Майя уже не с нами… Ушел человек необычайной доброты, широчайших знаний. Вместе с ней ушло и ее время. Не «эпоха», как говорят в подобных случаях, а ее личный, уникальный «хронотоп», ее собственный отбор времен, людей, событий… Весь ее удивительный мир.
Мы не просто беседовали в ее крошечной комнатке, полной книг, журналов, рукописей. Мы бродили… По тифлисским базарам, караван-сараям, садам, пересекали Куру на давно исчезнувшем пароме… И наивно верилось, что оно будет всегда – это наше уютное сидение друг против друга у включенной ради тепла электрической плитки, это наше негромкое журчание обо всем на свете, прерываемое иногда ее любимой телевизионной программой «Особое мнение». Куда только не заводила ее речь. И во времена правления царицы Тамары, и в покои Анны Иоанновны, и в эпоху первых Крестовых походов. Но чаще всего – в неизвестные мне дворы и закоулки старого Тифлиса, озвученные голосами Азизы и Скандарнова. «Вам обязательно надо пойти на улицу Маркиза Паулуччи», - говорила она мне с лукавой улыбкой. - «И не забудьте, что теперь это улица Хаханашвили». А далее (в который раз!) следовало подробное описание маршрута и целый каскад старых наименований – улиц, тупиков, переулков. Уходя в тифлисскую старину, Майя непременно находила в ней что-то актуальное и на сегодняшний день. Наблюдая, как рушат напротив Мухранские дома старой, кирпичной кладки, она вспоминала, что в начале девятнадцатого столетия городским головой была учреждена специальная комиссия, запрещающая самовольное строительство, уродующее самобытный образ города. Она могла объяснить происхождение многих, сохранившихся до наших дней, старых топонимов. Так, например, Багеби – это грузинское слово «baRebi» с русским акцентом, в свое время там находились сады, царские угодья. Дезертирка, Нахаловка, Солдатский базар… Тифлис еще более старый: «Дома стояли так близко, - говорила она, - что можно было ходить в гости друг к другу по крышам. И это было удобно – в Тифлисе того времени, как и во многих городах Европы, улицы были немощенными, а в плохую погоду и вовсе непроходимыми. Может поэтому царевна Текла любила ездить по городу верхом, а не только потому, что была сорванцом, Tekle-biWi, как называл ее отец». И при этом ни одной нотки ностальгического отчаянья – мол, все это прошло и никогда больше не вернется… Время жило в Майе живым, теплым, и таким же она подавала его – полным воздуха, запахов, звуков, возбуждая острый интерес к улицам, которые многие из нас никогда не видели, к людям, которых мы никогда не знали. Ольгинская, Мадатовская, Вельяминовская, караван-сараи Арцруни, Тамамшева, Тбилели… В устах Майи это были не просто названия, а вехи, отмечающие необратимые изменения в облике города, в его привычной атмосфере, образе жизни и мироощущении его обитателей. По этому, глубоко впечатанному в ее сознание «бедекеру», она могла, не выходя из комнаты, часами водить вас по городу, по ходу вспоминая известных врачей, адвокатов, общественных деятелей, певцов, актеров… При этом как бы постоянно присутствовал неотъемлемый от тогдашних улиц звуковой фон – крики стекольщиков, керосинщиков, продавцов цветочной земли… Помню, что одна из наших бесед была полностью посвящена знаменитым портным, портнихам и шляпницам. Но самыми любимыми персонажами Майиных воспоминаний были, конечно же, писатели и поэты, а вместе с ними все обитатели ее второго и, пожалуй, самого главного дома – издательства «Мерани». Слова «редактор», «переводчик» вряд ли способны полностью объяснить все сделанное Майей для того, чтобы любимая ею грузинская литература стала достоянием русского читателя, а лучшие образцы русской прозы и поэзии – в особенности произведения представителей Серебряного века – обрели широкую известность в Грузии. Безукоризненное качество ее переводов определялось не только неустанной практикой и многолетним кропотливым оттачиванием мастерства. То, чем владела Майя, приобрести было невозможно. Чистейшая органика, природная способность дойти до самых потаенных смысловых и эмоциональных глубин авторского текста. И касается это не только переводов грузинской классики и фольклора, но и произведений молодых авторов, с характерным для них синтезом литературного языка и современного сленга. Лучший пример тому – переводы повестей Зазы Бурчуладзе «Минеральный джаз» и «Растворимый Кафка». Впечатление такое, что переводы эти сделаны ровесником автора, владеющим тем же словарным запасом и теми же специфическими речевыми оборотами, а не человеком значительно старше и, при этом, пятнадцать лет не покидавшим пределов своей квартиры. Порой казалось, что для Майи не существует никаких преград, что ей известны какие-то таинственные «сим-симы» и «сезамы» мгновенно открывающие доступ к неисчерпаемым запасам заветных слов, идиом, синонимов… А как щедро она делилась с нами своими профессиональными навыками, знанием, талантом. Помогая мне составлять первый сборник, она советовала не торопиться, пока не возникнут главные, «опорные», как она говорила, стихи. От которых, как бы «волнами» будут расходиться все остальные. И еще ценнейший совет: располагать стихи не в хронологическом порядке, а «симфонически», чтобы весь сборник воспринимался, как единое смысловое и музыкальное целое, завершающееся своеобразной стихотворной «кодой». Трудно представить жизненную ситуацию более тяжелую, чем та, в которой оказалась Майя. Но именно случившаяся с ней катастрофа ярче всего выявила несгибаемость ее воли. Свой крест она несла с поразительным мужеством. Сама обустроила свой быт. Любила гостей. Каждый год двадцать восьмого августа справляла свой день рожденья. Для нас, ее друзей, это был один из самых радостных дней в году. Выказать ей сочувствие – язык не поворачивался. Жалости к себе она не допускала. Не любила и слов благодарности. Сразу же обрывала – «это не наш разговор». Творить добро, радоваться успехам друзей, вселять в человека чувство уверенности, наставлять его – все это было для нее чем-то абсолютно естественным, потребностью души. Даже в последний год своей жизни, когда она уже была окончательно прикована к своему дивану, Майя ни разу не пожаловалась. О том, что ей плохо, можно было догадаться по непривычной «трещинке» в голосе. И даже в последние месяцы, когда болезнь уверенно добивала ее, она продолжала верить в свои силы, верить в то, что сумеет справиться… И мы тоже пытались в это поверить. Но чудо так и не случилось. У Михаила Квливидзе есть стихотворение, трагические нотки которого обрели в наше время особое звучание. Это стихотворение-реквием. Посвящено оно человеку, который, уйдя из жизни, унес с собой и частицу города. И люди, близко знавшие его, сразу же почувствовали, что стало как-то холодней, неуютней. Майя – одна из последних, таких же незаменимых, таких же неповторимых людей. Чтобы возник такой человек, нужны те же люди, которые его воспитали, те же учителя, тот же круг друзей, те же книги… И тот же город.
Паола УРУШАДЗЕ
ЭМЗАР КВИТАИШВИЛИ
Памяти Майи Бирюковой
Сверкает шелк, стекая К тюльпанам и левкою... Лежишь – уже другая – Тихонько привыкая К нежданному покою.
Запас тепла и света – Лишь им была богата, – А нам с тобой беседа Была дороже злата.
Не дожила до мая... В раю твой май, родная, Там будешь в том же ранге, В каком была – живая: Волшебница и ангел...
Шли люди вереницей. Твой дом им был теплицей – Твои глаза их грели. С такой душой родиться... Так уходить... в апреле...
Перевод Паолы Урушадзе |
ОН И В ПРОЗЕ ОСТАЛСЯ ПОЭТОМ |
Первое, что бросается в глаза и привлекает внимание читателя Тамаза Бибилури – культура письма, богатая лексика и поэтичность. Эти замечательные качества он сохранил до конца и до конца оттачивал свое мастерство. Тамаз Бибилури был писатель и журналист высокого класса, человек редкой начитанности и образованности. Он прекрасно знал русскую классическую и современную литературу, очень ценил Тургенева, Лескова, Бунина, особо выделял Чехова, знал современных русских писателей. Основной темой его творчества стала грузинская, точнее – кахетинская деревня, что неслучайно – родился и вырос он именно там и досконально знал людей, их быт, обычаи, заботы, все это было его родное, понятное. И все это получило живое, правдивое и художественное отражение в его творчестве. Кроме знания материала, внимательного зоркого глаза и чувства юмора, он владел даром повествования и мастерством диалога. Здесь трудно не вспомнить один из его рассказов, написанный в сказочной манере «О бедной старушке», который повествует о семье Гогниаури. Сюжет его прост. Трое братьев-лентяев Гогниаури задумали поделить свое до смешного малое хозяйство. Изгнанная из дома в подсобку бабушка с большим неудовольствием подслушивает, как внуки договариваются о разделе, на ее взгляд, все должно остаться лишь одному из них без всякого раздела. Рассказ построен на тонко подмеченных деталях и привлекает непосредственностью и юмором. Нельзя не упомянуть двухстраничный рассказ, вернее, зарисовку с натуры, являющийся фактически диалогом двух встретившихся в набитом пассажирами автобусе много лет не видевших друг друга людей «Прощание». Женщина и мужчина, уже постаревшие, видимо, с юности не встречались и подробно расспрашивают друг друга о житье-бытье, о семьях друг друга. Женщина сходит раньше и прощается. Прощание это символично – верно, она знает, что уже не доведется встретиться, и говорит ему: «Если обо мне что услышите, приезжайте, не поленитесь. - Не беспокойся! - Да, да, приезжайте. Мы ведь близкие, вам следует приехать». Мужчина уже не отвечает. Женщина окидывает его прощальным взглядом».
В статье «Прототипы» автор пишет: «Ее фраза («если обо мне что услышите...») потрясла меня своей суровостью и грустью». Большой успех у читателей и критики имел первый роман Тамаза Бибилури «Для семи голосов и жаворонка». Второй его роман – «Помоги, сказал он» - плод раздумий о людях и мире, ими создаваемом, умудренного жизнью человека. Философским осмыслением событий и характеров, манерой повествования он напоминает шедевр Георгия Шатберашвили «Солнце мертвых» и, в то же время роман-басню типа Кафки. Автор использует хорошо известный в литературе прием – повествование идет от лица гареджийского монаха Зосиме. Хотя роман совершенно самобытен, в нем звучат отголоски гениальных эпических творений Важа Пшавела «Алуда Кетелаури», «Гость и хозяин», «Змееед», в которых одна деревня представляет собой модель всего мира. Во вступительной части романа прямо говорится: «Одна маленькая деревушка вмещает в себя страсти и борения всей земли. Деревня – собранная в кулак уменьшенная Земля». Монах Зосиме – друг детства и юности старейшины деревни Георгия Белиаури, живущего в уединенной серой башне. Георгий наследует эту высокую должность от отцов и дедов. В романе отчетливо проступает мысль, как неограниченная власть меняет некогда простого парня и высвечивает в его натуре совсем иные черты. В этом романе проявилось глубокое знание автора наших сказаний, верований, ритуалов, народного театра, карнавалов. Венцом творчества Тамаза Бибилури, самым привлекательным его произведением, на мой взгляд, являются «Времена года», написанные им по настойчивому совету известного грузинского литературного и общественного деятеля, писателя, переводчика художественной литературы Вахтанга Челидзе. «Как проходил в нашей деревне целый год, с появления первых почек на ветках и до желтого листопада, следом за которым поспешала белая зима? На этом свете у каждого есть своя деревня. Вот и я вспоминаю свою старую деревню, деревню моего детства и юности. Порой и загрущу, печаль меня одолеет. Что ж поделаешь, человека не осудишь за печаль. Печаль и грусть приносят воспоминания, а я ведь начинаю вспоминать. Хочу вспомнить мою деревню», - так пишет автор, и читателя так же охватывает грусть по той деревне, в которой родился и вырос автор, которой, увы, уже не существует. Исток, начало и сердцевина всего в повести – лес, который автор рисует с особой любовью, с благодарностью. Сегодня, когда уникальные леса Грузии были подвергнуты варварскому уничтожению с целью наживы, когда ценнейшая древесина была чуть не на корню запродана за рубеж, когда флора и фауна понесли тяжкие, часто невосполнимые потери, а целые деревни смело с лица земли оползнями, эта книга приобретает особое значение. «Лес укрывал нас от ветра и холода. Он хранил для нас источники и ручьи. Давал начало рекам. Лесом были живы птицы и животные... Лес давал нам кизил и дикую грушу-панту, каштан и лесные яблочки-мажало, мушмулу и пшат, лесные орехи и желуди. В лесу нарезал крестьянин колья для виноградника и огорода... Из дерева делалась колыбель для младенца... и балка-основа для дома (обязательно из дубового дерева!)...» И все это украшалось искусной резьбой по древней традиции. Крестьянин знал, что срезать и как срезать – и когда. Без нужды и без головы топором не махали. Лес берегли. Тамаз Бибилури до боли любил свою деревню Вачнадзиани. Это знали все его близкие и читатели его произведений. Какая темная сила навалилась или какая беда стряслась, из-за которой он навсегда покинул родное гнездо? Об этом мы узнаем из его записок «Заупокойный тост за прошлое». Эпиграфом к запискам он избрал строки из «Древа желаний» высокочтимого им Георгия Леонидзе, в которых поэт приглашает на свой деревянный балкон тени дорогих ушедших. В записках мы читаем: «Дом в Кахетии мы продали. Причина была очень «проста». Кто-то написал письмо моему отцу, положи, мол, на такое-то место деньги (думал, что мы богатые, что ли), иначе убьем твоего Тамаза. Отец дал мне прочесть это письмо. Я прочел, засмеялся и порвал письмо. Отец удивился. Через это письмо, говорит, мы, может, узнали бы кто его написал. Не нужно, - ответил я. - Но и жить в той деревне, где могут меня убить, тоже не нужно. Я не был трусом. Этого чувства и сейчас у меня нет. Просто мне разом все опротивело. На второй же день обрадованный отец продал дом и усадебку и мы купили однокомнатную квартиру на Сабуртало (прим. район в Тбилиси). Разве стоило из-за одного негодяя отринуть от себя Вачнадзиани? Но тогда ничего другого я не мог. На протяжении лет в тех краях я не бывал». Для Тамаза Бибилури, человека тонкого, поэтичной души, не было ничего лучшего, чем созерцание усеянного звездами ночного неба. Вероятно, он помнил строки «Божественной комедии» великого Данте, которые следовали за каждой песней рефреном и воспевали космическую всесильность любви, когда он писал следующее: «Рассеянные по вселенной планеты не ведают существования друг друга. Но есть сила, которая управляет их гармонией и думается мне, если объяснить просто, эта сила есть любовь». Этой же великой силе посвятил Акакий Церетели свой красивейший гимн «Восхваление», созданный во славу Творца. Есть еще одна записка Тамаза Бибилури, сделанная совсем незадолго до смерти (как раз тогда мы с Гиви Гегечкори посетили его уже совсем ослабшего, истаявшего от тяжелой болезни). Он пишет о том, как все связано в бесконечности небес: «Солнце крепко держит свои планеты и ни одну не выпускает из рук. Планеты так же держат своих малых спутников. Солнце же, вроде бы такое могучее и самодержавное, по воле бог весть скольких звезд, снует по темному, страхом охваченному беспредельному простору вселенной». За этими строками следует приписка верной спутницы Тамаза Бибилури, его друга и супруги Тиуры Вашадзе, проводившей бесчисленные ночи без сна на балконе рядом с ним – уже уходящим. Она сидела, сторожа его испепелявшуюся жизнь, не давая себе права хоть на минуту сомкнуть глаза, чуть-чуть вздремнуть, мучимая страхом что он в какой-то миг уйдет: «Конечно я не могу уснуть, хотя мне помогло бы, если я прилегла бы на несколько минут. Но не хочу потерять ни одной минуты пребывания с ним. Вдруг осталось очень мало времени и даже эти страшные ночи и дни останутся счастливым воспоминанием. И я выхожу на балкон, сажусь в кресло, и мы оба созерцаем великолепное звездное небо и тихо разговариваем о беспредельности, безграничности мира, о той таинственности, которую рождает в человеке великая тишина и созерцание затканного звездами ночного неба». Мне очень жаль, что журнальная статья не позволяет сказать больше о личности и творчестве очень скромного и очень глубокого человека, писателя Тамаза Бибилури, который и в прозе остался поэтом, что я даже не упомянул о его прекрасных литературных статьях. Но оставляю себе надежду, что смогу это сделать – сказать недосказанное. Он не дожил до своего шестидесятилетия, скончался в декабре 1992-го, 58 лет от роду.
Эмзар КВИТАИШВИЛИ Перевод Камиллы-Мариам КОРИНТЭЛИ |
|
Третий день Нислаури ни с кем не разговаривает. На рассвете выйдет из дому, закинет за плечо топорик и, не поев, отправляется в лес. Что он там делает, никому не известно, да никто и не осмелится следить за ним. Возвращается он, когда совсем стемнеет. Сбежит по освещенной луной тропинке прямо к дому, закинет топорик под навес и повалится ничком на тахту. До самой полночи не смыкает глаз. Отец не спрашивает его ни о чем. Мать тоже молчит. Только встанет утром пораньше и тоже отправится бродить по соседним деревушкам, разбросанным по склонам окрестных гор в надежде найти подходящую девицу на выданье, чтобы, не откладывая, сыграть свадьбу и тем избавить сына от закравшейся в его душу тоски. И хотя догадывается она, что дело не только в этом, ходит без устали, внимательно приглядываясь к встречным девушкам. Не нравится ей ни одна: та толстая, эта худая... Но разве можно судить мать за то, что все они кажутся недостойными ее сына: другого такого красавца, как Нислаури, не сыскать на всем белом свете! Впервые я увидел его три дня назад. Усталый и голодный, я медленно брел к деревне. Возле одного из домов я еще издали заметил двух стариков: мужчину и женщину. Увидев меня, они о чем-то переговорили между собой, подошли к забору и, не отрываясь, стали смотреть в мою сторону. Я спустился с пригорка, и, по мере того как приближался, перед моими глазами вырастал небольшой, но еще не ветхий дом, загон для скотины, в котором бродили несколько свиней и теленок, и, наконец, старик со своей старухой. Глухая, заброшенная деревня. «Передохну здесь денька два или три, а потом отправлюсь через Клде-карский перевал», - подумал я. В этих местах редко увидишь новых людей и поэтому каждый прохожий здесь – гость и пока еще считается подарком судьбы. Принять его у себя – большая радость для хозяина. Вот они мне и обрадовались... Старик вынес из дома кувшин, подал его старухе, и та немедленно отправилась за свежей водой к роднику. Старик снова вошел в дом, откуда раздался скрип открываемого стенного шкафа и звук переставляемой посуды. Вскоре он вышел, поставил под навесом низенький столик и трехногий табурет, сел к столу и принялся нарезать тонкими аккуратными ломтями кусок домашней ветчины. - У нас в горах, считай, все деревни опустели: разъехались люди кто куда... В нашей только две семьи и остались... Мы со старухой, да повыше нас на самом краю живут муж с женой, и сын у них взрослый... Старик встал, поднес ладонь ко лбу, словно заслоняясь от солнца, и крикнул вверх в сторону деревни: - Нислаури-и-и! Нислаури-и-и! - Эгей-эй! - отозвались оттуда. - Нислаури-и! - повторил старик. - Не пришел еще, нет! - В лесу ходит, должно быть... - проговорил старик, но на всякий случай переспросил: - Так не приходил? - Нет, не-е-т!
Солнце уже зашло. Сгустились сумерки. Корова подошла к воротам загона и замычала. Теленок негромко ответил ей. На дикой груше устраивались на ночлег куры. Старуха вернулась с родника, сняла кувшин с плеча и принялась разводить огонь в каменной печи, по-здешнему – камине. Потом она вошла в дом и прикрыла за собой дверь. Зажгла в комнате свечу, а через некоторое время появилась во дворе в новом головном платке. - Э-эй! - немного погодя крикнул старик. - Э-эй! - отозвались сверху. - Не пришел? - Нет еще! Старуха подоила корову, отвязала теленка и пустила его во двор. Теленок стал тыкаться мордой в мягкое, опустевшее вымя и жадно глотать с трудом добытое молоко. Под навесом в камине уже пылал огонь. Стало тепло и уютно. - Ты позвал Нислаури? - спросила старуха. - Позвал, а как же! Конечно, позвал! – рассердился старик и досадливо махнул рукой. Уже совсем стемнело. Ущелье окуталось мглой, где-то на краю деревни завыли шакалы. В небе над самой головой монотонно гудел самолет. Трещали поленья, и в кастрюле с тихим шипеньем закипало молоко. - Нислаури! - позвал старик. - Эй! - Не вернулся? - Пришел! - Скажи, пусть к нам спустится! Старуха накрыла низенький столик скатертью. Расставила тарелки с домашней ветчиной, соленьями, крутыми яйцами, творогом и сыром. Подала горячее, с толстой пенкой, молоко. - Ты позвал Нислаури? - снова спросила старуха. Старик нахмурился, с шумом выдохнул воздух и сердито покачал головой: мол, старуха немного туга на ухо стала. - Куда же он девался? - не успокаивалась та и теперь уже сама крикнула в темноту: - Нислаури, где ты? - Идет, идет, - послышался издалека женский голос. - Что? - переспросила старуха. - Идет, говорит! - громко крикнул старик прямо ей в ухо. Старуха улыбнулась и, кивнув головой, засуетилась вокруг стола: аккуратно расставила глиняные миски и налила в них горячее, прямо из кастрюли, молоко. Все уселись за стол. Старик говорил, а жена его, сложив руки на животе, не мигая глядела ему в рот. Иногда она растягивала губы в улыбку и недоуменно смотрела вокруг: «уж не надо мной ли он смеется?», но вскоре успокаивалась и сидела, не сводя с мужа неподвижного взгляда и боясь шелохнуться, чтобы не упустить нить разговора. Пес во дворе пролаял несколько раз и замолк. Послышались шаги. Старик привстал. - Пришел! - радостно сообщил он. Старуха закивала головой и подкинула дров в огонь. Из темноты в освещенное пространство под навесом шагнул парень лет восемнадцати. Его высокая, плечистая фигура говорила о недюжинной силе. Большие черные глаза на удивительно красивом лице блестели, отражая горевший в камине огонь. Он остановился, посмотрел на нас и сдержанно произнес: - Здравствуйте. - Садись, Нислаури.
Парень сел. Старик не сводил с него влюбленного и какого-то молящего взгляда. Радость сквозила в каждом движении старухи, она металась от стола к камину и обратно, подкладывала парню сыр, яйца, хлеб... Как и остальным, она поставила перед ним стакан для вина. Нислаури сидел за столом, не зная, куда девать свои длинные руки; это его смущало, но держался он с достоинством, лишь изредка глубоко вздыхал, словно его широкая грудная клетка не умещалась в тесной одежде, и испытующе поглядывал на нас. Позади дома, возле которого мы сидели, простиралась ночь – темная, безлунная, и только усыпанное звездами небо серебристой пылью клубилось в вышине. Старуха обошла столик, остановилась за спиной у Нислаури и положила руки ему на плечи. Передо мною словно ожила старинная фотография: старик, сидящий на трехногом табурете, рядом с ним за низеньким столом примостился огромный парень с широким, загорелым лицом, красиво очерченными губами и изогнутыми, сросшимися на переносице бровями, за спиной у парня – сухонькая старушка с печальными глазами и новеньким платочком на голове. - Выпьем за нашу Грузию! - торжественно произнес старик и поднял стакан. Нислаури молча кивнул головой. Старуха не расслышала тоста, но на всякий случай кивнула головой и улыбнулась. Я выпил. Нислаури по-прежнему молчал и, казалось, вообще не собирался разговаривать. - Пей, парень! - старик протянул ему стакан. - Рано мне чачу пить, - нахмурился Нислаури. Старуха замахала рукой: не заставляйте, мол, его пить. И снова, положив руки ему на плечи, застыла с улыбкой умиления на лице. - Ты куда путь держишь? - спросил меня старик. - В Клдекари. - А потом? - Оттуда в Ркони пойду. Нислаури молча смотрел на меня. Старуха взяла с полки несколько луковиц и положила их на стол. Старик поднял стакан: - Выпьем за нашего гостя! Нислаури кивнул головой, но пить опять не стал. Старик протянул стакан жене. Старуха ласково посмотрела на меня, пригубила чачу и вернула стакан мужу. В небе упала звезда. Откуда-то снова послышалось гудение самолета. Огонь в камине притих и скоро угас совсем. Над низеньким столиком поплыли сумерки. - Нислаури, Нислаури, - послышался женский голос с горы. Парень встал. Голова его почти уперлась в балку навеса. Он молча протянул мне руку. Дойдя до лестницы, обернулся, словно хотел что-то сказать, но передумал. Я догнал его у калитки, и он шепотом спросил меня: - Ты из города? -Да. - Спокойной ночи. И ушел, точно растворился во тьме. Только негромко хлопнула калитка. - Нислаури, Нислаури, - неслось сверху. - Ушел, ушел, - отозвался старик. Где-то залаяла собака и умолкла. Под навесом стало совсем тихо. Старик разлил чачу по стаканам. Старуха ушла в дом. Покосившись на дверь, за которой она скрылась, старик сказал мне: - Выпьем за Нислаури, пожелаем ему хорошей жизни!.. Из всей деревни здесь только две наши семьи остались – мы со старухой да его родители... Единственный сын у них... Если он уйдет, мы тоже не останемся... Что тут без него делать? А он все в сторону города поглядывает... Восемнадцать лет парню исполнилось, как его удержишь? Старуха постелила мне постель. Я лег. Сквозь открытое окно в комнату лилась прохлада. Высоко надо мной серебрилось звездное небо... Старики похрапывали. Некоторое время я боролся с дремотой, потом уснул.
*** На другой день я встретил Нислаури у реки. Раздевшись догола, он нежился на песке. Горячее солнце жгло его крепкое, мускулистое тело. Издалека заметив меня, он приподнял голову и, не отрывая от меня взгляда, ждал, пока я подойду. - Когда поедешь в Клдекари? - Вот денек отдохну... Повернувшись на спину и прикрыв глаза ладонью, он помолчал. - А ты бывал в Клдекари? - в свою очередь спросил я. - Бывал... раньше... - А сейчас куда ходишь? Что-то не видно тебя... - Хожу... - неопределенно ответил он, потом вдруг сел и сказал: - Вон за той горой есть еще одна... Если подняться на ту гору, будет видна дорога... Только очень далеко она... По той дороге с утра до вечера автомобили едут... - Ну и что? - Ничего. Просто смотреть интересно. - Он опять откинулся на спину и положил руки под голову: - В конце нашего ущелья есть деревня одна... - Знаю. - Там всего три семьи осталось. Он неожиданно рассмеялся. - Чего ты? - Девчонка у них есть... - Любишь ее? - Люблю? Еще чего выдумаешь! Он вдруг вскочил, потянулся всем телом и прыгнул в воду. Долго плескался, разбрасывая брызги во все стороны, фыркал, как тюлень, и бормотал что-то себе под нос. Наконец вышел на берег и уселся рядом со мной. - Послушай, - он задохнулся от смеха. - Та девчонка... Ну, та самая, о которой я тебе сказал... Она – хромая! Он вдруг помрачнел, встал и, не говоря ни слова, побежал к деревне.
*** На третий день, бродя по склонам, я решил проведать Нислаури. Когда я зашел к ним, парень еще не вставал. Солнце стояло высоко, пора было завтракать, а он и не думал подниматься. Нислаури лежал на полу, завернувшись в бурку, из-под которой в разные стороны торчали его длинные ноги. Мускулистая шея покоилась на продолговатой подушке-мутаке. Открытые глаза безо всякого выражения блуждали по потолку. Мать пыталась заставить его подняться. Она уже убралась в доме, полила земляной пол под навесом и теперь подметала. То и дело звучал ее рассерженный и немного удивленный голос: - Вставай, парень, вставай! Из загона донеслось ржание лошади. Во дворе кудахтали куры. - Вставай, весь мир уже на ногах, люди разбогатеть успели! - пыталась она расшевелить его шуткой. - Вставай, слышишь, тебя конь зовет! - Вставай, господь бог пряники раздает, опоздаешь! - Вставай, твой отец уже третью вязанку дров из лесу притащил! - Вставай, неужели не проголодался? - Вставай, а то водой окачу! - Вставай, солнцем голову напечет! - Да что же это такое с ним? Мать ушла на огород полоть грядки. Солнце поднялось выше. Пушистые цыплята попискивали вокруг наседок. Из загона доносилось хрюканье, мычание, ржание... - Пора вставать, парень, - громко сказал я. Нислаури лениво потянулся и словно нехотя встал. Зевнул, ополоснул рот холодной водой из кувшина. Быстро оделся, схватил топорик и вышел за ворота. - Ты когда идешь в Клдекари? - крикнул он мне с дороги. - Завтра.
*** Больше я не встречал Нислаури. В ту ночь я спал крепко. Проснулся поутру и тут же услышал далекий женский плач. Он доносился оттуда, где, как мне казалось, стоял дом Нислаури. Я вскочил и огляделся. Вокруг никого не было. Мои старики, как видно, уже куда-то ушли. Я бежал по пустым деревенским улочкам, и плач становился все громче. Тревожно лаяли собаки, мычали коровы. - Ушел, - дрожащими губами сказал мне старик, которого я встретил возле каменной ограды. Я не ответил. - Как ты думаешь, вернется? Женщины молча плакали. Отец Нислаури, сидя на корточках перед домом, тесал бревно. - Балку под крышу готовит, - пояснил старик и махнул рукой, - а кому она нужна теперь? Георгий... - Чего тебе? - не поднимая головы буркнул отец Нислаури. - Оставь, кому она теперь нужна?! Георгий словно не слышал, он продолжал тесать, аккуратно снимая слой древесины острым топором. Женщины плакали. ...Когда я вышел на Клдекарскую дорогу, из деревни до меня уже не доносилось ни одного звука. Я поднялся на перевал и в последний раз бросил взгляд на деревню перед тем, как она совсем исчезла из виду. Некоторое время я еще думал о людях, которые там остались, но потом мысли мои приняли другое направление, и я стал думать о предстоящем путешествии. Завтра я уже буду в Тедзамском ущелье, а оттуда рукой подать до Ркони. В золотистом осеннем одеянии встретит меня древний храм...
Тамаз Бибилури Авторизованный перевод Л.ГРОМЕКО |
ТБИЛИССКИЕ ДВОРИКИ Маленькие тбилисские дворики образованы маленькими, притулившимися друг к другу, старенькими домами. Жизнь в них не всегда удобная, тесноватая и шумноватая, чересчур многобалконная, слишком откровенная. Всем двором переживают дворики семейные неурядицы, разучивают гаммы, обсуждают политику, телепередачи, цены на рынке, играют в нарды и шашки, в ловитки и кошки-мышки. На одних общих веревках сушится белье. Ничего не утаишь – ни обеденного меню, ни плохого настроения, ни нового поклонника. Бегал по двору малыш, драли его за уши кому не лень. Смотришь – он уже парень, усики пробиваются над губой. Двор провожает в армию солдата. Девочки становятся невестами. Во дворе свадьбы. Уходят невесты в дома, где квартиры с удобствами, лифтами и мусоропроводами. Но не все уходят. И появляются во дворе новые дети. Становится еще тесней. И в каждой семье ждут: вот получим квартиру в новом доме... Получают, конечно, с течением времени... А старые домики идут на слом. Бог с ней, с этой экзотикой, с этими пристроечками, верандочками, шаткими лесенками, с мелочными кухонными ссорами и толкотней. Но только одного, только одного бы не утратить, созданного жизнью в этих двориках: человеческой сплоченности, умения спрятать все обиды и дружно броситься на помощь, если с кем-то что-то стряслось. Не забыть бы этого, не потерять бы по дороге в новые квартиры со всеми удобствами...
ТБИЛИСЦЫ РАЗГОВАРИВАЮТ Нет, тбилисцы не молчальники. Что делать? Если хочешь общаться с людьми (а тбилисец хочет, хочет!) - надо разговаривать. Одними взглядами и междометиями не обойдешься. Тбилисец разговаривает несколько повышенным тоном. Это от темперамента. Иногда кажется, что он хочет разорвать собеседника в клочья. Ничего подобного. Он просто слегка разгорячился, и это так же быстро проходит, как и началось. Тбилисец обращается к человеку мягко, ставя впереди фразы непереводимое ласковое слово «генацвале» (если говорить по-русски, то «дорогой»). Тбилисец разговаривает на многих языках. Грузин говорит по-русски, русский – по-грузински, армянин и по-русски, и по-грузински. Грузинским и русским владеют тбилисские поляки, азербайджанцы, евреи, ассирийцы, курды, греки. Ученый-лингвист мог бы создать трактат о богатом и сочном тбилисском жаргоне! Но что стоит в разговоре тбилисца на недосягаемой высоте – это мимика, жест. Словно бы не доверяя воздействию слов, тбилисец дополняет сказанное движением рук, сверканием глаз, работой всех своих мышц. Как же иначе, если рассказывается нечто чрезвычайное, уморительное, потрясающее, словом, в высшей степени значительное? А для тбилисца значительно все, что происходит.
ЛЕСТНИЦЫ Дома лепятся по склонам и террасам. Улицы горбятся и виляют в соответствии с запутанным рельефом. От одного проспекта до другого рукой подать, но их разделяет острый, как пила, непроходимый хребет. Впрочем, что значит, непроходимый? Проделали в нем брешь, построили улицу и прошли! Тбилиси все время напоминает людям о скалах, горах, диких травах, все время что-то показывает из окна или с улицы, не дает скучать глазам... А что в это время происходит с ногами тбилисцев? Карабкаются на подъемы, пружинят на спусках... Хорошо, что есть лестница! Что бы делали тбилисцы без лестниц самых разнообразных конструкций и конфигураций – спиральных, как стружка, зигзагообразных, старых и узеньких, прямых и широких? Лестницы соединяют верхние и нижние улицы, поднимают пешеходов на возвышенность, спускают их в подземные переходы. Есть в городе лестницы, ступени которых стерты ногами многих поколений граждан. Есть современные движущиеся лестницы-эскалаторы в метрополитене. Есть лестницы-вагонетки, скользящие по канатам вверх-вниз. Они перебрасывают тбилисцев с проспектов в горные парки, из одного городского района в другой. Когда-то гениальный наш предок сбил из досок первые перекладины, вырубил в скале первые уступы для ног. С тех пор лестницы приглашают нас на свои ступени... В шестидесятых годах прошлого века справочник тифлисского Статистического управления сообщал: «Тифлис быстро продвигается на пути благоустройства. Мощенных площадей в Тифлисе – 5, немощенных – 5. Улиц мощенных 56, немощенных 156...» В шестидесятых годах нашего столетия в Тбилиси около 2 000 улиц протяженностью более 800 километров. Асфальтовое покрытие в городе составляет более 5 000 000 квадратных метров. На улицах Тбилиси более 52 тысяч деревьев – целый лес!
ПРОСПЕКТ РУСТАВЕЛИ Что в нем, в этом не самом длинном, не самом стройном, но самом любимом в городе проспекте Руставели? Ряд давно обжитых помпезных зданий со следами титанической борьбы разных архитектурных веяний и эпох? Классика, Мавритания, национальная многобалконность, конструктивизм 30-х годов, современное многоэтажье? Старые кариатиды на фасадах и новенькие, сделанные под старину базальтовые тумбы и стелы в скверах? Шумные птичьи базары в громадных платанах, бросающих па тротуары пятнистую тень? Что-то во всем этом есть, какой-то праздник свободных пропорций, какой-то рассказ о влияниях и самобытном, о том, как в разное время и по-разному складывались здесь понятия об удобствах и красоте. И в этих, уже самих по себе любопытных берегах течет любопытная и пестрая толпа, в которой можно встретить все – от буйного темперамента до кокетливой апатии, от банального пижонства до галантности времен испанских идальго... Что же нужно всему этому на Главном проспекте? Нужны магазины и театры, кафе и музеи, салоны с сувенирами, гостиницы и концертные залы, экзотические подвальчики-кабачки, картинные галереи и билетные кассы... Здесь деловые люди, шагающие из одного официоза в другой, здесь – дети, устремляющиеся в свой Дворец, рабочие расположенных на проспекте типографий, связисты, артисты, писатели, журналисты... Приветливый взмах руки, дружеские объятия, медленная поступь седого человека, взволнованного воспоминаниями, свидание влюбленных, заразительный смех молодости, встречные потоки у станций метрополитена... Человеческая река течет в одном оживленном, приподнятом, но неторопливом ритме. А может быть, в этом и есть ответ на поставленный вначале вопрос – что в нем, в этом не самом длинном, не самом стройном, но самом любимом проспекте?
НА ГРИБОЕДОВСКОЙ Вся музыка собралась в этом доме на Грибоедовской – сонаты, арии, сюиты, хоралы... Набито, как в старой музыкальной шкатулке, вырывается из каждого окна, звенит в ушах прохожих. Чудесный, милый дом на Грибоедовской! Его построили на средства, собранные от концертов А.Рубинштейна плюс некоторые частные пожертвования. Великий русский композитор приезжал в Тбилиси в 1891 году. В то время Тбилиси был уже весьма музыкальным городом. Здесь уже десятки лет существовала опера. М.Ипполитов-Иванов основал первое в городе музыкальное училище. И наезжал в Тбилиси к своему брату П.Чайковский. Чайковский нежно любил этот город. Письма полны восклицаний: «Вспоминаю Тифлис как какой-то сладкий сон!», «Смертельно хочу побывать в Тифлисе!»... Он считал, что его оперы играются здесь более, чем где-либо. И советовал композитору А.Аренскому поселиться в этом крае, богатом «всякими художественными стимулами»... Останавливался П.Чайковский у брата, под горой Мтацминда, на нынешней улице Чайковского, много и жадно бродил в одиночестве. Ипполитов-Иванов свидетельствует, что именно здесь зародились у Чайковского «Спящая красавица», «Иоланта», «Пиковая дама»... И еще был влюблен в этот город Ф.Шаляпин. Голодный, оборванный, доведенный до отчаяния, встретил он здесь людей, принявших горячее участие в его судьбе. Отсюда, с подмостков Тифлисской оперы, начался его актерский триумф. А что же дом на Грибоедовской? Долгие годы он был музыкальным училищем, в котором, кстати, выросла и Розина Левина, будущая учительница Вэна Клайберна. В училище делал свои первые педагогические шаги Захарий Палиашвили – создатель классических национальных опер «Даиси» и «Абесалом и Этери». Сюда, как на огонек, съезжались обученные в России грузины композиторы и исполнители. Работал первый поборник музыкального просвещения в Грузии Хута Саванели со своими помощниками А.Мизандари и К.Алихановым. В этом доме звучал неповторимый тенор Вано Сараджишвили. Полвека назад здесь открылась консерватория. И если сейчас на других континентах, далеко от Тбилиси, слушают грузинскую профессиональную оперу и симфоническую музыку, если радуют людей грузинская эстрадная песенка или прекрасная исполнительница из Тбилиси – все это потому, что есть дом на Грибоедовской. И потому что он есть, в Тбилиси любят приезжать музыканты со всего света. Музыкантам очень нужно, чтоб их умели хорошо слушать...
ЛИЛОВЫЕ ЧЕРНИЛА Они только что отчаевничали, сидя на широком тифлисском балконе, возле большого медного самовара. Он ушел в свою комнату и сел за стол. Как-то все странно и необычно. Он должен написать о Раде и Лойко. Так настаивает Александр Мефодиевич, говорит, что надо пробовать, что нельзя зарывать в землю талант. Он никогда ничего не писал, разве что только стишки, но это ведь не серьезно! Он долго ходил по комнате, расстегнув косоворотку. Душная сентябрьская ночь глядела в окно. Как же было в ту ночь, у моря, когда старый цыган рассказал ему историю любви двух сильных и свободных людей? Он снова подошел к столу, макнул ручку в чернильницу. Ого! Александр Мефодиевич заправил чернильницу доверху новыми чернилами! Никак думает, что я буду писать роман? Это развеселило его, сдвинуло что-то с мертвой точки, рука снова потянулась к чернильнице, и на бумагу легла первая фраза: - С моря дул влажный и холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов... Через несколько дней из типографии, что на углу Головинского проспекта и Лорис-Меликовской, выбежала стайка мальчишек и с криками: «Кавказ»! Покупайте газету «Кавказ»! - бросилась врассыпную. В номере было все то, что обычно бывало – и о драках, и о холере, и о спорах из-за наследства. И на последней полосе, подвалом: - С моря дул влажный и холодный ветер... Над рассказом стояло заглавие, набранное «кучерявым» двенадцатипунктовым шрифтом –«Макар Чудра». А в конце подпись: «М.Горький». Да, он придумал себе такой псевдоним. Он стоял на углу, возле типографии, с пачкой только что купленных газет, читал и перечитывал... Еще бы! В первый раз на газетном листе! И кто он? Мелкий конторский служащий Тифлисских железнодорожных мастерских, еще недавний бродяга, замысливший исходить своими ногами всю Русь! А все этот великолепный человечишко Александр Мефодиевич Калюжный, который упорно толкает его на тернистый, сладкий и горький писательский путь... Несколько дней ходил он в опьянении и именно в эти дни, тихо открыв свою тайную тетрадь для стихов, записал в нее:
Живя ощущениями новыми. Исполненный новыми силами, Сие знаменуя – лиловыми Отныне пишу я чернилами...
СТАРАЯ УЛИЦА Старый Тбилиси образовывался долго и сложно, в разные времена – по-разному. Неизменным было лишь то, что он всегда старался улучшить свою фасадную сторону – центр. Окраина же создавалась хаотично, в черных латках пустырей и свалок, расползаясь по кривым швам маленьких улочек. Между тем, именно здесь, на окраине, жили люди, чьими руками создавались все материальные ценности города. Эти люди строили дворцы, перекидывали через реку мосты, кормили и одевали горожан. По неровным, крутым улочкам собирались они на сходки. Порой эти улочки наполнялись ярким и красивым движением, становились грозными и суровыми в дни массовых стачек, ловкими и бдительными, когда по ним шныряли сыщики... Жила улица старый городской окраины и делала большую историю. Живет и сейчас. Только ее выпрямили, укутали асфальтом, обсадили зеленью. И Тбилиси в этих местах выглядит совсем иным: лишен присущей ему парадности, как бы отвернулся от блеска своих центральных проспектов, устав улыбаться, обвораживать... Так и на лице человека, когда ему кажется, что на него уже никто не смотрит, можно прочесть, что он совсем не так уж беспечен, как казалось поначалу, что он тих, скромен и порядком натружен в делах.
ВЕРИКО Днем на репетиции. Вечером – играет спектакль. Сегодня ее раздирает ужас отвергнутой любви, завтра верность любимому толкает на безумный шаг. Она наслаждается и ненавидит, тихо страдает и негодует, отрекается, умоляет, изнывает. Тонны эмоций. Шквал страстей! И смерти. Смерть матери, смерть блистательной куртизанки, смерть героини. Сколько раз умирала на сцене трагедийная актриса, народная артистка СССР Верико Анджапаридзе, захлебнувшись от рыданий, упав как подкошенная, погаснув как свеча!.. Пятьдесят лет на сцене и в кино. И публика идет в театр имени Марджанишвили на Верико, хотя ей там приходится плакать, а не смеяться, тяжко волноваться, а не благодушествовать. Притягательна сила крупных страстей. Неподкупны человеческие симпатии к настоящему мастерству. Каждый город имеет любимый проспект, любимую песню, любимую актрису...
Ия МЕСХИ Фото Исаака Тункеля Тбилиси. 1970 |
|