Примерный писатель и сын отечества, неувядаемый мастер грузинского стиха, мой старший друг Фридон Халваши наполовину закончил свою необыкновенно интересную и привлекательную, высоко оцененную читателями, подытоживающую жизнь автобиографическую книгу «Омри», ее вторую часть.

Гениальный русский писатель Андрей Платонов как-то сказал: когда человек достигает двадцати лет, он и не знает, сколько раз спасался от смерти.
Мы предлагаем один из самых драматических эпизодов книги, о котором взволнованно рассказывает человек, в молодости чудом избежавший смерти от руки любовника неверной жены, приятной наружности и полной соблазнов.
Эти несколько страниц действительно большая литература.
Эмзар КВИТАИШВИЛИ

Знай, Эмин, история не терпит переливания из пустого в порожнее. Читателя не утомляй рассказом. Определись вначале с сюжетом и веди его как положено.
Конец апреля, воскресенье, пройдусь, мол, до морского вокзала, подумал,  старые рыболовы по-прежнему любят сидеть на бетонных волнорезах, закидывать отсюда удочки в море. Там же, рядышком, укладывают пойманную рыбу в сетки и покоробленные корыта. Одни уносят улов домой, другие – раздают кому-то, немного продают. Правда, больше попадается ставрида, но, трепыхающаяся, только пойманная, и она хороша.
Повторяю, пока только прошелся. Только плеск моря и редкие чайки. Белокрылые, они хорошо видят снующих в воде рыбок, снижаются поближе к берегу, но, завидя людей, стремглав улетают.
Май, но после долгих холодных пасмурных дней солнце, как и я, соскучилось по здешним местам. Пришло на облюбованные набережные и так ластится, кажется, никуда уходить не собирается.
Внезапно я почувствовал, как кто-то сзади коснулся моего плеча. Обернулся и вижу – девочка, с загорелыми плечами и сияющими глазами, подошла и с несмелой улыбкой собирается что-то сказать.
– Дядя, дедушка про вас... позови, говорит того человека...
– Который твой дедушка? – спрашиваю.
– Вон тот, на скамеечке.
Я посмотрел. Девочка проследила за моим взглядом. Тот старик с удочкой в нашу сторону не смотрит. Держится за натянутую леску. Леска дрожит, видно, тащит ставриду величиной с ладонь, и она еще пару раз ударила хвостом.
Старик взглянул на меня и засмеялся. Но за спрятанной в седую бороду улыбкой я не разглядел выражения лица. Этот человек в ту минуту напомнил Хемингуэя, жилистые обнаженные ладони освободил и обе руки протянул в мою сторону.
– Ты тот старый Хемида, Халваши?! – спрашивает, отводя взгляд.
В душе я начинаю злиться.
– Да, это я! – отвечаю. При этом понимаю, что он собирается вспомнить что-то очень старое, забытое. Старик с трудом поднялся. Девочке сказал: «Садись на мое место».  Сухой, морщинистой рукой схватил за мое запястье и куда-то собирается увлечь; куда – я не понял.
Пытался скрыть дрожание рук. Всем телом опирался на меня. Дальше, поодаль, у морвокзала стояла длинная бамбуковая скамья, женщины грели на солнце голые коленки. Поняли – старики собираются здесь присесть, тотчас вскочили, укрылись истертыми подолами джинсовых платьев. Отошли и так вертели задом, что смотреть было неловко, отвел я взгляд в сторону. Старший из нас первый присел. «Сядь рядом и поговорим», – будто чем-то обрадованный, обратился ко мне. С удвоенным вниманием я приготовился слушать.
– Это моя правнучка тебя узнала. Шепнула: дедушка, вон автор «Омри»; от начала до конца прочитала мне твою книгу воспоминаний. Я ведь буквы не различаю, слаб стал глазами. В одном месте в той книге ты вспоминаешь, как во время войны, в сорок третьем на Орджоникидзевской улице встретился с женщиной... Офицер НКВД поручил тебе передать письмо своей жене. О каких-то интересных подробностях той ночи пишешь, но вот что хочу сказать... Мужчина, которого ты застал у той женщины, был тогдашний председатель Совнаркома Аджарии. Так вот, тот человек был я. Имя и фамилия мои в книге приведены неправильно. Сейчас мне это ни к чему, – его впалые щеки обросли бородой, волосы поредели, глаза утратили былой блеск, но при воспоминании о той ночи оживились, осветились лукавыми искорками.
– Ты вспоминаешь, что на столе лежал револьвер. Да, лежал, в самом деле, помнишь? Под конец, когда ты собирался уходить, и я встал, положил револьвер в карман и вышел вслед за тобой, вышел не только проводить; мы с той женщиной тогда задумали страшное дело, твое возвращение живым в горы, к ее мужу... Ты был внизу темной лестницы, когда женщина догнала меня и незаметно передала свой немецкий браунинг, этим, мол, лучше.
(То есть, как «этим лучше»? Убить меня? – думаю. И не сомневалась, рассуждала, – я, сельский аджарский мальчик, ее мужу все бы рассказал). Когда тот человек вел меня по затемненной Орджоникидзевской улице к крестьянскому дому, тогда, помню, каждую минуту я его опасался, в то же время какая-то сила подсказывала: нет, малыш, нет, такой здоровенный мужчина тебя не обидит, – уверяю.
Ту ночь и те минуты я не описываю достаточно подробно в первой книге. Сейчас, повторно, стоит ли?..
Часто вспоминаю мой путь по темной улице. Вел он меня, крепко держа за руку. Карман его чохи (пиджака) с револьвером бил меня по бедру. И ту минуту помню, когда карман с револьвером перестал ударять. Опустел карман? В руке держит револьвер –  мелькнула мысль, и мое тело пронизал холодный озноб.
Вот сейчас остановит и выстрелит в меня.
Если остановит, вырвусь из его рук... В то же время не верилось в избавление, понимал, в затемненном, почти фронтовом городе, и на одиночный выстрел, стоящий в каждом переулке патруль... Хотя все-таки ожидал – убьет. А иначе, зачем шел со мной такой большой человек; зачем ушел из теплой, ярко освещенной хлебосольной комнаты, с белоснежной женщиной, чужой женщиной, с таким угощением, расстеленной постелью в углу. Неужели просто ради того шел со мной, чтобы невредимым привести к крестьянскому дому?
Шел я темной улицей, увлекаемый крепкой рукой, – и сейчас об этом вспоминаю с дрожью –  вот с минуты на минуту осуществит задуманное, вот сейчас... Давай скажи: «Уважаемый, я тому человеку, офицеру, ничего не передам про ту ночь». Давай скажу, давай скажу. Потом? Поверит мне? Когда вернется к женщине, ведь должен успокоить, что того парня уже нет... получить вознаграждение за содеянное.
Темная улица без единого огонька. Тем временем пришли мы наконец к крестьянскому дому.
– Вот ты и дома, входи и спи, – сказал мне и исчез в темноте.
– Оставил я тебя в крестьянском доме и сам отправился домой, к женщине уже не пошел (говорит мне спустя сорок лет), – сказал и собирается встать. Я помог ему (хоть мне и свыше восьмидесяти, но на девять-десять лет его моложе!).
Сейчас уже я проводил его до места рыбалки.
Девочка добавила к улову две рыбки и теперь глядела с сияющим лицом на приближавшегося, с трудом ковылявшего дедушку: заметит ли ею пойманные.
Мой Эмин, о том человеке и ты, наверное, наслышан. Извини, имени его не назову. Нет, сам он ничего мне не поручал. Это я от себя делаю.
Видишь ли, он меня действительно пожалел. Город был полностью затемнен. Холодная мокрая осень сорок третьего. Тогда матросы из Севастополя, фронтовики, на два-три дня остались в Батуми перевести дух. Пьяные шатаются, грабят прохожих в темных переулках. Никого не щадят... Тем более что матросы знают: кое-кто в Аджарии попрятался, чтобы избежать фронта.
Словом, бывшему государственному человеку, этому трясущемуся старику, видно, так понравилась первая часть «Омри», что, увидя меня, признался: не сохрани я тебе жизнь в ту ночь... В конце концов, книга «Омри» – и моя заслуга. При этом похлопал меня по спине своей тонкой, до кости исхудалой рукой.

Фридон ХАЛВАШИ

Перевод Арсена ЕРЕМЯНА