|
ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ МАРШАК |
|
Дом, который много, много лет назад построил Самуил Яковлевич Маршак, знают и любят бабушки и дедушки, мамы и папы, мальчики и девочки. Бегут годы, но по-прежнему веселы и молоды обитатели этого дома. Каждый входящий открывает для себя новые строки, новых друзей, новые страны. Герои маршаковского дома любимы всеми. И Мистер Твистер, и Ванька-Встанька, и Робин-Бобин и многие другие стали неотъемлемой частью наших детских воспоминаний.
Самуил Яковлевич родился 23 октября 1887 года в городе Воронеже. Отец – Яков Миронович Маршак работал на разных мелких заводиках (скорее, их можно была назвать кустарными). Умный, одаренный человек, он постоянно над собой работал (самоучкой постиг основы химии, непрестанно занимался различными опытами). В поисках лучшего применения своих сил и знаний, отец с семьей переезжал из города в город, пока, наконец, не устроился в Петербурге. В Острогожске мальчик выдержал экзамены в гимназию на одни пятерки. Стихи сочинять Маршак начал еще до того, как научился писать. Тепло вспоминал Маршак одного из своих гимназических учителей Владимира Теплых, стремившегося привить ученикам любовь к строгому и простому, лишенному вычурности и банальности языку. Так бы и прожил Самуил Яковлевич в маленьком тихом Острогожске до окончания гимназии, если бы не его величество случай. Судьба уготовила ему во время летних каникул в Петербурге судьбоносную встречу. Маршак познакомился с известным критиком Владимиром Стасовым, который в жизни будущего поэта сыграл роль доброго волшебника. Стасов водил его в Музей Академии художеств, приобщая к великому и вечному, на своей даче в 1904 году познакомил с Горьким и Шаляпиным. Когда Горький узнал о слабом здоровье Маршака, тут же предложил ему переехать к его семье в Ялту, где будущему поэту был оказан очень теплый прием. Оставшись в Ялте в одиночестве (в бурный 1905 год), Маршак по собственному признанию, запоем читал Ибсена, Метерлинка, По, Бодлера, русских поэтов-символистов. Разобраться в новых литературных течениях было нелегко, но они не поколебали той основы, которую прочно заложили в сознание Маршака Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет, Толстой и Чехов, Шекспир и Сервантес.
Страх быть арестованным гонит Маршака из Ялты в Питер. Но там вновь ему одиноко и неуютно: умер Стасов, Горький – за границей. Дорогу в литературу пришлось пробивать самому. Это было очень нелегко, если учитывать каким взрывным, неспокойным и страшным было время первой русской революции… Самым теплым воспоминанием тех времен были встречи с Александром Блоком. С первой встречи Блок поразил Маршака своей необычной – открытой и бесстрашной – правдивостью и, порой, трагической серьезностью. Все слова его были продуманны и точны, движения и жесты – чуждые суеты. В те времена Блока можно было часто встретить одинокого шагающим по прямым улицам и проспектам Петербурга, и сам он казался воплощением этого бессонного города. В одном из своих стихотворений Маршак писал, невольно мысленно переплетая образ Города с образом великого поэта-символиста: «Давно стихами говорит Нева, / Страницей Гоголя ложится Невский. / Весь Летний сад – Онегина глава, / О Блоке вспоминают острова, / А по Разъезжей бродит Достоевский…»
В 1912 году Маршак едет учиться в Англию. В Лондоне поступает на факультет искусств (по-нашему – филологический). На факультете основательно изучали английский язык, его историю, историю литературы. Много времени уделялось Шекспиру. Но особенно подружила Маршака с английской литературой университетская библиотека. В ее комнатах, откуда открывался вид на Темзу, впервые познакомился с тем, что впоследствии много переводил: сонетами Шекспира, Китса, Киплинга. А еще набрел он в этой библиотеке на замечательный детский английский фольклор (вот где истоки его изумительных детских стихотворений!), полный причудливого юмора. Воссоздать на русском языке эти трудно поддающиеся переводу классические стихи, песенки и прибаутки Маршаку помогло его давнее знакомство с русским фольклором.
В Англии литературных заработков не хватало на жизнь, жить приходилось в самых демократических районах Лондона, и только под конец удалось поселиться поблизости от Британского музея, где жило много таких же студентов-иностранцев. Летом все вместе совершали пешие прогулки по стране, исходили пешком два южных графства – Девоншир и Корнуолл. Во время одной из прогулок Маршак познакомился с очень интересной лесной школой в Уэльсе, с ее учителями и воспитанниками. Как результат – написанная Маршаком «Школа простой жизни». Интерес к детям у Маршака возник задолго до того, как он стал писать детские книжки. Бывая в петербургских начальных школах и приютах, любил придумывать для ребят фантастические и забавные истории, с увлечением принимал участие в их играх. Затем последовало участие в благотворительных акциях для ребят-беженцев. А уже в 1920 году в Краснодаре (куда семья Маршака переехала в 1917 году) был создан один из первых в России театров для детей, который скоро вырос в целый «Детский городок» со своей школой, детским садом, библиотекой, мастерскими. Пьесы для театра писали Маршак и поэтесса Васильева-Дмитриева. Это и стало началом поэзии Маршака для детей, которой со временем уделял так много в своем творчестве. Оглядываясь назад, видишь, как с каждым годом поэта захватывала работа с детьми и для детей. Особую роль в развитии детской литературы сыграла ленинградская редакция Детгиза (1927-1937 г.г.). Именно здесь выступили со своими первыми книгами Аркадий Гайдар, М.Ильин, В.Бианки, Л.Пантелеев, Д.Хармс, Елена Данько, Алексей Толстой со своими «Приключениями Буратино». Трудно переоценить роль Маршака в организации и работе детского издательства.
Детская литература в досоветские времена, кроме немногих общеизвестных хрестоматийных образов в наследии Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Толстого, Чехова, была объектом приложения по преимуществу дамских сил, совсем в духе того, как об этом безжалостно писал Саша Черный:
Дама сидела на ветке,
Пикала: - милые детки…
Сказки Пушкина, хотя они и не предназначались для детей, Маршак считал наивысшим образцом детской поэзии. Его восхищал лаконизм пушкинских строчек (Туча по небу идет/бочка по морю плывет) где разом, без отрыва пера от бумаги, нарисовано вверху огромное небо, а внизу огромное море. Как часто Маршак цитировал строки из «Сказки о царе Салтане», о выходе из бочки младенца-богатыря Гвидона, исполненные веселой энергией, «пружинистостью» действия.
Стих Маршака «работает», усложняясь с возрастом читателя, следуя за ним от простенькой считалки и песенки детского сада, от сказки, которую ребенок постигает на слух в чтении старших, и к открытию им первоначальной радости самостоятельного чтения и освоения – ступенька за ступенькой – все более значительного содержания. Как удивительно солнечна и радостна возникающая из немногих слов картина радуги: «Солнце вешнее с дождем/ строим радугу вдвоем/ семицветный полукруг/ из семи широких дуг/ Нет у солнца и дождя/ ни единого гвоздя,/ а построили в два счета/ поднебесные врата».
Быстро проносятся один за другим двенадцать месяцев «Круглого года», но они уже предстанут перед подросшим читателем детской поэзии Маршака и зрителем пьесы-сказки «Двенадцать месяцев» в более сложной образной форме. До тех пор еще получат право на свое существование (и бессмертие!) и «Пожар», и «Почта», и «Багаж», и «Рассеянный», и «Цирк», и «Мистер Твистер».
Еще в XVIII веке великий русский историограф Карамзин определил главную задачу детской литературы, обозначив ее названием своего журнала для детей, который стал и первым детским журналом в России. Название звучало как призыв к взрослому человеку: «Детское чтение для сердца и разума». Обратите внимание, для сердца в первую очередь. И это притом, что создавался журнал в самый «разумный» век истории России, когда наука, разум правили бал в умах.
Русские писатели создавали детскую литературу как сердечно выверенную и учительскую, не видя смысла в только лишь развлекательности детского чтения. И она стала заповедным словом в жизни многих поколений в России.
Другой питающий «корневую систему» русской детской литературы источник – это Любовь. «Бог есть любовь» - на этой заповеди держится вся русская литература, в ней нет места ненависти и человеконенавистничеству. Она всегда дышит любовью: любовью к Богу, к человеку, к родине, к природе, семье, матери, «братьям нашим меньшим». Для маленького человека – это вечное и самое надежное убежище на земле. Таким Дом останется для нас всю жизнь, мы лишь расширяем и достраиваем его, - место, куда человек стремится всю свою жизнь, где ему бывает плохо и хорошо, но где его любят и ждут. Такой сформировалась русская детская литература в ХХ веке, в становлении и развитии которой Маршаку по праву принадлежит особое место как автору, критику, редактору детской литературы. Изумительный знаток русского слова, замечательный переводчик, Маршак первым в русской литературе посвятил главную часть своей большой жизни, поэтического таланта именно литературе для детей. И то обстоятельство, что Маршак очень много времени уделял также переводам, говорит о многогранности его таланта.
Удивительная гибкость и счастливая находчивость при воспроизведении средствами русского языка поэтической ткани, принадлежащей другой языковой природе, объясняется прежде всего тем, что Маршак – настоящий поэт, обладающий в полной мере живым творческим отношением к родному слову. Именно поэтому его Бернс кажется нам уже единственно возможным Бернсом на русском языке – как будто другого у нас и не было. Знатоки утверждают, что ни в одной стране мира великий поэт Шотландии не получил такой яркой, талантливой интерпретации. Вряд ли кто-нибудь станет оспаривать, что Мастер, подаривший нам русского Бернса и многие другие образы западной поэтической классики, вправе отстаивать самостоятельную ценность своего вдохновенного, чуждого ремесленнической «точности» подлинного творческого труда. Маршак вошел в поэтический мир шотландского поэта, чтобы раскрыть этом мир для нас в наибольшей полноте и ценности. Но расслышать, почувствовать особую прелесть поэзии народного языка можно только при условии крепких связей с родным. В двустишии «Переводчику» Маршак формулирует строгий завет переводческого дела: «Хорошо, что с чужим языком ты знаком,/ но не будь во вражде со своим языком!» Все, чем занимался в литературе Маршак (критические статьи, работа в Детгизе, его собственная гениальная детская литература, его замечательные переводы), пронизано высочайшим талантом, верностью литературе, любовью к поэзии и людям. Последние свои годы, отягченные не отступавшим от него недугом, он спешил творить, спешил прочесть в кругу друзей новую строфу или страницу, чуждый олимпийского безразличия к мнениям и суждениям окружающих. Жизнелюбец и оптимист, он нуждался в живом сегодняшнем печатном или устном отклике на свою работу. Это придавало ему силы, скрашивало нелегкие дни его вынужденного затворничества.
В статье «Право на взаимность» он напишет: «Искусство ждет и требует любви от своего читателя, зрителя, слушателя. Оно не довольствуется почтительным, но холодным признанием. И это не каприз, не пустая претензия мастеров искусства. Люди, которые вложили в свой труд любовь, имеют право на взаимность. Требовательный мастер вправе ждать самого глубокого и тонкого внимания к своему мастерству».
Оставшись лицом к лицу со старостью, с испытаниями недугов возраста, он переживает повышенное чувство природы: «Возраст один у меня и у лета, / День ото дня понемногу мы стынем». Маршак в своей прощальной лирике яснее и понятнее. Он ищет в ней опоры, достойного примирения с неизбежным, обращаясь в окружающем его мире картин и идей к самому дорогому для него в жизни, как бы ни близка она была к финалу. И хотя он говорит: «Мир умирает каждый раз / с умершим человеком», но он не хочет на этом поставить точку, он хорошо знает, что только человечество в целом есть человек, что на месте выпавшего звена цепь жизни смыкается: «Не погрузится мир без нас / в былое, как в потемки / В нем будет вечное сейчас, / Пока живут потомки».
Те самые потомки, для которых строил свой вечный, свой бессмертный Дом Самуил Яковлевич Маршак.
Маршак умер почти что внезапно, как бы уронив перо на полуслове и сообщив особую знаменательность незадолго до того написанной строфе: «Немало книжек выпущено мною, / Но все они умчались, точно птицы, / И я остался автором одной / Последней, недописанной страницы...»
Но даже без этой недописанной страницы Дом Маршака выдержал испытание временем на прочность. Вот он стоит – светлый, ясный и такой теплый, который никогда не разрушится.
Наталья ГЗИРИШВИЛИ |
|
НАИВНОЕ ОДИНОЧЕСТВО ГЕНИЯ |
|
Сам пришел
Пройдет много лет и художник-самоучка Нико Пиросманашвили или просто Пиросмани, которого назовут одним из лучших мастеров мирового «наивного искусства» и который станет самым известным из грузинских художников двадцатого века, умирая на холодном булыжном полу своей крохотной сырой каморки, в полуподвале под лестничной клеткой, в стареньком доме на Молоканской улице, вспомнит тот далекий день, когда он впервые приехал в Тифлис из родного кахетинского села Мирзаани, чтобы породниться с этим удивительно-сказочным многоликим городом и остаться в его памяти навсегда.
Необычайная картина открылась тогда деревенскому пареньку Нико. Он стоял и смотрел, как ревела своенравная Кура между двух скальных крепостей Нарикала и Метехи, как теснились вдоль кривых узких улочек по склонам гор гуттаперчевые дома, как боролись за пространство многочисленные торговые лавки, полные разнообразных товаров, как суетились клиенты возле кузнечных, ювелирных, гончарных, оружейных, сапожных мастерских, как расторопно двигали своими умелыми пальцами цирюльники, как кричали на всех языках мира извозчики, разносчики мацони и зазывалы возле харчевен и духанов, источающих волнующие ароматы шашлыков, пряностей, фруктов и терпкого вина, как весело играли шарманки и как печально пели дудуки и зурны. И некуда было деться от смеха, болтовни, ругани, восклицаний, скрипа колес, лязга весов и стука молотков, мычания буйволов и ржания лошадей, мелодий бродячих музыкантов и пения муэдзина. Это был незнакомый мир, полный удивительных красок, звуков и запахов. Но именно этот мир станет для него смыслом всей его жизни.
Был тогда и другой Тифлис. С дворцом наместника и Военным собором, с банками и деловыми конторами, театрами и оперой, зеркальными витринами магазинов и чопорной публикой в многочисленных салонах, экипажах и на убранных до блеска мостовых. Но он так и остался чужд Пиросмани. Попадая сюда по стечению обстоятельств, он старался здесь не задерживаться и спешил назад, потому что терялся в роскоши и презирал лицемерие. Он возвращался к себе, на другую сторону Куры, шел к друзьям, таким же простым и бесхитростным, каким был сам, заказывал к ними в харчевне простой и бесхитростный обед и, с наслаждением потягивая хванчкару, слушал простые и бесхитростные слова.
О, это удивительное грузинское застолье! Когда нет за столом ни бедных, ни богатых, когда все равны, преломившие хлеб и отпившие глоток вина. Когда радуется душа и отчаянная любовь вокруг, куда ни глянь, - в глазах, жестах и словах сотрапезников, доброй улыбке духанщика, в плавных танцах озорных кинто, гордых осанках и открытых лицах карачохели и задумчивом взгляде старого шарманщика. И когда тамада, царски восседающий во главе стола, время от времени сотрясает пространство тостами, услаждающими сердце.
Около ста пятидесяти трактиров, более четырехсот духанов и винных погребков было открыто в Тифлисе. И не было среди них похожих – «Загляни, дорогой», «Сам пришел», «Сухой не уезжай», «Войди и посмотри»… В них текла своя, ни на что не похожая жизнь, обессмертить которую и суждено было Нико Пиросмани – для одних «маляру», для других «рисовальщику вывесок», а для третьих «гению-самоучке».
Цветы для Маргариты
И подумает Пиросмани: странно не помнить, когда ты родился и сколько тебе лет. Может пятьдесят пять, может больше. Но только какое это имеет значение теперь, когда жизнь прожита. Хороша она была или плоха, тоже не важно. Важно, что в жизни он никогда не терял своего достоинства и не был ни для кого обузой. Правда, он так и не смог вырваться из бедности и нищеты, но зато всегда оставался свободным и независимым человеком, свободным в своем искусстве. А если так, то такой жизнью можно гордиться.
И увидит Нико картины прошлого.
Вот его деревня Мирзаани. Отец Аслан возится в винограднике, мама Текле собирает ягоды с тутового дерева, а сестры Мариам и Пепуца, брат Георгий играют вместе с ним в свои детские игры. А вот он уже постарше и живет в имении Калантаровых в селе Шулавери, куда его семья по нужде перебралась, продав за бесценок все свое хозяйство. И уже нет в живых его отца и матери, нет в живых его брата Георгия и сестры Мариам, а сестра Пепуца вернулась в родное село и прижилась у родственников. Не так ли постепенно к человеку подкрадывается одиночество? И хотя Калантаровы, типичные тифлисские армяне, никогда не обделяли Нико ни лаской, ни любовью, все же они не могли заменить ему родных.
Вот Нико уже молодой человек, пишущий любовное письмо к Элисабед Ханкаламовой, младшей сестре Калантаровых, предлагая ей руку и сердце, - к женщине с ребенком, на десять лет старше него, к женщине, привязанной к нему, как к сыну. Никто не принял всерьез тогда это нелепое письмо, кроме самого автора, которого справедливо посчитали человеком не от мира сего. И сейчас, оглядываясь назад, Нико с грустью поймет, как мало было в его жизни женщин, которых он по-настоящему любил. Элисабед да француженка Маргарита, певица и танцовщица из кафешантана. Все, пожалуй. В день рождения Маргариты он отправил ей в подарок несколько повозок с цветами, завалив ими улицу перед ее домом и всполошив весь город. А потом написал одну из своих лучших картин «Актриса Маргарита».
Вот Нико тормозной кондуктор на железной дороге, куда он устроился после того, как лопнула его затея с организацией на Вельяминовской улице мастерской по оформлению недорогих вывесок. Он стоит на площадке товарного вагона, страдая от холода и изнемогая от усталости, с мечтой о чашке горячего молока и лепешке хлеба.
Вот он торгует сыром и мацони на окраине города, преодолевая ломоту в спине и ногах от многочасового стояния за импровизированным прилавком прямо под открытым небом. Но приходят к нему за покупками все больше бедные люди, прослышав о его щедрости, доброте и чистосердечии, которым он не отказывает давать товар в долг. И предприятие его разоряется.
Нет, не сразу Нико увидит себя прирожденным художником, не сразу поймет, что натянутый на подрамник холст есть начало и конец его судьбы. А поймет, а увидит, - так руки сами потянутся к кистям и краскам. И тогда на вывесках и стенах питейных заведений, на картоне, железе и черных клеенках будут рождаться настоящие шедевры живописи.
Черная клеенка
Именно в доме Калантаровых Нико пристрастился к рисованию. Он с увлечением рисовал часами, изображая все то, что видел вокруг себя – людей, животных, птиц, горы, деревья. Он рисовал целые исторические сцены, эпизоды из легенд и сказок. К картинам прилагались незатейливые надписи – «Деревенский двор, где бродят козел, петух и курица», «Сестра доит корову», «На лугу пасется стадо, охраняемое пастухом», «Гости слушают тамаду». Он рисовал на бумаге, на стенах, на окнах, на земле, на жести, на картоне, на дереве. Он забирался на крышу дома и на кровле рисовал все, что видел вокруг себя – реку Куру, святую гору Мтацминду, крепость Нарикала, церкви, синагоги и мечети. Он был одержим рисованием, как будто сам господь бог водил его рукой. С возрастом его страсть к рисованию еще более усилилась. Он почти силой затаскивал соседей в дом и принимался их рисовать. Свои рисунки он великодушно раздаривал всем, кому они нравились, и садился рисовать снова. Его никто не учил рисовать. Однако он часто наблюдал за работой странствующих художников, которые расписывали вывески лавок и кабачков-«духанов». Как проста, как чиста и наивна была их живопись, какую добрую улыбку вызывала она в сердце. Именно эти вывески (а позже вывески, которыми он любовался в Тифлисе) и сформировали его живописный язык. Они приучили его работать точно и лаконично, обходится для выражения мысли минимальными изобразительными средствами. Рисовал он, в основном, по воображению, представлению или по памяти. Он не делал эскизов, и ему была не знакома расхожая болезнь многих художников – боязнь чистого холста. Получая очередной заказ, он садился и, не раздумывая, одним движением кисти выводил законченную деталь будущего рисунка. Поражала быстрота, с которой он писал свои картины. Не успевал духанщик разлить вино, а у Нико вывеска была уже готова. Однажды за день он написал сразу две картины – «Кутеж с шарманщиком Датико Земель» и «Портрет Александра Гаранова». Замечательную работу «Мальчик-кинто» он исполнил за полчаса. Всего около двух тысяч полотен оставил после себя Пиросмани, но сохранилось, к сожалению, лишь около двухсот из них.
Использовать в качестве холста черную клеенку додумался сам Нико. Это была не та клеенка, которой в трактирах накрывали столы. Это была клеенка на парусиновой основе, изготовленная для технических нужд фабричным способом, – черная, матовая, с пупырчатой или испещренной бороздками поверхностью. Она была близка по химическому составу к масляным краскам и потому отлично сохраняла живопись. Черная клеенка подсказала Нико и своеобразную манеру письма «навыворот», то есть не темным по светлому, как было принято, а наоборот.
Так Пиросмани, сам того не желая, пошатнул традиционную технологию живописи.
Близкие поражались его магической властью над этими кусками черной клеенки, когда из небытия, ниоткуда вдруг возникали портреты и фигуры людей, животные и звери, предметы и целые панорамы празднеств и героических сражений. К тому же в работах Пиросмани нечто такое, что сразу брало за душу и не отпускало уже никогда. «Странная атмосфера наполняла его картины, - напишет исследователь творчества художника Эраст Кузнецов, - тревожная, томительная атмосфера ожидания, напряженности и сумеречной недосказанности. И пиршества его не только торжественны, но и печальны. Каждый стол с пирующими – как лодка среди бушующих волн моря житейского, как маленький ковчег, соединивший недолговечное братство людей. Люди застыли и смотрят на нас: в их иконописных – серьезных и грустных – глазах удивление и вопрос. Они подняли руки со стаканами и замерли, и замолчали, и бесконечно долго тянется их ожидание. Будто они к чему-то прислушиваются или чего-то ждут. Грозы? Землетрясения? Потопа? Страшного суда? Так, словно вмести с ними жил в смутном ожидании и сам Пиросманашвили, не предвидевший свой горестный конец, но предчувствовавший неотвратимость его приближения».
За деньги не рисую
Утром Нико приходил в духан и спрашивал: ну что вам сегодня нарисовать? Потом садился в углу, подальше от посетителей, и принимался за работу. Он рисовал в основном за еду – не за деньги. Иногда за свой труд он просил налить ему немного водки или вина. Бывало, хозяин грубо вмешивался в его творчество советами и подсказками, которые Нико, как правило, учитывал и тут же делал исправления. Но делал он исправления эти так, что они в итоге ни в коей мере не портили работ художника.
Заказчиками Пиросмани были хозяева закусочных, пивных, булочных, столовых, кофеен, но главных образом – духанов. Его так и называли «духанный живописец». Когда надо было срочно найти Нико – шли по духанам.
Пиросмани много пил, это правда. Но и рисовал много. Рисовал и пил. Пил и рисовал. Его собутыльниками были мелкие торговцы и ремесленники, служащие и рабочие. Часто он пил ночами напролет. Ему некуда было спешить. У него не было своего дома, не было любимой женщины, а ночевал он или на вокзале или прямо в духанах, где хозяева отводили ему закуток. Да Нико и не нужен был свой дом. Пять лет он прожил у своего друга духанщика Бего Яксиева, для которого написал немало картин. Бего не платил ему, а кормил и поил, покупал ему одежду, водил в баню. Время от времени Нико пропадал из Тифлиса, но всегда возвращался и шел в духан. Он не был приспособлен к жизни, он жил одним днем, не задумываясь о будущем, жил больше чувством, чем рассудком, оставаясь внутри себя глубоко несчастным и одиноким человеком. Его вспоминают в рваном пиджаке, без рубашки, в худых башмаках. Но даже свои лохмотья он старался носить с достоинством, ничем не подчеркивая своей бедности. И часто напевал одни и те же строки: этот мир с тобой не дружен, в этом мире ты не нужен…
Где твоя могила?
Мы можем представить себе жизнь художника, который, пытаясь найти причину разлаженности и неустойчивости человеческого бытия, заставил миллионы почитателей своего таланта смотреть на мир глазами наивного ребенка. (О, этот всепонимающий грустный взгляд людей и животных!) Мы можем представить себе жизнь человека, которому не суждено было обрести тихого человеческого счастья. Но мы не сможем понять, почему так одинок был Нико Пиросмани, почему так и не смог устроить свою жизнь, почему он был так несчастен. Гении рождаются, живут и умирают по своим, ведомым только им законам.
Слава придет к Нико Пиросмани на закате жизни, и не будет иметь к нему никакого отношения. Точнее, его слава будет жить сама по себе, как бы параллельно с ним. Потому что она не принесет ему богатства и не изменит ничего в его жизни. Только иногда ему будут бросать вслед горькое: подумаешь знаменитость, пусть благодарит за то, что его кормят!
Художника «откроют» братья Зданевичи. Они приобретут несколько картин Пиросмани и возвестят о нем мир. Меценаты и поклонники кинутся скупать работы Нико. Все чаще и чаще будут устраиваться выставки его картин, о нем заговорят в богатых салонах и мастерских, его имя замелькает на страницах газет. Одни будут возносит Нико Пиросманашвили до небес, другие ругать, не стесняясь в выражениях. Сам же Нико про себя будет говорить так: ну какой я художник, да еще – известный! Работаю по винным погребам, мажу стены разными картинками и за это получаю стакан вина и тарелку харчо. Причем тут высокое искусство!
И будет продолжать пить, продолжать нищенствовать и писать, писать свои необыкновенные картины.
Он умрет 7 апреля 1918 года в городской больнице и рядом с ним не будет ни одного родного, ни одного знакомого человека. Дежурный врач не сможет выяснить ни имени больного, ни его вероисповедания. Нико Пиросманашвили, как «мужчину неизвестного звания, бедняка, на вид лет шестидесяти» похоронят без отпевания в дальнем углу Кукийского кладбища, отведенном для бездомных бродяг и нищих. Пройдет время, и о художнике вспомнят. И захотят найти его останки. Но не найдут. И пройдет еще много лет, и объявится некто, который возьмется показать место захоронения Пиросмани.
Могилу вскроют, но женским окажется скелет.
Ника КВИЖИНАДЗЕ
|
|
|
ФЕНОМЕН ВЕЛИКОЙ СКРИПАЧКИ |
|
Карен Акопян – доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Российского института культурологии, выпускник Тбилисской консерватории им. В.Сараджишвили
Уход из жизни яркой, неординарной личности всегда огромная потеря не только для близких, но и для всего общества. Смерть выдающегося музыканта – утрата для всей культуры. Можно говорить о происходящем сегодня на наших глазах завершении особой, необычайно содержательной, богатой на имена и музыкальные события эпохи в развитии скрипичного исполнительства, которую создавали своим талантом, удивительной трудоспособностью, преданностью искусству представители союзных республик, а по сути, свободные граждане мира музыки. Одним из наиболее ярких творцов этой эпохи, без всякого сомнения, была Маринэ Яшвили.
В послевоенные годы концертная афиша страны пополнилась именами целой плеяды великолепных скрипачей, которых можно рассматривать как наследников славы российской скрипичной школы. Они вскоре стали известны во многих странах мира. Не затеряться в этом звездном окружении было трудно, однако Маринэ Луарсабовне удалось это сделать с огромным успехом. Это блестящие профессионалы, а самое главное – яркие индивидуальности, самобытные музыканты, благодаря усилиям которых искусство скрипичной игры, самыми отличительными чертами которого были романтическая одухотворенность и искренность выражаемых чувств, достигло своей зрелости. Ни в коем случае не умаляя заслуг современных исполнителей, вполне обоснованно говорить о том, что сейчас так уже не играют. Можно, конечно, сказать и по-иному: сейчас играют уже не так. И это вполне естественно, поскольку ни музыкальная жизнь в частности, ни общественная жизнь в целом не стоят на месте.
Начав самостоятельные выступления в 9-летнем возрасте, М.Яшвили дебютировала на сцене Малого зала Тбилисского театра им. Ш.Руставели с концертом Ш.Берио. Руководил оркестром в тот вечер знаменитый советский дирижер Александр Гаук. Особая страница в биографии скрипачки – выступления во время Великой Отечественной войны в военных госпиталях, за что в 1945 году 13-летняя девочка была награждена медалью «За оборону Кавказа». С участия в международных конкурсах им. Яна Кубелика (Прага, 1949), им. Генрика Венявского (Познань, 1952), им. Королевы Елизаветы (Брюссель, 1955), лауреатом которых стала молодая исполнительница, началась ее деятельность в качестве гастролирующего музыканта.
За шесть десятилетий М.Яшвили объехала с концертами множество городов Грузии, Советского Союза, а позже – России, выступала в Италии, Англии, Германии, Франции, Голландии, Швеции, Чехии, Израиле, Турции, Южной Америке. Ее партнерами в разных странах были всемирно известные дирижеры Роберто Бенци, Курт Мазур, Франц Андрэ, Евгений Светланов, Геннадий Рождественский, Эрик Клас, Джансуг Кахидзе... Репертуар М.Яшвили включал в себя практически все наиболее значимые сочинения, когда-либо написанные для скрипки. При этом немалое внимание исполнительница уделяла музыке грузинских композиторов А.Мачавариани, О.Тактакишвили, М.Парцхаладзе.
Обучение на скрипке Маринэ начала с 6 лет у своего отца, профессора Тбилисской государственной консерватории, заслуженного деятеля искусств Грузинской ССР Луарсаба Сеитовича Яшвили. Кстати сказать, вслед за старшей скрипку выбрали своей профессией и две младшие сестры – Ирина и Нана, которые со временем выросли в прекрасных профессионалов. Для Наны ее победа на конкурсе им. Жака Тибо в Париже (1967) стала началом успешной концертной деятельности. Когда Маринэ, Ирина и Нана, исполняя сложнейшие произведения, выступали в совместном концерте, особо сильное впечатление на слушателей производило то, что эти великолепные скрипачки – сестры и что основами скрипичного мастерства все они овладевали под руководством отца.
Окончив музыкальную школу им. З.Палиашвили в Тбилиси, Маринэ продолжила учебу в Московской консерватории в классе профессора К.Мостраса, а в 1957 под его руководством закончила аспирантуру. В том же году в Московской консерватории началась педагогическая деятельность М.Яшвили. Вернувшись в 1966-м в Тбилиси, она до 1974 года преподавала в Тбилисской консерватории. В 1967-м вместе с мужем, известным скрипачом Игорем Политковским, стала основательницей и руководителем Камерного оркестра Грузии, который со временем вырос в высокопрофессиональный коллектив.
Особое место в исполнительской деятельности М.Яшвили занимало участие в камерных ансамблях. Еще в годы учебы совместно с пианисткой Л.Рощиной и виолончелисткой Т.Прийменко (ныне профессора Московской консерватории) она организовала фортепианное трио. За 10 лет этот камерный коллектив дал множество концертов, программы которых отличались содержательностью и разнообразием. Маринэ Яшвили исполняла камерные произведения в ансамблях с Игорем Ойстрахом, Михаилом Воскресенским, Наумом Штаркманом, Натальей Шаховской, Важа Чачава, Эдуардом Грачом...
В 1975-1979 гг. Маринэ Луарсабовна работала профессором Академии искусств в г. Нови-Сад (Югославия), а в 1980-м вернулась в Московскую консерваторию, с которой уже не расставалась до последних дней. Она заведовала одной из скрипичных кафедр, была профессором кафедр, работавших под руководством профессоров Э.Грача и С.Кравченко. Интересно отметить, что именно Маринэ Яшвили выдвинула идею организации систематических выступлений консерваторских профессоров в сопровождении студенческого оркестра Московской консерватории, на которых в ее исполнении прозвучали скрипичные концерты Бетховена, Чайковского, Мендельсона, Бруха, Брамса.
За долгие годы педагогической деятельности М.Яшвили проводила мастер-классы в Швеции, Югославии, Швейцарии, Франции, Испании, Польше, Германии, в ее консерваторском классе был подготовлен ряд лауреатов международных конкурсов, она воспитала множество прекрасных скрипачей, которые в настоящее время выступают как камерные исполнители, работают педагогами, занимают должности концертмейстеров в крупных европейских оркестрах.
Высокий педагогический и исполнительский авторитет М.Яшвили подтверждался тем, что ее неоднократно приглашали на самые престижные международные и российские скрипичные конкурсы в качестве члена и председателя жюри.
Признание заслуг скрипачки нашло свое выражение в присвоении ей звания народной артистки Грузии (1967), лауреата Государственной премии Грузинской ССР им. З.Палиашвили (1978) и Государственной премии им. Шота Руставели (2003), а также в награждении Орденом Чести (1996). В том же году она была удостоена звания «Заслуженный деятель польской культуры». В 1997 г. М.Яшвили была отмечена званием заслуженной артистки РФ.
Слова не в силах передать все своеобразие, очарование, блеск, тонкость, глубину музыки, рождавшейся из скрипки М.Яшвили. Приведенными характеристиками никак не могут быть исчерпаны те самые высокие оценки, которых удостаивалась бы игра великолепного музыканта. Теперь, увы, нам придется довольствоваться оставшимися записями, которых, к глубокому сожалению, не так много, как хотелось бы. Но, безусловно, благодарная память и учеников Маринэ Луарсабовны, и восхищенных ее игрой слушателей и очарованных личным общением почитателей ее искрящегося таланта долгие годы будет хранить воспоминания о ее концертах, ее уроках, о встречах с ней.
Феномен Маринэ Яшвили, как и феномен любого щедро одаренного и, главное, сумевшего реализовать свои таланты человека, уникален. Образ великой скрипачки, прекрасного музыканта и очаровательной женщины Маринэ Яшвили входит в богатую и разнообразную галерею образов выдающихся представительниц грузинской культуры.
Карен АКОПЯН |
|
- Кого хоронят?
- Волшебника.
Диалог на улице
Слово вырвалось само собой, но я не стала его исправлять, а встречная женщина не переспросила. Поглядела на меня, на тихую очередь в театр с портретом у входа – и, видимо, поняла. День был туманным, печальным; провожали Петра Фоменко.
13-е число оказалось для него знаковым.
13 июля ему исполнилось 80 лет. Справлять юбилей он не стал – не любил подобных торжеств, да и был весьма нездоров. Решили отмечать осенью, даже дату назначили – 4 сентября; «фоменки» готовились к капустнику. Но 9 августа стало для него роковым, а 13-го с ним прощались в Новом здании его Мастерской, при великом (неожиданном в эту летнюю пору) стечении народа. В те же дни к нему присоединился Петр Капица, и два Петра, два столпа культуры, отправились туда вместе.
Похороны прошли без сутолоки, без пафоса и истерик, без всякой официозности. Многое могли сказать этот поток людей на три с лишним часа, их проход через сцену в особом, неспешном ритме и зрительный зал, где друзья, коллеги и театралы (иные слетелись из отпусков) заполнили весь партер, стояли тесно по стенам. В воздухе витало настроение значительной и личной потери. Его почитали, конечно, но любили не как далекую звезду, не как кумира, а нежно, с улыбкой и восхищением: Фома…
Дух театра и гений его, как сказано в песне Юлия Кима.
Последние 20 лет были для него счастьем – свой театральный дом, Мастерская Петра Фоменко; своя семья из выращенных, выпестованных им «фоменок»; любимейший театр Москвы. Череда удивительных спектаклей, где он, ни разу не повторившись, вел свою линию, свою программу: театр, легко и властно сплавленный с жизнью; непостижимая смелость решений при прочном фундаменте классики; мощный диктат режиссера – при культе автора и актера. Впрочем, это было в нем всегда, изначально, но теперь, в Мастерской, очертило лицо театра. А до того театральная судьба его была странной, жестокой и прихотливой и будто испытывала его на прочность. Стоит вспомнить, пожалуй, вехи этой судьбы – ведь последний, счастливый ее период словно оттеснил остальное.
Вспомнить, как у молодого, брызжущего талантом человека с тремя образованиями (музыкальное, филологическое, театральное) начались его странствия по городам и театрам. Как ярко он засветился в Москве 60-х, будь то «Король Матиуш I» в Центральном детском театре с фирменным фоменковским сочетанием горечи и игры или остро гротескная «Смерть Тарелкина» в театре им. Маяковского, после чего начались, по слову Фоменко, мытарства – запреты спектаклей, репутация опасного режиссера. Репутация подтвердилась в Ленинграде, где не дошла до премьеры взрывная «Новая Мистерия-Буфф». В начале 70-х он укрылся (как многие русские до него) в Грузии и поставил два спектакля в Тбилиси, в Грибоедовском театре – в юбилейном альбоме к 160-летию грибоедовцев это отражено.
Тбилиси – удивительный город. Он вооружил меня другим воздухом, другим ритмом, - вспоминал Фоменко. И надеялся: Я уверен, что какой-то особый дух никогда из Тбилиси не искоренится…
В 70-е он обрел, казалось, свой театральный дом в Ленинграде, в театре Комедии, словно наследуя Акимову. Ставил много, разнообразно, но не удержался и с начала 80-х вернулся – теперь уже навсегда – в Москву. И началось его московское восхождение…
Он выпустил ряд спектаклей, ставших театральной классикой – «Плоды просвещения» в театре им. Маяковского, «Без вины виноватые» и «Пиковая дама» у вахтанговцев и другое, решая с видимой легкостью вечную проблему театра: как, не жертвуя ни толикой мастерства, «не отступаясь от лица», быть понятым и принятым всеми – труппой, коллегами, критикой, публикой? Придя «на раз» в другие театры, он не только ставил спектакли, но делал как бы прививку зрелости актерам – Олегу Меньшикову в «Калигуле», Константину Райкину в «Великолепном рогоносце», высвобождая их творческий потенциал, энергетику, их актерский масштаб.
С 80-х годов Фоменко – прежде всего педагог. Он ставил в ГИТИСе со студентами классику, пролагая им (и себе) путь далее к Пушкину и Островскому. Он приготовил театру целую плеяду режиссеров, из которых достаточно назвать только трех – Сергей Женовач, Иван Поповски, Миндаугас Карбаускис, - а их много больше. Выпустив в начале 90-х свой знаменитый актерско-режиссерский курс, он получил, наконец, право на свой московский театр – и родилась Мастерская, до поры неустроенная, бездомная, с конца 90-х обживающая подвал и только в 2008 году получившая Новое здание возле долгостроя Москва-Сити.
Вот так, с 1993 года, и длилось «семейное счастие» этой дивной компании, спаянной какими-то особыми, более чем родственными узами, не исключавшими, впрочем, открытость новым впечатлениям и новым людям. Фоменко не был единоличником; в Мастерской ставили спектакли и ученики его, и близкий по духу и природе своей режиссер и педагог Евгений Каменькович. Щедрым и безбоязненным жестом Фоменко предоставил большую сцену «Эрмитажу» Михаила Левитина, чей театр подвергается реконструкции. Раньше других ощутивший острую потребность в молодежи, Фоменко и пополнял ею труппу, и приваживал к театру стажеров, и два стажерских спектакля – «Сказка Арденнского леса» и «Русский человек на рандеву» - полноправно вошли в репертуар Мастерской. Идет, как говорится в науке, энергетический контакт поколений.
В режиссерском активе Фоменко за всю его жизнь – более шестидесяти спектаклей в России и за рубежом; из них – полтора десятка в Мастерской. Но надо сказать и о другой его ипостаси, помимо сцены, - об экране, телевидении и кино.
На ТВ: черно-белые, тонким пером набросанные семейные саги Толстого – и зрелищная мощь, богатство пушкинских историй («Выстрел», «Метель», «Гробовщик»). В кино: сага о войне, суровая и человечная – «На всю оставшуюся жизнь», и легкая, внутренне поэтичная «Почти смешная история». Привычная уже формула – «такой разный Фоменко» - всегда была справедлива и подтверждалась каждой его работой.
Чем будем удивлять? - великий театральный вопрос. Фома удивлял постоянно; предвидеть, что он сделает завтра, было попросту невозможно. Пушкинский «Триптих», где явлены были три стиля, три типа театра – и «Одна абсолютно счастливая деревня», где театральность лишь обрамляет земную и горестную историю. Постановка эпоса, как драмы, - «Война и мир», и перевод драмы в эпос – в подробной и долгой «Бесприданнице». И так далее – контрастам тут несть числа. А явленный нам недавно на телеэкране мэтр, не удостаивая выглядеть таковым, пел песни и рассказывал байки, нимало не заботясь об имидже и удивляя несведущих тем, какой в нем был спрятан актер.
А что, собственно, удивляться, коль скоро он – дух театра, в чем в день прощания все могли убедиться? Над сценой на большом экране в стиле слайд-шоу сменялись портреты Фомы, снятые, видимо, скрытой камерой, по большей части на репетициях. В каждом – свой нрав и своя история, и пластика, мимика, темперамент его владельца. Лукавый и мудрый, угрюмый и вдохновенный, король и шут – старый мастер, живой настолько, что это не вязалось с печальной церемонией, оттеняло ее, переводило в какую-то иную тональность, не минора и не мажора, а чего-то особого, разом. И горечь не могла снять ощущения счастья, парадоксально соседствуя с ним – счастья от того, что мы знали его, что след его не сотрется.
Что он был – Мастер, Волшебник, Учитель.
Татьяна ШАХ-АЗИЗОВА |
|
