| TRUST СТРАСТИ |
|
Особенно с теми, чьи стихи вы полюбили. Прекрасные стихи – это самостоятельная субстанция, и они, как известно, всегда больше, лучше и умнее автора. Они делают нас свободными, прощают и милуют, как великодушный король несправедливого осужденного, отпускают грехи и выводят на вольную волю из душной темницы. А автор не лучше и не умнее своих стихов, он обычно другой, совсем другой. И потом – «все они поэты», да не все – «красавцы»... Но если вам выпало-таки познакомиться с любимым поэтом, это значит, что вы в любом случае не останетесь в выигрыше. Познакомившись, вы либо разочаруетесь, либо влюбитесь. И то, и другое непоправимо. Александр Кабанов не разочаровывает. Если представить, что поэзия – (да простит мне добрый читатель незамысловатое сравнение!) море, то Кабанов – это одновременно мореход и корабел, капитан и юнга, пират и спасатель, сам себе море и сам себе корабль... Он пишет только так, как он, и за ним уже давно выстроилась длинная очередь подражателей. Для Кабанова в языке и поэтике словно бы нет аксиом, а если они и есть, то он их подтверждает, пытаясь опровергнуть. Отсюда – эта невероятная свежесть, настоящее волнение, смущающее душу и тело... А еще – надежность. Стихи Кабанова сделаны так сильно, сбиты так крепко, что развалить их, пожалуй, невозможно. Нам остается только отдаться, довериться. «Trust страсти», как просил и советовал Андрей Вознесенский. И – если акт доверия состоялся, и вы – в его лодке, тут-то и начнется самое интересное. Поэтому – всем спокойно. И добро пожаловать в шторм. А там – по морю аки по суху... ...И все-таки – никогда не знакомьтесь с поэтами. Любите их на расстоянии. Так безопаснее. - Саша, зачем человеку читать стихи? - Та-а-ак, начали со вселенских вопросов... - Вы легко можете отшутиться. - Это Кенжеев может легко отшутиться, у него большой опыт давать ответы на вселенские вопросы. В отличие от меня... Давай возьмем изначально, что стихи читать надо. Примеримся к этой аксиоме и посмотрим, что получится. Есть надо? Надо. А музыку слушать надо? И тут аксиома начинает трещать по швам. Современный человек вполне обходится без стихов, потому что появилось очень много других удовольствий. К примеру, интернет, где человек может говорить от первого лица, проявить себя, каким-то образом влиять на других людей, с кем-то дружить, кого-то ненавидеть... Вопрос, наверное, надо поставить так: нужно ли конкретному человеку читать стихи? Но тот, кто их читает, такими вопросами не задается. - Как начали читать вы? - Как это обычно бывает, мама в детстве мне читала детские стихи. Но я из тех людей, для кого чтение стихов – это и духовная (пафос, но это так), и физиологическая потребность. Хотя я могу месяцами стихи не читать. - Никакие? - Никакие, абсолютно. Но здесь уже влияет профессия – когда ты занимаешься журналом, и идет поток какой-то рифмованной и нерифмованной продукции, ты начинаешь читать стихи не ради удовольствия, а по работе... - Читаете внимательно или по диагонали? - Этим делом я занимаюсь с шести лет и могу очень быстро и легко понять, насколько это стихи или не стихи. Чаще всего, это не стихи или обычные, нормальные стихи. Не открытие. Было бы странно, если бы открытия встречались через раз. - А как часто они встречаются? - Сейчас, когда мне 43, все реже и реже. Но это уже проблема человека, который отягощен поэзией. Свои произведения присылают сотни авторов, и в этом огромном потоке ты выбираешь, скажем, из сотни – одного. - Сегодня в русской поэзии расцвет или упадок? Мнения самые разные... - Я уже не раз говорил, что сейчас – бриллиантовый век русской поэзии. Я склонен к оптимизму, не потому, что я такой оптимистичный человек, и не потому, что мне так уж хочется видеть себя среди бриллиантов мерцающим, как равный... - А разве это не так? - Ну, тебе виднее. - Правильно. - Читателям и критикам, живущим в данном отрезке времени, сложно оценить происходящее, находясь внутри процесса. Они имеют дело с живыми людьми. Я считаю, что можно назвать 20-30 поэтов, как сейчас модно выражаться, первого ряда. А сравнивать их с поэтами Серебряного века – это все равно что мальчикам пиписьками мериться. Нельзя сравнивать, например, Льва Лосева и Владислава Ходасевича. Если упереться рогом, можно, конечно, и сравнить. Но поэты велики по-своему. - Но ведь в каждый период – будь то Золотой или Серебряный века – были очевидные лидеры. - Они и сейчас очевидны. Вернемся к интернету. Сейчас молодой автор может публиковать свои стихи, невзирая на оценку экспертов, и собрать аудиторию гораздо большую, чем толстый журнал. Появились совершенно иные способы лоббирования собственных текстов. За небольшие деньги можно издать книгу, поставить ее в магазинах, и она может иметь успех. На протяжении десятков лет для молодого автора была система координат для входа в литературное сообщество: главным условием было, чтобы стихи были хорошие, потом следовала некоторая процедура инициации. Сейчас все эти вещи отсутствуют, критики, культуртрегеры, редактора журналов и поэты находятся в некоторой растерянности. Потому что интернет, помимо того, что он – орудие продвижения стихов вне литературной среды, еще и сглаживает иерархию – вершины есть, но они не столь заметны. Например, человек в интернете пишет прекрасные стихи. Тут же в сети у него возникают подражатели, у этих подражателей появляется своя армия подражателей, которые не догадываются о первоисточнике. - И все забыли, кто первым обработал делянку. - А он где-то есть, ему немного обидно, что так происходит... Печаль не в том, что непонятно, кто изобрел велосипед и кто первую лампочку зажег. Просто раньше, когда существовала иерархия экспертного сообщества, талантливые молодые поэты из разных республик очень быстро брались на заметку, обрабатывались критикой, и было понятно, что мы имеем дело с открытием. И когда поэт публиковался в «Новом мире» или «Знамени» и какой-то солидный критик писал о нем, читатель понимал, что это явление, и оно обозначено определенным образом. Тем более что тиражи были миллионные. А сейчас происходит следующее. Возникает некий яркий автор, замечается литературным сообществом. Но что это сообщество может дать? Ну, публикацию в профессиональном журнале, у которого тираж 2-3 тысячи, а не 2-3 миллиона. А у его подражателя аудитория в интернете – 80-100 тысяч человек, он более активен в интернет-жизни, у него больше времени заниматься самопродвижением. - И эпигон обскакал поэта. - Мгновенно. А потом он вполне может предъявлять претензии к основоположнику – ты чего у меня тыришь-то? Такая система. - А как вы начинали? - У меня все происходило и происходит само собой – встречаются хорошие люди, которым интересны мои стихи. В детстве и юности мои стихи публиковались в разных журналах и альманахах – украинских, всесоюзных. Первую в своей жизни поэтическую премию получил в журнале «Парус» - целых 60 рублей. Кстати, у «Паруса» был миллионный тираж. - Вам хотелось публиковаться? - Я был мальчик 13-14 лет, что-то писал и просто посылал. Иногда где-то публиковали, иногда приходили отказы – из «Пионерской правды», например. К университету я пришел уже с большим количеством публикаций. Это была какая-то лирика, я ее сейчас уже и не помню. - Не сохранили? - Да есть где-то. Мама все собирает. А дальше – факультет журналистики в университете, армия. - Вы служили? - Да, два года. Сначала под Питером, потом – полтора года в Германии. - Легко служилось? - Служится вообще нелегко... - Вы были книжным мальчиком или уличным? - Пятьдесят на пятьдесят, наверное. Херсон – город со своими бандитскими районами. Город-порт, город рыбаков, корабелов. Город ссыльных. Коста Хетагуров, например, был туда сослан. Родина футуристов, первые публикации Бурлюка и Крученых были в Херсоне. Там вышли первые сборники футуристов «Дохлая луна», «Затычка», «Молоко кобылиц». Это город смешанного типа. «Банда из Херсона прибыла в Одессу»... Криминальный элемент, конечно, присутствовал. Был двор. И были книжки, которые доставались с огромным трудом. Меня в равной степени воспитывали книги и двор. Были драки – двор на двор. И в то же время сдавали макулатуру, чтобы получить хорошую книжку. Каждый день – обход книжных магазинов в надежде найти что-то интересное. Не было интернета, но были литобъединения, в которых собирались очень интересные люди – Марк Боянжу, Толя Кичинский, который ввел меня в украинскую литературу, привил любовь к украинскому языку... В общем, я рос на срезе украинской культуры в русскоязычном городе. - Если бы вам, двенадцатилетнему, задали вопрос: «Саша, кем ты хочешь стать?» - В 12 лет все было решено. Я понимал, что пишу стихи, и что-то мне подсказывало, что это главное. Но я же параллельно ходил в морскую школу, писал какие-то материалы как журналист, играл в шахматы, занимался вольной борьбой. Мы строили яхты. Была реальная жизнь. У нас не было возможности проводить свою жизнь в онлайне, сидеть в безопасности, придумывать себе какие-то личины и заниматься так называемой духовной интернет-жизнью. Все было по-настоящему. А когда я вернулся из армии, был 1989 год, перестройка... В Киеве заработали какие-то новые литобъединения, университет начал проводить литературные конкурсы. Жизнь стала живее. Пошел самиздат. Ведь украинского самиздата, в отличие от российского, не существовало. В Москве ходили по рукам стихи Бродского, «Метрополь»... В Украине такого не было, и знакомство с творчеством Бродского, например, у меня состоялось в армии. В нашей части была шикарная библиотека – в Херсоне или Киеве я о такой мог только мечтать. Новинки литературы, свежие толстые журналы, на которые в Херсоне можно было подписаться лишь по блату... И как-то, листая «Знамя», я прочитал: «Ночной кораблик негасимый из Александровского сада»... Обычно я читал так: а, туфта, я лучше напишу. А тут – бабах... Мне повезло в том, что с Бродским как поэтом я познакомился, когда уже сам что-то умел, и его влияние на меня пошло по скользящей. Если бы мне эти стихи попались лет в 12... Не знаю, подпал бы я под влияние или нет – тут уже ничего не скажешь. В любом случае – это проверка большим поэтом себя. - Вы не встречались с ним? - Нет. И может быть, это к лучшему. Хотя кто-то из моих киевских друзей был знаком с ним, переписывался, какие-то мои стихи отправлял и даже показывал ответ: «Присылайте еще»... У Бродского сейчас появилось очень много друзей. Так же, как и тех, кто спас мир от Чернобыля. Как и друзей Высоцкого. А когда я прочел Бродского впервые, он был поглощен мною, адсорбирован и остался одним из самых моих любимых поэтов. - А были еще такого рода потрясения? - Пожалуй, нет. В других случаях цепляли какие-то куски, отрывки. Например, много было потрясений от текстов Ходасевича, Мандельштама... Я все это начал читать довольно поздно. Были сборники русской поэзии начала века, изданные при советской власти, но они все были выхолощены. Про акмеистов писали с большой иронией, чуть ли не с пренебрежением. Основной массив представлял собой патриотическую поэзию, стихи про партию и революцию... И – немного загнивающих товарищей типа Ходасевича, Белого, Иванова. И лет в 20 мне пришлось все читать заново и перечитывать... А потом ты уже неумолимо двигаешься дальше и по ходу попадаешь в те или иные поэтические ситуации – встречи с новыми текстами, рукописями, разборами стихов... Все эти моменты возникают по течению жизни сами, ты их не придумываешь. Ты не вычерчиваешь карту своей литературной судьбы, не планируешь встречу, например, с Борисом Чичибабиным – вот, он большой поэт, надо с ним встретиться, приращу-ка эту встречу к своей биографии. Или там – надо каким-то образом в «Новый мир» стихи отправить, это важно. В этом смысле я человек брезгливый и ленивый, и совершать такие действия для меня невозможно. Ну не вяжется это с моей логикой! Я понимаю людей, которые способны на такие поступки, среди них есть хорошие люди. И я не считаю, что это плохие поступки, просто мое естество этого не приемлет... А вообще об этом лучше расспрашивать критиков – они очень четко разложат по полочкам, как должен поступать хороший поэт. - Существует кодекс правил? - Я думаю, что да. Иначе поэты не смотрели бы друг на друга, стоя по углам хмурыми кучками и перебрасываясь какашками. Я стараюсь проскочить мимо... - Тяжела жизнь в литературном сообществе? - Не знаю. Я там не живу. Я вне литературного закулисья. Потому что добрые люди всегда стараются поссорить поэтов, уверяя их, что кто-то хочет откусить у них кусок поэтического пирога. У меня есть друзья. Одни пишут хорошие стихи, а другие стихов не пишут. Мне всегда приятно и гармонично с Цветковым, Кенжеевым, людьми, близкими по мировосприятию. Я не могу думать о том, что получу от этого, напишет ли Цветков предисловие к моей книжке и вырасту ли я из старшего лейтенанта в капитаны? Мы никогда друг к другу с такими просьбами не обращались, потому что дружба строится совершенно на иных вещах. С друзьями просто дружат. Просто стихи читают друг другу. - У вас, видно, в жизни на первом месте – привязанности, а потом, может быть, интересы... - Я думаю, что на самом деле у меня никаких литературных интересов и нет. Есть только привязанности. Бывает, поэт мне нравится, но я стараюсь не приходить на встречи, боюсь, что на человеческом уровне меня будет ожидать разочарование. Зачем? Мы и так – дистанционно – вполне любим друг друга. Да, нам нравятся стихи друг друга, а встреча вживую – это всегда риск. - Саша, вы людей любите? - Я люблю конкретных людей... - Ну, вот приходится вам общаться с незнакомым человеком. Вы изначально расположены, или насторожены, или равнодушны? - Я ничего не думаю, ни на что не настроен и никогда не даю оценку. Это все на уровне дождя и снега. Мы пообщались с симпатичным человеком – это как дождик хороший прошел... Я люблю просто общаться с людьми, когда нам друг от друга не надо ничего, кроме светлого общения. - Новые дружбы возможны в вашей жизни? - Возможны. Например, Леша Остудин – это новая дружба, которой лет пять-шесть. Есть добрые приятели. Вполне возможно, что приятельство перерастет в дружбу. - То есть вы допускаете, что в возрасте за 40 может появиться новый человек, который станет настоящим другом? - Да. В моей жизни – это Володя Костельман. Но я иногда очень сильно разочаровываюсь – не в человечестве в целом, а в конкретных персоналиях. Был добрый приятель, а вдруг что-то оборвалось во мне... - Прощаете легко? - Да. - Прощаете один раз? - Миллион. Потому что я – независимое государство со своими границами и внутренней валютой. Если варвары просто подошли к границе, я всегда даю им шанс понять, что не стоит вторгаться, и с миром уйти. Но если происходит прямое вторжение, я могу быть жестоким. - Не жестким, а жестоким? - Жестоким. Мало не покажется. - Если я спрошу вас о вашей поэтической кухне, это будет прямое вторжение? - В большей степени – да. Но учитывая, что меня очень часто спрашивают о том, как я пишу... - Я не о том, за столом вы пишите или в ванной, от руки или на компьютере... - А во всем остальном – это интимная вещь. - Помните фрагмент из нобелевской лекции Бродского о том, «начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал»? - Да, и о том, что язык заводит тебя туда, куда ты сам и не ожидал... - Он говорил, что поэт – раб языка. - Это легкое, приятное рабство. Счастливое. Когда поэт говорит: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын» - это о том, что поэт сам не ожидал, насколько он великолепен. В конце концов, слово тебя побило, но в данной ситуации Спартака не распяли - он, раб, наоборот, победил. Я не чувствую рабства. Просто на каком-то этапе понимаешь, что тебя кто-то очень красиво ведет. Нужно не суетиться, не спугнуть, не совершать резких движений. И ты этот момент чувствуешь сразу же. На самом деле такие случаи, когда мурашки по коже и фейерверк, в полную силу происходят довольно редко. Но это тот самый кайф, на который ты подсаживаешься. И потом идешь все дальше и дальше, чтобы получать его снова и снова. - А каким образом в поэтическом деле совмещаются божий дар и ремесло? - Ремесло – это инструментарий. И любому поэту ясно, что часть его он придумал сам, часть была кем-то неосознанно потеряна или использовалась не так. Условно говоря, у кого-то был скальпель, но он им колбасу резал. А ты его нашел, поточил, положил перед собой, вот он, у тебя лежит. Твой инструментарий тебя до поры до времени удовлетворяет. Но потом ты понимаешь, что его не хватает, что твой вкус значительно опережает твои возможности, говоря словами Гандлевского. И наступает некий этап, когда ты можешь написать стишок, и написать неплохо, но делать этого уже не будешь. Потому что для тебя не происходит чуда, и прорыва в этом нет. - А если пойдет такая полоса, надо перестать писать? - У меня есть огромный файл, где собраны отдельные строчки. Понимаете, будущее стихотворение я заранее чувствую на уровне запаха, вкуса, но бывает момент, когда я пока не понимаю, как его сделать. - То есть оно уже где-то есть? - Абсолютно да. Когда долго пишешь стихи, ты можешь полностью в своем сознании создать картину готового стихотворения. Но пока у тебя нет этой щебенки, стихотворение не готово. - Эта самая щебенка – техника или вдохновение? - Если бы это была техника, я этой щебенки набросал бы гору из старого арсенала. Но хочется-то совершенно иного. Повторяться не стоит. - Как вам кажется, читателя легко обмануть? - Вопрос в том, согласен ли он обманываться? В большинстве случаев – согласен. Я читателя не люблю. Естественно, я не говорю про людей вменямых – их очень немного – которые не стремятся встретиться с автором, вступить в переписку, фотографироваться, прикоснуться... В основном читатель как потребитель – жаден. Он очень коварный и корыстный. Даже влюбившись в твои стихи, он идет к поглощению тебя – давай, еще больше колбась! Дело делай, где стихи новые, давай еще! О-о-о... И вот тут наш с ним секс заканчивается. Он мной насладился, и считает, что Кабанов сдулся. А все нежные слова, которые он мне шептал в темной аллее – «ты мой бог, мой гуру», забыл и выбросил на помойку. Вся читательская любовь именно такова, вся. Читатель думает, что его ведет любовь, а его ведет жажда убедиться – а, поэт такой же, как и я. Он даже хуже, чем я. Гнуснее. Это попытка... - Развенчать своего же кумира?! - Да. Он хочет страсти из сериала. Он хочет, простите, меня употребить, скушать и найти другого. А потом наступает усталость и ненависть... Понимаешь, я мог бы наговорить очень много благородных слов. Вот ты спрашиваешь, люблю ли я людей? Я люблю конкретных замечательных читателей. Такой читатель не столько берет, сколько отдает. Он любит твои стихи, и у него это тихая, нежная, юношеская любовь, неважно в каком он возрасте. Он не позволит себе внедриться за границы моего государства в том смысле, что «раскройте ваши тайны, я вас обожаю, кто ваша жена?» У моего любимого читателя есть внутренний такт и нежность отношения. Вот такого читателя я люблю. - В вашем живом журнале вы как-то ссылались на некую поэтессу, которая написала хамские слова вслед ушедшему из жизни Вознесенскому. Вы ответили очень резко... - Вознесенский – один из ключевых поэтов для меня. Которого, кстати, в те времена как-то можно было достать и почитать. Но в данном случае дело не в самом Вознесенском и не в том, что он сделал для меня как для поэта. А в том, что когда умирает человек, любимый народом, и я вижу какие-то грубые, желчные вещи... Для меня очень важно быть благодарным. Если у меня спросят, сильные ли прозаики Жюль Верн, Дюма, Конан-Дойль, и я скажу что они слабоваты, потому что уже прочитал Маркеса, Борхеса, я предам свою собственную юность. Ведь я зачитывался этими авторами. Они сформировали меня, мой романтизм, этику моего подросткового поведения, они подарили мне массу приключений, я вырос с ними. Я хочу двигаться дальше как читатель. Да, Жюль Верн как прозаик слабее Кортасара. Но от этого он для меня не менее велик и значим. - А в отношениях с людьми? Не бывало так – человек был частью вашей жизни, а потом то ли вы его переросли, то ли отношения умерли естественной смертью, то ли он вам стал неинтересен... Вы откажетесь от таких отношений? - Человек, в отличие от книги, по ходу жизни становится другим. Я вспоминаю наш прекрасный класс – отличные были ребята. Несмотря на какие-то подростковые ссоры, это было чудесное время... Но проходит лет 10-15, встречаются одноклассники – они стали совершенно другими людьми. Чужими. Каждый счастлив, но наши счастья не пересекаются. Конечно, я хамить не буду, мы посидим-выпьем-пообщаемся, но все равно – мы люди разных общностей, и лучше бы мы не встречались, лучше бы я просто вспоминал нашу дружбу, когда нам было по 13 лет. - А ваши тексты, написанные давно? Они не становятся другими. Ваше отношение к ним меняется? - Предать их ни в коем случае не смогу. У меня бывают такие кризисные, что ли, промежутки жизни, когда не пишется. Был период, когда я не писал восемь лет. - Почему? - Так получилось. Я журналистикой занимался, как-то охладел к поэтическому бытованию, появились другие приоритеты – ребенок, счастье жены. И не писалось просто. Я пытался, что-то по одной строчке карябал, но все разваливалось, рассыпалось... Как я ни упирался лбом, не получалось. - Не страшно было? - Нет. Я был уверен, что все решится само собой, что еще будут стихи. Так вот, в такие моменты открываешь именно свои старые стихи и с большим удовольствием их перечитываешь. Ты возвращаешься. У тебя есть твоя маленькая родина, где тебя никто не предаст. Неважно, что те стихи были простенькие. Но в них была вибрация честности по отношению к самому себе. И неважно, какая там рифма была. И я знаю, что есть поклонники, которым нравятся мои стихи именно того периода – любовь, романтика, простота... - Вы можете дружить с тем, кто вообще не читает ваших стихов? - Конечно! Я даже это предпочитаю. Потому что всегда есть сомнение, а насколько твои стихи действительно нравятся, не имитация ли это оргазма? - Как у миллионера всегда есть подозрение, что любят не его, а его деньги. - Точно. Для меня гораздо более ценно, когда я общаюсь с человеком, который даже не знает, что я пишу стихи, а потом они ему где-то попадаются, и он мне говорит: «Слушай, мне так понравились твои стихи, я и не знал, почему ты скрывал, какой ты подлец!» Вот это самый замечательный вариант. - Вы не писали восемь лет. Как реанимировались? - Это был 2002 год, я сидел и думал – жене исполняется тридцать лет, что бы ей подарить? А рядом сидел хитрый и коварный (в хорошем смысле) Дима Бураго, издатель. Он спрашивает: «Когда у тебя книжка выходила?» - «В 94-ом, «Время летающих рыб» - «Так чего же ты думаешь? Собери свои стихи и подари жене книжку любовной лирики». Это был прекрасный выход – не надо было по магазинам шастать, выбирать, покупать и ошибаться. И Дима издал книгу «Ласточка» - она посвящена моей жене. Книга вышла, стала литературным фактом, издатель начал ее как-то двигать, устроил один мой вечер, другой... Мне стали предлагать публиковаться. И как-то сами собой пошли писаться стихи. Я стал более активным в интернете, появились новые приятели и знакомые, расширился круг общения. Это был период, когда вообще что-то щелкнуло в литературном мире. Появилось более организованное, яркое и насыщенное поэтическое пространство, возникло много новых интересных авторов. И все лакуны и дыры у меня были заполнены поэзией, которую я до того не читал. И все это одно за одно крючочками начало цепляться и вытягивать меня из неписания. Я уже не раздражался, а плыл по течению, которое возникло само собой. Книги пошли, премии... - Как вы относитесь к литературным премиям? - Во многом это условная вещь. К примеру, в советское время Окуджава, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский заняли свои ниши. Они получили некие блага, им разрешали немного критиковать власть, чтобы у власти было и это. Но если бы уехал Вознесенский, а Бродский остался, то Нобелевскую премию получил бы Вознесенский. А Бродский стал бы лауреатом Государственной премии СССР. - Вы честолюбивы? - Очень. Но я к премиям не шел, к публикациям не стремился, все происходило само собой. Я начал обрастать приятными мне людьми... - Вам, наверное, из трех мушкетеров был ближе Атос. Он лежал на диване и ждал, когда к нему сама придет экипировка. - Да, наверное. Но мне еще ближе сыщик Ниро Вульф. Он никогда не выходил из дома, но совершал единственно верные движения. Мне нравится, что он не мечется, имитируя работу. Это ленивое сидение, но глобальная концентрация в поиске решений. - Я не могу не задать вопрос, который вам, наверное, не понравится. Все, кто пишут о вас, не могут обойти стороной некоторые очевидные особенности вашей поэтики – игры со смыслом и звуком, семантические каламбуры, переосмысление традиционных значений слов и т.д. Вдруг наступит такой момент, когда это станет приемом ради приема, и вы станете его заложником? - В основном, те, кто так пишет, – люди небольшого ума. Из той массы статей обо мне, которые я читал, есть несколько интересных авторов, которые нашли время и погрузились в то, что я делаю. А в основном – как это пишется? Ну, заказала редакция рецензию какой-то девушке. Она нагородила филологических словес и написала о самом явном. А что самое явное? «Айловьюга», неологизмы... Да, справедливо, есть неологизмы. Но ведь в моих первых книжках неологизмов почти нет. Книжек девять, а в первых четырех их нет. Нужно углубиться, подумать и поработать. А видеть только неологизмы – значит скользить по поверхности. Легкий путь. - Саша, можно блиц? Ваше отношение к деньгам? - Мне нужно тумбочку, из которой я мог бы доставать деньги. Но такой тумбочки нет. Приходится работать. Ведь у нас сложилось так, что стихи – это бесплатно. В XIX веке стихи писали богатые люди. В ХХ – известные поэты имели известные блага. Сейчас литературного рынка нет. - За свои стихи будете торговаться? - Никогда. - А бесплатно отдадите? - Конечно. - Любите путешествовать? - Люблю. Два дня там, два дня здесь. Но, куда-то приезжая, люблю жить так, как будто я буду жить здесь всегда – пойти за газетой, сходить в парикмахерскую... А что, в 25-й раз фотографироваться на фоне Эйфелевой башни? - А может, это она на вашем фоне фотографируется? - Возможно. - Вы стеснительный человек? - Я стесняюсь всегда. Все мое поведение – это преодоление застенчивости. - Говорят, из таких людей получаются хорошие артисты. - Не из меня. Актерство разрушает душу. Актер даже в туалете не может быть самим собой. - Вы способны быть самим собой? - Вообще-то человек никогда самим собой не остается. Вот в данный момент ты человек добрый или злой? Можешь ответить? Ты внезапно добра и внезапно зла, но объяснить этого не можешь. - Зачем вы занимаетесь журналом? - Я журналист, и журнал о культуре – это то, что я свободно и с удовольствием делаю. - Не хотелось покинуть Украину? - Это моя родина. Зачем мне уезжать? Я и так могу поехать куда хочу. - Вы домостроевец? - Я собственник. Почти кавказец. - Вы хороший отец? - Я – одна большая мама. - Любите театр? - Я в театре засыпаю. Балет очень волнует, но этот стук пуантов... - Ваше отношение к политике? - Это не для меня. У меня есть моральные запреты. - Что вы сейчас читаете? - «Гоголь» Золотусского из серии ЖЗЛ. - Чем займетесь, когда мы закончим разговаривать? - Пойду покупать Леше Остудину глиняного ослика. Он купил его в прошлом году, а дочка разбила. Вот он мне из Лондона звонит – задолбал уже этим осликом. Покупает всякую дребедень... - Почему мне пришлось так долго уговаривать вас на интервью? - Я не люблю интервью. Я привык всегда отвечать за свой текст. А в разговоре – мало ли что я тебе брякну. Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ Вся "Книга по нлп скачать"округа поднимется на ноги, и число преследователей утроится. Но я "Аттестация работников дошкольного образования"слышал, что он приближается "Скачать бесплатно антивирус касперского бесплатно с ключами"рысью. Идущие на смерть, тебя приветствуют, "Песни группы флориды скачать"цезарь. Это произошло в месте, где, казалось, "Скачать песни про зону"не ступала нога ни человека, ни животного. | |||||||
|
|||||||
