НАУЧНАЯ ОДИССЕЯ ЭМЕРИТУСА АРЧИЛУСА |
Долгая жизнь Арчила Иосифовича Бетанели, посвященная науке, уместилась между двумя вынесенными в заголовок словами – «эмеритус» и «Арчилус». Послужной список выдающегося грузинского ученого выглядит более чем внушительно: доктор технических наук, заслуженный деятель наук, почетный академик инженерной академии Грузии, академик Российской академии космонавтики им. К.Циолковского. Занимал должность директора Проектно-технологического и научно-исследовательского Института машиностроения и электротехники Министерства станкоинструментальной промышленности СССР; был организатором и первым директором Научно-исследовательского института Министерства оборонной промышленности СССР. Являлся председателем научно-технического совета Министерства высшего и специального среднего образования Грузии, возглавлял кафедру самолетостроения ГПИ. Читал до 80-летнего возраста лекции по предметам «Введение в специальность самолетостроения» (учебник профессора Бетанели по этой дисциплине издан на грузинском языке), «Проектирование цехов авиационных заводов», а также курс культурологии для студентов юридического факультета. В настоящее время – почетный консультант (вот мы и добрались до звания «эмеритус») Авиационного университета Грузии, консультант службы главного конструктора Тбилисского объединения «Тбилавиамшени». Награжден орденом Чести Грузии и медалями им. Ю.Гагарина, К.Циолковского, С.Королева, М.Келдыша, М.Янгеля. Латинская стилизация имени профессора Бетанели появилась в годы его юности. Так назвал студента-практиканта его первый наставник, эвакуированный в Тбилиси на 31-й завод московский специалист Борис Романович Краславский, преподававший по совместительству в авиационном техникуме. Под его руководством Бетанели написал дипломную работу, посвященную совершенствованию пневматической системы высотного истребителя. В дальнейшем Арчилус оправдал большие надежды учителя. Главным направлением научных исследований ученого стала методология оптимизации проектирования и производства летательных аппаратов. Конец прошлого года у профессора был насыщен памятными событиями. Родные, коллеги, многочисленные ученики – считай весь научно-преподавательский состав Авиационного университета Грузии и специалисты «Тбилавиамшени» – торжественно отметили 90-летие ученого. В семейном кругу отпраздновали еще одну памятную дату – 60 лет со дня свадьбы Арчила Иосифовича и Инессы Георгиевны Абесадзе.
УЧЕНИКИ И НАСТАВНИКИ – Вы пятнадцать лет возглавляли кафедру самолетостроения ГПИ. Многие ваши ученики разъехались по миру, откуда пришли поздравления? – Из России, США, ФРГ. Бывший студент Гела Буачидзе, организовавший в Москве элитное предприятие, вместе с товарищами преподнес на юбилей мой портрет, написанный маслом художником Рамазом Чанкотадзе, – это был неожиданный и приятный сюрприз. Я благодарен всем, кто меня вспомнил, список длинный, трудно всех перечислить. Как не гордиться, что бывшие ученики прекрасно зарекомендовали себя в знаменитых фирмах. В частности, Илья Артемидзе трудится в США под руководством всемирно известного конструктора космических аппаратов Берта Рутана. Давид Метревели является одним из ведущих инженеров-конструкторов фирмы «Боинг». Некоторое время Давид был ведущим специалистом Израильского космического центра. После трагедии 11 сентября Метревели модернизировал лифт вертикального взлета и посадки, приспособив его для эвакуации людей из небоскребов. Леван Табидзе занимается модернизацией самолетов в американской военно-промышленной компании Northrop Grumman Corporation, работающей в области электроники и информационных технологий, авиакосмической отрасли, судостроении. – Статус эмеритуса позволяет работать консультантом, кроме того, вы являетесь редактором сборника международного научного журнала «Воздушный транспорт». Одну из статей посвятили военной истории Тбилисского самолетостроительного завода – ныне «Тбилавиамшени» и своему первому наставнику. – До сих пор в памяти свежи воспоминания военных лет. Я пришел на Тбилисский авиационный завод в 1943 году. Работали в три смены, меня поразил энтузиазм коллектива, бесперебойно снабжавшего в первые годы войны фронт истребителями ЛаГГ-3. Два первых слога аббревиатуры – фамилии конструкторов – Лавочкин, Горбунов, а вторая буква «Г» – некто Гудков, занимавший командный пост в Комиссариате авиационной промышленности. В начале войны ЛаГГ-3 был единственным фронтовым истребителем. Хотя корпус был деревянный, и только спинка сидения пилота была бронированной, это была хорошая боевая машина – легкая, способная совершать маневры. Краславский, увидев, что я буквально болен самолетами, стал руководить моей работой. Надо сказать, что эвакуированные в Тбилиси специалисты заложили твердую основу для развития в Грузии самолетостроения. Нельзя не вспомнить в этой связи конструктора Наморадзе и инженера-испытателя Козельского, который вместе с летчиками участвовал в испытании новых самолетов. – Как вы оцениваете деятельность «Тбилавиамшени» в настоящее время? – Можно только гордиться, что наша авиапромышленность в столь сложный период осталась на плаву. Это особенно приятно, учитывая, что генеральный директор, доктор академических наук Нодар Беридзе и большинство специалистов объединения, – мои ученики. Как видите, не все разъехались! Конечно, имеются на производстве свои проблемы, в первую очередь, с доставкой оборудования. Раньше в Тбилиси проводилась сборка корпусов, тогда как моторы и электрооборудование доставлялись из других городов. В настоящее время подобная система обходится слишком дорого. Кроме того, техника движется вперед семимильными шагами, приходится постоянно совершенствовать производство, а это возможно только при самой высокой квалификации обслуживающего персонала – от техника до пилотов. – Как Авиационный университет Грузии справляется со столь высокими задачами? – С полной уверенностью утверждаю, что вуз готовит отличные кадры. – Расскажите об истории создания университета. – Много лет назад на юбилейных торжествах Киевского института гражданской авиации нам, членам грузинской делегации, представили земляка – одного из лучших студентов вуза. Так я познакомился с Серго Тепнадзе и пригласил его к нам на кафедру. После окончания вуза молодой специалист несколько лет прослужил летчиком в отряде Гражданской авиации Грузии. Затем по моему совету он стал аспирантом Московского института гражданской авиации. Все эти годы мы часто встречались и неоднократно обсуждали актуальную проблему подготовки пилотов непосредственно в Грузии. Идею создать институт на базе нашей кафедры всемерно поддержали тогдашний ректор ГПИ профессор Гоча Чоговадзе и заслуженный летчик, возглавлявший Управление гражданской авиации Грузии Демур Леладзе. Обосновав планы, инициаторы стали добиваться решения проблемы на правительственном уровне. Уже на подготовительном этапе Серго Тепнадзе проявил свои незаурядные организаторские способности. Символично, что документы о создании авиационного института были подписаны тогдашним руководителем республики в самолете – на высоте 9 тысяч метров. В 1992 году на базе кафедры самолетостроения был основан авиационный факультет ГПИ на правах Научно-учебного авиационного института. Серго Тепнадзе по праву возглавил это новое учебное заведение. Через десять лет институт был преобразован в университет. Ректор Тепнадзе успешно совмещает административную работу с научной деятельностью, он – доктор наук, профессор, академик нескольких зарубежных академий. В настоящее время благодаря его авторитету и энергии построено новое 7-этажное здание для нашего учебного центра. В университете действуют четыре факультета. В стенах вуза готовят пилотов, бортинженеров, диспетчеров. Выпускники получают международный сертификат. Наши кадры работают по всему миру, в свою очередь к нам на учебу приезжают из многих стран. Заметьте, что пилоты, обучающиеся в Грузии – в стране, в которой 70 процентов территории горы и гористая местность, – приобретают уникальные навыки пилотажа в экстремальных природных условиях, и это повсеместно очень высоко ценится. – Как тут не вспомнить «Мимино»! – Замечательная картина – одна из самых моих любимых! Одна песня «Чито-гврито», спетая на фоне горного ущелья, чего стоит. Ведь самолет – это птица, он строится по законам бионики. Только машущие крылья заменил пропеллер.
КОСМИЧЕСКИЙ МОЛОТОК – Герой фильма Валико Мизандари летал на вертолете, но его потянуло в большую авиацию. Вы строили самолеты, а потом «замахнулись» на космическую орбиту. Расскажите, пожалуйста, как вы стали членом Академии космонавтики СССР? – Очень просто. В 70-е годы прошлого века я занимал пост директора Проектно-технологического института машиностроения и электротехники – ПТИМЭ и получил из союзного министерства задание принять участие в создании слесарно-монтажных инструментов для работы в космосе. Ректор Московского авиационного института и заведующий кафедрой космических технологий, профессор Иван Тимофеевич Беляков прислал мне нескольких своих ребят. Поскольку работа была засекреченной, при институте создали маленькую группу, вошедшие в нее специалисты занялись созданием инструментов для работы в космосе. С нашим участием были разработаны специальный молоток, плоскогубцы и другие слесарные инструменты для космонавтов. – Чем же космический молоток отличается от обычного? – В ударной части космического молотка полая внутренность, в которую помещены шарики. В условиях невесомости шарики принимают на себя отдачу. – С кем из космонавтов вы подружились? – Знаком со многими, а подружился с Николаем Рукавишниковым, профессором Московского высшего технического училища имени Баумана. Добрые отношения сложились с профессором Георгием Гречко. Нас многое объединяло, достаточно сказать, что Николай Николаевич Рукавишников был председателем Федерации космонавтики СССР, а я, будучи членом бюро этой федерации, стал организатором и первым председателем Комитета космонавтики Грузии. – Помню эти времена. Страшно сказать, мы с вами знакомы чуть ли не сорок лет. Несколько раз вы давали интервью ко Дню космонавтики для газеты «Молодежь Грузии» и виртуозно уходили от ответов на некоторые вопросы. Неужели не пришло время рассказать о научных секретах прошлого века? – Все еще нельзя. Во многих случаях от моего «да» или «нет» зависело принятие решения целого коллектива. Я несу персональную ответственность за разработки, с которых гриф секретности будет снят в 2020 году. Могу только сказать, что мы занимались вопросами зондажа спутников и многим другим. Меня не выпускали за границу в течение 15 лет после ухода с поста директора НИИ Министерства оборонной промышленности, не выпустили на работу в Финляндию, мотивировав отказ тем, что за границей не смогут обеспечить мою личную охрану. Для сравнения: генералы ракетных войск после отставки выезжали за рубеж через два года. – Что ж, подождем четыре года. Прошу разрешения первой взять интервью по рассекреченной тематике. – Согласен!
ТЕНЬ ШАРАШКИ – Вы работали в суровое время, какая обстановка была в «почтовых ящиках». Между собой не опасались говорить открыто? – По-всякому было. Конечно, умели держать язык за зубами. Но скажу парадоксальную вещь: во времена, когда за моральным обликом советских людей зорко следили парткомы, внутри засекреченных организаций негласно поощрялись служебные романы. После шести вечера даже телефонные разговоры не прослушивались. В нашей среде были свежи воспоминания о репрессиях, выдающиеся авиаконструкторы Андрей Николаевич Туполев, его первый заместитель Сергей Михайлович Егер трудились в особых конструкторских бюро, по-простому в шарашках. Туполев не побоялся написать письмо Берия, в котором описал, в каких нечеловеческих условиях живут и занимаются наукой его товарищи. Письмо возымело действие: в тюремное КБ привезли одеяла, постельное белье, улучшили питание. Рассказывали, что Сталин лично принял Егера после его освобождения и поинтересовался, есть ли у Сергея Михайловича просьбы. Егер попросил возвратить ему партийный билет. На что Сталин ответил, что не может, согласно уставу, лично дать рекомендацию, но один из членов его охраны сейчас ее напишет. Ученого восстановили в партии, кроме того, ему предоставили квартиру около метро «Сокол». – Во вступительной статье к труду «Основы авиационной техники» под редакцией С.М. Егера, А.М. Матвиенко и И.А. Шаталова читаем следующие строки: «…авторы с благодарностью приняли замечания и советы доктора технических наук, проф. А.И. Бетанели». – Вот, посмотрите, на столе лежит книга Сергея Михайловича Егера «Проектирование самолетов» с дарственной надписью. По его учебникам до сей день учатся студенты МАИ. Мы часто приглашали этого большого ученого в Тбилиси читать лекции, консультировать дипломные работы и диссертации. – На вашем счету более сотни научных трудов, опубликованных в Грузии, России, Германии, Польше, Индии. За внедрение в производство своих изобретений вы удостоены почетного звания «Изобретатель СССР». Были активным исполнителем научных проектов, финансируемых США и Евросоюзом по линии Международного научно-технического центра (МНТЦ). Какими научными темами вы занимались? – После окончания ГПИ не получилось сразу заняться авиастроением. Разрабатывал темы: «Физика резания металлов», «Проблемы определения твердости сплавов и сталей в горячем состоянии», затем были разработки в области исследования изотопов, атомной энергии, работал в специализированной лаборатории для исследования износа режущих инструментов при ТБиИЖТе. Темой докторской диссертации стала – хрупкая прочность режущего инструмента.
«САНКОЛЕТ» КРЕСТЬЯНСКОГО ВНУКА – В советское время бытовала фраза: работа в НИИ удовлетворяет собственное любопытство за счет государства. Вы жизнь посвятили подобному «любопытству», а время для хобби оставалось? – В нашей семье самым главным увлечением были книги. По выходным мы с отцом ходили в книжный магазин и возвращались с новыми томиками классиков, это было такое счастье! Самыми любимыми писателями с детства стали Чехов, Лермонтов, Пушкин. Одно из самых любимых моих произведений – «Воскресение» Толстого. Из грузинских писателей очень люблю Николоза Бараташвили, из западных – Стефана Цвейга. Моя мама в молодости окончила Московскую консерваторию, но затем заочно получила диплом экономиста и работала в области, далекой от искусства: занимала должность заведующей плановым отделом Министерства социального обеспечения Грузии. Однако мечтала сделать из меня пианиста, водила с детства в оперный театр. К сожалению, способностей к музыке у меня не оказалось, но заядлым театралом стал на всю жизнь. Люблю слушать музыку, посещать концерты, понимаю авангард, но предпочитаю классику, Бетховена. Вспоминаю прекрасные постановки в Грибоедовском театре, а какие были артисты – Брагин, Смиранин, Бурмистрова! Все-таки телевизор сыграл в нашей жизни не самую лучшую роль – мы засели в своих квартирах. – Итак, мама хотела сделать сына пианистом, а вы… – …конструировал, старался что-то смастерить своими руками, занимался в лабораториях детской технической станции. Не упускал возможности совершить прыжок с парашютной вышки в Муштаиде, хотя это было довольно страшно. Однако после самого масштабного моего эксперимента – попытки взлететь на санках, я получил сильные ушибы и решил, что стану не пилотом, а конструктором летательных аппаратов. – Как выглядел «санколет»? – Собственно, я соорудил только крылья. Махая ими, рассчитывал взлететь, разогнав санки на спуске, но, видимо, ускорения не хватило. – Из чего же мальчик мог сделать крылья? – Натянул ткань на раму. Мама выдала мне кусок сатина. – В стране Советов был глобальный дефицит. Отрез ситца и тот покупали в Торгсине, мама совершила просто героический поступок. – Да, она понимала, как для меня это было важно. Вообще родители меня всячески поддерживали. Семья была благополучной – избежала чисток 30-х годов, благодаря крестьянскому происхождению отца. – В своих мемуарах вы пишете, что отец был инженером. – Я расскажу: мои прадеды были крестьянами из села Уде. Дедушка скончался рано, и тогда бабушка перебралась с детьми в Кутаиси. Она мечтала видеть сыновей офицерами. Но в военное училище старшего брата отца не приняли из-за «низкого» происхождения. Бабушка была женщиной упорной и дала мзду чиновнику, после чего в графе «происхождение» появилась запись: «из мещан». Мой отец успел послужить в царской армии. После того, как 11-ая Красная Армия вошла в Тифлис, один отцовский знакомый предложил ему пост начальника дистанции, в обязанности которого входило расквартирование солдат. Через некоторое время отец ушел с воинской службы и впоследствии стал главным инженером Треста бумажной и легкой промышленности. К тому времени я уже учился в 25-ой полной средней школе, и чуть ли не каждый день возвращался домой в слезах – «сынок инженера» был объектом насмешек. В классе верховодили воинственные пионеры из рабочих и крестьянских семей, а дети вроде меня были «недобитыми буржуями». Отец прекрасно понимал серьезность вопроса и решил выправить документы. Видимо, он мало заплатил какому-то канцеляристу, потому что в новом документе появилась запись – «из кулаков». Такая отметина вообще грозила Сибирью. Отец срочно доплатил и, наконец, получил желанную запись: «из крестьян». Так был восстановлен статус-кво нашей фамилии. После чего интеллигентный мальчик «Бетка» перестал быть «белой вороной», благополучно окончил школу, поступил в Тбилисский авиационный техникум повышенного типа, затем в ГПИ. И в дальнейшем препон на моем пути уже не возникало, крестьянское происхождение гарантировало продвижение вверх, позволяло получать допуск к секретной работе. – Даже будучи состоявшимся специалистом, вы зависели от графы в анкете? – Конечно. В Москве, на Старой площади (ред. – синоним высшего руководства: в советский период на Старой площади располагался Центральный комитет КПСС, в настоящее время это же здание занимает Администрация Президента РФ) решался вопрос моего назначения на должность директора Научно-исследовательского института Министерства оборонной промышленности. Меня вызвали на ковер в кабинет высокого начальника, где заседали члены комиссии, а потом попросили подождать в коридоре. Дверь оказалась неплотно прикрытой, было слышно, как обсуждают мою кандидатуру. Никакие вопросы о профессиональном соответствии должности не поднимались. «Галстучек, платочек в кармашке, какой-то интеллигентик!» – вот что настораживало партийных товарищей. Тут я заметил, что развязался шнурок и нагнулся его завязать. Дверь приоткрылась еще шире, всесильные товарищи застали меня в скрюченной позе. «Да нет же – наш простой парень, смотри, как горбатится», – последовало резюме начальников, после чего вопрос о назначении был решен. – Арчил Иосифович, ваша жизнь связана не только с исследованиями, но и с развитием высшего технического образования Грузии, популяризацией науки. – Об основных этапах жизненного пути я написал в воспоминаниях «С высоты моего возраста», книга была издана к моему 80-летию. Если кратко, то отвечу так: на пятом курсе я организовал Студенческое научное общество ГПИ. Был и организатором и первым редактором многотиражной газеты института «Кировец», тогда ГПИ был имени С.М. Кирова. Затем был первым директором издательства учебной литературы и монографий политехнического института. Являюсь автором некоторых учебных планов авиационного института, а потом университета. Многие годы писал статьи на научно-популярные темы и был членом Союза журналистов СССР. – Помню, сколько шуму наделала в советское время опубликованная с вашей подачи информация о запуске грузинского космического корабля. Читатели не обратили внимания на дату старта – 1 апреля. – Шутка удалась, хотя жаль, что пока никто из земляков не полетел в космос. – У вас есть любимое изречение? – Часто повторяю афоризм Альберта Эйнштейна: «Злость – эмоция дураков».
СЕМЬЯ – Успешная научная работа обеспечивается надежными тылами, вы прожили долгую жизнь в любви и согласии с супругой, калбатони Инессой. Давайте вспомним то прекрасное время, когда вы только познакомились. – Я уже был молодым специалистом, а Инесса – студенткой. Мне сразу понравилась красивая и умная девушка. Стал за ней наблюдать, и оказалось, что мы живем почти по соседству. Признаюсь, ухаживал с космической скоростью. В декабре прошлого года мы с Инессой Георгиевной Абесадзе отметили 60-летие нашей свадьбы. Моя жена – доктор химии, долгие годы проработала в НИИ теоретической химии АН Грузии, она – один из авторов препарата против лучевой болезни. Наша дочь Тамара Бетанели руководит в Кельне Геронтологическим психиатрическим центром. Тамрико уехала в Германию после защиты кандидатской диссертации, ей пришлось подтвердить свою квалификацию, сдав авторитетной комиссии экзамены на немецком языке по неврологии, психотерапии, психиатрии и другим предметам. Пока дочка занималась медициной в ФРГ, мы с Инессой воспитывали нашего внука Гагу – Григория Бокерия. После восьмого класса он уехал к маме, окончил в Кельне классическую гимназию, получил высшее образование в Германии. Успешно работает в области информатики, женат на немке Анке Штекель. У нас подрастают два правнука – Николас и Мориц. Этих очаровательных шалунов привезли на мой 90-летний юбилей. Я счастлив, что дожил до времени, когда можно просто купить билет и оказаться в Европе. Мы росли в совершенно другом мире. Семья моей жены сильно пострадала в годы репрессий. Отца Георгия Аквсентьевича Абесадзе, строившего ЗаГЭС, РиониГЭС, начальника проектно-изыскательного управления ЗакЭНЕРГО Грузинской ССР расстреляли как врага народа. Между тем высоковольтные линии, поставленные им в 1935 году, служат без ремонта до наших дней. Мама Инессы – учительница грузинского языка Елизавета Дмитриевна, урожденная Мачабели, чудом не была арестована. Наверно, трудное детство закалило характер моей жены. Приведу характерный пример: однажды в доме ее лучшей подруги Лики, дочери тогдашнего начальника Управления милиции Тбилиси Капитона Начкебия, собрались гости. Взрослые стали выяснять у девочек, кто их родители. Когда очередь дошла до Инессы, Лика выпалила: «Ее папа погиб на фронте!». «Нет, мой папа – троцкист, его расстреляли!», громко возразила маленькая Инесса. Моя супруга – удивительный, очень прямой и правдивый человек. Аристократизм и чувство собственного достоинства у нее в крови. Это счастье, что нас свела судьба, что мы вместе прожили столько хороших лет.
МАРСИАНСКИЕ САДЫ – Арчил Иосифович, несмотря на огромную занятость, вы успевали заниматься творчеством. Вы – автор фантастических рассказов, как относитесь к уфологии? – К уфологии отношусь с большим интересом. Возможно, не стоит надеяться, что где-то на другой планете обитают похожие на нас существа с руками и ногами, дышащими смесью азота и кислорода. Весь есть же черви, которые обходятся без кислорода. Результаты космических исследований вселяют надежду, что человечество не одиноко в Галактике. Относительно НЛО известно, что в мае 1945 года выбитые из Праги фашисты уничтожили не только секретный завод, на котором строили дискообразные летательные аппараты, но всю документацию. Но все-таки есть описания летающих тарелок с вертикальным взлетом, способных мгновенно изменять горизонтальный курс. В частности, представляет большой интерес книга Андреаса Эппа «Реальность летающих дисков», изданная в Германии. Однако остается тайной главный вопрос: как эти диски преодолевали притяжение земли? Я предполагаю, что они работают на электрогравитаторе. – На вашем веку в науке и технике произошли такие огромные сдвиги. Всего за семнадцать лет до вашего рождения, 7 мая 1908 года 15-летний тифлисский гимназист Алексей Шиукашвили первым в империи поднял в небо летательный аппарат. На склоне горы Махата он пролетел на самодельном планере примерно 100 шагов. В 1909 году Блерио первым перелетел Ла-Манш. А теперь, всего век спустя, марсианские хроники становятся реальностью. Что бы вы сами предложили для программы изучения Марса? – Предложил бы создать особый ботанический сад для разведения марсианских растений, – не раздумывая, отвечает Арчил Иосифович. – Очевидно, что жизнедеятельность людей на Марсе будет протекать глубоко под грунтом этой планеты. Значит, следует смоделировать на Земле соответствующие природные марсианские условия. Я бы занялся разведением растений в специально оборудованном на Земле питомнике. В будущем выведенные на нашей планете саженцы могли бы произрастать на марсианских базах. – Звучит, как в старой песне «…и на Марсе будут яблони цвести». – Уверен, что будут! И хотелось бы увидеть это своими глазами.
Ирина ВЛАДИСЛАВСКАЯ |
Иногда удается ухватить за хвост ускользающий сон и, пробудившись, восстановить не столько его сюжет (он забывается сразу же), сколько атмосферу, настроение, среду обитания. Почти всегда сны мои связаны с движением куда-то, с поисками чего-то, с существованием среди безликой толпы, где безлика и я сама. Не помню, чтобы когда-либо были они радостными, безмятежными или смешными. Или фантастическими. Нет, они реалистичны, и реальность в них, хотя по большей части и абсурдна, но тягостна, потому что ты должен и стараешься изо всех сил сделать, исполнить, достичь, но никак не можешь. Не можешь, например, запеть в полный голос, оказавшись на оперной сцене. А чаще всего не можешь даже просто собраться, чтобы уйти из дома: все время что-то задерживает. Как проклятие из сказки: что начнешь с утра, не закончишь до вечера… Увы, других признаков сказки в снах моих не найти, как не найти в них чудес, метаморфоз и пророчеств. Очевидно, вера в чудесное не слишком во мне укоренилась. Хотя жизнь нет-нет, да и подбросит опровержение. Например, прошлой осенью у нас в квартире поселились две одинаковые коричневые бабочки. На улице шли дожди и стояли холода, а они порхали себе по кухне, время от времени прикладываясь к сахарному сиропу, который мы для них развели в игрушечном кукольном блюдечке. Однако чем дальше, тем больше времени они оставались недвижны где-нибудь в темных углах полок, а потом и вовсе уснули. Одну мы так и не нашли, а вторую поставили на гладкую поверхность свч-печки рядом со стеклянными фигурками козленка и овечки, благо лапки бабочки сохранили цепкость, и она не падала набок. Неделю бабочка стояла спокойно, а наутро следующей мы вдруг увидели, что она переместилась на окно, хотя и продолжала сохранять безжизненность. Как она там оказалась? Муж клялся в абсолютной непричастности к чуду. А через год в сентябре точно такая же бабочка снова залетела в нашу квартиру и осталась в ней зимовать. Поневоле задумаешься: не знак ли какой свыше? И только задумалась, как в памяти всплыла давнишняя история, на которую тогда, сорок лет назад, особого внимания не обратила и значения ей не придала. Дело было на Кузнецком. Я выросла неподалеку и хорошо знала эту улицу, хотя никогда не воспринимала ее как нечто целое – отдельные ее фрагменты в разные времена привлекали преимущественное мое внимание. В детстве это был памятник Воровскому с его странной, нелепой, но вполне живой позой в раскоряку. Он притягивал своей нездешней неофициальностью. Выйти к нему от моего дома можно было через Фуркасовский переулок, где помещался Комитет госбезопасности и где всегда был страшный сквозняк, но и без сквозняка хотелось всегда проскочить мимо КГБ как можно быстрее. Хотя при этом к страху неизменно примешивалось любопытство, особенно когда кто-то входил или выходил через препятствующие движению тяжеленные двери… Кузнецкий мост манил книгами в Лавке писателей, открытым в 50-е годы Домом художника с его выставками. И еще другим Домом – моделей, куда за всю жизнь я так ни разу не осмелилась войти, но и пройти мимо, не задержавшись у его огромных витрин, не удалось ни разу. Особенность выставленных там нарядов состояла в том, что они никогда не привязаны были к человеку и потому, видимо, выставлялись без манекенов, как чистые артефакты, хотя слова такого в те времена не знали. Раскинутые, как для объятья, рукава роскошных одежд, пленительные линии складок, летящие спинки, облегающие лифы, невиданные ткани… Кто и где мог такое носить, представить было невозможно. Да, разумеется, так и полагается на показах высокой моды на Западе, но мы и понятия тогда об этом не имели, учитывая, что даже не очень новые журналы мод в библиотеках скрывались от читателей в спецхране. Вот и приникали прохожие к манящему стеклу, как озябшие сиротки в рождественских сказках к видению чуда. В тот вечер задержаться у витрины не удалось, потому что я шла не одна. Мы с коллегами шагали целой группой от Театра Оперетты, где только что состоялось обсуждение спектаклей этого театра. Я тогда вполне удачно пробовала себя в разных жанрах театральной критики, но заказ на Оперетту получила впервые. Недели две мы ходили туда каждый день, как на службу, и ничего, кроме смертельной скуки, раздражения от превалирующей фальши и пошлости, пофигизма артистов и оркестра, я не испытывала, хотя исполнялась и классика жанра. Видно, неслучайно затеяло тогдашнее Управление культуры это обсуждение: Оперетта была в упадке. Обсуждать спектакли – дело нервное, особенно, если ругаешь. Надо быть доказательным и убедительным, не слишком обижать исполнителей, но и держать оборону на случай ответной агрессии. Словом, выходишь после этого мероприятия опустошенным, но с длительным остаточным возбуждением. Поэтому по дороге к метро все помалкивали, должно быть, как и я, мысленно перебирая и заново оценивая фрагменты сказанного, то усомнившись в своей правоте, то находя новые доказательства в ее пользу. Почти дошли до поворота к станции метро Кузнецкий мост, но тут я отвлеклась от своих мыслей и остановилась. В те времена, в начале 70-х, нищие, тем более бомжи, еще не стали привычным атрибутом городской жизни. Да и не похожа была привлекшая мое внимание женщина на нищенку. Она сидела на самом ходу, на углу Кузнецкого и Рождественки, вписавшись в небольшую нишу между первым этажом дома и подвалом, и ничего не делала: не выставила вперед никакой тары для подаяния, не хватала никого за подол, не причитала и вообще не произносила никаких слов. Просто сидела и смотрела на текущий мимо поток прохожих, довольно многочисленных, надо сказать, несмотря на поздний час. Коллеги мои давно уже дошли до станции метро, а я все наблюдала за женщиной, не могла глаз отвести. Свежее молодое (или моложавое?) лицо, простое и милое. Серые глаза. Глубокий взгляд. Серьезное выражение без следов озабоченности. На голове платок. Одета в длинное, бесформенное и монохромное, но не рваное и не грязное, и почему-то без пальто, хотя стояли почти зимние холода – конец ноября. Была она похожа больше всего на крановщицу Валю, с которой когда-то в юности мы вместе работали вожатыми в пионерском лагере Дорпрофсожа строителей. До сих пор эта удивительная девушка, с которой вместе мы провели одно лишь лето, остается для меня эталоном чистого и справедливого восприятия мира, естественности и доброты. «И что вы тут сидите?» – довольно бесцеремонно решилась я, наконец, обратиться к женщине. Она ничуть не удивилась и ответила охотно: «Отдыхаю. Ногу вот подвернула». С этими словами она откинула подол буро-охристой юбки, похожей на домотканую, и я увидела маленькие, изящные ступни. Босые. Чистые. «Где обувь?» – спросила я тоном пионервожатой. Она лишь пожала плечами и улыбнулась. – «А почему домой не едете?», – продолжала я допрос. И уже в некотором замешательстве ждала, что она ответит: некуда мне ехать, и придется везти ее к себе. Но она ответила другое: «Они меня не пускают». – «Кто?» – «Женщины»… Я помогла ей подняться. Она послушно двинулась за мной и совсем не хромала. В метро я заранее достала пятаки и провела ее через турникет, пропустив впереди себя, и все время думала, каково ей босиком. Никто ничего не сказал, хотя на нее косились. – «Вам куда?». Она неопределенно махнула рукой в сторону перехода на Лубянку. – «В Измайлово». Я довела ее до Лубянки, посадила в поезд до Охотного ряда и объяснила, как перейти оттуда на Площадь Революции. До половины первого я и сама должна была успеть на переход, поэтому мы попрощались у вагона. Она вдруг неожиданно протянула мне незамеченную прежде в ее руках авоську: – «Хочешь? Возьми!». Там лежали два рулона дефицитной в те времена туалетной бумаги и пачка бумажных салфеток. Я не взяла. Из-за дверного стекла она мне улыбнулась и уехала, а я заторопилась домой, потому что было уже очень поздно. Встрече этой особого значения не придала. Она вроде бы стояла в обычном ряду «тимуровских», общепринятых еще с детства, почти автоматических поступков – слепого через дорогу перевести или старушке тяжелую сумку донести. Но странное дело, расставание с незнакомкой оставило в душе досаду, словно что-то важное упустила. И от вопросов никак не могла отделаться: что у нее в Измайлове? К кому и зачем она отправилась? Откуда взялась? Почему босая? Что с ней дальше будет? И почему это так впрямую меня касается? Ответов не было, и постепенно другие жизненные впечатления и другие проблемы вытеснили из памяти этот эпизод. Мое поколение воспитывалось в строгом атеизме и неколебимом торжестве реализма и жизненной правды. Мы ничего не знали из библейской истории, что чрезвычайно затрудняло восприятие и литературы, и классической живописи. Ветхий и Новый завет я впервые взяла в руки и прочитала лишь в 1979 году, когда ездила в Бельгию с цирком в качестве переводчицы. Там в любой гостинице лежали томики на французском, немецком, английском и прочих языках, но мне удалось купить русский текст на блошином рынке. Я спокойно положила книжку в чемодан и привезла в Москву. Оказалось, что мне грозил реальный срок за эту контрабанду опиума для народа. В прессе не допускались никакие упоминания о боге и божественном, никакие цитаты из Священного Писания, даже такие расхожие, как «суета сует», например. А дочь мою, тайно крестившуюся уже в середине восьмидесятых годов, заставили уйти из ее французской школы, и она заканчивала школу вечернюю. В подростковом возрасте из любопытства и из протеста (за это в школе могли наказать, если бы узнали) я стала захаживать в церкви и в другие конфессиональные храмы, включая синагогу и даже мечеть. Больше всего мне нравились иконы, свечи и ароматный полумрак. Креститься я стеснялась, потому что некрещеная, а молиться не умела, хотя в самом раннем детстве мама почему-то научила меня двум молитвам – Отче наш и Богородица, дево, радуйся… с текстовыми пробелами, как ей самой запомнилось. Воинствующий материализм так глубоко проник в сознание, что я, сколько ни пыталась, не могла себе представить ни Бога, ни места его обитания (сидит на облаке?), ни особенно, как же может услышать он и различить в общем многоголосье молитвы отдельных людей. Ну и, конечно, я твердо знала, что чудес на свете не бывает. Когда пал железный занавес и мир открылся для путешествий, выяснилось, что из всех туристических объектов предпочтительней всего для меня не дворцы, не крепости, не замки, а именно церкви, костелы, кирхи, монастыри, мечети, пагоды, ступы, синагоги, капища и иные места для молитвы. Именно здесь я чаще всего испытывала восторг и умиление. Поездки мои никогда не бывали паломническими, и всякого рода святыни и мощи кажутся мне сомнительными. Разве что Туринская плащаница потрясла воображение – невозможностью понять и объяснить. Однако в популярные чудеса и чудотворность как таковую по-прежнему не верю. Особенно, когда чудеса хорошо организованы и приносят немалый доход. Как, например, фокусы с иконами мироточивыми и плачущими. Кстати, тут мне есть, на кого опереться. Известно, что Петр Великий однажды докопался до системы подачи слез к иконе и публично разоблачил трюк. А наш современник Павел Васильевич Флоренский, ученый, академик и достойный внук своего великого деда, философа и священника, тоже усомнился в подлинности чуда, написав: «…признанные и почитаемые на Руси иконы никогда не мироточили. «Плачут» лишь новые иконы и те, которые стоят в частных домах», то есть, усомнился в «чистоте эксперимента»... И точно, в Сиракузе на юго-востоке Сицилии именно в частном доме из гипсовой плиты с изображением Божьей матери в 1953 году вдруг потекли слезы. Церковь чудо признала и к 1994 году построила огромное (на десять тысяч молящихся) и довольно уродливое – в виде 75-метровой бетонной слезы – здание храма Мадонны делле Лакриме. При нем – несколько музеев, в том числе Музей слезотечения с платным входом, ну и обширная торговля, само собой… Во французском Лурде мне, как и всем туристам, показали грот, в котором в 1858 году четырнадцатилетней Бернадетте Субиру 18 раз являлась Дама, похожая на облачко или привидение. Являлась только ей, незримая для других, и требовала покаяния от грешников. После нее остался источник с якобы исцеляющей водой, к которому устремляются толпы больных со всего мира. Конечно, зрелище оставленных костылей, протезов, серебряных сердечек и других символов излеченных органов впечатляло. Однако толпы страждущих – преимущественно на костылях, на колясках и даже на носилках, толкучка и какой-то нервный, болезненный ажиотаж в атмосфере – все это оставляет тягостное впечатление и отнюдь не вселяет надежд на исцеление, поставленное на поток. Массовые мероприятия вообще пугают меня. Так же было и в Португалии, в одном из центров христианского паломничества – городе Фатима. Там тоже о явлении Божьей матери в 1915 году объявили дети. Она же была в белом платье и венце из золотых звезд (как фея из сказки). И снова другие люди ее не видели, но наблюдали удивительные атмосферные явления, которые уфологам представляются совершенно объяснимыми и не имеющими никакого отношения к религии. Впрочем, тоже чудесного инопланетного происхождения. Дети рассказали, что Дама призвала их к спасению, жертвоприношению как возмещению за грехи и как мольбу за обращение грешников. И действительно вскоре двое младших умерли от свирепствовавшей «испанки», тем самым, возможно, принеся требуемое жертвоприношение. Страшновато! А старшая, Лусия, до 97 лет прожила в монастыре кармелиток, постепенно и до самой смерти вспоминая все новые откровения своей божественной собеседницы. Фатимское чудо Церковь признала, и прежняя деревушка стала местом паломничества миллионов людей. Многие идут пешком из Лиссабона и Порту. Многие (я сама это видела) ползут на коленях несколько сотен метров до входа в Храм. Надо сказать, что комплекс Санктуария Девы Марии Фатимской огромен. Мощеная площадь перед храмом в полтора раза больше, чем в Ватикане. На ней уместятся двести тысяч молящихся. Статуя Богоматери весит 13 тонн. В специальном месте вне храма можно поставить свечи, в том числе – огромного размера, и свечей этих такое множество, что они полыхают, как гигантский жертвенный костер. Кстати, дело со свечами так отлично налажено, что вы можете ее поставить, не выходя из дома, на специальном сайте в Интернете за десять долларов. И с торговлей в Фатиме тоже отлично все налажено: огромные торговые ряды, сувенирные и свечные лавки. По официально опубликованным и поразившим меня данным, ежегодный доход Церкви от продажи реликвий в Фатиме – 55-60 миллионов долларов… А если бы еще и индульгенции продавали!.. Никогда не возникало у меня желания присоединиться к этим толпам страждущих… Однако недоверие мое – только половина вечной игры в верю-не-верю. Вторая половина – жажда веры и попытки ее утолить. Успешнее всего это происходит в конкретных местах и при наличии живых свидетелей. Так, в Иерусалиме едва ли не самым сильным подтверждением истинности МЕСТА стали для меня остатки Гефсиманских садов – всего несколько древних, но каких-то безусловных олив – любимых моих деревьев. А в Каире мы полдня искали дерево, под которым отдыхало бежавшее в Египет Святое семейство после утомительного пути через пустыню. И, хотя шофер говорил только по-арабски, он понял, что мы ищем, а прохожие ему подсказали, где это найти. Священная Сикимора Богоматери представляла собой срубленный и горизонтально закрепленный на низких подпорках длинный ствол фигового дерева – голый и изрезанный вековыми морщинами. А прямо из него, из мертвой, казалось бы, натуры выросла новая, огромная и раскидистая смоковница с нежными зелеными листьями. Удивительным образом композиция эта напоминала Снятие с креста, потому что голый ствол похож был на истерзанное человеческое тело с впалым животом, лежащее на коленях у склоненного над ним живого дерева. Потом узнала, что символ Христа – древо жизни. Все складывалось воедино, но главным была именно конкретность ЖИВОГО. Оно жило тогда и продолжает жить сейчас, связывая людей и события в общую реальность… Божественного присутствия я чаще всего ищу в иконах Богородицы. Отовсюду, где бываю, везу копии особенно полюбившихся. Они такие разные! Круглолицая, глаза с поволокой в наивной интерпретации коптов в Каире. Совсем юная большеглазая Троеручица в Церкви Святого Георгия в библейской Мадабе (Иордании). Архаически строгая и величественная, вся в черном, Мадонна из Регенсбурга. Радостная – на иконе Знамения в Абалакском Знаменском монастыре под Тобольском. Раскинувшая руки, как крылья, Санта Мария дель Реденторе в Милане. Сосредоточенная на своем предназначении – исцелении от пьянства – Божья матерь на иконе «Неупиваемая чаша» в Серпухове. Скорбная с темным ликом Богородица Филеримоса в Цетиньском монастыре в Черногории. А одна икона у меня настоящая и очень редкая. Она написана на стекле в Трансильвании ХIХ века каким-нибудь крестьянским богомазом в манере, напоминающей детский рисунок. Лик очерчен как будто одной непрерывной линией, словно художник торопился запечатлеть мгновение уходящей натуры. Но самая любимая – Матка Боска Ченстоховска – Ченстоховская икона Божьей матери. В ней – какая-то особенная красота, которую, возможно, сообщает ей узкий и длинный разрез глаз, припухших, как бы чуть сощуренных, вглядывающихся вдаль, либо очень темный лик ( ее называют еще «Черная мадонна»), свидетельствующий о древности иконы, или же – сказочно-прекрасный ее покров с мелким золотым рисунком… Но более всего два шрама на щеке. Конечно, существует объясняющая их легенда. Сторонники Чешской Реформаторской церкви гуситы, признававшие лишь Священное писание и – никаких ликов, напали в 1430 году на католический монастырь паулинов Ясна Гора возле Ченстоховы, где хранилась икона, и пытались разрубить ее саблями. Разумеется, им это не удалось: осквернители поплатились, а кровоточившие раны на Иконе затянулись. Однако именно след этих ран, эти морщины страдания вызывают особые чувства – живого к живому. И всякий раз ловлю себя на том, что пытаюсь представить, какое же лицо было у нее на самом деле. Потому, наверное, что для меня ОНА больше человек, которому бесконечно сострадаю, чем Божество, к которому припадаю. Вот странно: нет, наверное, места на земле, где бы ОНА ни являлась людям, но никто не запомнил ее лица – только свечение, одеяние, фигуры рядом… Когда впервые я оказалась в Смоленске, по Храму Успения Богоматери нас водил какой-то нижний церковный чин. Подведя к знаменитой Смоленской Одигитрии, он сказал, что писана она апостолом Лукой. И добавил – С НАТУРЫ. «А младенец?» – инстинктивно возразила я и посмотрела ему прямо в глаза. Он взгляд выдержал, но с некоторой долей смущения: знал, конечно, что та, старинная, привезенная в ХI веке из Греции икона, утрачена после немецкой оккупации, и перед нами – список ХVII века. А про младенца и просто не стал отвечать. Действительно, существует легенда, что апостол Лука чуть ли не при жизни Марии написал самые известные чудотворные иконы на Руси (Смоленская, Владимирская, Тихвинская, Казанская, Иверская…) и за ее пределами (Киккская, Грузинская, Ефесская, Ченстоховская…). Так хотелось бы поверить в чудо сохранившегося первоначального живого и подлинного Образа, но даже и на перечисленных иконах они друг на друга не похожи. К тому же чересчур убедительно и доказательно сопротивляются версии портрета с натуры историки и искусствоведы, да и сами богословы нехотя уточняют, что речь, конечно же, идет о многочисленных списках с творений Апостола. Лука же, возможно, и не помышлял о сходстве своих икон с натурой, создавая идеальное представление о той, что стала матерью Бога. Так что, боюсь, так и не узнать, какое у НЕЕ было лицо, если только не поверить, что именно ОНА явилась тогда прохожим на Кузнецком. Кстати, зачем? Тоже вопрос, который меня мучает как человека реалистического. А кому вообще доподлинно известно, зачем ОНА, заступница и страдалица, является людям?! Нужна ли ей эта демонстрация массовой веры и почитания? Действительно ли ОНА стремится кого-то устрашить? Тем более, принять жертву? Может, ей просто интересно посмотреть на свой народ, почувствовать его физически? Тогда, наверное, предзимняя Москва показалась ей холодной и равнодушной. Решившись предстать перед атеистами, Мария расположилась на самом видном месте, но этого никто даже не заметил. А если и заметил, как я, не придал особого значения. И она удалилась, не оставив ни послания, ни пророчества. И мне ни слова не сказала. А я, естественно, ни о чем ее не попросила. Но с тех далеких пор я дважды выкарабкивалась из неизлечимой болезни. С моими родными и близкими до сей поры не случалось никаких несчастий, хотя я, паникер по природе, постоянно их жду и тем самым, казалось бы, притягиваю. И потом – откуда взялся у меня столь внезапный и весьма активный интерес к иконам Богородицы?!
ирина мягкова |
|
– Предательница, – тихо сказала я, не оборачиваясь. Молодая очаровательная дама, сопровождавшая меня в Театр имени Котэ Марджанишвили, вздохнула. – Как вы догадались? – Вы же не можете переступить через порог. – Мама и тетя на коленях стояли, умоляли, чтобы «я не пошла в актрисы». – И вы не пошли. – А вы? – А я стала журналистом. И тема командировки у меня «Интервью с Главным режиссером».
(Воспоминание из детства. Маленькая девочка, стриженая, в очках, бежит к входной двери. На пороге ослепительно красивая дама, в черном плаще и в черной шляпе с низкими полями. – Тетя, вы – Фея? – Нет. – А кто же вы? – Я – актриса. Девочка восторженно: – Я тоже хочу быть актрисой! Дама внимательно посмотрела и тихо, но очень строго сказала: – Упаси тебя, Бог. И перекрестила меня. Через много лет я спросила у своей мамы, кто была эта женщина. «Алиса Коонен. Она навещала свою подругу Луизу Гансовну, они учились в одной гимназии. Почему ты вдруг о ней вспомнила? Но это была моя тайна.)
Память своевольно отбирает воспоминания. В кабинете Главного режиссера я неожиданно восклицаю: – Как я могла уйти со сцены, я же так любила Театр! – Вы не любили Театр, если бы вы его любили, он бы вас не отпустил.
(Молодая актриса перед своим дебютом спросила Марию Ермолову, что самое главное в актерской профессии. Та ответила: «Лучше уйти на год раньше, чем на день позже».) ИНТЕРВЬЮ Гуранда Габуния. Она напомнила мне Анну Маньяни. «Героев своих надо любить. Если этого не будет, не советую никому браться за перо: вы получите крупнейшую неприятность, так и знайте.» (Михаил Булгаков. «Театральный роман») Я любила ее, как любят дети, тайно, восхищенно и навсегда. Конечно, возвращаться к Героине через восемь лет, в совершенно другой Тбилиси, чтобы увидеть ее в роли Раневской, в театре имени Грибоедова, играющей на русском языке, ее, так мучительно пережившую уход Отара Мегвинетухуцеси, но по-прежнему не потерявшую кураж и обаяние и то самое «чуть-чуть», что отличает талантливых актеров от просто хороших. Она не изменилась. – В профессии актера хочется сделать лучше. Меня всегда завораживало волшебство зарубежных актрис – Вивьен Ли, Анна Маньяни, Симона Синьоре, Одри Хэпберн, Мэрил Стрип. Мы с Отаром смотрели все фильмы. И всегда были в курсе мирового кинематографа. Обсуждали, переживали. Наслаждались. И Чарли Чаплиным. И Полом Скофилдом. И Марлоном Брандо! Всегда, как подарок судьбы. Я все фильмы помню наизусть. Как стихи. Я кончала русскую школу. И всегда была лидером. И в проказах тоже. Мне хотелось быть балериной. Кто-то из ансамбля Моисеева сказал моему папе: «Вот эту девочку мы бы взяли с собой». Но папа был папа! Он в то время ставил «Отелло». И почему-то мне открыл свое видение спектакля: «Он, Отелло, должен быть намного старше, а она, Дездемона, намного младше. Как ты». Думаю, он видел во мне актрису. Кто-то из моих однокурсников как-то заметил вскользь: «Ты должна была сделать больше, но ты прожила в тени своего великого мужа». Кстати, Отару всегда нравилось то, что я делала в спектаклях. Но у меня есть две любимые роли. 14 минут я была на сцене. Гастроли в Японии. 24 дня. «Самоубийство влюбленных на острове небесных сетей». В этом спектакле я играю мать жены главного героя. И вторая роль – Вальки-Бомжихи. («Неоконченный сон» по повести Венечки Ерофеева «Москва-Петушки»). В день спектакля я стараюсь быть одна. 5-10 минут стою в кулисах. – Как вы решились играть Раневскую? Она же порочна. – А может твое «хорошее я» поможет этому персонажу? – Как вы готовитесь к возрастным ролям? Очень спокойно: – Я себя к этому не готовлю. Я счастлива, играя Раневскую, впереди гастроли. И потом Кутаиси. Там мы играем спектакль «Вспоминая Отара Мегвинетухуцеси». Знаете, Отар всю жизнь переживал, что не выучил английский язык. Он был Актер мирового уровня. Вообще, мне с ними, актерами Театра Грибоедова, очень вальяжно, комфортно, радостно. «Я иду на бой. Воевать иду». Я мечтаю еще с ними работать. И с художником Леваном Цуладзе и с режиссером Андро Енукидзе. И всем, кто стоит рядом со мной на сцене – благодарность и низкий поклон. Я по-человечески безумно благодарна директору театра имени Грибоедова Николаю Свентицкому за этот спектакль. Моя мечта сбылась. Я играю Чехова. И очень тихо, только мне: – Вам понравился спектакль «Вишневый сад»? – Мне все ваши спектакли не просто нравятся, они поставлены для меня. И мне совсем не мешает, что я видела и другие чеховские пьесы. И даже знаю, что Лопахина он, Чехов, писал для Станиславского, потому что Лопахин – автобиографичен. И когда Станиславский спрашивал: «Как ему играть Гаева?», коротко ответил: «Там все написано».
А по стенам были развешаны фотографии. Из фильмов и спектаклей. «Боже мой! – подумала я, – какая прекрасная, благодатная тема будущей книги ждет молодого грузинского журналиста!» Какой простор для фантазии, какой материал для размышлений о Театре, о призвании, о верности своим идеалам. О той Искре Божьей, которую хранил в душе своей, « как зеницу ока». Не сомневаюсь, это будет прекрасная книга. И эпиграфом будет замечание Немировича-Данченко: «Расстели коврик и играй!»
После спектакля Гуранда со вздохом сказала: «У актеров нет машин». «А зачем им машины? У них есть крылья!»
Жанна ГРЕЧУХА |
Вспоминая Сулхана Цинцадзе |
Статью-воспоминание о выдающемся грузинском композиторе, народном артисте СССР и Грузии, лауреате Государственной премии и других всесоюзных и республиканских наград Сулхане Федоровиче Цинцадзе (1925-1991) хочу начать с одного полузабытого факта его биографии. А именно: С.Цинцадзе является обладателем одного удивительного «рекорда», который уже никогда не будет повторен: лауреатом Государственной (Сталинской) премии СССР – высшей правительственной награды страны – Сулхан стал в 25 лет еще будучи студентом Московской консерватории (1950), которую окончил в 1953 году! Беспрецедентной случай в истории этой премии... Впервые о Сулхане Цинцадзе я услышал... от моей матери – Мери Чавчавадзе, работавшей районным врачом и лечившей маленького Сулхана (он тогда жил на улице Дзнеладзе с матерью и старшим братом). По словам моей мамы, ее пациент отличался необыкновенным музыкальным слухом и на него возлагались большие надежды. Это было в конце 30-х годов. Будучи учеником 5-го класса музыкальной десятилетки, я лично познакомился с Сулханом, который шел на четыре класса впереди меня. Учился он игре на виолончели у профессора Константина Миньяра (до этого его педагогом был Э.Капельницкий). Хорошо помню один из академических концертов учеников десятилетки, на котором Сулхан блестяще исполнил «Вариации на тему рококо» Чайковского. Не случайно, что вскоре его пригласили во вновь организованный Государственный квартет Грузии, где поручили партию виолончели (партию I скрипки исполнял Б.Чиаурели, II скрипки – Г.Хатиашвили, альта – А.Бегалишвили). Именно здесь прозвучал первый композиторский опыт Сулхана – квартетная транскрипция «Давлури» (групповой народный танец) из оперы Д.Аракишвили «Сказание о Шота Руставели», а затем очень популярные квартетные миниатюры. Мне довелось присутствовать на тбилисской премьере первого произведения крупной формы Сулхана – струнного квартета №1, вылившейся в подлинный праздник музыкального искусства. Стало ясно, народился новый большой талант, что и подтвердили последующие годы. В 1946-1953 годах Сулхан учился в Московской консерватории по классу виолончели (под руководством проф. С.Козолупова), а затем – композиции (проф. С.Богатырева) и, несмотря на академические успехи, эти первые послевоенные годы были весьма трудными в материальном отношении. С улыбкой вспоминал их сам Сулхан. Хочу рассказать об одном курьезном случае, о котором читатель, возможно, знает и без меня. В 1947 году молодой композитор написал виолончельный концерт №1 (первая редакция) и вынес его в собственном исполнении на студенческий академический концерт. Ведущая программу объявила: – Композитор Цинцадзе – концерт для виолончели в сопровождении фортепиано, исполняет автор... Тут ее прервал гомерический хохот зала, причиной которого явилось то, что незнакомую грузинскую фамилию – Цинцадзе – присутствующие восприняли, как Сен-Санс (есть некоторое сходство, не правда ли?), что и вызвало соответствующую веселую реакцию... Осенью 1949 года грузинские слушатели познакомились с замечательным квартетом №2, произведшим огромное впечатление на нас. Подружился я с Сулханом уже после его возвращения в Тбилиси в 1953 году. В оперном театре оркестр под управлением дирижера В.Палиашвили исполнил первое крупное инструментальное сочинение молодого композитора – симфонию №1, которая была довольно необычной для того времени по своему музыкальному языку и общей художественной направленности. Особенно понравилась 3-я часть – трагическое Adagio с жесткими звучаниями. Через несколько дней в Союзе композиторов Грузии состоялось обсуждение итогов творческого пленума. Представьте себе, симфонию довольно строго раскритиковали старшие коллеги. Я же – аспирант консерватории осмелился заступиться за нее, что явно не понравилось некоторым присутствующим. К счастью, меня поддержал мой друг – впоследствии выдающийся музыковед Гиви Орджоникидзе, который еще лучше меня обосновал принципиальные достоинства симфонии Цинцадзе. После окончания обсуждения Сулхан поблагодарил нас обоих. В дальнейшем, при встречах, с улыбкой приветствовал меня, и однажды попросил передать привет моей маме. Памятным для меня оказалось исполнение поздней осенью 1955 года на очередном творческом пленуме его нового квартета №4, на котором присутствовали и московские гости. По общему мнению, квартет №4 явился новым и интересным словом в творческом развитии композитора, наметившим пути его дальнейшей профессиональной и художественной эволюции. Присутствовавшей на пленуме редактор журнала «Советская музыка» известный музыковед Георгий Хубов поручил мне написать статью о квартете (напечатана в журнале №3, 1956 г.). Это был мой «дебют» во всесоюзной прессе, который, видимо, не остался незамеченным. Вскоре из Москвы я получил заказ на монографический очерк о С.Цинцадзе (напечатан в сборнике «Советская музыка» (М. 1956)). Сулхан с улыбкой говорил мне, что именно он «продвинул» меня на страницы «всесоюзной» прессы. Весной 1959 года Сулхан впервые побывал в Париже (тогда это было большой редкостью), вернулся с богатыми впечатлениями. Он прослушал там оперы – «Человеческий голос» Пуленка и «Замок герцога Синяя Борода» Бартока, познакомился с французскими композиторами Лесюром, Ниггом, Жоливе. Своим киноаппаратом Сулхан снял прекрасные виды Парижа, чем очень гордился. Показал их мне. Через несколько лет, когда мне довелось поехать в Париж (туристом!), Сулхан одолжил мне свой киноаппарат. Правда, я в отличие от него, оказался никудышным оператором... В эти годы я неоднократно встречался в дружеском кругу с Сулханом, иногда и за городом. Особенно запомнилась одна из встреч весной 1961 года, когда наш город посетила известный венгерский музыковед и педагог – ученица прославленного Золтана Кодаи, госпожа Эржибет (Елизавета) Сеньи. Сулхану в Союзе композиторов поручили ее опеку, меня же прикрепили к ним, как знающего французский язык (английский тогда еще не был так моден). Сулхан решил устроить для гостьи загородную прогулку. Когда она садилась в машину, Сулхан прошептал мне на ухо: – расспроси ее об их делах (читатель, наверное, понял, что имел в виду Сулхан: ведь несколько лет назад советская армия потопила в крови венгерское народное восстание). Когда я тихо сказал Эржи, что мы – грузины все знаем очень хорошо и искренне сочувствуем венгерскому народу в его трагедии, глаза нашей гостьи наполнились слезами. Вечером же, когда Э.Сеньи послушала произведения Цинцадзе, она пришла в полный восторг. Сулхан преподнес ей записи своих квартетов и квартетных миниатюр, которые она потом давала слушать многим у себя на родине. В этом однажды убедился и я, когда летом 1966 года в небольшой группе советских музыкантов в США на конгрессе ISME («Международное общество музыкального воспитания») в г. Интерлохене, встретился с Э.Сеньи. Сеньи представила меня З.Кодаи, как своего и Сулхана Цинцадзе друга, что весьма благожелательно было воспринято маститым музыкантом. Надо полагать, он вспомнил, что еще в 1963 году познакомился с грузинскими композиторами в Ленинграде, где проходили концерты нашей музыки. Кстати, с нашим пребыванием в Ленинграде связано еще одно интересное, «не музыкальное», воспоминание. Дело в том, что в те дни там проходил чемпионат СССР по шахматам, на котором присутствовал (не участвовал) гениальный шахматист, мой друг Михаил Таль (все мы жили в гостинице «Европейская»). Глава нашей делегации Андрей Мелитонович Баланчивадзе как-то попросил меня пригласить Мишу к нам за стол во время одной из наших дружеских встреч. Таль буквально очаровал всех нас, в том числе, конечно, и Сулхана. Правда, шахматы никогда не были предметом особого интереса Сулхана, но его внимание не могли не привлечь весьма привлекательная супруга Таля и ее подруга. На другой день я и Сулхан пригласили к себе Таля. Тогда в Ленинграде был исполнен замечательный (а разве были «незамечательные»?) квартет №5, которому я вскоре посвятил в грузинском журнале развернутую аналитическую статью. Активизации наших с Сулханом взаимоотношений способствовало то, что выдающийся композитор Отар Тактакишвили, ставший ректором Тбилисской консерватории, сразу же пригласил его на педагогическую работу. Они были большими друзьями и единомышленниками. Не случайно, что, когда Тактакишвили был назначен министром культуры Грузии (1965), Сулхан заменил его на посту ректора консерватории. Именно в это время был реализован очень важный проект – присоединения к консерватории соседнего здания. Деловые, творческие и дружеские отношения двух замечательных композиторов, разумеется, продолжались и в последующие годы. Вторая половина 60-х годов была, к сожалению, отмечена неприятными событиями в жизни Сулхана. В июне 1966 года мы с Сулханом были в гостях в одной семье. Сулхан был в хорошем настроении, играл на рояле свои песни из кинофильмов. Но через несколько дней у моего друга случился инфаркт миокарда и почти два месяца он пролежал в больнице. К середине июля состояние Сулхана улучшилось и врачи разрешили ему посмотреть по телевидению футбольный матч чемпионата мира между сборными Бразилии и Венгрии. Сулхан был в восторге от игры венгров, победивших 3:1. Вскоре его выписали из больницы. Вынужден сказать несколько слов о неприятной ситуации, сложившейся в грузинской музыкально-общественной жизни 60-80-х годов, невольным, хотя и пассивным участником которой был наш Сулхан. Имеется в виду противостояние двух ведущих групп композиторов (и их сторонников) того времени. Противостояние талантливых людей не могло привести к чему-либо хорошему. Неизменно сдержанный Сулхан не принимал активного участия в этой «конфронтации». Он целиком был занят административной и педагогической работой в консерватории, творческой деятельностью. Деловые же и дружеские взаимоотношения с Тактакишвили продолжались, как и в прошлом, до самой смерти Отара Васильевича. В некрологе в газете «Литературули Сакартвело» (3.III.1989) Сулхан писал: – «Мы вместе росли, вместе прошли жизненный путь. Трудно примириться с мыслью, что я прощаюсь с человеком, оставившим неизгладимый след в моей жизни». Лучше не скажешь! Отар Тактакишвили скончался 21 февраля 1989 года, Сулхан в это время уже не был ректором консерватории, в июне месяце 1984 года его на этом посту сменил композитор и пианист Нодар Габуния, которого он еще в 1965 году назначил заведующим кафедры специального фортепиано. Но вернемся к годам творческой активности Цинцадзе, когда им были созданы произведения различных жанров. Необходимо отметить, что Сулхан до конца своих дней сохранял дружеские взаимоотношения со своими московскими однокурсниками и многими представителями его поколения, это – композитор А.Пахмутова, виолончелисты Д.Шафран (выдающийся музыкант, близкий друг Сулхана), Н.Шаховская, пианистка Л.Рощина и другие, не раз исполнявшие произведения Сулхана. Хочу вспомнить еще один эпизод из творческой жизни консерватории и нашего дружеского общения. Зимой 1967 года, зайдя в кабинет ректора, я застал его с клавиром оперы «Порги и Бесс» Гершвина, который недавно впервые (!) был издан в Советском Союзе (напомню, что премьера оперы состоялась много лет назад, но для советского официоза она стала приемлемой только в 60-е годы!). До этого я неоднократно слышал от Сулхана, что он очень любит музыку Гершвина и у него возникла мысль поставить «Порги и Бесс» на сцене оперной студии нашей консерватории. Но как это сделать, когда в Советском Союзе не существует оркестровой партитуры оперы? Сулхан продолжал улыбаться и поделился со мной своим решением самому оркестровать клавир. Он работал с большим увлечением и не раз говорил мне, что лишь теперь по-настоящему оценил прелесть музыки Гершвина. Вскоре начались репетиции, которыми руководили главный дирижер студии Захарий Хуродзе и главный режиссер Нодар Джапаридзе. Весной состоялась премьера оперы, прошедшая с большим успехом, на которую я откликнулся статьей в газете «Вечерний Тбилиси». Привожу отрывок, посвященный Сулхану: «Оркестровка Цинцадзе исполнена не только на самом высоком профессиональном уровне, красочно, изобретательно, практично, но и с подлинно творческим размахом, великолепным ощущением стиля, колорита и самого духа музыки». Добавлю к сказанному, что на премьере Сулхан выглядел очень довольным, поздравлял участников спектакля. Сулхан всячески содействовал творческому коллективу оперной студии и можно сказать, что период его ректорства был очень успешным в жизни студии. Вспоминаются, в частности, всесоюзные триумфы, подобных которым не было ни до, ни после этого. В 1977 году по инициативе ректора студия показала в Ленинграде спектакль – «Фауст» Гуно, где главные партии исполняли прекрасные певцы – тенор Гоча Бежуашвили (Фауст) и Паата Бурчуладзе (Мефистофель), дирижировал З.Хуродзе. Спектакль прошел с большим успехом. А через год, на сцене Большого зала Московской консерватории, в концертном исполнении прозвучала «Иоланта» Чайковского. Блестящие певцы – Алеко Хомерики (Водемон), Анзор Агладзе (Роберт), Паата Бурчуладзе (Рене), Лариса Коваленко (Иоланта) буквально очаровали московских слушателей. Дирижировал Реваз Такидзе. Это был подлинный праздник музыкального искусства. На второй день ректор Московской консерватории Борис Куликов позвонил Сулхану, выразив свой восторг и благодарность за такой замечательный вечер. Сулхан рассказывал об этом с большим удовольствием и гордостью. В 60-70-е годы творчество Цинцадзе ознаменовалось пробуждением интереса к театральным музыкальным жанрам: он сочиняет балеты – «Демон» и др., оперу, оперетты. После премьер я довольствовался формальными поздравлениями. Сулхан старался не замечать этого, ни разу не просил меня написать о своих новых сочинениях. Какой это был замечательный человек! И поэтому, в большой юбилейной (!) статье я осмелился довольно остро покритиковать его оперу «Гандегили» («Отшельник»). Сулхан же поблагодарил меня за «содержательную статью»! Здесь же скажу и о других замечательных человеческих качествах Сулхана. Он был благожелательным, щедрым, искренне радовался успехам коллег. Вместе с тем отличался большой скромностью, всегда спокойно выслушивал критические замечания, что, как известно, подлинный «раритет» среди людей искусства. Помнится, когда одну из его симфоний в грубой форме раскритиковал наш известный композитор, побледневший Сулхан произнес лишь одну фразу: – Нельзя так говорить, так не следует говорить даже с врагом! Сулхан не выносил ложь, несправедливость. В таких случаях он вспыхивал, распалялся и, порой, принимал импульсивные решения. В конце 1982 года Московский музыкально-драматический театр им. К.Станиславского и В.Немировича-Данченко осуществил постановку нового балета Сулхана «Риварес». Мы договорились, что я приеду в Москву на премьеру, а затем вместе отправимся в Минск навестить лежащего в больнице после инфаркта Отара Тактакишвили. Премьера прошла с большим успехом. Познакомился с постановщиком балета, другом Сулхана – Алексеем Чичинадзе, дирижером Михаилом Юровским, исполнителями главных партий. Присутствовал я и на втором спектакле. Отправиться же в Минск пришлось одному, так как Сулхан задерживался по делам в Москве. Велел передать привет Отару и обещал навестить его, что он и сделал некоторое время спустя. Я посвятил балету «Риварес» и его московской постановке статью, которая очень понравилась Сулхану. На рубеже 60-70-х годов Сулхан вновь обрадовал нас достижениями в своем «генеральном»-квартетном жанре. Вспоминаются слова Андрея Мелитоновича Баланчивадзе, полушутливо сказанные им о Сулхане: – Он упражняется во многих жанрах для того, чтобы затем вновь вернуться к квартету. Действительно, так и было. В 1967 г. был исполнен замечательный шестой квартет, в 1970-м – седьмой, и в 1974-м – восьмой. Исполнителями этих квартетов явились прекрасные молодые музыканты – К.Вардели, Т.Батиашвили, Н.Жвания, О.Чубинишвили, сменившие заслуженных ветеранов – Б.Чиаурели, Г.Хатиашвили, А.Бегалишвили, Г.Барнабишвили. Уже много лет этот квартет носит имя Сулхана Цинцадзе и объездил множество стран мира с исполнением музыки Цинцадзе. Здесь же следует упомянуть еще один отличный молодежный коллектив – струнный квартет Грузинского телевидения и радио – Л.Чхеидзе, Г.Хинтибидзе, А.Харадзе, Р.Мачабели (к сожалению, он уже не существует). Перечислим и других замечательных грузинских музыкантов – исполнителей произведений Цинцадзе: Марина Яшвили, Нодар Габуния (фортепианный концерт «Контрасты», дирижер З.Хуродзе), Роман Горелашвили (24 прелюдии для фортепиано), Эльдар Исакадзе (соната для виолончели), Лиана Исакадзе (24 прелюдии для скрипки). В течение всех этих лет я не прерывал общения с Сулханом, тем более что работал в консерватории – то деканом, то заведующим кафедры, то ученым секретарем Специализированного совета по защите диссертаций. Сулхан был председателем. Хочу коротко вспомнить эти годы (1975-1979). Работа была приятной и интересной. Многие грузинские музыковеды защитили здесь кандидатские диссертации. Соискатели степени приезжали из Москвы, Ленинграда, Львова, Баку, Еревана и других городов. Разумеется, приезжали и оппоненты, среди них известные музыковеды М.Сабинина, И.Нестьев, Л.Дмитриев и другие. Наша работа не была свободна и от отдельных неприятных моментов, что в основном было связано с общением с некоторыми сотрудниками «пункта конечного назначения» – московского малосимпатичного и «устрашающего» ВАК-а (не раз приходилось ездить в Москву). Приведу один курьезный (а скорее, возмутительный) случай. Как-то, из Москвы к нам вернулась нераскрытая (!) папка с документами одного из диссертантов на том основании, что она (папка!) была красного, а не светлого цвета, что, оказывается, предусматривала соответствующая инструкция! Помню и реакцию Сулхана на этот «уникальный» казус: сначала изумление, затем возмущение, и в заключение – хохот, от души. С притворной строгостью обратился он ко мне: – ты что, дальтоник? Путаешь цвета! Все-таки, когда наши полномочия в Совете истекли, мы сожалели об этом... Наши деловые и дружеские отношения с Сулханом продолжались и после того, как весной 1984 года он был избран (или назначен!) председателем Союза композиторов Грузии. 1984-й год в советской музыке был объявлен «годом Асафьева», в связи со 100-летием выдающегося музыковеда, академика Бориса Владимировича Асафьева. Весной в Ленинграде и Москве состоялись юбилейные конференции, в которых довелось участвовать и мне с докладом «Б.Асафьев и грузинская музыка» (напечатан в Москве и Тбилиси). Перед отъездом в Москву повидал председателя нашего Союза композиторов Сулхана Цинцадзе и заручился его согласием на проведение аналогичной конференции у нас в Грузии с приглашением российских музыковедов. Все, к кому я обратился с этим предложением, охотно выразили свое согласие принять участие в нашей конференции. В Малом зале тбилисской консерватории гости и наши музыковеды читали свои доклады, звучала музыка. По окончании конференции, в Мцхета, был устроен банкет, на котором тамадой был Сулхан (а я его «консультантом»). На второй день, в более узком кругу, гости и несколько наших музыкантов (в том числе, конечно, Сулхан) побывали у меня дома. Тамадой в этот раз был известный грузинский музыковед Павел Васильевич Хучуа. Вечер прошел в теплой, непринужденной обстановке. Гости были очень довольны. А на другой день, после отъезда гостей, я пригласил к себе своих друзей и коллег. Только сели за стол, как в дверях раздался звонок и перед нами предстали Сулхан и Надя Димитриади – известный музыковед и прекрасная личность (пришли они с какого-то совещания). Я был несказанно рад. Такого веселого Сулхана я в жизни не видал: все время шутил и смеялся. Мне навсегда запомнился этот незабываемый вечер. В 1989 г. в сборнике трудов педагогов Тбилисской консерватории была напечатана моя статья о новых сочинениях Сулхана. За неделю до кончины Сулхана я повидал его. Знал, что он чувствовал себя неважно, хотя ничего вроде бы не предвещало приближавшейся трагической развязки. Но через несколько дней ему стало плохо и его перевезли в больницу, где он и скончался 11 ноября. Эту печальную весть сообщил мне наш общий друг – известный композитор Сулхан Насидзе, в глазах которого стояли слезы. В 2012 г. была издана моя книга о нем. За прошедшие после кончины Сулхана годы я посвятил его памяти несколько газетных статей, принял участие в вечере, посвященном 85-летию Сулхана в Музее нашей консерватории. По инициативе заведующей этого симпатичного заведения Марины Чихладзе был напечатан оригинальный буклет, в котором известные наши композиторы, режиссеры, музыковеды тепло, с большой симпатией вспоминают Сулхана. Звучала его музыка, в том числе, неувядаемые квартетные миниатюры, которые исполнял Государственный струнный квартет Грузии им. С.Цинцадзе. Среди выступавших с воспоминаниями особенно интересным оказался рассказ известного кинорежиссера Р.Чхеидзе о московском периоде жизни Сулхана и их совместной работе над кинофильмом «Отец солдата». Сулхан был отцом двух сыновей (оба композиторы!). Старший – Георгий безвременно скончался еще молодым, младший же – Ираклий является творчески активным и успешным композитором, членом правления Союза композиторов Грузии.
Гулбат ТОРАДЗЕ |
|