|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ... (ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ) |
|
Признаюсь, дорогие читатели, приглашая вас на литературные страницы Сололаки, я рассчитывал, что страниц этих будет несколько. Ну, максимум, десять. Исходя из того, сколько мест, связанных с ушедшими в историю людьми, известны мне на улицах моего детства. Известны не только по мемориальным доскам – увы, мы убедились, что ими отмечены далеко не все достойные того здания. Но в этом районе, как и во всем Тбилиси-Тифлисе, еще и из уст в уста, поколениями передаются собственные варианты ЖЗЛ, жизни замечательных людей. А тут мемуары, старые газеты, справочники, другие источники и подтвердили и расширили очень многое из того, что можно было бы назвать легендами или байками…
Не успел я погрузиться во все это, как на сайте wikimapia.org, приглашающем в Тбилиси гостей, прочел о Сололаки следующее: «Здесь нет никаких знаменитых достопримечательностей, но он ценен своей бытовой атмосферой». Что ж, последние слова бесспорны. Но вот первая часть этой фразы… Дело даже не в неуклюжей тавтологии, ведь любой словарь разъяснит, что «достопримечательность – место или объект, заслуживающие особого внимания, знаменитые». Главное: когда мы «читаем» сололакские дома и улицы, воскрешаются непредсказуемые переплетения судеб людских, строки и строфы (знакомые и не очень), давно ушедшие времена с их неповторимым колоритом. И получается, что литературные страницы объединяются в адресную книгу столетий. Книгу, дающую неоспоримое доказательство того, что Сололаки богат достопримечательностями, да еще какими – связывающими разные культуры: грузинскую, русскую, армянскую, азербайджанскую, украинскую… Иначе вместо предполагавшихся нескольких страниц на эту тему он не распахнул бы перед нами целых двадцать пять! Я и сам такого не ожидал, но это как в археологии: стоит только копнуть поглубже и…
А сейчас мы прощаемся с этим удивительным районом. И перед тем как расстаться, давайте бросим еще один взгляд на его улицы. Чтобы вспомнить какие имена, дорогие и для Грузии, и для России, и для других стран встречались нам.
«Рекордсмен» по количеству таких имен – улица Мачабели. Это сейчас она перегружена автомашинами и шумна – после того, как городские власти «вдруг обнаружили» на Пушкинской улице, недалеко от дома, где жил Александр Сергеевич, древнюю городскую стену, четко обозначенную на всех старинных картах и планах. Участок стены раскопали и с большой помпой явили миру, уничтожив при этом один из основных выездов с главной площади города. И поток машин хлынул на небольшую сололакскую улочку, некогда одну из самых тихих и уютных. А в те времена, когда здесь вообще было царство тишины и зелени, стоял в огромном саду на только застраивающейся Сергиевской улице дом вдовы начальника артиллерии Отдельного Кавказского корпуса Прасковьи Ахвердовой, урожденной Арсеньевой. Она – троюродная сестра матери Михаила Лермонтова и наставница Нины Чавчавадзе, жены Александра Грибоедова. Именно здесь оба эти поэта были своими людьми, тут снимал флигель князь-поэт Александр Чавчавадзе, собирался цвет грузинской и русской интеллигенции Тифлиса. Теперь на месте усадьбы – Дом писателей Грузии. Тот самый, в котором, как мы видели, умывался ночью во дворе Осип Мандельштам, регулярно встречались Юрий Тынянов и Тициан Табидзе, обсуждали планы Рюрик Ивнев и Симон Чиковани, появился со своими первыми стихами школьник Булат Окуджава… Вообще же, чтобы просто перечислить все замечательные имена побывавших здесь литераторов, понадобится очень много места и времени.
Но и это не все! На этой улице Иван Тхоржевский, один из лучших переводчиков Николоза Бараташвили, в конце позапрошлого века издавал журнал и газету «Аргонавт». Один из основателей грузинского символизма Сандро Шаншиашвили принимал у себя Николая Заболоцкого, Ираклия Андроникова, Николая Тихонова и многих других друзей из России. А в страшные для Грузии 1990-е годы пишущих на русском языке тбилисцев согревал здесь кружок «Музыка слова» Глеба Коренецкого.
Еще один «лидер» по числу литературных достопримечательностей – параллельная улица, сменившая немало названий (Дамская, Гановская, Церетели, Табидзе) до того как принять нынешнее имя – Галактиона. Здесь, в доме Смирновых, потомки Александры Смирновой-Россет, создавшей в Санкт-Петербурге пушкинской эпохи легендарный литературный салон, продолжили ее традиции, собирая на протяжении полутора веков деятелей грузинской и русской культур. На этой улице, вернувшись из Петербургского университета, жил великий грузинский поэт Акакий Церетели. Здесь писал блестящие статьи и очерки в российскую и грузинскую прессу выдающийся общественный деятель, публицист и литературный критик Нико Николадзе. Здесь жил знаменитый актер, режиссер, драматург и переводчик Валериан Гуния, получивший образование в России.
Ни в славных именах своих обитателей, ни в количестве переименований (Лабораторная, Петра Великого, Троцкого, Дзержинского) не уступает и улица Ингороква. Каждый раз, видя алые маки, я вспоминаю воспевшего их и жившего здесь поэта Ладо Асатиани. Здание, в котором он провел свои последние годы, увы, не сохранилось. Но еще противостоит времени дом прошедшего через сталинский лагерь поэта Александра Цыбулевского, ближайшего друга русских литераторов поколения Беллы Ахмадуллиной. Цел, хоть и весь покрылся трещинами, и дом писателя и поэта Левана Челидзе, который был в первом выпуске московских Высших сценарных курсов. В угловом с улицей Читадзе (бывшей Ермоловской) доме, пытаясь реформировать школьное образование, жил, работал и погиб публицист, педагог Шио Читадзе. У него часто бывала великая украинская поэтесса Леся Украинка, дружившая с ним много лет. А упирается эта улица прямо в дом замечательного писателя, поэта и переводчика Вахушти Котетишвили.
Параллельно идет улица, носящая имя жившего на ней поэта Паоло Яшвили (ранее Ртищевская и Джапаридзе). Здесь обитал классик грузинской литературы Константинэ Гамсахурдиа, а практически напротив – легендарный литературовед Георгий Гиголов. Угловой с улицей Леонидзе дом, двор которого сейчас полуразрушен и напоминает результаты бомбежки, связан с Константином Бальмонтом. В нем поэт жил у своего друга Александра Канчели, и жена этого юриста, писателя и журналиста Тамар вдохновляла его, когда он работал над переводом «Витязя в тигровой шкуре» на русский. Ниже на этой улице, носившей имена и Сололакская, и Кирова, прошли детство и юность Николая Гумилева. Потом, в доме по соседству, поражал своей эксцентричностью поэт Владимир Эльснер…
Звучат имена поэтов и на крутых подъемах в гору. На улице Амаглебис (Вознесенская, Давиташвили) Ованес Туманян, говоря словами Сергея Городецкого, «эсперанто изобрел сердец». Футурист Кара-Дарвиш готовил здесь полное издание своих стихов на почтовых открытках – единственное в мире. На улице Ладо Асатиани (Садовая, Бебутовская, Энгельса) сохранились дома писателей Левана Готуа и Рюрика Ивнева. На Коджорской жил и писал стихи Сергей Есенин, принимали русских друзей актриса Нато Вачнадзе и кинорежиссер Николай Шенгелая. Потом они переселились оттуда, но Сололаки не изменили, встречая гостей на нынешней улице Вукола Беридзе (Ново-Бебутовская, Цхакая). А еще на Коджорской был дом поэта Владимира Панова.
Великий грузинский писатель, поэт и общественный деятель Илья Чавчавадзе прославил улицу Сулхан-Саба (Ираклиевская, Фрейлинская) тем, что разместил на ней редакцию своей газеты «Иверия». А на улице Дадиани (Вельяминовская) одна из звезд «тифлисского Серебряного века», жена известного художника Вера Судейкина создала знаменитый литературно-художественный салон, в альбоме которого произведения Ладо Гудиашвили, Якова Николадзе, Зиги Валишевского, Григола Робакидзе, Ильи и Кирилла Зданевичей, Василия Каменского… С писателем-разночинцем Даниилом Чонкадзе связана улица его имени, бывшая Гудовича…
Замечательны сололакские улицы и тем, что с их литературных страниц мы легко смогли заглянуть и в другие примечательные места города. На проспекты Руставели (Головинский) и Агмашенебели (Михайловский, Плеханова), площади Свободы (Эриванская, Закфедерации, Берия, Ленина), Саарбрюккенскую (Воронцовская, Карла Маркса) и Ираклия II (Экзаршескую). В районы Авлабар и Вере, Чугурети и Мтацминда, на улицы Грибоедова (Комендантская), Котэ Абхази (Шуабазари, Армянский базар, Потребкооперации, Берия, Леселидзе), на Метехское плато… Да что, там Тифлис! Из Сололаки литературные тропы привели нас не только в Батуми и Армению, Кахетию и Карталинию, но и в Петербург, Москву, Одессу и даже в Париж XVII века и в лагеря ГУЛАГа…
Мы не только видели знаменитых и не очень поэтов и писателей, не только читали их строки, но и знакомились с интереснейшими людьми, напрямую не связанными с литературой, но связанными с Тбилиси. Это художники и композиторы, актеры и режиссеры, промышленники-меценаты и ученые, политические деятели всех мастей и военные, философы и пленительные южные красавицы, аристократы и простые, но такие колоритные горожане многих поколений…
И знаете, что еще примечательно? Почти половину – двенадцать – литературных сололакских страниц мы распахнули в годы дат, юбилейных для их героев. У двоих это и светлые и печальные даты. Во время рассказа о великом Илье Чавчавадзе исполнилось сто семьдесят пять лет после того, как он родился, и сто пять лет после его убийства. Константин Бальмонт родился за сто сорок пять лет до нашей встречи с ним и за семь десятилетий до нее скончался.
А сколькими юбилеями со дня рождения своих персонажей отмечены наши страницы! Для Александра Островского и Владимира Соллогуба это двести лет, для Валериана Гуния – полтора столетия, для Шио Читадзе – сто сорок лет, для Ивана Тхоржевского – сто тридцать пять, для Ладо Асатиани – девяносто пять лет. И еще исполнилось четыреста лет Царскому дому Романовых, два замечательных представителя которого провели детство в Тифлисе.
Ну и, конечно, не обойтись без грустных дат – столетие после прощания с Лесей Украинкой, семьдесят лет со дня смерти Юрия Тынянова, четверть века после ухода Андрея Тарковского.
А еще эти страницы помогли нам опровергнуть некоторые спорные утверждения современных исследователей и журналистов. Например, о том, что Гумилев был свидетелем проводов в Трансвааль князя Николая Багратион-Мухранского, вошедшего в историю как борец за свободу бурского народа Нико Бур. Или о том, что Владимир Соллогуб был в Грузии лишь два раза – мы убедились: он приезжал сюда трижды. Ну и, конечно же, опровергнуто безапелляционное утверждение, что Лермонтов якобы участвовал в Тифлисе в убийстве любовника своей пассии.
Задумался я над тем, что написал, и понял: получается нечто вроде «отчета о проделанной работе», да еще приправленного статистикой. Но, наверное, иначе и не получится, если оглядываешься назад. Если, благодаря всему этому, благодаря Сололаки, мы еще раз прониклись духом удивительного города, столько давшего миру. Столько перенесшего, но не теряющего надежды на лучшее будущее. Несмотря на то, что и сейчас ему живется не так уж легко.
Один знаменитый француз,
певец мушкетера-повесы,
раздутый как спелый арбуз
от славы и деликатесов,
прошелся по этим холмам,
далеким от Сены с Монмартром,
сразил комплиментами дам
и город сравнил с амфитеатром.
Он прав был, великий Дюма,
знаток драматичного действа.
Со склонов смотрели дома
на то, как добро и злодейство
творили историю тут,
сплетая такие сюжеты,
что вам никакой Голливуд
не снимет картину об этом.
А мы в этом действе росли,
подсказки суфлера не ждали,
и старые пьесы спасли,
и новые пьесы создали…
Не будем программки листать
– увы, в них не все достоверно.
Мельчает актерская стать,
костюмы не те в костюмерной...
……………………………….
Вот новый спектакль готов.
А мы… Мы выходим во дворик,
и хватит вокруг черепов,
чтоб тихо сказать: «Бедный Йорик!»
Ну, как не вспомнить шекспировского героя и, глядя на фотографию, которая хранится у меня уже много лет. Ее автор – замечательный человек и блестящий профессионал Александр Арутюнов, которого весь город знал как просто Алика. И которого вспоминает до сих пор, после 1987 года, когда трагически погиб фотограф, из мозаики своих работ складывавший портрет Тбилиси. Снимок, сделанный в 1969-м, автор так и назвал – «Гамлет». Мальчику, стоявшему на уже тогда истертом временем пороге, сейчас около полувека. Мы не знаем, кто он, не знаем, как сложилась его жизнь. Разделил ли он дальнейшую судьбу своего города? Или, храня его в душе и напутствуемый им, отправился открывать для себя новые места? Как бы то ни было, будем надеяться, что главный гамлетовский вопрос решен был им однозначно – «Быть!»
Мне очень хочется думать, что для детей, которые сейчас растут на этих, таких непохожих на музейные залы улицах, обязательно придет время узнать, кто бродил по дворам, которые они считают своими. Кто жил в домах, где они родились, кто встречался в местах, где они сейчас встречаются со своими друзьями…
Да, Сололаки – не музей. Или очень странный музей, существующий только в памяти, в душах. Не у всех, увы, не у всех... Чтобы попасть в него, нужен особый ключик. Пусть таким ключом станут записки, воспоминания, фото… О безжалостности времени говорить излишне. Но что сказать о наших современниках, которые срывают с домов памятные доски или лишают людей возможности бывать в таких памятных местах, как, скажем, Дом-музей Смирновых-Россет?
Очень многие глупости в мире творятся не столько из-за зла и корысти, сколько из невежества. Я уверен, что человеку, выросшему на стихах Паоло Яшвили, никогда не придет в голову разрушить его дом и построить на этом месте… ну, скажем, супермаркет. А разве те, кто в квартире Цыбулевского стирали драгоценную роспись Гаянэ Хачатурян, ведали, что творят? Нет, они просто делали ремонт, об этой художнице слыхом не слыхали, и Цыбулевского, конечно же, не читали… И тот, кто разбазарил великолепную библиотеку Туманяна, оставленную им в дар городу, и тот, кто пытался продать его дом, понятия не имели о том, что собирались когда-то в этом доме и грузинские поэты-символисты, и такие, знаковые для мировой литературы поэты, как Брюсов, Бальмонт, Городецкий… И если человек, с упоением читавший великолепную «Литературную богему старого Тбилиси» Иосифа Гришашвили, на всю жизнь запомнил слова о воздухе Тифлиса, который «надышала сама поэзия», принял и понял законы, по которым жил и строился этот город, он никогда не позволит себе изуродовать старые кварталы несоразмерными, кичевыми сооружениями. И уж, точно, ужаснется идее снести Сололаки, а вместо него построить что-то вроде Рублевки – элитный район с офисами. А ведь, увы, были и такие веяния…
Невежество разрушительно. Интересно, понял ли ведущий литературной телепередачи, который заявил: «Для меня Лев Толстой – всего лишь офицер вражеской армии», что это – публичное признание в собственной дремучей невежественности?
Но, слава Богу, есть и другое. Искусствоведы и фотографы бродят по извилистым улочкам, фиксируют сохранившиеся росписи, решетки, витражи – и вот уже нас восхищает книга «Подъезды Тифлиса»… В Интернете энтузиасты выставляют картины и фото, проводят конкурсы, пытаясь узнать историю каждого дома. Издан прекрасный путеводитель «Неизведанный Тбилиси. Сололаки», готовятся такие же книги о других районах города. И в их создании участвуют совсем молодые люди, причем, не только из Грузии, но и из России, Украины. Им, как и тбилисцам, это интересно, важно, нужно. И огромное спасибо им за это! Как там, у Владимира Семеновича? «Значит, нужные книги ты в детстве читал…»
Будем надеяться, что руки именно таких людей приняли ключ, открывающий удивительную поэзию сололакских улиц. На которых осыпается штукатурка, но живет душа.
Сололаки, Сололаки…
Улиц древний аромат.
Здесь понятье «мокалаке»
выше всяческих наград.
Здесь года судить не вправе
за ошибки, за вину.
Здесь подъезды словом SALVE
зазывают в тишину,
где столетий свет нерезкий
ниспадает с этажей
на остатки старой фрески
и останки витражей.
Здесь равны и цесаревич,
и мацонщик, и вдова…
Бродит Александр Сергеич
(даже не один, а два).
Время стены раскололо,
но по-прежнему дворы
ждут Булата и Паоло
вместе с Беллой – на пиры.
Отбивая все атаки,
непохожий на музей,
сберегает Сололаки
дух поэтов и князей.
Владимир ГОЛОВИН |
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(ПУШКИН В ТИФЛИСЕ) |
|
«Смуглый отрок бродил по аллеям…» Кому не известна эта строка Анны Ахматовой и продолжающие ее слова о том, что «столетие мы лелеем еле слышный шелест шагов»! А, ведь, шелест шагов того человека, правда, уже ставшего 30-летним, лелеют и тбилисские аллеи, в том числе и в Сололаки. Одни из них, пусть в измененном виде, сохранились – как в парке бывшего Дворца наместника Кавказа. Другие стерло время – как в знаменитой усадьбе Прасковьи Ахвердовой, куда мы с вами, дорогие читатели, уже не раз заглядывали. На месте ее сегодня столь символично высится Дом писателей Грузии. Как бы то ни было, факт остается фактом: в 1829 году и в Тифлисе «иглы сосен густо и колко устилают низкие пни» перед Пушкиным. И в прихожих домов тифлисцев, восторженно принимающих его, лежит уже не лицейская треуголка, воспетая Ахматовой, а модный цилиндр а la Bolivar, на столах кабинетов – не «растрепанный том Парни», а томики самого Александра Сергеевича…
Между тем, в поездку на Кавказ Пушкин отправляется далеко не в самом лучшем настроении. Тяжелым гнетом давит негласный, но бдительный взгляд «государева ока» - жандармского ведомства графа Бенкендорфа. На личном фронте – неудача: в конце апреля рука и сердце предложены Наталье Гончаровой, но ее мать заявляет, что девушка слишком молода, и это, по признанию Пушкина, сводит его с ума. В общем, больше оставаться в Петербурге поэт не может. В поездке за границу ему отказано, он просится на войну с турками, но ответ категоричен: «Государь благосклонно принял ваш вызов, но изволил отозваться, что, так как все места в армии уже заняты, то Его Величество воспользуется первым случаем употребить отличные дарования ваши на пользу отечества». Однако Пушкин уже решил: «или на войну», или «вон из России». И, не спрашивая высочайшего повеления, он берет подорожную в Тифлис.
Маршрут – традиционный для русских литераторов, в жизни которых вольнолюбивый Кавказ во все времена играет особую роль. К тому же, ему есть с кем встретиться – в Грузии служат его брат Лев, Николай Раевский, с которым Пушкин подружился еще в юности, друзья-лицеисты, брат Пущина – Михаил, другие близкие люди, в том числе и сосланные декабристы. Да еще появляется возможность отдать дань популярнейшему тогда жанру – описанию путешествия. В общем, исполняется давняя мечта – еще за год до того, как он покинул северные берега ради южных гор, его ближайший друг Петр Вяземский писал жене: «Пушкин едет на Кавказ и далее, если удастся…»
И вот, Пушкин стремится как можно скорее попасть в столицу Грузии: «Мне предстоял путь через Курск и Харьков; но я своротил на прямую Тифлисскую дорогу, жертвуя хорошим обедом в курском трактире (что не безделица в наших путешествиях) и не любопытствуя посетить Харьковский университет… Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною». В бричке, в почтовой коляске, просто верхом он преодолевает тысячи верст. А, не дождавшись в Пасанаури лошадей, немалый путь до Ананури, а потом и до Душети вообще проходит пешком, в одиночку, по колено в грязи, почти в полной темноте. Между тем, в Тифлисе его уже ждут. Прочтем послание, которое Тифлисский военный губернатор Степан Стрекалов получает от исполняющего должность начальника штаба Отдельного кавказского корпуса Дмитрия Остен-Сакена почти за три недели до появления Пушкина в этом городе: «Известный стихотворец, отставной чиновник X класса Александр Пушкин отправился в марте месяце из С.-Петербурга в Тифлис, а как по высочайшему его имп. величества повелению состоит он под секретным надзором, то, по приказанию его сиятельства, имея честь донести о том вашему превосходительству, покорнейше прошу не оставить распоряжением вашим о надлежащем надзоре за ним по прибытии его в Грузию». Его сиятельство – это главнокомандующий Корпусом граф Иван Паскевич, фактически – наместник края.
А вот у тифлисской интеллигенции, с которой власти (впрочем, не только в те времена и в той стране) не так уж часто делятся информацией «государственной важности», - свои, неутешительные сведения. Открыв первую русскую официозную газету в Закавказье «Тифлисские ведомости», мы увидим, как огорчается 26 апреля ее издатель и редактор Павел Санковский: «Мы ожидали сюда одного из лучших наших поэтов, но сия надежда, столь лестная для любителей кавказского края, уничтожена последними письмами, полученными из России». К счастью и для Грузии, и для Александра Сергеевича, огорчения напрасны. Практически через месяц после появления этой информации, в 11 часов вечера 27 мая, Пушкин впервые въезжает в Тифлис.
Приезжает он не один, с ним несколько попутчиков, в том числе – юный Николай Потокский, единственный не доехавший до Тифлиса верхом. В дороге он сильно простудился и, по его словам, именно «Александр Сергеевич позаботился о тележке, уложил меня на сено и так доставил полуживого в Тифлис». Путники, разместившиеся в единственной тогда тифлисской гостинице Поля Матасси, наутро отправляются в армию. А оставшийся в городе Пушкин несколько дней продолжает навещать больного. С этого отнюдь не поэтического занятия и начинается его пребывание в Тифлисе. Останавливается он неподалеку, в доме Цуринова на Эриванской площади, которая только начала застраиваться у подножья Сололакской возвышенности. Линия, где стоял этот дом до 1895 года, по сей день называется Пушкинской улицей.
Не будем на этих страницах в очередной раз повторять все, впечатлившее в Тифлисе великого поэта. Описания «Жаркого города», его жителей, нравов, базара, серных бань и прочая, прочая, прочая, конечно же, лучше всего перечесть непосредственно в «Путешествии в Арзрум». Мы же позволим себе остановиться на двух моментах. Первый: «Генерал Стрекалов, известный гастроном, позвал однажды меня отобедать; по несчастию, у него разносили кушанья по чинам, а за столом сидели английские офицеры в генеральских эполетах. Слуги так усердно меня обносили, что я встал из-за стола голодный. Черт побери тифлисского гастронома!» С высоты нашего времени зная, что именно этот «гастроном» и есть тот самый Степан Стрекалов, которому поручен «надлежащий надзор» за поэтом, можно предположить: в тот день в его доме показательно «разносили кушанья по чинам». Ведь «неблагонадежный» должен был знать свое место в компании бравых генералов… Второй момент намного ближе к нашим дням: «В Тифлисе удивила меня дешевизна денег. Переехав на извозчике через две улицы и отпустив его через полчаса, я должен был заплатить два рубля серебром. Я сперва думал, что он хотел воспользоваться незнанием новоприезжего; но мне сказали, что цена точно такова. Все прочее дорого в соразмерности». Нынешние тбилисцы, с их мизерными доходами, несомненно, согласятся, что с пушкинских времен с ценами мало что изменилось.
А вот на другом торжественном приеме при полном присутствии чопорной местной знати поэт, говоря современным языком, «оттянулся по полной». Слово - князю Е.Палавандову: «Наша грузинская аристократия приготовила в Тифлисе роскошный пир в честь нового наместника, графа Паскевича. За почетным обедом, между прочим, для парада прислуживали сыновья самых родовитых фамилий в качестве пажей… Я был поражен и не могу забыть испытанного изумления: резко бросилось мне в глаза на этом обеде лицо одного молодого человека… Он был во фраке и белом жилете... за стол не садился, закусывал на ходу... Шутки составляли потом предмет толков и разговоров во всех аристократических кружках: откуда взялся он, в каком звании состоит и кто он такой, смелый, веселый, безбоязненный?.. Когда указали, что он русский поэт, начали смотреть на него, по нашему обычаю, с большею снисходительностью. Готовы были отдать ему должное почтение, как отмеченному божьим перстом, если бы только могли примириться с теми странностями и шалостями, какие ежедневно производил он... Не вяжется представление, не к таким видам привыкли. Наши поэты степеннее и важнее самих ученых». Ох, дорогие читатели! С последней фразой князя – о поэтах – можно безоговорочно согласиться и сегодня.
Пушкин же, далекий от той бронзовой непогрешимости, в которую его так стараются облачить, ежедневно шалит и на тифлисскх улицах, «ни на кого и ни на что не обращая внимания». Больше всего он любит приходить на Армянский базар – нынешнюю улицу Леселидзе. Там его можно застать в обнимку с продавцом-татарином, в перетаскивании огромной охапки чуреков и в иных «неподобающих» званию поэта деяниях. На других базарах он «якшается» с не блещущими чистотой рабочими-мушами, на улицах затевает с мальчишками чехарду, а на Эриванскую площадь выходит «в шинели, накинутой прямо на ночное белье, покупая груши, и тут же, в открытую и не стесняясь никем, поедая их». Да и вообще, «перебегает с места на место, минуты не посидит на одном, смешит и смеется»… В общем, по признанию чинных горожан, он «заставил говорить о себе и покачивать многодумно головами не один год потом».
Совсем по-иному вспоминают его в домах местной интеллигенции. «В бытность Пушкина в Тифлисе, общество молодых людей, бывших на службе, было весьма образованное и обратило особенное внимание Пушкина, который встретил в среде их некоторых из своих лицейских товарищей. Нужно ли говорить о том, с каким восторгом приветствовали все Великого Поэта на чужбине? Всякий, кто только имел возможность, давал ему частный праздник или обед, или вечер, или завтрак, и, конечно, всякой жаждал беседы с ним», - свидетельствует почитатель поэта Константин Савастьянов. Да и у самого поэта – приятные воспоминания: «В Тифлисе я пробыл около двух недель, познакомился с тамошним обществом. Санковский, издатель Тифлисских Ведомостей, рассказывал мне много любопытного о здешнем крае, о князе Цицианове, о А.П. Ермолове и проч… Они вообще нрава веселого и общежительного… Голос песен грузинских приятен».
Вот и переводит он одну из таких песен – «Ахало агнаго», публикуя ее в «Путешествии в Арзрум». Автор и грузинское название там не указаны, однако установлено, что слова написаны поэтом начала XIX века Дмитрием Туманишвили, и грузинский текст с подстрочником хранятся в архиве Пушкина под названием «Весенняя песня». А еще в черновиках «Путешествия…» встречается имя выдающегося поэта Александра Чавчавадзе, неправильное написание его фамилии Александр Сергеевич даже выправил в одной из французских публикаций. Так что, многие исследователи предполагают, что гость Тифлиса побывал и в семье Чавчавадзе – тестя столь дорогого пушкинскому сердцу Александра Грибоедова. Может, не случайно именно Чавчавадзе первым перевел на родной язык пушкинское стихотворение. Это – «Пробуждение», уже на следующий год после отъезда русского поэта напечатанное в газете «Тбилисис уцхебани» (грузинская версия «Тифлисских ведомостей»).
Но, при всем этом, в городе Пушкину не сидится, и его можно понять: всех близких и друзей, к которым он так стремился, здесь не оказалось, они – на турецком фронте. Поэтому 10 июня, как только от Паскевича поступает разрешение ехать в действующую армию, поэт отправляется в путь, чтобы второй раз появиться в Тифлисе почти через два месяца. И лишь после его отъезда в армию, 28 июня, мы сможем прочесть в «Тифлисских ведомостях» сообщение о пребывании поэта в Грузии: «Надежды наши исполнились: Пушкин посетил Грузию. Он недолго был в Тифлисе; желая видеть войну, он испросил дозволение находиться в походе при действующих войсках, и 16 июня прибыл в лагерь при Искан-су. Первоклассный поэт наш пребывание свое в разных краях России означил произведениями достойными славного его пера: с Кавказа дал он нам Кавказского пленника, в Крыму написал Бахчисарайский фонтан, в Бессарабии – Цыган, во внутренних провинциях списал он прелестные картины Онегина. Теперь читающая публика наша соединяет самые приятные надежды с пребыванием А.Пушкина в стане кавказских войск и вопрошает: чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, подарит нас из стана военного? Подобно Горацию, поручавшему друга своего опасной стихии моря, мы просим судьбу сохранить нашего поэта среди ужасов брани». Почему эта заметка появилась с таким опозданием, когда Пушкин был уже в Арзруме? Скорее всего, редактор ждал «отмашки» от Паскевича, ведь речь шла о поднадзорном, да еще приехавшем без разрешения.
…И вот, на календаре – первое августа. Тот самый юный Николай Потокский, которого Пушкин на телеге привез в Тифлис, уже выздоровел и, в очередной раз сидит в гостях у редактора Санковского. Разговор за чаем, как всегда, заходит о Пушкине – что он теперь делает, здоров ли он? И тут с шумом распахивается дверь, в комнату влетает Александр Серегевич, бросается в объятия хозяина дома. Свое скорое возвращение из армии объясняет так: «Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов, дядек; мне крайне было жаль расстаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими любезностями; я хотел воспеть геройские подвиги наших молодцов-кавказцев; это – славная часть нашей родной эпопеи, но он не понял меня и старался выпроводить из армии. Вот я и поспешил к тебе, мой друг, Павел Степанович». В последующие дни они вновь встречаются, гуляют по городу, поднимаются на еще свежую могилу Грибоедова, «перед коей Александр Сергеевич преклонил колена и долго стоял, наклонив голову, а когда поднялся, на глазах были заметны слезы».
Во второй свой приезд поэт останавливается у лицейского друга Владимира Вольховского. Тот – обер-квартирмейстер Кавказского корпуса и живет в здании Комендантского управления (теперь там стоит кинотеатр «Руставели»). Пушкину есть о чем рассказать другу – и о том, как он повидал в действующей армии всех, кого хотел, и о том, как не сложились отношения с графом Паскевичем. Генерал мечтал, что знаменитый пиит воспоет его воинские подвиги, но пушкинская муза не согласилась на это. Потому-то поэт так быстро и уехал с фронта. Но в Тифлисе жалеть об этом ему не приходится – короткий приезд заполнен интереснейшими встречами в светских гостиных. А верх гостеприимства проявляется в одном из легендарных Ортачальских садов. «Наконец, все общество, соединившись в одну мысль, положило сделать в честь его общий праздник», - свидетельствует все тот же Савостьянов. Тифлисский кутеж, да еще в Ортачальских садах – это такое сочетание, что нам стоит заглянуть туда. Тем более что организаторы задумали праздник в «европейско-восточном стиле».
…Сад, в котором собралось больше тридцати человек, освещают разноцветные фонари и свечи, в центре его – огромный вензель Пушкина. Гостя встречают всеобщим громогласным: «Ура!», после которого каждый стремится выразить свои чувства. Затем в дело вступают певцы и музыканты всех живущих в Грузии народов «и все европейское, западное смешалось с восточноазиатским разнообразием в устах образованной молодежи». А за столом тосты перемежаются с обсуждениями самых различных тем, рассказами, анекдотами. Сам Пушкин в ударе – прерывает серьезные разговоры, чтобы присоединиться к пляске, восхищает всех «своими милыми рассказами и каламбурами». Таким счастливым Тифлис его еще не видел, он «приводил в восторг всех, забавлял, восхищал… был не только говорлив, но даже красноречив…»
Как и полагается, застолье длится до утра. «Небо начало румяниться», когда, уже не под кахетинское, а под шампанское, поднимается тост за Пушкина. Европейский оркестр грянул музыку из оперы француза Франсуа Буальдье «Белая дама» и на «русского Торквато» возлагается венок. Гостя поднимают на плечи, усаживают на возвышение, каждый подходит к нему с заздравным бокалом. В ответ он молчит, но на глазах его – слезы. А затем – ответная «стройная благоуханная речь», завершившаяся так: «Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего; я вижу, как меня любят, понимают и ценят, - и как это делает меня счастливым!» И объятия с собравшимися…
В «Путешествии в Арзрум» всего несколько строк о втором приезде в грузинскую столицу: «В Тифлис я прибыл 1-го августа. Здесь остался я несколько дней в любезном и веселом обществе. Несколько вечеров провел я в садах при звуке музыки и песен грузинских». Мы же, открыв 32-й номер «Тифлисских ведомостей», прочтем: «6 августа А.Пушкин, возвратившийся из Арзрума, выехал из Тифлиса к Кавказским минеральным водам. Любители изящного должны теперь ожидать прелестных подарков, коими гений Пушкина, возбужденный воспоминаниями о Закавказском крае, без сомнения наделит литературу». Кстати, автору этой информации Санковскому Пушкин пишет уже из Петербурга, объясняя, почему вовремя не прислал для публикации стихотворение «Калмычке», написанное по пути в Грузию. И добавляет: «Я же обязан вам большой благодарностью за присылку Тифлисских ведомостей – единственной из русских газет, которая имеет свое лицо и в которой встречаются статьи, представляющие действительный, в европейском смысле, интерес». Согласитесь, такая оценка тифлисского издания из пушкинских уст дорогого стоит. А теперь, давайте, заглянем в еще одну переписку – вскоре после того, как поэт вернулся с Кавказа.
Шеф жандармов, Главный начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф Александр Бенкендорф: «Милостивый государь, Александр Сергеевич! Государь император, узнав по публичным известиям, что Вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзерум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же, с своей стороны, покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие. В ожидании отзыва Вашего для доклада его императорскому величеству, имею честь быть с истинным почтением и преданностию, милостивый государь, ваш покорный слуга А.Бенкендорф. Его высокоблагородию А.С. Пушкину».
Из ответа, который Пушкин написал на французском: «Генерал, с глубочайшим прискорбием я только что узнал, что его величество недоволен моим путешествием в Арзрум… Приехав на Кавказ, я не мог устоять против желания повидаться с братом, который служит в Нижегородском драгунском полку и с которым я был разлучен в течение 5 лет. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис. Приехав, я уже не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому, другу детства, с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь. Я прибыл туда в самый день перехода через Саган-лу и, раз я уже был там, мне показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были последовать; вот почему я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника. Я понимаю теперь, насколько положение мое было ложно, а поведение опрометчиво; но, по крайней мере, здесь нет ничего, кроме опрометчивости. Мне была бы невыносима мысль, что моему поступку могут приписать иные побуждения… Я покорнейше прошу ваше превосходительство быть в этом случае моим провидением и остаюсь с глубочайшим почтением, генерал, вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга. Александр Пушкин».
Думается, что после фразы «моему поступку могут приписать иные побуждения» самое время вспомнить уже слышанные слова «вон из России» и «Пушкин едет на Кавказ и далее, если удастся…» Куда это «далее?» Значит, не случайно бытует мнение, что кавказская поездка поэта не исключала попытку отправиться из Тифлиса, говоря по-современному, в дальнее зарубежье? Все может быть, Пушкин непредсказуем…
Как бы то ни было, столица Грузии гордится тем, что стала яркой страницей жизни великого русского поэта. В этом крае он встретил свое тридцатилетие, по словам Викентия Вересаева, путешествие на Кавказ стало последней главой его молодости… Легенды о том, как Пушкин гулял по Тифлису живут до сих пор, мраморная доска на «Чрели абано» хранит его восторженное высказывание о серных банях, в Пушкинском сквере стоит бюст поэта, установленный в 1892 год на деньги, собранные горожанами. Это – пятый памятник Александру Сергеевичу в Российской империи, город над Курой установил его после Москвы, Петербурга, Кишинева и Одессы, по праву войдя в список пушкинских мест. А через семь лет после этого в Тифлисе издали ставший раритетом сборник «Кавказская поминка о Пушкине» с уникальными материалами о пребывании поэта на Кавказе…
Можно еще долго перечислять свидетельства того, как Тбилиси любит и помнит Пушкина. Можно еще раз вспоминать, в каких произведениях отразилось пушкинское пребывание на Кавказе. Можно перечислять и перечислять, что сказали и написали о Пушкине грузинские литераторы и исследователи… Но все это отлично изложено на других страницах. А в завершении этой мы просто вспомним слова поэта, с грустью сказанные при расставании с Грузией: «Прощай, волшебный край!» Уж что-то, а эпитеты для того, чтобы выразить свои чувства, Александр Сергеевич всегда находил очень точные...
Владимир ГОЛОВИН |
|
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ САНДРО И ГОГИ РОМАНОВЫ) |
|
К 400-ЛЕТИЮ ДОМА РОМАНОВЫХ
Открывая эту сололакскую страницу, давайте, вспомним, какими только домашними именами не называли друг друга в семьях на столь далеких от Куры невских берегах. А конкретно – в семьях династии, которая ровно 400 лет назад пришла к управлению Россией и с годами сыграла решающую роль в судьбах соседних стран.
По дворцовым залам, паркам и будуарам царского Дома Романовых ходили Фрике (Екатерина II), Никс и Никки (Николай I и Николай II), Бланш Флер и Аликс (их жены, полные тезки – Александры Федоровны), Бэби и Мэри (дети последнего российского императора Алексей и Мария), Джорджи и Милый Флоппи (его братья Георгий и Михаил)… По-домашнему называли Романовы даже венценосную европейскую родню. Великая английская королева Виктория была попросту Гранни, а германский император Вильгельм II – дядей Вилли. Конечно же, имели свои прозвища и многочисленные великие князья, тоже на европейский или уменьшительный русский лад. Но за всю историю династии лишь двое из этих ближайших императорских родственников в семье носили грузинские имена – Сандро и Гоги. Что вполне естественно – они родились и провели юность в Грузии.
Первый из них, великий князь Александр Романов – создатель военной авиации и один из реформаторов военного флота России – оказался еще и блестящим писателем. Увы, широкой читательской аудитории он не известен, но ведь не зря книгу его воспоминаний опубликовали в 1930-х годах нью-йоркское издательство «Феррер и Рейнхерт» и знаменитый парижский эмигрантский журнал «Иллюстрированная история». Так что, Александру Михайловичу – самое место на литературной странице. Тем более, что его слогу и образности, честности и юмору могут позавидовать многие профессиональные литераторы. Так что, через ворота на тогдашней Лабораторной (ныне Ингороква) улице в Сололаки мы отправляемся во Дворец наместника на Кавказе (сегодня – Дворец учащейся молодежи), в котором скоро завершатся перестройка и расширение. В должности наместника – великий князь Михаил Николаевич, брат царя. И в одной из дворцовых спален супруга дарит ему четвертого сына. Впрочем, предоставим самому Сандро – внуку Николая I – право рассказать о своем появлении на свет. Уверяю, вы об этом не пожалеете.
«Ее Императорское Высочество великая княгиня Ольга Федоровна благополучно разрешилась от бремени младенцем мужеского пола, - объявил 1-го апреля 1866 года адъютант великого князя Михаила Николаевича…, вбегая в помещение коменданта тифлисской крепости. - Прошу произвести пушечный салют в 101 выстрел!»
«Это даже перестает быть забавным, - сказал старый генерал, сумрачно глядя на висящий перед ним календарь. - Мне уже этим успели надоесть за все утро. Забавляйтесь вашими первоапрельскими шутками с кем-нибудь другим, или же я доложу об этом Его Императорскому Высочеству». «Вы ошибаетесь, Ваше Превосходительство, - нетерпеливо перебил адъютант, - это не шутка. Я иду прямо из дворца и советовал бы вам исполнить приказ Его Высочества немедленно!» Комендант пожал плечами, еще раз кинул взор на календарь и отправился во дворец проверить новость.
Полчаса спустя забухали орудия, и специальное сообщение наместника оповестило взволнованных грузин, армян, татар и других народностей Тифлиса о том, что новорожденный великий князь будет наречен при крещении Александром в честь его царственного дяди – Императора Александра II.
2-го-апреля 1866 года, в возрасте 24 часов от роду, я стал полковником 73-го Крымского пехотного полка, офицером 4-го стрелкового батальона Императорской фамилии, офицером гвардейской артиллерийской бригады и офицером кавказской гренадерской дивизии. Красавица мамка должна была проявить всю свою изобретательность, чтобы угомонить обладателя всех этих внушительных рангов».
Мальчика сразу же стали называть на грузинский лад – Сандро, а сам он, повзрослев, вспоминает первые годы своей жизни в родном Тифлисе как «радости беззаботного детства». Правда, с семи до пятнадцати лет он живет уже другой жизнью – той, которую предписывали семейные традиции воспитания, значительно отличавшиеся от привычек богатых тифлисцев. Дети наместника спят не на мягчайших восточных ложах, а «на узких железных кроватях с тончайшими матрацами, положенными на деревянные доски». Подъем в шесть утра, после молитвы на коленях – холодная ванна и завтрак «из чая, хлеба и масла… чтобы не приучать к роскоши». А затем – семь часов занятий с домашними педагогами, да еще уроки гимнастики, фехтования, обращения с огнестрельным оружием, верховой езды, штыковой атаки и… артиллерии. Так что, Сандро признается: «В возрасте десяти лет я мог бы принять участие в бомбардировке большого города». И уж совсем не соответствуют тифлисскому отношению к детям лишение сладкого из-за ошибки в иностранном слове и стояние «на коленях носом к стене в течение целого часа» из-за ошибки в математической задаче. Согласитесь, что сегодняшние «сильные мира сего» создают для своих чад совсем иные условия воспитания… Но все это, как говорится, внутреннее семейное дело – «все монархи Европы, казалось, пришли к молчаливому соглашению, что их сыновья должны быть воспитаны в страхе Божиим для правильного понимания будущей ответственности пред страной». Зато сам Тифлис, чуждый великодержавным условностям, баловал, привлекал, очаровывал, не мог не влюбить в себя. И опять-таки, никто не расскажет об этом лучше, чем сам Сандро Романов.
«Окна кабинета выходили на Головинский проспект… Мы не могли насмотреться на высоких, загорелых горцев в серых, коричневых или же красных черкесках, верхом на чистокровных скакунах, с рукой на рукояти серебряных или золотых кинжалов, покрытых драгоценными камнями. Привыкнув встречать у отца представителей различных кавказских народностей, мы без особого труда различали в толпе беспечных персов, одетых в пестрые ткани и ярко выделявшихся на черном фоне одежд грузин и простой формы наших солдат. Армянские продавцы фруктов, сумрачные татары верхом на мулах, желтолицые бухарцы, кричащие на своих тяжело нагруженных верблюдов, - вот главные персонажи этой вечно двигавшейся панорамы. Громада Казбека, покрытого снегом и пронизывавшего своей вершиной голубое небо, царила над узкими, кривыми улицами, которые вели к базарной площади и были всегда наполнены шумной толпой. Только мелодичное журчание быстрой Куры смягчало шумную гамму этого вечно кричащего города».
Знакомство с жизнью Тифлиса, любовь к нему – «беспечное счастье» для всех сыновей наместника. Беспечное настолько, что может довести даже до крамолы: «Мы любили Кавказ и мечтали остаться навсегда в Тифлисе. Европейская Россия нас не интересовала. Наш узкий, кавказский патриотизм заставлял нас смотреть с недоверием и даже с презрением на расшитых золотом посланцев С.-Петербурга. Российский монарх был бы неприятно поражен, если бы узнал, что ежедневно от часу до двух и от восьми до половины девятого вечера пятеро его племянников строили на далеком юге планы отделения Кавказа от России. К счастью для судеб Империи, наши гувернеры не дремали, и в тот момент, когда мы принимались распределять между собой главные посты, неприятный голос напоминал нам, что нас ожидают в классной комнате неправильные французские глаголы».
А еще Грузия дарит Сандро счастье от пребывания в Боржоми. Вот уж, воистину, не было бы счастья, да… На этом курорте мальчик заболевает скарлатиной, родители должны ехать в Петербург – их ждет император, и с больным остаются несколько придворных. Шесть недель они балуют подопечного, военный оркестр близ дома играет его любимые мелодии. Но и это еще не все: «Множество людей, проезжавших Кавказ, посещали Боржом, чтобы навестить больного сына наместника, и большинство из них приносили мне коробки с леденцами, игрушки и книги приключений Фенимора Купера. Доктор, графиня Алопеус и кн. Меликов охотно играли со мной в индейцев. Вооруженный шашкой адъютанта, доктор пытался скальпировать объятую ужасом придворную даму, которая, исполняя порученную ей роль, призывала на помощь бесстрашного «Белого Человека Двух Ружей». Последний, опершись о подушку, прицеливался в ее мучителей…» И, конечно, спасал благородную даму.
А после выздоровления – пикники, поездки в лес, в горы и никаких уроков – все наставники уехали в Петербург! Ну, как еще может мальчик, влюбленный в красоты грузинской природы, отреагировать на все это, если не следующим образом: «Возвратившись в Тифлис, я рассеянно слушал оживленные рассказы моих братьев. Они наперебой восхищались роскошью Императорского дворца в С.-Петербурге, но я не променял бы на все драгоценности российской короны время, проведенное в Боржоме. Я мог бы им рассказать, что в то время, как они должны были сидеть навытяжку за Высочайшим столом, окруженные улыбающимися царедворцами и подобострастными лакеями, я лежал часами в высокой траве, любуясь цветами, росшими красными, голубыми и желтыми пятнами по горным склонам, и следя за полетами жаворонков, которые поднимались высоко вверх и потом камнем падали вниз, чтобы посмотреть на свои гнезда. Однако я смолчал, боясь, что мои братья не оценят моего простого счастья».
Сандро впервые ненадолго покидает Грузию в девять лет, в 1875-м семья едет в крымское императорское имение. В Ялте гостей встречает и сопровождает до знаменитого дворца в Ливадии лично Александр II, в шутку заявивший, что хочет видеть самого дикого из своих кавказских племянников. На мраморной лестнице, ведущей к морю, «дикий кавказец» встречает мальчика на пару лет моложе себя и няню с ребенком на руках. Мальчик протягивает руку: «Я твой кузен Никки, а это моя маленькая сестра Ксения». Так начинается теснейшая дружба, длившаяся сорок два года. Сандро вспоминает: «Я часто не соглашался с его политикой и хотел бы, чтобы он проявлял больше осмотрительности в выборе высших должностных лиц и больше твердости в проведении своих замыслов в жизни. Но все это касалось «Императора Николая II» и совершенно не затрагивало моих отношений с «кузеном Никки». Кстати, эти два близких друга внешне очень похожи… Что же касается девочки Ксении, то, когда ей исполнится девятнадцать лет, Сандро женится на ней. Первым среди Романовых нарушив закон, предписывавший членам царствующего дома вступать в браки только с равными по крови представителями иностранных династий. А их первая дочь Ирина станет женой князя Феликса Юсупова, той самой красавицей, из-за которой попадет в смертельную ловушку Григорий Распутин.
Через три года – первое путешествие в Европейскую Россию: «Не отрываясь от окна вагона, я следил за бесконечной панорамой русских полей, которые показались мне, воспитанному среди снеговых вершин и быстрых потоков Кавказа, однообразными и грустными. Мне не нравилась эта чуждая мне страна, и я не хотел признавать ее своей родиной. В течение суток, по нашем выезде из Владикавказа (до которого мы добрались в экипажах), я видел покорные лица мужиков, бедные деревни, захолустные, провинциальные города, и меня неудержимо тянуло в Тифлис обратно». Еще пара лет – и первый выезд за границу, на родину матери в немецкий Баден. И вновь Сандро не надо никаких краев кроме Грузии: «В течение четырех месяцев тысячи верст будут отделять нас от нашего любимого Кавказа. Напрасно я пробовал прибегнуть ко всевозможным хитростям, чтобы остаться в Тифлисе, мои родители не хотели считаться с моими желаниями».
Но какова бы ни была любовь к Грузии, к ее столице, член царствующей семьи не может, не должен подчиняться своим детским и юношеским привязанностям. И в 1881-м великий князь Александр Михайлович навсегда покидает свой любимый край. Он совершит кругосветное путешествие, предскажет русско-японскую войну, будет сражаться на море и восстанавливать флот, руководить Советом торгового мореплавания, создаст авиационные школы и войдет в Кабинет министров, в Первую мировую войну возглавит морскую и полевую авиацию, чудом избежит гибели после революции. И до самой смерти во французском Рокебрюне будет вспоминать тифлисскую пору как самую счастливую в своей жизни. А еще надо прочесть, как он писал о смерти одного из царских братьев – «бедный Георгий умер от скоротечной чахотки у нас под Боржомом». Не правда ли, это местоимение «у нас», вполне естественно пришедшее на ум через более чем полвека расставания с Грузией, свидетельствует о многом?
А теперь – о другом Георгии, родном брате Сандро. Именно он – второй великий князь, которого в августейшем семействе называли грузинским именем. Судьба Гоги не менее интересна, но более трагична. Он был старше Сандро на три года, тоже родился в Грузии, но не в Тифлисе а в поселке Белый Ключ (ныне – Тетри-Цкаро). Как и все в семье наместника, прожившей на Кавказе почти двадцать лет, он обожает край, в котором появился на свет. Мальчик очень любит рисовать и однажды, за торжественным столом, перед гостями, робко говорит о том, что хотел бы стать художником-портретистом. Как вспоминает его брат Сандро, эти «слова были встречены зловещим молчанием всех присутствующих, и Георгий понял свою ошибку только тогда, когда камер-лакей, обносивший гостей десертом, прошел с малиновым мороженым мимо его прибора». Ничего не попишешь – членам императорской семьи уготовано только военное поприще, не случайно, уже в семь лет у Георгия – чин прапорщика. И, став юношей, вымахав ростом под два метра, он собирается служить в Грузинском гренадерском полку, квартирующем в Тифлисе. Тем более, что именно в этом городе он безумно влюбляется в грузинскую княжну, которую зовут… Нина Чавчавадзе. Она – тезка и родственница той самой легендарной Нины, жены Грибоедова. Но свадьба срывается, и отнюдь не по вине Романовых – родные Нины не хотят, чтобы представительница знатного грузинского рода оказалась в иерархическом подчинении у немецких родственников императрицы.
Когда семья уезжает из Грузии, Гоги становится офицером лейб-гвардии Конной артиллерийской бригады, и, попав под влияние одного из великих князей, «находит удовлетворение от жизни в атмосфере манежа, лошадей и кавалерийских офицеров». Однако и военная карьера не складывается – молодой человек повреждает ногу. Это огорчает всех, кроме него самого – из Грузии он привез увлечение нумизматикой и историей, его коллекции монет нет равных в России. Для пополнения коллекции он не жалеет никаких денег, его монографии на эту тему издаются даже по сей день. И –уникальный случай! - все Романовы единодушно поддерживают такое увлечение великого князя. В 1909-м император назначает Гоги директором только что основанного Музея Александра III (ныне – Русский музей), предоставив все права для пополнения собрания картин и уникальных раритетов. Большую часть своей ценнейшей коллекции монет Георгий Михайлович передает этому музею, а каковы были ее экспонаты, мы поймем, заглянув уже в 2008 году на аукцион в Лондоне. На нем лишь одна монета из этой коллекции продается за 3 миллиона долларов – мировой рекорд «для неамериканской монеты». Ну, а в личной жизни Гоги долго не везет. Неудачна и вторая попытка жениться – на внучке английской королевы. И лишь в тридцать семь лет он женится на греческой принцессе Марии. Первую дочку называет, конечно же, Ниной…
Руководство музеем и научную работу Георгий Михайлович совмещает с дипломатической и военной деятельностью, в Первую мировую войну становится генерал-инспектором при ставке Верховного главнокомандующего. И, изучив положение дел в войсках, делает изумивший царя вывод: революция в России неизбежна, если не принять Конституцию и не даровать демократические свободы. В ответ Николай II отправляет его в очередную инспекционную поездку. Но предсказание Гоги сбывается. И, с падением монархии, и его самого, и детище всей его жизни ждет гибель. Уникальная нумизматическая коллекция частью распродается, частью идет на переплавку. А Георгий Михайлович вместе с братом Николаем, получившим в Тифлисе прозвище Бимбо, оказывается в заложниках у большевиков. С ними еще несколько великих князей, не «тифлисской» ветви.
Красный террор начинается в августе 1918-го, после убийства главы Петроградской ЧК Урицкого и ранения Ленина. В газете «Северная Коммуна» мы можем увидеть «1-й список заложников», возглавляемый великими князьями. Следующий документ датирован 9 января 1919 года – Президиум ВЧК утверждает уже заранее вынесенный смертный приговор. Краткий протокол всего из нескольких строк страшен: «Слушали: Об утверждении высшей меры наказания чл. быв. императорск. - Романовск. своры. Постановили: Приговор ВЧК к лицам, быв. имп. своры – утвердить, сообщив об этом в ЦИК». Правда, тут хорошо налаженная чекистская машина уничтожения может забуксовать: Бимбо – брат Гоги и Сандро, еще в Тифлисе увлекшийся историей, - всемирно известный ученый. Он возглавлял в России Историческое и Географическое общества, Общество защиты и сохранения памятников искусства и старины. Да еще активно участвовал в «великокняжеской фронде» - будучи горячим поклонником парламентаризма, критиковал самодержавие и сразу же признал Временное правительство.
Так что, после вынесения ему смертного приговора, в ужас приходят члены Академии наук и Максим Горький. Они просят Совнарком и лично Ленина освободить оппозиционного царизму ученого. Но в протоколе заседания Совнаркома, под председательством Ленина 16 января рассматривавшего это ходатайство, мы прочтем еще одну потрясающую фразу: «Революции историки не нужны!» И чекисты дают исчерпывающий ответ: «Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Совете Коммун Северной Области полагает, что не следовало бы делать исключения для бывшего великого князя Н.М. Романова, хотя бы по ходатайствам Российской Академии Наук». Есть еще и другая, не документированная версия – Ленин сделал вид, что соглашается с Горьким, но обманул его. Не в первый и не в последний раз…
Как бы то ни было, оказывается, что революции не нужны не только историки, но и коллекционеры, да и вообще вся «бывшая императорская свора». Несмотря на то, что никто из этих заложников не воевал в белой армии, не готовил контрреволюционные заговоры, не вывозил ценности за рубеж. Георгия и Николая Романовых, счастливое детство которых прошло у сололакских склонов, расстреляли морозной ночью в Петропавловской крепости, вместе с их родственниками. Бимбо упал первым, Гоги добивали в могиле…
А судьба сделала удивительный, уже посмертный поворот в истории Георгия Михайловича. Его дочь Нина через три года после гибели отца, вышла в Лондоне замуж за грузинского князя по имени Павел и по фамилии… Чавчавадзе. Так что, Нина Чавчавадзе в роду Гоги все-таки оказалась. Ну, а приглядевшись к тому, как продолжается род его брата Александра, мы увидим: большинство членов царского Дома Романовых, живущих сейчас в самых разных странах, - потомки именно Сандро, родившегося в Тифлисе.
На какие, все же, удивительные дороги выводят сололакские улочки…
Владимир ГОЛОВИН |
|
ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ...(СОЛЛОГУБ В ТИФЛИСЕ) |
|
Мы уже так долго листаем сололакские страницы, где удивительным образом сочетаются стихи и проза, встречи и дружбы, имена прославленные и почти забытые… И кое-кто даже может упрекнуть нас в особом пристрастии к этому району. Но в таком случае тот же упрек можно адресовать и человеку, более полтораста лет назад писавшему здесь свои замечательные статьи и очерки о Грузии – графу Владимиру Соллогубу. Ведь объединил он их под говорящим названием «Салалакские досуги». Правда, в старой транскрипции: Сололаки тогда называли и Салалак, и Салулак. Так что, нет сомнений, где именно Владимир Александрович брался на досуге за перо и бумагу. И писал не конкретно о самом районе, а, как и мы, обо всем, что поразило и запомнилось – о встречах, о людях, о нравах, о литературе, о театре… По словам Николая Добролюбова, в «Салалакских досугах» Соллогуб «решился из светлой сферы поэзии спуститься в область смиренной прозы и сделался статистиком, этнографом, историком, биографом, туристом, даже критиком и историком литературы...» Ну, а что еще надо тем, кому интересно, чем жил Тифлис в том далеком времени!
Открыв газету «Кавказ» за февраль 1851 года, читаем: «В наш город прибыл известный русский литератор граф Соллогуб, высочайшим повелением назначенный состоять по особым поручениям при его сиятельстве князе наместнике». Тогда тбилисскую публику это привело в восторг, сегодня большинству ее представителей имя графа Соллогуба мало что говорит. А ведь Белинский после гибели Лермонтова ставил его на второе место среди тогдашних писателей – вслед за самим Гоголем. Его знаменитой повестью «Тарантас. Путевые впечатления» зачитывалась вся Россия. И в историю литературы он вошел как предтеча русского классического реалистического романа. А еще он был близко знаком с Карамзиным, Гоголем, Лермонтовым, Одоевским, Тургеневым, Островским, Гончаровым, Достоевским, Григоровичем, Некрасовым, Панаевым. Ну, а Пушкин… вызвал его на дуэль, приревновав к своей Натали. Причем абсолютно безосновательно. К счастью, они объяснились, помирились, но Соллогуб вошел в историю еще и благодаря этому инциденту
Как же знаменитый литератор, женатый на фрейлине императрицы Софье Виельгорской, завсегдатай всех великосветских салонов Петербурга, оказался в Тифлисе? Его собственное объяснение таково: «В начале 1850 года я довольно серьезно заболел, и доктора советовали мне ехать за границу пить богемские воды; но меня привлекало другое – меня уже давно тянуло на Кавказ. Мне хотелось взглянуть на этот, по рассказам и описаниям, чудный край… Личность наместника кавказского, князя Михаила Семеновича Воронцова, много способствовала этому желанию…» Вот и получилось, что граф приезжает в Тифлис не только для лечения – наместник приглашает его в качестве чиновника по особым поручениям. Но какие особые поручения мог исполнять известный литератор?
С 1847 года на Эриванской площади города строится караван-сарай с театром на 700 мест. Это первое крупное театральное здание Закавказья. Создают его итальянский архитектор Джованни Скудиери и русский художник Григорий Гагарин, с которым у Соллогуба уже есть отличный опыт совместной работы. А деньги на строительство и оформление театра вызвался выделить известный меценат, почетный гражданин Тифлиса и Ставрополя Гавриил Тамамшев. И пусть современного читателя не коробит, что театр – в здании караван-сарая. Это аналог того, что теперь называется «торгово-развлекательным центром». В контракте прямо указано: «все торговые лавки, расположенные в здании, должны быть заняты красным товаром, галантерейными, модными, кондитерскими и вообще лавками, не безобразящими наружному взгляду». Директором этого театра и назначается Соллогуб. Вот такое особое поручение.
И уже только в одном описании вверенного ему театра проявляется литературный талант графа-директора. Во-первых, он четко оценивает значение новостройки: «Промышленность и искусство зажили рука-об-руку, - и даже промышленностью поддерживается искусство, потому театр выстроен на счет лавок. Правильная торговля и эстетическое наслаждение сливаются в этом храме возникающей образованности, - две важные стихии для усовершенствования здешнего быта, указаны целому населению». А уж описание убранства театра – это восторженная поэма в прозе. Ее полное воспроизведение займет не одну страницу. Поэтому удовлетворимся лишь парой цитат: «Сооруженный в Тифлисе, на Эриванской площади театр не найдет себе нигде равного… Мертвым пером нельзя выразить всей щеголеватости, всей прелести, всей ювелирной отделки нового зала. Он похож на огромный браслет из разных эмалей, сделанный… по восточным рисункам. Равным образом он напоминает те предметы древней русской утвари с разноцветной финифтью, которыми мы восхищаемся в богатом хранилище Московской Оружейной Палаты…» И еще выслушаем пророческие слова о том, что действительно реализовалось с годами: «Нельзя не пожелать от души, чтобы здешняя драматургия, поняв свое призвание, заняла достойное место в общем стремлении к пользе и чтобы мысль, подарившая Закавказье театром, нашла отголосок в грузинских и русских писателях и пополнилась, осуществилась их произведениями».
Конечно, можно понять такое восхищение театром, который получил под свое начало… Но у графа – много и других интереснейших строк о Тифлисе. Часть их и сегодня может повторить любой человек, изумленный первым приездом в Грузию. «Нигде так упорно и так усердно не закусывают, как здесь»… «Летняя жаркая погода в Тифлисе перестает быть погодой, а становится иногда настоящей язвой… Словом, если какой-нибудь город нуждается в дачах, то это, конечно Тифлис»... «Идет гомерическая попойка под председательством красноносого тулумбаша и безостановочно передаются из-рук-в-руки кулы, азарпеши и турьи рога с многоизвестным и еще более употребляемым кахетинским вином»… А этот отрывок о том, как итальянская опера завоевала Тифлис, просто необходимо прочесть, ведь чувством юмора не обделены ни автор, ни мы с вами:
«Тифлис решительно становится музыкальным городом, еще немного и он даже будет итальянским городом. Куда не повернешься, все слышатся итальянские напевы. Рассказывают, что на майдане все муши то и дело, что поют – un pescator ignobile, а затем ложатся спать на улице, в ожидании золотых кафтанов и замаскированных Лукреций. Если кто на базаре покупает бурдюк кахетинского, так уж не иначе, как на голос – un segretto per esser felice… Верблюжие караваны становятся каждую ночь в кружок и, при виде восходящего месяца, проводники их затягивают хором: Casta diva. Зурна, бедная зурна, спряталась и замолкла. Два сазандаря, видя, что последний их час настал, застрелились, но, умирая, еще через силы нашептывали: Ah, pershe, non posso odiar ti… На улице все приветствия, все разговоры изменились. Теперь не спрашивают – здоровы ли вы? спрашивают – есть ли у вас место в Опере. Не говорят, что такой-то господин ожидает следующего чина, а – что такой-то певец немножко охрип, а у такой-то певицы болят ноги... Все бегут в театр. Все алчут оперы».
А вот уже вполне серьезно: «Русская труппа в Тифлисе невелика, но можно и должно сказать, что она из лучших, если не лучшая из всех второстепенных русских групп. В ней господствует какой-то особый тон приличия и благородства… На тифлисской сцене вы не увидите гаерских угождений райку, ухарских ухваток, свирепых нарядов, ничего, что бы резко бросалось в глаза или могло бы оскорбить вкус самого взыскательного слушателя»
Все это увидено и прочувствовано «изнутри» - Соллогуб ощущает себя своим человеком в закавказской столице. И что бы он не писал в ней, вполне естественно появляются слова «у нас», «наш край», «наш быт»… Посторонний человек не напишет: «Кто не знает нашего живописного города, нависшего над Курою, посреди котловины, окаймленной горами, тот не может себе представит волшебной картины этого освещения…» Или это: «Тифлис изменяется с каждым днем: между саклей, отважно торчащих гнездами, над обрывистым берегом Куры мгновенно вырастают красивые здания, сооружаются церкви, перекидываются через бурливую реку каменные мосты, выравниваются площади, возникают целые улицы, целые кварталы; каждый день приносит новый успех, новую мысль, новое развитие, новую радость». Ну, чем не описание нынешних дней? Правда, с одной оговоркой – те здания тифлисцы встречали с восторгом, а по поводу нынешних новостроек не стихают бурные споры...
Город «над обрывистым берегом Куры» может гордиться не только тем, что знаменитый писатель по праву зачисляет себя в «летописцы тифлисской жизни и городской и загородной». Именно здесь у Соллогуба появляется возможность сочетать литературную, исследовательскую и общественную деятельность. Он печатает статьи и рецензии в газете «Кавказ», пишет пьесы, детальную биографию генерала Петра Котляревского, начинает «Историю войны в Азиатской Турции», издает сборник «Тридцать четыре альбомных стихотворения». А еще вместе с писателем Евгением Вердеревским готовит к печати альманах «Зурна», призванный поведать российскому читателю о богатстве и разнообразии культур Закавказья, в нем авторы нескольких национальностей. Сам Соллогуб, помимо стихов, публикует комедию «Ночь перед свадьбой, или Грузия через тысячу лет». Именно Тифлис он избирает для своей утопии, и нам стоит заглянуть в это будущее.
Итак, напившийся на свадьбе жених-тифлисец, просыпается в городе 2853 года. А мы, не дожидаясь этой даты, сравним предсказания Соллогуба с сегодняшним Тбилиси: «Со всех сторон... огромные дворцы, колоннады, статуи, памятники, соборы... железная дорога». Царит всеобщее просвещение, женщины имеют настолько равные права с мужчинами, что служат в полиции. Правда, потому, что это стало самой легкой работой (!). Сословие купцов сохранилось, но заботится только о пользе покупателей, а не о собственном кармане. Техника дошла до того, что механические камердинеры чешут пятки своим хозяевам. Более того, когда один из персонажей – Карапет, отец Кетеваны – глазея с крыши своего дома на улицу, вдруг хочет поспать, он вставляет ключ в отверстие в трубе, и из окна выезжает кровать, которую подталкивает машина на колесах и пружинах. Ей отдаются приказы: «Машина, положи меня; машина, накрой меня; машина, погаси свечу и отвези в комнату». Все это исполняется, и Карапет уезжает со словами: «Ну, а теперь я сам засну». Извозчики перевозят пассажиров на воздушных шарах, и один упрекает другого в том, что тот «намедни ездока в Средиземное вывалил». О театральном мире: «Согласие между артистами, отсутствие мелочного самолюбия для пользы искусства – вот что отличает ваше полезное сословие». Париж уже неинтересен и банален, ведь центр цивилизации и культуры – Закавказье... Не правда ли, дорогие читатели, есть, о чем сегодня задуматься, чему позавидовать, с чем сравнить?
Но литературного творчества Соллогубу мало – он становится одним из учредителей и членом Совета директоров Кавказского Отдела Императорского Русского Географического Общества. Туда входят виднейшие исследователи Кавказа, в разное время членами этого отдела были Илья Чавчавадзе и поэт, драматург, этнограф Рафаил Эристави (Эристов). Первое собрание Совета состоялось за месяц до приезда Соллогуба в Грузию, а уже на втором заседании он поднимает вопрос о создании «Общего Кавказского Музеума». Этнографическую программу музея составляет он сам, а зоологическую и ботаническую – профессор Андрей Бекетов, дед поэта Александра Блока. Первые экспонаты музею передают Соллогуб и Воронцов.
При всем этом, как всякий талантливый и независимый в суждениях человек, да к тому же, покровительствуемый высоким начальством, Соллогуб обретает недругов в «свете». И когда ушедшего в отставку Воронцова сменяет генерал Николай Муравьев, «доброжелатели» представляют ему графа как «салонного баловня» и «колкого балагура». Да и у бравого воина – свои представления о функциях подчиненных. Поэтому его разговор с чиновником по особым поручениям по-солдатски лаконичен: «Вы автор «Тарантаса?» и после получения ответа: «Ну, так можете сесть в ваш тарантас и уехать». Это не метафора, а прямое руководство к действию. И граф покидает Тифлис в марте 1855-го, месяца не дотянув до четырех лет пребывания в нем.
Но разлука с Грузией – недолгая. Соллогуб служит в Министерстве внутренних дел, особыми обязанностями не обременен, а тут с ним связывается князь Александр Барятинский. Он назначен вместо Муравьева, по состоянию здоровья покомандовавшего Кавказом меньше двух лет. Будущий наместник спрашивает, не желает ли Соллогуб снова вернуться в край, оставивший «неизгладимые впечатления и воспоминания». И рисует заманчивую картину, полностью соответствующую соллогубовским «вкусам и умению: устройство театров в значительных городах, учреждение школ музыки, пения, рисования в Тифлисе». Польщенный граф сравнивает такую перспективу с «маленьким министерством изящных искусств», в котором он исполнит «лестную роль хозяина и господина».
И это – при том, что Соллогуб отлично знает не только положительные стороны характера Барятинского, но и его избалованность, тщеславие, желание стать генералиссимусом подобно Суворову. «При таком нраве и при таких стремлениях, понятно, что… Барятинский пожелал придать своему путешествию и вступлению в вверенный его управлению край всевозможную торжественность», - признает он. Но, как свидетельствуют современники, именно Соллогуб «был одним из первых, кого завербовал князь в свою пышную свиту, с которой он открыл свое торжественное шествие на Кавказ» летом 1856-го.
Острый на язык писатель сам признается, что въезд в Тифлис с «особенною торжественностью» имел «свою несколько смешную сторону». Но «обрадованный встречей с дорогими друзьями», он был так счастлив, что «не обеспокоивался о… настоящей задаче, т.е. о службе». И тут выясняется, что наместник напрочь позабыл об обещанном «маленьком министерстве изящных искусств»: «Вместо деятельного труда, условленного между мною и Барятинским, оказалось, что мои занятия состояли в устройстве праздников в честь главнокомандующего, импровизации стихов и водевилей. С этим, разумеется, я согласиться не мог». Правда, у высокопоставленного чиновника Корнилия Бороздина – свое мнение, он считает, что Соллогуб мечтал получить «какую-нибудь отдельную часть по управлению в самом Тифлисе или по крайней мере должность губернатора в одной из кавказских провинций… а между тем Барятинскому это и в голову не приходило». Может, и так – отсутствием честолюбия Владимир Александрович не страдал, а тут его делают, говоря по-современному, массовиком-затейником, пусть и высокого ранга. Графа не радует даже любимый Тифлис, он «начал не на шутку томиться таким положением, насупился и стал хандрить»…
И еще один фактор. Признавая, что Барятинский стоит намного выше него на служебной лестнице, Соллогуб все-таки не хочет видеть в нем упоенного властью начальника: «По светским условиям, детским воспоминаниям и товарищеским отношениям мы были равны, и разыгрывать роль обер-гофмаршала его дворика вовсе не входило в мои планы». В общем, решительное объяснение с наместником неизбежно. Разговор получается резкий, Барятинский заявляет, что Соллогуб вечно торопится, и что его прескверный характер не позволяет ему ужиться ни с кем. В общем, опять холодное прощание с главой края, опять спешный отъезд в Петербург. Вот так и получилось, что в это пребывание в Грузии Соллогубу не удалось отметиться на литературном поприще.
В третий раз он приезжает в Тифлис в 1871-м, и снова по приглашению наместника Кавказа, на этот раз великого князя Михаила Романова. Писатель считает себя уже стариком, хотя ему всего 58 лет. Да и город уже не тот, что жил в его воспоминаниях: «Тифлис начала пятидесятых годов вовсе не походил на Тифлис теперешний; все в нем дышало Востоком, восточной негой, восточной ленью, широким восточным гостеприимством… Такая чудная природа окружала его, такое лучезарное солнце освещало его самые сокровенные и некрасивые уголки, что в нем весело жилось и дышалось легко… Того простодушия, того яркого восточного колорита, что было при Воронцове, я уже не нашел. В крае – я позволю себе так выразиться – уже завоняло Петербургом». И это впечатление, не может не воплотиться на бумаге:
Не смею выразить я вслух,
Но мир войны не заменяет;
Здесь прежде был свободы дух,
Теперь... чиновником воняет...
Однако последний приезд графа знаменателен, конечно же, не только этими строчками. В Грузию прибывает Александр II с сыновьями. И жена кутаисского военного губернатора просит Соллогуба устроить «торжественный праздник в честь царственного гостя». Припомнив, как за два года до этого, на открытии Суэцкого канала, чествовали императрицу Франции Евгению и императора Австро-Венгрии Франца Иосифа I, Соллогуб решает тряхнуть стариной. Правда, «празднику с местным колоритом» мешает дождь, но бал и живые картины удаются на славу. Естественно, от известного писателя все ждут и стихотворного произведения. И оно зачитывается императору «в присутствии двух-трех приближенных». Так впервые звучит знаменитое «Алаверды»:
С времен, давным-давно отжитых,
Преданьям Иверской земли,
От наших предков знаменитых,
Одно мы слово сберегли;
В нем нашей удали начало,
Преданье счастья и беды,
Оно всегда у нас звучало:
Аллаверды! Аллаверды!
Теперь у этой песни много вариантов, но мало, кто помнит ее создателя…
Восторженно встречают эти стихи и в Тифлисе, автор признается: «Они доставили мне едва ли не величайшую овацию, какой я был героем». За несколько дней до отъезда Соллогуба, «прежние сослуживцы-воронцовцы» устраивают ему прощальный ужин: «Самым радушным образом и с такою задушевностью, точно мои старые друзья чувствовали, что мы все там собрались вместе в последний раз». Самый красивый тост, превознося заслуги Соллогуба на Кавказе, поднимает выдающийся грузинский поэт-романтик, князь Вахтанг Орбелиани. В ответ ему гость заявляет, что «работали для края» именно собравшиеся, а он лишь «скакал на пристяжке». И это после всего, что мы видели на очередной сололакской странице! К тому же, можно сказать, что в Тбилиси есть памятник Соллогубу. Нигде в мире нет, а здесь есть. Речь идет о Музее Грузии имени С.Джанашиа, ведь в прошлом это тот самый Кавказский музей который создавал граф. А еще имя Соллогуба в Тбилиси связано с картиной «Дама с девочкой» – работой известного портретиста Ивана Макарова, хранящейся в одном из частных собраний. Это – единственный портрет жены и маленькой дочки Владимира Александровича, скончавшейся в детстве. Он хранился в семье другой дочери – Натальи, вышедшей в Петербурге замуж за князя Георгия Чичуа и вместе с ним переехавшей в Тифлис в 1904 году. Долгое время портрет висел в доме их дочери Майи Чичуа. Ведь внучка Соллогуба жила в любимом им Тбилиси…
Ну, а мы, бережно возвращая на полку «Салалакские досуги», кстати, ни разу не издававшиеся после 1855 года, повторим вслед за Владимиром Александровичем: «Да сохранит Бог и Грузию, и нас всех, от половинных чувств и половинных убеждений и познаний».
Владимир ГОЛОВИН |
|
