|
В середине прошлого века в Сухуми был хорошо известен археолог Лев Николаевич Соловьев. Я много лет знал этого скромного труженика науки и хочу рассказать несколько эпизодов нашей дружбы.
Лев Николаевич Соловьев (1894-1967) был профессиональным археологом и музейным работником. Он родился в селе Медвенка Обоянского уезда. В 1905-1913 годах учился в Курской гимназии, окончил Харьковский университет; состоял слушателем Московского археологического института. В 1919 году был мобилизован в Красную Армию. По возвращении с фронта (1920) работал в Херсонском музее-заповеднике. В 1927 году возвратился в родной Курск, где в 1928-1930 годах был научным сотрудником губернского музея. В 1931 году переезжает на Кавказ, в Сухуми, где возвращается к музейной работе и археологическим исследованиям, в частности, он усовершенствовал методику изучения такого сложного типа археологических памятников, как дольмены.
Сухумская 2-я мужская средняя школа имени А.С. Пушкина, в которой я учился, располагалась в самом центре города. Через улицу от школы находился Сухумский краеведческий музей, куда очень скоро я стал наведываться довольно часто, вначале по билетам, а потом просто так, как «юный краевед». И в самом деле, мне все было интересно в музее, где в просторных помещениях первого и второго этажей наглядно были представлены флора и фауна, первобытная, античная, средневековая и современная история Абхазии. Мне уже было 12 лет, отец был еще на фронте, мама большую часть времени проводила в деревне для сбора урожая, бабушка была занята в больнице, а посему мне предоставлялась полная свобода. Учеба в школе не отнимала у меня много времени, и в краеведческом музее я бывал если не каждый день, то по крайней мере – через день.
Итогом моих частых посещений краеведческого музея было то, что там я познакомился со Львом Николаевичем Соловьевым, который в то время был заведующим отделом Сухумского краеведческого музея. Скорее всего сам Лев Николаевич обратил внимание на любознательного мальчугана, упорно, почти каждый день приходившего в пустой музей. Это потом, когда жизнь наладится, Сухумский краеведческий музей, как обязательный экскурсионный объект, наводнят толпы отдыхающих, туристов, экскурсантов, именитых гостей города. Итак, мое знакомство со Львом Николаевичем состоялось, и я стал его верным помощником в работе. Лев Николаевич был скромным тружеником науки, хранителем музейных богатств, не чурался никакой работы, занимался только музеем: организацией экспозиций, систематизацией фондов, картотек, фотодокументов и пр. Он и жил при музее, в двух скромных комнатах одноэтажного домика, с женой, верной спутницей и активной помощницей при археологических раскопках Диоскурии и Севастополиса – древнейших предшественниц Сухуми. Даже свое хобби – живопись – Лев Николаевич посвящал истории и археологии. В его комнате стоял мольберт с начатой, но так и не законченной картиной масляными красками, изображавшей наиболее вероятную версию того, как в далекую, первобытную эпоху неолита люди могли строить дольмены – мегалитические погребальные камеры из пяти громадных плит хорошо обработанного известняка удивительно правильной формы. Несмотря на большие заслуги в области истории и археологии (все исследователи древнего Кавказа в обязательном порядке цитируют его труды в своих публикациях), Лев Николаевич очень поздно защитил кандидатскую диссертацию.
Вскоре вокруг Л.Н. Соловьева организовался кружок школьников-энтузиастов, вроде меня. Все они были старше меня по возрасту, росту, обучались в старших классах, я же был самый младший и ростом поменьше (позже я всех обогнал). Мы с одинаковым воодушевлением исследовали окрестные пещеры, крепости и замки, собирали предметы старины, участвовали в археологических раскопках, все более удаляясь от Сухуми.
Мне особенно запомнились три эпизода из наших летних походов. Первый связан с «мнимыми» раскопками в районе Маяка, в западной части Сухуми. Я называю эти раскопки «мнимыми», потому что тогда, в 1946-1947 годах, необжитые, незаселенные пустыри вокруг Маяка были колхозным полем, распаханным вдоль и поперек, так что и копать было незачем, – все, что нас интересовало, уже было на поверхности земли, благодаря трактору и плугу. Важно было прийти туда весной, пока не взойдут посевы, а вспаханное поле лежит, как на ладони. Для нашего похода на Маяк не нужны были каникулы, достаточно было одного воскресного весеннего дня – с утра до вечера, да и транспорта не нужно, мы не были избалованы автобусами и автомобилями в то послевоенное время и превосходно ходили пешком туда и обратно.
Когда вся наша команда собралась в полном составе, мы, во главе со Львом Николаевичем, двинулись в путь. Дорога на Маяк тогда была неасфальтированной, движения машин на ней практически не было, так что шли мы прогулочным шагом, слушая рассказ Л.Н. Соловьева о том, что предстоит нам делать на Маяке. Суть рассказа сводилась к тому, что по всем данным на Маякском мысе располагалась стоянка первобытного племени, занимавшегося солеварением, а точнее – выпариванием соли из морской воды для собственных нужд и обмена. Делалось это так: на берегу моря, там, где сейчас колхозное поле, рыли квадратные лунки, в форме куба, затем этот открытый куб обкладывали грубой тканью и обмазывали красной глиной. Когда глина высыхала, кубы заполняли морской водой, рядом разжигали костры из заранее заготовленных дров, в костры бросали средней величины круглые камни, собранные на берегу моря, и когда камни накалялись, их кидали в глиняные чаны, – морская вода вскипала и высыхала, а на дне и стенке чанов оседала белая соль, что и было вожделенной целью всей этой древней технологической процедуры солеварения.
Когда мы пришли к месту назначения, все сказанное Л.Н. Соловьевым предстало перед нами в самом наглядном виде: в бороздах вспаханного поля на каждом шагу, тут и там, торчали глиняные черепки с оттисками ткани на одной стороне. Черепки были плоские, разных размеров, побольше и поменьше, но целый куб нам не попадался. Лев Николаевич объяснил нам, что чаны разбивались от многократного бросания камней во время выпаривания соли, а затем уже в наше время дробление черепков довершил плуг, вспахавший это поле, наверное, тоже не один раз. Поэтому Лев Николаевич поставил перед нами задачу – искать крупные детали глиняных чанов с таким расчетом, чтобы из них затем собрать и склеить один целый чан.
В принципе выполнить эту задачу оказалось совсем не трудно, – на поле было такое огромное количество крупных и мелких черепков, что мы собрали по частям (разумеется, от разных сосудов) не один, а даже три чана, которые так и просились соединиться вместе. Но так же, как и во всяком другом деле, в тонком деле археологии тоже нужна изрядная доля везения, и нам действительно улыбнулась удача, – попался целый, неповрежденный сосуд, точь-в-точь такой, каким его описывал Л.Н. Соловьев. Мы были рады этому чудесному везению, я даже предполагаю сейчас, что сосуд уцелел и дошел до нас не только потому, что не попал под плуг тракториста, но также и потому, что в свое время, много тысяч лет назад, остался нетронутым, ни разу не использованным, в виде заготовки впрок, что также было не чуждо древним людям. У нас были все основания гордиться нашей находкой, потому что очень скоро, благодаря стараниям Л.Н. Соловьева, она стала уникальным экспонатом в одном из залов Сухумского краеведческого музея, и сколько я помню, постоянно красовалась на стенде в экспозиции каменного века.
Вот так, радостные, возбужденные, шагали мы в тот воскресный день весной 1946 года обратно по дороге в Сухуми, с чувством исполненного долга, заглянув вглубь веков, в многотысячелетнее прошлое. Такие походы значительно обогащали наши знания истории, больше, чем школьные учебники, хотя свои учебники, и не только по истории, но и по всем остальным предметам, я до сих пор люблю, отношусь к ним с огромным уважением.
Летом того же года мы пошли вдоль Келасурской стены. Келасурскую стену, которая в то время именовалась «Великой Абхазской стеной», мы прошли до самых истоков реки Келасури, там стена поворачивает в сторону Ткварчели, а мы вернулись обратно, чтобы быть в Сухуми до наступления темноты, – поход был однодневный. Келасурская стена тянется с того места, где река Келасури впадает в Черное море, и далее продолжается по ущелью. Толстенная стена, выложенная увесистыми булыжниками, она перемежается сторожевыми башнями, бойницами и прочими атрибутами военных укреплений далекой поры. Это действительно великая стена, вторая в мире по протяженности после Великой Китайской стены. Что касается того, что она «Абхазская», то сомнения на этот счет высказывал еще Лев Николаевич Соловьев. При замерах стен, проемов, Л.Н. Соловьев говорил: «Обратите внимание, что двери расширяются внутрь полукружья, то есть во внутренние районы Очамчире и Гали, а бойницы суживаются вовне, на север, следовательно, строители крепости ожидали нападения с севера, с отрогов Кавказского хребта. А теперь посмотрите на это бревенчатое перекрытие, оно сохранилось, значит, ему не 15 веков, а максимум 3-4». Все это блестяще подтвердилось впоследствии, когда были найдены расписки владетельного князя Самегрело Левана II Дадиани, который в 1632 году соорудил Келасурскую стену от моря до Ткварчели на средства христианских церквей, храмов и монастырей для защиты христианского мира от вторжения адыгских племен с Северного Кавказа, а радиоуглеродный метод удостоверил этот факт. Так Келасурская стена «помолодела» на тысячу лет.
Следующий хорошо запомнившийся мне поход под руководством Л.Н. Соловьева состоялся летом 1947 года на озеро Амткел, что за Цебельдой в Гульрипшском районе. Так как этот поход был многодневный, а у Льва Николаевича был фотоаппарат «ФЭД», то многие эпизоды этой археологической экспедиции запечатлены на фотографиях, которые и поныне хранятся в моем архиве. На одной фотографии написано: «По дороге в Азанту. 15.8.47 г.». На другой: «В Азантской пещере у костра. 16.8.47 г.», на третьей: «Цебельда. В ожидании автобуса. 17.8.47 г.». На небольших любительских снимках вся наша археологическая группа во главе с Л.Н. Соловьевым, с ним его друг – художник. А история этой экспедиции такова.
За Цебельдой, у села Азанта, что рядом с озером Амткел, давно были известны древние могильники-дольмены, каким-то чудом построенные первобытными людьми, не знавшими ни железных орудий труда, ни колеса, ни подъемных устройств. Впрочем, так обстоит дело со всеми древними мегалитическими сооружениями во всех частях света, и эта загадка до сих пор еще не решена. Л.Н. Соловьев резонно предположил, что в тех местах, где встречаются дольмены, обязательно должны были жить создатели этих дольменов, скорее всего в карстовых пещерах, которыми изобилуют окрестности озера Амткел. Само это озеро – искусственное, недавно возникшее, когда в результате землетрясения часть известковой горы откололась и запрудила речку, и местные жители уверяли, что это случилось в XIX веке, на памяти ныне живущих людей, так что выходит, озеро совсем молодое. Но в этих известковых горах много карстовых пещер, одну из них, двухъярусную, Лев Николаевич посчитал вполне подходящей для обитания первобытных людей: пещера была в крутом склоне горы, практически недоступная, а значит, хорошо защищенная от диких зверей и от нападения врагов, рядом протекала горная речка, значит, было достаточно воды и рыбы. Предстояло убедиться, верна ли эта версия. С этой целью и отправилась наша археологическая группа на озеро Амткел в августе 1947 года.
Сразу скажу, что следов стоянки первобытного человека ни в первом, ни во втором ярусе пещеры мы не обнаружили. Копали, раскапывали, но ничего не нашли: ни очага, ни росписей, ни костей съеденных животных, единственное, что мы нашли, были кости летучих мышей, которых и во время нашего пребывания в пещере (мы там даже ночевали) было более чем достаточно. Соорудив самодельную лестницу, мы забрались в верхний ярус и с помощью карбидного фонаря тщательно обследовали эту совершенно темную пещеру, где летучих мышей и их останков было даже больше, чем в нижней большой пещере. Сфотографировав все, что заслуживало внимания, Лев Николаевич посчитал, что наша миссия выполнена, и можно возвращаться домой. Но так обстояло дело только с научной, деловой частью. Однако была не только наука, а по крайней мере еще одно обстоятельство, о котором я хочу здесь рассказать.
В наших путешествиях всегда наступал момент, когда кончалась еда и нам приходилось думать, как раздобыть пропитание. Почему с таким постоянством повторялась одна и та же история, легко поддается объяснению: в походе, в многокилометровом марше пешком, на свежем воздухе у нас появлялся такой аппетит, что все заготовленные впрок припасы съедались в первые два дня, а потом мы переходили на подножный корм. Уже в азантской пещере мы заметили, что провианты катастрофически тают, поэтому было решено во благо науки совершить набег на соседнее колхозное кукурузное поле и поживиться свежей, молочно-спелой кукурузой, благо был август, и в это время кукуруза уже вполне съедобна. Молодежь (старшие были заняты более серьезной работой) разделилась на две группы: одна, основная, пошла добывать кукурузу, а мне предстояло спуститься к озеру и принести котелок с водой, чтобы эту кукурузу варить. Я вышел из пещеры с котелком в одной руке и, хватаясь другой рукой за стебли кустарников, дабы не поскользнуться на сырой траве, стал медленно спускаться к озеру. Я знал одно: озеро внизу, но его поверхность была застлана еще не рассеявшимся утренним туманом, и я не совсем ясно представлял себе, в каком месте я выйду к озеру. Поэтому я обошел стороной скалистый утес, нашел неподалеку спуск к воде, зачерпнул полный котелок и поднялся наверх к пещере, где меня уже ждали друзья со свежей кукурузой. Мы быстро разожгли костер, сварили весь запас и вкусно пообедали.
В оставшиеся день-два, уже по дороге в Сухуми, мы были всерьез заняты добыванием пищи. Лев Николаевич был сведущий человек во всех жизненных ситуациях, он знал, какие грибы съедобны, а какие нет, на лесных тропинках мы собирали кислицы, мелкие яблоки и груши, поедали в изобилии лесные ягоды. Но захотелось настоящего обеда. Впереди была мельница, и там, конечно, можно было поживиться кое-чем съестным – мука, сыр и пр. С дороги хорошо было видно, что на мельнице много народу, мужчины оживленно о чем-то беседовали. Мы направились к мельнице, и вскоре желанные мука, сыр и прочие продукты были подарены нам, и мы доставили их к нашему ужину. И в самом деле, ужин удался на славу, разумеется, с учетом наших тогдашних непритязательных потребностей.
Чтобы успеть в Цебельде к первому утреннему рейсу сухумского автобуса, решили идти всю ночь. К счастью, ночь выдалась ясная, звездная, лунная, дорога была хорошо видна, подкрепившись сытным ужином, мы бодро шагали по направлению к цели – автобусной остановке в Цебельде. А чтобы ребята не заснули на ходу, Лев Николаевич, как всегда в свободную минуту, стал рассказывать нам занимательные истории и вести познавательную беседу. Так, например, днем он рассказывал нам о флоре и фауне тех мест, где мы проходили, но сейчас была ночь, и видно было только звездное небо над головой. И тогда Лев Николаевич прочитал нам увлекательную лекцию по астрономии, показал и назвал созвездия на небе, а также наиболее яркие планеты, объяснил устройство Солнечной системы и вообще Мироздания, и мы, как завороженные, слушали его, задавали вопросы и не заметили, как стало светать, и мы очутились в Цебельде, у автобусной остановки.
Вскоре пришел автобус, мы купили билеты и, радостные, счастливые от всего пережитого, отправились в Сухуми, домой. Это было самое впечатляющее, незабываемое событие моего послевоенного детства, и этим я всецело обязан замечательному человеку и известному ученому Льву Николаевичу Соловьеву.
Леонид ДЖАХАЯ |
|
ХАШИ, ХИНКАЛИ, ХОР
Следом за нами должны были прилететь в Тбилиси наши фрунзенские друзья Алексей и Кира Агибаловы. Алексей, талантливый гитарист, выпускник института имени Гнесиных, одним из немногих в тогдашнем Союзе хранил (и хранит по сию пору) верность любимому, незаслуженно забытому инструменту – русской семиструнной гитаре. Выступления по радио и телевидению, на сцене местной филармонии, сочинение пьес для гитары он совмещал (как делает это и сейчас) с работой ювелира и чеканщика, его изумительной красоты изделия из серебра и полудрагоценных камней неплохо раскупались, это давало семье серьезный приварок, ведь прокормиться одной лишь музыкой трудно, если ты не Кристофер Паркенинг или Джон Маклафлин, да и те всю жизнь играют на шести струнах, высокомерно не считая семиструнников своими конкурентами. Кстати, от Агибалова я впервые услыхал имя Кобы Гурули, великого мастера грузинской чеканки. Леша мечтал, что когда-нибудь они с Кирой, которая также увлекалась чеканкой, прилетят в Грузию и, если повезет, побывают у Гурули в мастерской. Осенью 1983-го их мечта осуществилась.
Ко времени их появления в Тбилиси мы с Заремой уже несколько дней гостили у Шота и Лили в их крошечной квартирке на улице Гутанской, где и без нас двоих было не разгуляться. На мою просьбу – подыскать для Алексея и Киры, которые прилетают послезавтра, недорогую гостиницу, – Шота сказал, как отрезал: «Друзья моих друзей не будут жить в гостинице! Все здесь поместимся, не переживай». И запретил впредь возвращаться к этой теме...
Агибаловы прилетели. Не хотелось бы в стомиллионный раз повторять избитую фразу, но куда денешься, если в тесноте, но не в обиде – именно то состояние, в котором мы жили до самого возвращения домой. Конечно же, Леша и Кира побывали в мастерской Кобы Гурули, вернулись от него (снова скажу банальность!) счастливые и довольные. Но то, ради чего я вспомнил это наше совместное гостевание, случилось на следующее утро, сразу после их прилета в Тбилиси.
Накануне вечером, когда наша компания, еще больше выросшая, сидела за накрытым столом, Алексей признался, что обожает грузинское хоровое пение, слышал его в записях, но никогда – вживую. На что зашедший познакомиться с гостями хозяйский сосед Кукури сказал: «Не проблема. Завтра в 6 утра я за вами заеду, сначала отвезу кушать хаши, потом – мужской хор слушать». Хаши, для непосвященных, – суп из говяжьих или бараньих ног, с большим количеством перца и чеснока. Грузины называют его незаменимым средством от утреннего похмелья, если с вечера было выпито слишком много чачи, и я вынужден этому верить, хотя сам за все поездки в Грузию ни разу не встретил пьяного грузина, да еще страдающего похмельем. Пьяного русского – да, встречал, это был солдат местного гарнизона советской армии, перебравший в увольнении. Виноградное вино и чача из виноградных выжимок, если их употреблять с умом, то есть с хорошей едой, под красивые тосты, как принято в Грузии, - никогда не дадут эффекта русской бормотухи, водки или самогона, когда не то что есть – жить не хочется. Так что хаши – всего лишь дань традиции, но дань вкусная и питательная сама по себе, независимо от количества выпитого. Поедание хаши, просвещал нас Кукури, – обряд сродни религиозному, исполнять его полагается рано-рано утром. Оказалось, так считает не только он, но и все мужское население Тбилиси, ибо мы, объездив полгорода и посетив едва ли не дюжину заведений, где готовят хаши, всякий раз попадали к пустому котлу. Наше хаши съели раньше нас!
Агибалов этим не огорчался. Его питейная норма – две-три рюмки водки или коньяка по большим праздникам, ужасное слово «похмелье» ему знакомо разве что понаслышке, для него весь смысл поездки заключался в трех словах: грузинский мужской хор. «Не волнуйся, дорогой, – успокаивал его Кукури, – обязательно хор услышим».
Заведение, к которому мы подъехали около 9 утра, называлось «Хинкальная», едоков там было полно, но свободный столик для нас отыскался. Ласковым словом «столик» я назвал большой круглый стол, за которым могли бы усесться человек двенадцать, а нас было всего четверо. Кукури прищелкнул пальцами, что-то прокричал в пространство у себя за спиной, и перед нами, словно по волшебству, появилось круглое медное блюдо с горой дымящихся хинкали.
– Ого, как много! – поразился Агибалов. – Кто это все будет есть?
– Запомни, дорогой, – назидательно поднял палец Кукури, – хинкали никогда не бывает много, всегда бывает только мало.
– Позвольте, а как же хор? – не переставал волноваться Агибалов. – Мы не успеем услышать хор!
– Не беспокойся, все успеем, – урезонил его Кукури. – Оглянись, посмотри вокруг. Видишь? Эти люди – хор. Еще немного, и они петь будут. Но сначала вот что сделаем...
Куда-то отлучившись, он вернулся и поставил на стол стеклянный сосуд литра на полтора, полный чачи. Принес стаканы, разлил напиток и предложил выпить «за то, чтобы нашим друзьям из солнечной Киргизии понравилось у нас в солнечной Грузии». Леша смотрел на меня умоляюще: какая может быть пьянка, тем более ранним утром, скажи им, Валера!..
Но что я мог сказать, кроме как опорожнить стакан и тем самым поддержать красивый грузинский тост? Агибалов покорно моему примеру последовал – раз, другой... На третий его не хватило. Блюдо с хинкали опустело в полчаса, появилось еще одно, с горой поменьше. Пир продолжался.
Знает даже ребенок: если за столом соберутся трое грузин – следует набраться терпения и ждать, пока они запоют, красиво и слаженно. А тут, в хинкальной, собрались не трое, а все тридцать доморощенных мастеров знаменитого грузинского многоголосия. То и дело люди за одним из столов начинали петь – правда, не хором, а дуэтом или трио, но это уже не имело значения: мой друг Агибалов слушал, вмиг протрезвев, забыв про все съеденное и выпитое.
ВСЕ ВЫШЛО,
КАК ХОТЕЛ ВАХТАНГ
Собираюсь в очередную поездку к моим грузинам. Звонит домашний телефон. На другом конце провода – главный редактор журнала «Русский язык в киргизской школе» Лев Аврумович Шейман, выдающийся литературовед, пушкинист, педагог, автор учебников и методики преподавания русской литературы, эти пособия высоко ценили не только учителя-русисты в местных школах, но и преподаватели, работавшие с иностранными студентами. Умница, интеллектуал и просто изумительный, светлый человек, которого любили все, кто знал его лично и даже заочно. Увы, мне приходится говорить о нем в прошедшем времени: тому уж больше десяти лет как Лев Аврумович в лучшем из миров, пусть будет вечная ему память.
– Валерий, – слышу в телефонной трубке голос, мягкий и деликатный, как его обладатель, – у меня к вам огромная просьба. От наших общих знакомых я узнал, что вы на днях летите в Тбилиси. Не возьметесь ли передать от меня моему тбилисскому коллеге Александру Немсадзе из Института педагогических наук привет и два свежих номера нашего журнала впридачу? Разумеется, если это вас не затруднит...
Чтобы меня затруднила просьба человека, к которому я относился с обожанием?! Да кто ж я буду после этого?
Александр Александрович Немсадзе, получив из моих рук пакет, вынул оттуда журналы, один – бегло пролистал, потом что-то начеркал в блокноте, вырвал листок, протянул мне:
– Здесь мой домашний адрес. Обычно мы с женой после 6 часов вечера дома. Будем рады вас принять у себя.
На мое робкое бормотание «не стоит вам беспокоиться, я всего лишь выполнил просьбу Льва Аврумовича», хозяин кабинета встал, упершись кулаками в стол, и произнес негромко, но внятно:
– Молодой человек, если вы отказываетесь побывать за столом в моем доме, я не желаю вас больше знать.
Тот самый случай, когда угроза действует сильнее любых уговоров. Пришлось дать слово, что обязательно приду.
Дня через два, пешком спустившись с горы Мтацминда в город, я обнаружил, что нахожусь в двух шагах от дома, в который был столь решительно приглашен. Глянул на часы – половина седьмого. Подходящее время для визита. Вхожу в подъезд, поднимаюсь на третий этаж, звоню в квартиру, номер которой записан в листке из блокнота. Ответа нет. Звоню еще раз, и еще – результат тот же. Стою на площадке, дожидаюсь хозяев. По лестнице поднимается мужчина в хорошем теле, на ходу вынимает из кармана ключи. Кожей ощущаю неудобство своего стояния: вон как внимательно он смотрит на меня, еще подумает, что я жулик.
– Не подскажете ли, – обращаюсь к мужчине, уже собравшемуся открывать дверь квартиры напротив, – когда ваши соседи Немсадзе возвращаются домой?
– Когда они возвращаются, я не знаю, – мужчина грузно развернулся в мою сторону, – но вам здесь стоять не разрешаю. Пр-р-рашу!
С этими словами он рукой указал мне путь... нет, не вниз по лестнице, а к двери, которую уже успел открыть ключом. А чтобы я не сомневался в серьезности его намерений, мощной ладонью поддел меня за поясницу и, словно оловянного солдатика, буквально вставил в прихожую. И крикнул вглубь своего жилья, откуда несло ароматами ни с чем не сравнимой грузинской кухни:
– Манана, ужин готов? У нас сегодня гость!
Манана – красавица, но комплекцией явно не спортсменка, вышла в прихожую, на ходу вытирая руки полотенцем.
– Ты разве забыл, Вахтанг, что в это время ужин у меня всегда готов? Уже на стол накрываю. Проходите, уважаемый гость, чувствуйте себя, как дома.
– Да мне бы Немсадзе дождаться, – слабо сопротивляюсь я гостеприимству хозяев, – он вот-вот появится, и что мы ему скажем?
– Скажем, чтобы вовремя домой приходил, – хохотал Вахтанг. – Будет знать, как задерживаться на работе. Не беспокойся, дорогой, я услышу, когда он придет, и приведу сюда.
Получилось по слову Вахтанга: мы уже успели «принять по первой», когда он, услыхав шум на лестничной площадке, покинул меня «на минуточку», а вернулся, подталкивая перед собой, будто простого инженера, профессора, кандидата педагогических наук Александра Александровича Немсадзе. Тот, весь – смущение, стал оправдываться:
– Простите, неудобно получилось! Мы с Бертой всегда к этому времени возвращаемся, а сегодня, как назло... Еще раз прошу меня простить. Ну, а теперь, пожалуйста, к нам...
Вахтанг, настоящий хозяин положения, заявил решительно:
– Э, нет, Саша, дорогой, ты меня плохо знаешь, если думаешь, что я позволю вот так запросто увести гостя из моего дома. Мы сначала выпьем и съедим все, что на этом столе, потом пойдем к тебе. Вот тебе стул, генацвале, садись. Держи стакан...
И снова вышло, как хотел Вахтанг.
Домой к друзьям в Авлабаре меня доставили на такси. Остального не помню, хоть убейте...
ШОТА МЕЛЕНТЬЕВИЧ,
НЕ НАШ ЧЕЛОВЕК
На этом снимке, сделанном в мае 1984 года перед нашим домом во Фрунзе по улице Камской, 2, мы только что прибыли из аэропорта - встречали будущую студентку Киргизского пединститута русского языка и литературы Хатуну Гогуадзе и ее родителей.
Очкарик, единственный на всю компанию, – я; юная красавица, что скромно выглядывает из-за моего плеча, – Хатуна, чуть левее – Кира Агибалова и ее сын Гриша, справа от меня – Лили и Зарема; оставшиеся двое мужчин – полные тезки. Крайний справа, среднего роста и скромного вида – муж Лили, отец Хатуны и мой друг Шота Сергеевич Гогуадзе. Высокий, статный, в модной рубашке с галстуком, с сумкой через плечо – Шота Мелентьевич Гогуадзе, мой армейский сослуживец, которого я когда-то безуспешно искал. Если не считать трех лет службы в армии, он никуда надолго не выезжал из своего родного, хоть и не столь знаменитого, как Тбилиси, города Махарадзе. Как отыскался? Его тбилисский приятель переслал ему газету с моей зарисовкой, сопроводив вопросом: «Читай, тут случайно не про тебя написано?» Он прочитал и понял, что «случайно» про него. Приехал в Тбилиси, пришел по адресу, указанному в зарисовке, постучал в квартиру своего тезки и однофамильца, и когда тот открыл дверь, сказал:
– Гамарджоба! Я – Шота Гогуадзе.
– Гагимарджос, – было сказано ему в ответ. – Я тоже Шота Гогуадзе.
Узнав, что тбилисский Шота, его жена и дочь собрались лететь к нам в Киргизию, Шота махарадзевский сказал, что полетит с ними. Авиабилет в оба конца достался ему даром: каким-то хитрым способом он оформил командировку от городского Дворца культуры, где работал кем-то вроде худрука. Наша встреча, первая за двадцать лет после дембеля, оказалась последней. Взяв с меня слово, что в очередной визит в Грузию я приеду к нему в Махарадзе, он улетел вместе с Шота и Лили, оставившими Хатуну на нашем попечении, по прилете несколько дней гостил у них, успев за это время совершить поступок, недостойный грузина. Узнал я об этом осенью того же 1984 года, когда прилетел в Тбилиси на праздник Тбилисоба. Привык во все прежние приезды видеть на стене в гостиной старинный грузинский меч, доставшийся семье Гогуадзе от прадеда, а тут смотрю – пустая стена. Спросил у Лили – куда делся меч, она отвернулась и заплакала. Потом все же, взяв с меня слово, что я не выдам ее мужу, рассказала.
– Мы из аэропорта вошли в дом. Мелентьевич, как только увидел меч, стал просить моего Шота: «Подари! Я собираю старинное оружие, а такого экземпляра в моей коллекции нету...» Мой Шота говорит: «Возьми все, что тебе понравится в доме, а меч отдать не могу, он не только мой, принадлежит семье, просто у меня хранится». Тот не отстает: подари, и все! То же самое на второй день. На третий, когда я ушла на базар купить мясо и зелень на обед, мужчины остались дома, сидели, пили вино, Мелентьевич продолжал уговаривать моего Шота, и тот не выдержал: «Бери и уходи, пока Лили не вернулась». Он так и сделал. Потому что знал: я его не выпущу с мечом.
Дослушав рассказ Лили, я ушел в комнату, взял чистый лист бумаги и написал: «Дорогой Шота, гамарджоба! Я приехал в Грузию, как и собирался. Очень хочу побывать у тебя в гостях. Но сначала приезжай ты и захвати с собой меч, который выпросил у моего друга. Мне трудно поверить, что ты забыл, какое место занимает такая реликвия в грузинском доме. Жду тебя с мечом. Потом вместе поедем к тебе в Махарадзе».
Грузия – маленькая страна, письма здесь доходят быстро. Уже на четвертый день почта доставила письмо из Махарадзе: «Не думал, что вы с Шота Сергеевичем такие жмоты. Да у меня полный дом таких железок, могу вам привезти штук пять...»
Тут же пишу ответ: «Дорогой, не надо пять мечей, привези один – тот, который забрал».
На сей раз Шота Мелентьевич Гогуадзе промолчал. И я вычеркнул его из числа своих знакомых. Но не вычеркнул чувство собственной вины за происшедшее. Потому что не будь той давней истории с поисками армейского приятеля, не появись я в октябре 1966 года в квартире на Орджоникидзе, 77 – век бы не знал тбилисский Гогуадзе своего тезку из Махарадзе, и меч, оставшийся от прадеда, не пополнил бы чужую коллекцию «железок»...
...Хатуна экзамены в институт успешно сдала, была зачислена, все годы учебы жила в нашей семье, став нам с женой нареченной дочкой, а нашим детям Марине и Саше – названной сестрой. За полгода до защиты диплома мы помогли ей перевестись в такого же профиля грузинский вуз, чтоб не попасть на «отработку» в какой-нибудь горный киргизский аил. Диплом она защищала у себя дома, в Тбилиси.
На этой фотографии октября 1984 года – мой добровольный гид и постоянный спутник в дни праздника всех грузин Тбилисоба, писатель и публицист Теймураз Мамаладзе (Степанов). Нет нужды перечислять регалии этого человека, хорошо известного всей Грузии, замечу лишь, что мы познакомились, когда он был директором Грузинформ, а я работал в Киргизском телеграфном агентстве. В следующем году, когда Э.А. Шеварднадзе возглавил союзное министерство иностранных дел, Мамаладзе стал его помощником и в этом качестве посетил десятки стран, участвуя в дипломатических переговорах на высшем уровне. При своей колоссальной занятости он выкраивал время, чтобы ответить на мое письмо и телефонный звонок. В июне 1992 года мы с женой приехали в Москву, откуда из Шереметьево-2 должны были улетать в эмиграцию, я ему позвонил, сказал, что хочу проститься, а он предложил подъехать к нему на Смоленскую площадь. В вестибюле МИД мы пожали друг руку руки – оказалось, в последний раз: через семь лет Теймураз Георгиевич скончался от тяжелой болезни.
В октябре 1991-го я в последний раз приехал в Тбилиси – попрощаться с семьей Гогуадзе перед эмиграцией в Штаты. Мы сидели за столом в их новой квартире, куда они переехали, поменяв старый район Авлабар на новый микрорайон Варкетили-2, и отмечали две даты: день рождения моей «грузинской дочки» Хатуны и 25-ю годовщину случайной путаницы, с которой началась наша дружба, переросшая в братство. Грустили о предстоящей разлуке, обещали, что непременно свидимся, хотя и понимали, что это будет непросто из-за огромных расстояний, возраста, будущих болезней и Бог ведает каких еще причин. Но исправно с тех пор писали друг другу письма, слали фотографии, звонили по телефону.
В 2009 году Шота тяжело заболел и умер. Думаю, это был единственный раз, когда он, с его большим добрым сердцем, готовым открыться каждому, кто в этом нуждался, огорчил свою жену Лили, дочерей Хатуну, Лелу и Майю, многочисленных друзей. В этом дружеском ряду и мне нашлось место. У меня дома на видном месте стоят деревянные кубки, выточенные его талантливой рукой. Шота был искусным резчиком по дереву, он реставрировал старинную мебель, мог по заказу новую мебель изготовить, люди к нему в очередь записывались за полгода...
Электронные письма и звонки по телефону соединяли грузинский Тбилиси поначалу с американским Нью-Йорком, позже – с городом Уоллд Лейк в штате Мичиган, несколько лет назад к этим проверенным средствам связи добавился Skype. Хатуна и ее муж Давид (Сулико) Мчедлишвили вырастили двух замечательных детей – Георгия и Марию, пару лет назад стали бабушкой и дедушкой: Георгий и его жена Нино подарили родителям красавицу-внучку Софию, Софико. Мария замуж не торопится, бережет свою свободу.
Валерий САНДЛЕР |
|
|
ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В АДРЕСНОМ БЮРО
Выписывая мне командировочные на поездку в Тбилиси, главбух Киргизского института научно-технической информации, где по переезде из Баткена во Фрунзе я целый год, прежде чем уйти в журналистику, трудился редактором за 105 рублей в месяц, возможно, не знал, что 70 «ночлежных» копеек в сутки может в лучшем случае хватить лишь на койку в деревенской гостинице, но никак не на место в приличном отеле. Но о том, что в столице Грузии, прежде чем селить первых постояльцев в только что отстроенную гостиницу, над главным входом вешают табличку «Мест нет», – главбух, скорее всего, не догадывался. Это потом мне объяснили умные люди, что вопрос «Есть ли свободные места?» – вопрос глупый, задавать его не следует, а следует, вложив в паспорт 10-20 рублей, подать администратору в обмен на ключ от номера. С этим правилом я знаком не был, поэтому, прилетев в Тбилиси 14 октября 1966 года, в поисках ночлега поколесив по городу на трамвае и в троллейбусе, навестив не меньше полудюжины отелей, всюду натыкаясь на пресловутую табличку, подался, пока не поздно, на ж/д вокзал, нашел незанятую дубовую скамью, на ней улегся, в подушку обратив командировочную «балетку», для пущего комфорта обернутую в плащ, – так и прокемарил до утра. Которое, как в старой доброй сказке, оказалось мудренее вечера.
Замечу, что был к тому времени в моей биографии памятный адрес: Одесская область, город Болград, в/ч 75626, где начиналась моя служба в армии. Там я задружил с парнем из Грузии, звали его Шота Гогуадзе. Весельчак и певун, как и подобает грузину, он для меня написал русскими буквами текст знаменитой грузинской песни о Тбилиси. По вечерам, коротая время до отбоя, мы пели на два голоса под его аккомпанемент на гитаре: «Тбилисо, мзис да вардебис мхарео, ушенод, сицоцхлец ар минда. Сад арис, схваган ахали варази, сад арис, чагара Мтацминда». Шота рассказывал мне про свой дом в Тбилиси, приглашал приехать после дембеля к нему в гости; я обещал, что приеду, хотя сам в такую возможность верил слабо: в Киргизии, откуда я был взят в солдаты, меня ждали жена и дочь, ждала работа сельского учителя, до разъездов ли будет. Когда же из Болграда меня перевели служить в Кишинев (а случилось это по-военному быстро), я даже попрощаться с приятелем не успел...
Но в утро 15 октября, сбросив остаток ночной дремы, я уже знал, на что потрачу первый день в незнакомом городе: разыщу бывшего сослуживца, он поможет найти жилье на неделю, а то и приютит у себя дома – зря, что ли, так красиво о нем рассказывал. Иду в городское адресное бюро, заполняю бланк: фамилия – Гогуадзе, имя – Шота, в графе «отчество» делаю прочерк: солдаты друг друга по батюшке не величают; год рождения – такой же, как мой, 1939-й. Бланк вернулся с адресом: улица Орджоникидзе, 77. Спросил, каким автобусом туда проехать, – мне объяснили.
Радуясь, что все удачно складывается, иду к автобусной остановке. «Зебра» для пешеходов далеко, аж на перекрестке, глянул по сторонам – машин нет, двинул напрямик. Тут, как в известной песенке про старушку, но с поправкой на мой не дамский пол, меня «остановил милицанер». Сержант милиции шел, помахивая жезлом, в мою сторону, я, обреченно, – ему навстречу, на ходу доставая из кармана штрафную трешку. На моем лице, наверно, было написано, что я не здешний, потому что он спросил: «Ты откуда?» Ответил как есть: из Киргизии мы, командировочные. Мою протянутую руку с трояком сержант отвел:
– Гостей не штрафуем. Иди, больше не нарушай...
Без проблем нашел нужный дом и квартиру, постучал в дверь, мне открыли две молодые женщины, назвались сестрами Шота Гогуадзе; старшую звали Надия, младшую – Циури. Попозже пришла средняя, Тамара, Тамрико. Объяснили: брат здесь жил раньше, а недавно переехал в район Авлабар, на улицу Гутанскую, 17, просто еще не успел отсюда выписаться, а по новому адресу – прописаться. Но я дождусь его здесь: «У него сегодня утром дочка родилась, он в роддом уехал, скоро сюда приедет, расскажет, как жена и ребенок себя чувствуют». Мне было предложено отдохнуть с дороги, на скорую руку перекусить, «а Шота вернется – вместе поужинаем».
Мою руки над кухонной раковиной. Мысленно радуюсь, что проблема ночлега, похоже, почти решена. Рассказываю сестрам про то, как мы с Шота тянули солдатскую лямку, да какой он у них бравый, компанейский, веселый парень, и как здорово играет на гитаре. Сестры слушают, переглядываются, как будто я сообщаю об их брате нечто прежде неслыханное...
Первый визит в незнакомую семью редко обходится без просмотра семейных фотографий. Вот и теперь – Надия, на правах старшей сестры, достала из комода альбом, раскрыла передо мной: «Это наш Шотико...» Со снимка на меня смотрел парень в солдатской полевой форме, в погонах рядового, с аккуратно подстриженными усами, без которых грузин – не грузин. Звали парня, ясное дело, Шота Гогуадзе, но его лицо я видел впервые!
Продолжаю листать альбом. Постепенно до меня доходит, что незнакомец, которого вижу на снимках, с минуты на минуту может войти, и тогда... Чувствую себя воришкой, который забрался в чужой дом и вдруг услышал, что вернулись хозяева. Выпутываться надо – но как? Сказать сестрам, что я не туда попал и вообще не тот, за кого полчаса назад себя выдавал, – и это после того, как представился сослуживцем и другом их любимого брата?! Пожалуй, надо смываться потихоньку, пока незнакомый мне Шота не пришел да не разобрался со мной по-мужски. Беру в одну руку свой видавший виды плащ, в другую – обшарпанную «балетку», сестрам показываю заполненную, но не отправленную домой открытку: дескать, сбегаю к почтовому ящику, опущу и вернусь. Надия тычет пальцем в мои пожитки: «А это зачем? Оставь, никто не украдет...»
Весь в холодном поту от стыда (мало того, что приперся в незнакомый дом, где тебя приняли по-человечески, так еще обижаешь людей недоверием!), я пристроил «балетку» в угол комнаты, пристроил на вешалку плащ, решив: выйду, прогуляюсь, а когда вернусь, Шота уже появится в квартире, ему я все объясню, он правильно меня поймет...
Два часа бродил по городу, о котором пел совсем недавно: «Такой лазурный небосвод сияет только над тобой!», – но до небосвода ли было мне, столь глупо попавшему в переплет! Что ж, видать, придется еще одну ночь перекантоваться на вокзальной дубовой скамье, но прежде я обязан, придя с повинной головой, покаяться перед ни о чем не подозревающими сестрами и их братом, да и пожитки свои забрать...
Полсотни метров оставалось до места моего будущего покаяния, как из-под арки дома по Орджоникидзе, 77 вышли – нет, вырвались стремглав! – Надия и Циури, и с ними Шота, которого я узнал еще издали по недавно увиденной фотографии. На ходу жестикулируя, он что-то горячо и сердито выговаривал сестрам, а те, судя по их виноватому виду, смущенно оправдывались. Тут все трое заметили меня – и картина резко поменялась, став из грозной – радостной. Мы сошлись. Шота крепко меня обнял и тут же отчитал:
– Ты как себя ведешь, кацо? Пошел открытку опустить – и с концом. Знаешь, как я сестер ругал: человек новый, город ему незнаком, зачем одного отпустили? Мы уже шли в милицию заявлять, что у нас гость пропал...
Мой жалкий лепет оправданья: извини, недоразумение вышло, адресное бюро виновато, вот бланк, смотри, – Шота слушать не стал, руку мою с бланком отвел, о гостинице даже думать запретил: «Остаешься у меня. Сейчас тут ужинаем, потом едем ко мне в Авлабар, будем пить за здоровье моей жены и дочки, позже в роддом сбегаем...»
Уже в Авлабаре, хорошо за полночь, когда мы прилично нагрузились «кахетинским», Шота сказал, что настало время идти в роддом, до которого, оказывается, рукой подать. Подошли к роддомовской проходной. Шота постучал в затянутое проволочной сеткой окошко, а я, собрав остаток трезвости, спросил, отчего он так уверен, что нам откроют в столь поздний час. «А у нас пропуск есть, – отвечал Шота, вынимая из кармана трехрублевку. – Любую дверь открывает». И верно: одна «трешка» открыла нам ворота роддома, вторая впустила в отделение на третьем этаже, где обретались Лили и Хатуна –жена и дочь молодого папаши. За третий «пропуск» молодой матери разрешили подойти к застекленной двери на лестничную площадку и показать нам дитя. Помню слова Лили, через стекло обращенные ко мне, незванно-нежданному: «Шота вас хотя бы покормил? Вы там, наверное, голодаете? Извините, что так неудобно получилось...»
На другой день утром Шота пошел со мной в адресное бюро, чтобы помочь найти своего тезку и однофамильца. Седовласый, вежливый, с тихим голосом, сотрудник бюро перебрал карточки всех тбилисских Шота Гогуадзе, не считая того, кто стоял со мной рядом, и все они оказались «типичные не те» – или слишком молодые, или чересчур старые, чтобы быть моими сослуживцами. Мне лишь оставалось руками развести: «Как же так? Он ведь говорил, что живет в Тбилиси, у него свой дом, в гости меня звал...» – «А где вы с ним были знакомы? – спросил седовласый. – Ах, на Украине, в армии служили! Так я вам, уважаемый, скажу одну простую вещь: если грузин уезжает на сто километров от Грузии, то всем говорит, что он из Тбилиси. Ваш приятель может жить в каком-нибудь райцентре или в деревне, про которую никто не знает, – а Тбилиси знает весь мир!..»
Мы вышли на улицу. Шота положил мне руку на плечо: «Видишь, как все хорошо вышло. Не нашел одного друга – нашел другого...»
В один из дней моего нечаянного появления во дворе дома на Гутанской, 17, ко мне подошел незнакомый человек: «Николоз меня зовут. Мы с Шота соседи. Если придешь, а его дома нет, заходи ко мне, отдохни, покушай». Двор был густо населен, квартирки крохотные, убранством небогатые, в нескольких я побывал, приглашенный хозяевами, и везде меня принимали, как гостя, которого ждали, он долго не шел и наконец пришел.
Случай сделал меня невольным свидетелем короткой дворовой перепалки между двумя соседками: не поделили веревку для сушки белья. Во двор вышел муж одной из них, повесил еще одну веревку, и спор утих, не успев разгореться.
По вечерам мужчины усаживались на свежем воздухе за грубо сколоченным дощатым столом, пили вино, благо за ним не надо было бежать в магазин – почти у всех имелось свое, домашнее; играли в нарды, в карты, говорили немного о политике, много и горячо - о футболе. В один из таких вечеров я оказался в их компании. За столом сидел незнакомый мне парень не из «нашего» двора и, как мне показалось, не грузин, хотя по-грузински говорил, словно это его родной язык. «Он русский, – вполголоса ответил на мой вопрос Шота, – звать Анатолий. Родился в Тбилиси, живет на соседней улице. Жалко, ты скоро уедешь, не увидишь, как он классно в футбол играет». Также вполголоса я заметил, что в Грузии, это всем известно, любой мальчишка, едва выбравшись из пеленок, начинает играть в футбол, так с чего бы Анатолию быть исключением из этого правила? «Он-то как раз исключение, – ответил мой друг, – у него вместо ног протезы. Ему обе ноги трамваем отрезало. Но ты прав, в футбол он играет с тех пор, как выбрался из пеленок»...
...Тамаз, сотрудник грузинского ИНТИ, куда я был командирован, выполнял поручение своего директора – показать гостю Тбилиси. Мы вышли из здания института на улицу, он поднял руку, остановил такси, открыл дверцу, что-то сказал водителю, выслушал ответ, вынул из кармана трояк, протянул внутрь, захлопнул дверцу, такси отъехало, а мой провожатый тут же руку поднял, голосуя. Весь недоуменье, я спросил:
– Тамаз, зачем ты заплатил водителю, он же нас не взял?
– А как иначе! Человек ехал в другую сторону, но остановился, чтобы меня выслушать. А мог в это время деньги зарабатывать. О, вот другая машина, в нее сядем.
Начав с проспекта Руставели, мы проехали через центр города – туда, где крепость Нарикала, где гора Мтацминда с Пантеоном, завернули в Ботанический сад... Меня все приводило в восторг: широкие проспекты и крутые, узкие, мощенные булыжником улочки, архитектура старых зданий. Своих эмоций я не скрывал. Так мы прокатались час, второй. Когда вернулись к зданию института, Тамаз, расплачиваясь, протянул таксисту купюру в 50 рублей – тот замахал руками, замотал головой, заговорил по-грузински горячо, помогая себе жестами. Тамаз рассмеялся, сунул деньги в карман, позвал меня из машины и на ходу объяснил: «Ему понравилось, как ты хорошо говорил о нашем городе, он тебя считает своим гостем, поэтому денег с нас не взял...»
Заканчивалась моя командировочная неделя. Днем я бегал по делам, вечером ехал в Авлабар. Шота приходил с работы, мы с ним шли проведать Лили с Хатуной, которые еще оставались в роддоме. Вернувшись на Гутанскую, Шота ставил на стол бутылку домашнего вина, за которым заранее съездил в свою родную деревню Ланчхути, и мы делились друг с другом историями из армейской жизни, каждый – из своей.
В последний день своей командировки, в самый канун отъезда домой я чуть было все не испортил. Сестры устраивали что-то вроде прощального ужина в мою честь. Понимая, что предстоят серьезные расходы, я решил в них посильно поучаствовать. Зашел в гастроном, купил курицу, конфеты и вино, на рынке набрал зелени и фруктов. С полной сумкой снеди явился на Орджоникидзе, 77, вполне собой довольный. Натия, Циури и Тамрико хлопотали в кухне, чему-то весело смеялись; Шота сидел на диване, листал газету. Я вошел, сестры увидели у меня в руках сумку с провизией, и веселье смолкло. За столом сидели в полном молчании. На мой вопрос – что случилось? – отвечали коротко: ничего не случилось. Не привлекая внимания сестер, Шота шепнул мне: «Выйдем во двор, покурим...» Как только мы оказались во дворе, сказал: «Валера, может быть, там, откуда ты приехал, принято, чтобы гость приносил с собой еду, но у грузин так не делают. Есть на столе курица – вместе едим курицу, будут одни сухари – грызем сухари. Ты нас больше не обижай, кацо...»
Урок я усвоил. Вернувшись в дом, извинился перед сестрами, был прощен, на прощанье – поцелован, и мы с Шота в последний раз отправились к нему на Гутанскую. Вечером другого дня он обещал проводить меня в аэропорт. Спать я лег за полночь – сидел, писал. С утра пораньше, заранее узнавши адрес, поехал на проспект Руставели, зашел в редакцию газеты «Вечерний Тбилиси», положил перед приятной дамой, сотрудницей секретариата, пару страничек, итог моих ночных бдений: рассказ о том, как я по недоразумению попал к незнакомым людям и что из этого вышло. Дама, дочитав до конца, спрашивает:
– Вы хотите видеть этот текст напечатанным – я угадала?
– Угадали, именно этого я хочу.
– Понимаю ваши чувства, – начала она тоном, каким взрослые объясняют малому ребенку, что ему еще рано мечтать о взрослом велосипеде, – но и вы поймите: читателей ваша заметка не удивит. Все равно, как если бы мы сообщили в газете, что тбилисец Шота Гогуадзе утром встал, почистил зубы, побрился и поехал на работу. Он вас не оставил ночевать на улице, принял, как родного? Но точно так же, поверьте, с вами поступили бы в любом грузинском доме, да хоть бы и в моем...
Не верить даме у меня не было причин. Оставалось попрощаться и уйти.
ВСЕМ ЕХАТЬ НАДО!
Мне показалось, что светофоры на тбилисских перекрестках – скорее элемент декорации, нежели «оптическое устройство, несущее световую информацию и регулирующее уличное движение транспорта и пешеходов», как сегодня учит нас Wikipedia. Несчетное число раз я наблюдал за тем, как грузины за рулем автомобиля (частного, служебного – неважно) проскакивали перекресток на красный свет, точно так же поступали пешеходы. При этом (внимание!) аварий на дорогах Тбилиси случалось меньше, чем в моем Фрунзе, где в те годы частных автомобилей было считанное число, и они цепенели перед красным сигналом светофора, как кролик перед удавом. Заторы, время от времени возникавшие на дорогах Тбилиси, рассасывались мирно и быстро, без мата и мордобоя (это вам не Москва). Горячие споры между двумя, а то и тремя водилами, с их энергичной жестикуляцией, кого угодно могут ввести в заблуждение: вам кажется, что спорщики вот-вот схватятся за кинжалы, а они всего лишь решают, кому проезжать первому, а кому чуть погодить.
Картинка из жизни. Высокий, комфортабельный Ikarus, в котором сидят двое туристов и не менее тридцати туристок, важно проплывает по проспекту Руставели. Водитель увлекся разговором с блондинкой на переднем кресле и чуть не проскочил перекресток на красный свет. Визг тормозов, возмущенные выкрики из других машин, чьи владельцы пооткрывали боковые окна и, помогая себе руками, ругают нахала, мешая русские слова с грузинскими:
– Ты что, сдурел?!
– Несется, как ошалелый, светофора не видит!...
– Что вы от него хотите, человек первый раз сел за руль!
Водитель Ikarus’а не выдерживает, тормозит и высовывается наружу, чтобы ответить всем разом:
– Чего раскричались? Никуда я не несусь, нормальную скорость держу. Вам завидно, что у меня в салоне туристки со всего Союза – красавицы, блондинки! А у вас неизвестно кто...
– Как это «неизвестно кто»?
– Нет, вы видали нахала?! Он себя правым считает!
– Да я, может, в больницу спешу, у меня жена беременная!..
Снова водитель Ikarus’а:
– А ну, покажи, где она, твоя беременная? Нет у тебя никакой жены. Кому ты нужен такой! Наверное, старуху везешь, а мне завидуешь и злишься, что не можешь со мной поменяться...
Посмеялись, облегчили души – и разъехались по своим делам.
Тбилисские автобусы и троллейбусы той поры – отдельная тема. Компостер, талончик, проездной билет – про все эти привычные атрибуты городского пассажирского транспорта приезжему следовало забыть на полный срок пребывания в грузинской столице. Здесь был в законе единственный способ оплаты за проезд – те же советские 5 копеек, только платить их полагалось водителю лично. Нет, не подумайте, общесоюзные талоны и проездные билеты существовали, но никто их покупать не думал, и у компостеров, установленных в салонах, работы не было. Вам как бы говорили: «У нас все просто, дорогой. Войди в автобус с задней двери, двигайся к передней; выходя, положи перед водителем на переднюю панель свои пять копеек, а уж он сам решит, сколько денег после смены сдать в кассу автопарка, а сколько принести в семью...»
Передвигался я по городу реже в метро, чаще – в троллейбусе или в автобусе, но ни контролера, который бы отлавливал «зайцев», ни самих «зайцев» мне встретить так и не довелось.
И пусть вас не удивляет сцена, мной виденная не раз. Автобус отходит от остановки, тихонько движется к перекрестку, а сзади, взмахивая руками, поспешает женщина: упустила, а ехать надо. Машина плавно притормаживает, останавливается, задняя дверь открывается, женщина догоняет, входит, дверь закрывается – поехали. Не думайте, что водитель сделал это единственно по доброте сердечной. Доброта, конечно, присутствовала, но и 5 копеек лишними не бывают, на дороге не валяются. Во всяком случае, тогда. По крайней мере, в Тбилиси...
ДЕНЬГИ – ЗЛО, КОГДА ИХ МАЛО ИЛИ НЕТ СОВСЕМ
Через четыре года, выкроив из отпуска неделю, лечу к моим грузинам. Шота встречает меня в аэропорту. Лили с дочерьми (их уже было трое: вслед за Хатуной в положенный срок появились на свет Лела и Маико) гостит у свекрови в деревне Ланчхути, родине моего друга. Каждый вечер перед сном Шота подходил к висевшей на стене фотографии, на которой засняты жена и дочери, и, обращаясь к ним, тихо и горячо говорил по-грузински. Не сразу я догадался спросить, о чем он с ними беседует. Вот его ответ:
– Я им говорю: мои дорогие, любимые, скорее возвращайтесь, я без вас очень скучаю.
Как-то вечером я заметил (не от большого знать, ума, да и выпито было немало):
– Любой мужчина, а уж грузин – тем более, мечтает о сыне, а у тебя три девочки. Не обидно тебе?
Шота меня отрезвил одной фразой:
– Пускай хоть десять дочек, лишь бы живы были, здоровы и счастливы.
Похоже, я взял слишком серьезный тон. Исправлюсь, расскажу анекдот. Разумеется, грузинский. Они, после еврейских, самые остроумные. «Я так ду-у-умаю», – как говорил великий армянин Фрунзик Мкртчян в великом грузинском фильме «Не горюй!».
Гиви, задрав голову, под окнами роддома, кричит жене, стоящей у раскрытого окна:
– Нани, как твои дела? Ты родила уже?
– Все в порядке, родила, –отвечает Нани.
– Кого? Мальчика?
– Нет...
– А кого?!
Выходим с Шота из дома, идем в баню. Навстречу пожилой дядька. Шота с ним поздоровался, остановился, я же прошел вперед, чтобы не мешать беседе. Догнав меня, мой друг какое-то время шел молча, потом заговорил:
– Он тут недалеко живет, вверх по нашей улице. Недавно из тюрьмы вышел. Раньше на меховой фабрике завскладом работал. Мы с Лили хотели вступить в кооператив на квартиру, нужен был первый взнос – десять тысяч рублей, я к нему домой пришел, попросил взаймы, он говорит: «Деньги у меня есть, я тебе дам, но подожди, пока я соберу миллион рублей. Мечтаю увидеть миллион своими глазами, теперь уже недолго осталось». Потом на фабрику пришла ревизия, вскрыла у него недостачу, его посадили на пять лет, а все, что он насобирал, конфисковали. И знаешь, что он мне сейчас сказал?«Эх, Шота, какой же я был дурак, что не дал тебе тогда десять тысяч! Сейчас бы ты мне их вернул...»
Через площадь иду к станции метро «26 бакинских комиссаров». Посреди площади стоят и о чем-то громко спорят седой старик и парень лет не старше двадцати. Парень горячится, еще немного – и руки пустит в ход. Обхожу спорщиков стороной и слышу за спиной звук увесистой оплеухи: ну вот, думаю, молодой все-таки не сдержался; оглядываюсь – парень удаляется, прижав ладонь к щеке, а старик что-то гневное выкрикивает ему вслед. Рядом со мной, наблюдая эту сцену, остановился прохожий, у которого я спросил: «За что старик его ударил?» – «Этот молодой неуважительно с ним разговаривал, вот за что», – ответил прохожий...
...Поездом выбрались на три дня в Ланчхути. Двухэтажный деревянный дом, в котором Шота родился и рос до переезда в Тбилиси, строил еще его дед, сейчас в нем живет мать, 80-летняя калбатоно Бабинэ. Как в любом грузинском деревенском доме, первый этаж служит кухней с большой печью-камином, которую топят дровами; тут же – кладовки со всяким инвентарем, необходимым в крестьянском хозяйстве; второй этаж – спальный, туда не должны проникать запахи готовки и еды. Утром, проснувшись и позавтракав, мы вышли в сад собирать хурму и королек, который та же хурма, только мякоть у него сладкая, не так вяжет, цветом темная, почти коричневая. Урожай в тот год выдался обильный, и мы с Шота неплохо поработали, снимая его. Потом мне вздумалось размяться рубкой дров для камина. Я взял топор, выбрал несколько поленьев покрупнее и на здоровенном пне начал их раскалывать на чурки. Мое усердие прервала калбатоно Бабинэ: подошла, отняла топор, что-то насмешливое сказала по-грузински. Шота, тут же стоявший, перевел:
– Моя мама говорит: зачем меня балуешь? Завтра уедешь – кто мне дрова колоть будет? Если ты такой заботливый, оставайся и живи здесь...
В 1983 году Хатуна, явившаяся на свет в памятный день 15 октября, окончила десятый класс. Собралась поступать в Тбилисский пединститут на факультет русского языка, но родители не имели денег на «вступительный взнос», и мечту о высшем образовании для старшей дочери им пришлось отложить на неопределенный срок.
Осенью того же 1983 года мы с Заремой поехали в Крым, повидались с родственниками – ее и моими, потом взяли курс на Тбилиси, где нас ждали Гогуадзе.
Кратчайший путь из Крыма в Грузию вел тогда через абхазскую столицу Сухуми. Мы купили билеты на вечерний автобус до Тбилиси, уселись на свои места, время отправления – 20.00, как сказано в расписании. Много мест в автобусе оставались не занятыми, водитель то и дело выбегал на площадь перед автовокзалом, чтобы вернуться с новым пассажиром. Так прошел час, второй, пошел третий. Местный народ, видно, был привычен к здешним порядкам, но все же не выдерживал и время от времени начинал роптать. Водитель имел верное средство для подавления бунта:
– Если сейчас же не замолчите – всех высажу и уеду в гараж.
И ропот стихал.
Тронулись в 1 час пополуночи. Расстояние до Тбилиси, 440 километров, предстояло покрыть часов за 7-8. Измученные ожиданием пассажиры почти сразу уснули, а ко мне сон не идет. Я уставился в ночное окно, пялюсь на роскошные особняки, стоявшие по обе стороны от шоссе, в нескольких сотнях метров друг от друга. Каждый в два этажа, каждый отделен от проезжей части чугунной литой оградой, с чугунными же воротами, от которых к дому вела широкая аллея с выстроившимися по обеим сторонам электрическими светильниками – их не меньше дюжины, и все включены, ярко освещая территорию перед домом. Свет горел и в первых этажах особняков, чего я, прибывший из мест, где принято экономить электроэнергию, «чтобы не нагорало лишнего», никак не мог понять. Наклоняюсь через проход к соседу-абхазцу, он тоже бодрствует:
– Объясните, уважаемый, к чему такая иллюминация, ведь ночь на дворе. И такие расходы сумасшедшие...
Сосед как будто ждал случая меня, чужака для здешних мест, просветить. Теперь уже он ко мне наклонился и, стараясь не тревожить спящих соседей, зашептал прямо на ухо:
– Пойми, дорогой, человек купил или построил дом, заплатил пятьсот тысяч рублей, а может, целый миллион, он хочет, чтобы это видели все, кто мимо проезжает. Сам подумай, зачем он будет на электричестве экономить?
– У вас тоже есть такой дом? – невинно интересуюсь, предвидя ответ. И получил его:
– Если бы у меня был такой дом, разве я сейчас ехал бы с тобой в автобусе?..
Оставшиеся километры до Тбилиси я тупо молчал.
Нам вдвоем с Заремой, хоть и не сразу, все же удалось уговорить Шота и Лили, чтобы привезли в следующем году Хатуну к нам во Фрунзе, где имелся такой же вуз, а мой хороший знакомый обещал «без особых подарков», то бишь, за пару коньяка, помочь с поступлением. Наконец, родительское согласие получено, можно делать следующий шаг.
Прихожу по знакомому адресу в редакцию «Вечернего Тбилиси», кладу перед заведующей отделом писем три машинописные страницы с кратким описанием моей «грузинской эпопеи». Помня, как за 17 лет до этого охладила мой пыл сотрудница секретариата, на сей раз я настроен решительно. Зарисовка появилась в тбилисской «Вечерке» после нашего отъезда из Грузии.
Глава из книги воспоминаний
«Пока быльем не поросло»
(Окончание следует)
Валерий САНДЛЕР |
|
Латыш и грузинская фармацевтика |
|
На рубеже XIX-XX веков в Грузию из Латвии по приглашению, по направлению или волей судьбы прибывали деятели науки, культуры, военного дела и просто люди, гонимые тяготами жизни.
Полюбив эту страну, ее гостеприимный талантливый народ, красоту природы, они принимали ее культуру, традиции и оставались здесь либо на долгие годы, либо навсегда, внося свой вклад в развитие Грузии.
Я не знаю, совпадение это или закономерность, но именно в фармацевтике Грузии граждане Латвии оставили достаточно большой след.
В 1877-78 гг. во время русско-турецкой войны на Кавказ в качестве фармацевта после окончания Юрьевского университета (ныне Тартусский) прибыл Эдуард Карлович Вольдейт. Он поселился в Грузии, женился на грузинке знатного рода, у них было 12 детей, среди них были врачи, фармацевты, композиторы, архитекторы, инженеры.
Один из сыновей Евгений Вольдейт был врачом-фармацевтом, Николай стал популярным врачом в Телави, пациенты любили его и называли просто – доктор Коля.
В начале XX века в Грузии обосновались братья Земмель (Зиемелис) – Оскар и Евгений. Оскар владел заводом безалкогольных напитков, а Евгений имел в Грузии несколько аптек, однако наибольшей популярностью пользовалась аптека в центре Тифлиса, а это место, где она находилась, до сих пор по привычке называют «Земмеля».
Интересно сложилась в Грузии судьба у братьев Купцис – Ивана (Яниса) и Роберта.
Янис Купцис в 1901 году окончил Юрьевский университет, получил звание магистра фармации и сразу был направлен в Грузию.
Роберт Купцис окончил Тартусский и Казанский университеты и в 1908 году вместе с молодой женой переехал в Грузию.
Оба брата занимались исследованием минеральных вод Кавказа.
Первую книгу о Боржоми еще в 1913 году выпустил Янис Купцис. Роберт издал книгу о Боржоми в 1925 году, опираясь и на данные, полученные братом, и на новые исследования.
В 1923 году Янис Купцис после двадцати двух лет покидает Грузию, возвращается в Латвию и занимается там изучением минеральных вод и лечебных грязей Латвии.
А Роберт Купцис остался навсегда в Грузии. Он написал более 80 научных трудов, книг, статей, докладов, открыл 800 новых источников. Получил научную степень без защиты диссертации только по своим трудам.
Он первым исследовал радиоактивность радона в Цхалтубо, а его метод анализа крови вошел в учебник судебно-медицинской экспертизы. Была открыта научная лаборатория по исследованию анализов минеральных вод и другого рода анализов, которую Роберт Купцис возглавлял долгие годы. На стене здания находится мемориальная доска, установленная Грузинским латышским обществом «AVE SOL» (ул. Зураба Чавчавадзе, 10).
В 1924 году в Грузию прибывает латышский магистр фармации Эдуард Яковлевич Аболь (Эдуардс Аболс).
Эдуард Аболь родился 29 февраля 1868 года близ местечка Вайтаки Курляндской губернии Латвии, в семье арендаторов земли, успешно ведущих свое хозяйство.
Мальчик был крещен в евангелическо-лютеранском приходе (Нейгаузен). Крещение провел и удостоверил церковной печатью пастор фон Гавель.
В семье отец говорил с детьми по-латышски, а мать – по-немецки (она была из прибалтийских немцев).
Отец был довольно образованный человек и хороший мастеровой. Он постоянно что-то мастерил, но больше всего любил рассказывать и слушать от других захватывающие истории и легенды.
С семи лет Эдуард посещал народную волостную школу, затем духовно-приходскую, которую организовал пастор фон Гавель, где занятия шли на немецком и латышском языках, а также преподавали латынь и русский язык.
В тринадцать он поступил в старший класс Айпутского уездного училища, окончив его первым учеником.
Летом на каникулы приезжал сын зажиточного хуторянина гимназист Зилитс. Он любил прихвастнуть своими знаниями, говорил о том, что в гимназии он изучает греческий язык и уже знает кое-что о древнегреческом философе Сократе.
И только один мальчик слушал его как завороженный – это был Эдуард Аболь. Он попросил гимназиста позаниматься с ним, и все лето они штудировали алгебру, геометрию, греческий и русский языки.
Эдуард твердо решил, что он должен поступить в Либавскую (г.Лиепая) гимназию, чтобы узнать как можно больше о Сократе и заговорить на его языке. Однако родители приняли решение отправить его на работу подручным в аптеку г. Рязани.
На столе лежали дорожные деньги и узелок с вещами. Это был 1884 год. Начало его работы в аптеке. При 14-часовом рабочем дне и периодических ночных дежурствах Эдуард самостоятельно начал готовиться к экзамену за IV класс гимназии и был зачислен учеником аптекаря, а затем сдал экзамены в Московский императорский университет на аптекарского помощника. В 1888 году с отличием оканчивает университет и начинает служить в частных аптеках Москвы – Лубянской, Москворецкой и в Нижнем Новгороде. В 1890 году он поступил в крупнейшую аптеку Феррейна в Москве.
При одном свободном от работы дне в неделю на правах вольного слушателя окончил провизорские курсы.
В 1892 году после участия в забастовке служащих против тяжелейших условий труда и быта, вынужден был оставить работу и поклялся больше никогда не служить в аптеке.
Во время эпидемии холеры был дезинфектором, в том же 1892 году выдержал экзамен на провизора.
Перебиваясь случайными заработками, снова начал готовиться к поступлению в 1896 году в Московский университет на медицинский факультет по специальности – фармацевтика. Защитил диссертацию в 1899 году и был утвержден в степени магистра фармации, что подтверждено дипломом.
В том же 1899 году поступает на фармацевтический факультет Казанского ветеринарного института, по окончании которого в 1902 году получает звание приват-доцента фармации.
Однако желая приобрести как можно больше знаний, и чтобы не было никаких упущений в обучении, Аболь сдает экзамены за полный курс при VIII Московской гимназии и вновь становится студентом Московского университета физико-математического факультета по специальности физико-химика-органика, получая повышенную стипендию профессора Расцветова.
Параллельно с дозволения государыни Марии Федоровны Эдуард Аболь был допущен к безвозмездному преподаванию физики в детском приюте.
В 1915 году с дипломом I степени оканчивает физмат и преподает в различных учебных заведениях Москвы.
Семейное положение: от первой жены Елизаветы родилась дочь Евгения.
После смерти жены он женится на Эмме Мукке. Дача ее семьи и сейчас находится в целости и сохранности в Юрмале, ст. Булдури, где живут потомки семьи Мукке. Вместе со второй женой и маленькой дочкой Евгенией Эдуард Аболь проживает в Москве, а лето они проводят в Латвии. В Риге живут на улице Авоту, а на дачу ездят в Юрмалу.
Дочь избрала специальность филолога. В Москве она познакомилась с грузинским архитектором Александром Читадзе (Читаев), вышла за него замуж и переехала с мужем в Грузию.
У них родилась дочь, названная также Евгенией, прекрасная пианистка. Она вышла замуж за театрального художника Алексея Чедия и у них родился сын Алексей.
Со своей женой Эммой Аболь не раз приезжал к дочке в Грузию, а 1924 году в Москве подал в отставку и окончательно переехал к дочке и внучке, купив дом в Тифлисе по улице Тархнишвили.
Согласно протоколу № 8 от 26 июня 1924 года заседания Совета Тифлисского государственного университета, академиком Иване Джавахишвили Эдуард Аболь был приглашен на должность заведующего кафедрой и доцентом химико-фармацевтического отделения кафедры лекарственных растений, а затем институт выделился в самостоятельный ВУЗ и Аболь стал заведующим кафедры фармакогнозии, которую он же и основал.
А в 1932 году и до конца жизни (а умер он на 92-м году жизни) руководил также отделением фармако-ботаники научно-исследовательского института фармакохимии. Впоследствии институт был назван именем академика Иовела Кутателадзе.
Отделение, в которое был приглашен Эдуард Аболь зав.кафедрой, занималось исследованием флоры Грузии: организовывались экспедиции, сбор растений из различных регионов Грузии, проводились химические анализы и изготовлялось сырье для лечебных препаратов. Создавались гербарии, а впоследствии при институте появился Музей гербария.
Увлечение философией привело его снова к учебе. Будучи беспартийным, на 66-м году жизни Эдуард Аболь поступает в Институт марксизма-ленинизма на вечерний факультет и оканчивает его в 1936 году, конечно же, с отличием.
Он делегируется на различные научные конференции, выступает с докладами, которые публикуются в научных журналах.
Его труды касаются фитохимического и микроскопического анализов лечебно-лекарственного сырья.
Он преподавал фармацевтику, особое внимание уделял фармакогнозии, преподавал также химию, физику, природоведение, написал более 70 научных трудов (книги, статьи, доклады), был членом коллегии пяти журналов фармацевтического профиля.
Эдуард Аболь провел в качестве председателя 12 сессий государственных экзаменов по фармацевтическим вузам.
Многие из его студентов стали известными учеными, доцентами, профессорами.
Одна из его лучших студенток профессор Лина Эристави в своей книги «Фармакогнозия» писала о своем учителе как о высокообразованном, интеллигентном и утонченном человеке: «Достаточно было увидеть его лишь раз и вы бы уже его не забыли».
В 1935 году Э.Аболю была присуждена степень доктора биологических наук Грузии Президиумом Верховного Совета Грузинской ССР.
Во время Второй мировой войны прикреплен к военной лаборатории противохимической обороны и награжден медалями «За доблестный труд в ВОВ» и «За победу в ВОВ».
Ну, а если говорить о прошлых наградах, то это три почетных грамоты императора Николая II в 1907, 1912 и 1915 гг.
В 1911 г. – орден Св.Анны III степени, в 1913 г. – медаль в память 300-летия дома Романовых, в 1914 г. – орден Св.Станислава II степени.
Магистр фармации, доктор биологических наук, профессор, заслуженный деятель наук Грузии Эдуард Аболь знал 11 языков, интересовался искусством, философией, играл в шахматы, играл на фортепияно, писал стихи и обладал большим чувством юмора.
Его жизнь, трудолюбие, жажда знаний и тот след научной деятельности, который он оставил потомкам, являются примером человека с большой буквы.
Все материалы исследования – это совместный труд латышского общества «AVE SOL», Посольства Латвии в Грузии во главе с Чрезвычайным и Полномочным послом Элитой Гавеле; научно-исследовательского института фармакохимии им. И.Кутателадзе во главе с директором, доктором фармацевтических наук, профессором Наной Горгаслидзе, академика Этери Кемертелидзе, проработавшей вместе с латышским ученым 13 лет. И, конечно же, бесценна память потомков Аболя – семьи правнука, профессора истории Алексея Чедия.
Именно благодаря такому альянсу стало возможным триумфальное завершение проекта. 9 декабря 2015 года в Посольстве Латвии в Грузии была проведена презентация исследований жизнедеятельности замечательного латышского фармацевта с выставкой личных вещей, фотоальбомов, архивных и семейных документов, с докладом и воспоминаниями. А 29 февраля 2016 года на территории Института им. И.Кутателадзе, в аллее фармацевтов была открыта звезда памяти Эдуарда Аболя (Аболса).
Нонна ГАБИЛАЯ |
|
