшему?

Владимир ГОЛОВИН

Еще статьи...

<< Первая < Предыдущая 21 22 23 24 25 26 27 Следующая > Последняя >>

Страница 21 из 27

Цитатa

Журналы

Номера

Авторы

Рекомендуем

Рубрики