| ИМАЛИ |
|
Мы публикуем рассказ Дэви Стуруа (1931-2001), видного политического и общественного деятеля, доктора исторических наук, писателя и публициста. Впервые я увидел его в подмосковном центре, в июне 1991 года...Туда я попал после болезни. Болезнь моя была коварной, цепкой, с норовом – большая любительница подавлять волю своей жертвы. Но и я ей попался не из тех, которого можно свалить вот так, просто, одним напором, лобовой атакой. Скрипел я зубами, но держал оборону. Помучили мы друг друга как следует с месяц, и поняла она, наконец, что со мной каши не сваришь и, не помахав рукой на прощанье, уползла восвояси. Был поздний вечер, и я сидел один у телевизора в холле маленькой, уютной больницы в центре Москвы. И когда ко мне подошла старенькая медсестра, называвшая всех больных голубчиками», и попросила меня пройти в палату, я поднялся и вдруг почувствовал что смылась моя возлюбленная к чертовой бабушке. От радости обхватил я медсестру – старушенцию за талию и провальсировал с ней раза три по всему холлу, а потом зашел в свою палату, бухнулся на койку и проспал до вечера следующего дня. Врачи сразу же подтвердили, что «теперь мы в полном порядке», но что не мешало бы после месячной баталии с болезнью недели две провести в реабилитационном центре, привести дух и тело в соответствующий порядок. Так попал я в этот центр, где впервые увидел моего Имали. Он отличался от всех обитателей этого престижного (о, это проклятое слово!) заведения, который по существу был санаторием или домом отдыха. Большинство «реабилитируемых» разгуливало важно в своих там «адидасах», «пумах» и черт еще знает в чем. А этот смуглый юноша среднего роста, широкоплечий, узкий в тазу шел по длинному коридору центра, не спеша, не размахивая руками, как бы на носках. На нем была черная косоворотка и черные же брюки. Он мне напоминал подраненного сокола, который еще не решил — взлететь ему или выждать, пока рана не перестанет кровоточить. На фоне «адидасов» и «пум» он выглядел одиноким, чужаком. Я не сомневался, что он горец, скорее всего с Северного Кавказа, и мне очень захотелось познакомиться с ним, разговориться, ибо, что могут поведать «адидасы» и «пумы», я знал заранее. Его острый взор тоже подметил, что и я не принадлежу к «адидасово-пумовой» касте (я был в светло-серой водолазке и обычных брюках), и, словно получив мой сигнал с желанием познакомиться, он тоже медленно, как бы на носках, подошел ко мне, сидящему на кожаной «тройке» и тихим, чуть хрипловатым голосом сказал:„Здравствуй, отец, можно, я присяду с тобой». Я жестом предложил сесть и пожал ему руку. Акцент у него был не очень сильный, как у большинства северокавказцев, а назвав меня отцом, и избрав форму обращения „ты», он тем самым предложил мне дружбу и близость, и я сразу же понял это. К тому же, это слово „отец» вызвало во мне какое-то новое, неиспытанное чувство. Своих детей, двух мальчиков, я растил и холил, наравне с матерью, быть может, потому они не испытывали ко мне „священного трепета», давали разные забавные клички, даже внук — и тот придумывал какие-то диковинные прозвища, а здесь, в подмосковном санатории, я практически впервые услышал обращенное ко мне слово „отец». И я вскоре убедился, что это — „ты» и это — „отец» — не просто слова. Я представился буквально в двух словах. Он сделал небольшую паузу. Мне кажется, он хотел представиться подробнее, а краткость моей „объективки» смутила его. Наконец он сказал: — Имали Ибрагимов, чеченец, живу под Грозным, 26 лет, занимаюсь сельским хозяйством... пауза, и с детской улыбкой: выращиваю арбузы, таких арбузов в Грузии нет, скоро сам убедишься в этом. Мы часто гуляли по роскошному парку Центра и говорили обо всем, кроме своих болезней, хотя меня нередко подмывало узнать, чем мог болеть этот похожий на сокола чеченец с пружинистой походкой, твердым взглядом чуть раскосых светло-серых глаз — наверно, какая-нибудь операция или что-то в этом роде. Имали сразу же дал понять всем обитателям Центра и врачам, и медперсоналу, и „адидасам», и „пумам», что его названый отец находится под его личным покровительством. Даже смешливая медсестра Таня, сделав мне укол, закатила глаза и шепнула мне на ухо: „Этотчертяка Ималь говорит мне, — отцу больно сделаешь, не жить тебе на свете, только вы это ему не говорите Бога ради...». Я осторожно старался объяснить Имали, что его деятельная опека надо мной может нам обоим создать определенные проблемы, но чеченец только улыбался, показывая крупные белые зубы, презрительно щурил свои светло-серые, стальные глаза пулеметчика и цедил сквозь зубы: „Если что не так, они узнают, кто такой Имали Ибрагимов: ты, отец, не беспокойся». Поразительней всего было то, что Имали без особого усилия, каким-то чудесным образом, так вышколил чуть развязный медперсонал престижного центра, особенно по отношению к нашей чеченско-грузинской „связке», что обслуживание чуть ли не превзошло европейские стандарты. Это я без шуток. Во время множества процедур, которым я подвергался, Имали неизменно находился рядом, словно контролировал натасканных медсестер, которые косились на него с нескрываемой тревогой и многократно проверяли свои установки, не получает ли „отец» этого грозного чеченца лишнюю порцию электричества или ультрафиолетовых лучей. Чем я мог ответить на эту ничем мной не заслуженную трогательную заботу, которая перерастала постепенно в настоящую сыновью любовь? Имали был любознателен, и я много рассказывал ему из того, о чем знал из книг и из моего личного опыта. Особенно интересовали чеченца выдающиеся личности прошлого. Рассказывал я ему о Чингисхане, Александре Македонском, Юлии Цезаре, Спартаке, Наполеоне... Имали, - спросил я его как-то, — читал ты повесть Льва Толстого „Хаджи-Мурат»? Чеченец ответил, что не читал. К счастью, в библиотеке центра имелось двадцатидвухтомное собрание сочинений Льва Толстого, и в четырнадцатом томе я нашел эту гениальную повесть — мое самое любимое произведение. Имали, — сказал я ему, — давай я прочту тебе эту повесть, ты отлично говоришь по-русски, шибко грамотен, но разреши мне один раз прочесть тебе, а потом тебе самому захочется перечитать эту замечательную вещь. Имали кивнул в знак согласия. Мы выбрали небольшой искусственный грот в конце парка, и я стал читать. Не было в мире лучшего слушателя, чем мой Имали. На его смуглом, чуть суровом лице отражалось буквально все, что поведал Толстой в этом своем позднем шедевре. Убийственная характеристика, данная в повести Николаю I и графу Воронцову, веселила чеченца. — Так, так, — потирая руки, ликовал Имали, — вот, сукины дети, и еще что-то на своем родном языке, напоминавшем клекот орла. И вот я подошел к тому месту, когда изрешеченный пулями Хаджи-Мурат последний раз поднимается, ухватившись за дерево, а затем, как подкошенный, падает на землю. - Погоди, погоди, отец, — вдруг прервал меня Имали. Его трудно было узнать, лицо перекосилось и стало чем-то напоминать точно описанного Толстым хаджимуратовского нукера чеченца Гамзало. Он тяжело дышал и шарил вокруг пояса руками, словно ища оружие, его светло-серые, стальные глаза пулеметчика словно высматривали находящегося вблизи врага, он что-то говорил, точнее, хрипел на своем языке, потом неожиданно повернулся ко мне и прокричал: - Нет, нет, этого не может быть! И зарыдал. Я не стал успокаивать его. Спустя минуту он пришел в себя, посмотрел на меня как-то странно, а потом спросил: отец, почему ты прочитал мне все это? Что я мог ответить? Через некоторое время Имали задал еще один вопрос: - Отец, Толстой русский, а он ненавидит Николая и Воронцова, а любит горца Хаджи-Мурата, скажи, почему? Я, как мог, объяснил этот феномен моему чеченцу, сказал, что есть одна, высшая, конечно же, Божеская правда, что надо любить добро и ненавидеть зло, что у негодяев и подонков нет нации, а хорошие, честные и чистые люди, избравшие путь добра, созидания и любви, принадлежат не только своей нации, но и всему миру. Толстой — человек мира, совесть мира, потому он имеет право писать так, как он пишет. -Ты же назвал меня, незнакомого тебе человека, отцом, и я угадал твое любящее сердце и полюбил тебя, как родного сына, все люди должны когда-нибудь понять, что они одного роду и племени и что они созданы для любви и счастья. Имали молчал, думая о чем-то своем, потом попросил у меня том с „Хаджи-Муратом” и своим обычным пружинистым шагом направился к зданию. За этим последовали баталии с заведующей библиотекой. Имали решительно отказался возвращать этот четырнадцатый том. Пришлось по телефону связаться со своими друзьями в Москве, и вскоре я получил отдельно изданную иллюстрированную повесть Толстого „Хаджи-Мурат”. - Надпиши, - попросил меня Имали, когда я подарил ему книгу. - Неудобно, я ведь не автор этой повести, - засмеялся я, - но и у меня есть две-три книжки, пришлю я их тебе в Грозный с надписями. - Нет, отец, подпиши эту. Ну и подписал я ему по всем правилам. Я не буду описывать наше расставание. Ни к чему... Когда я вернулся домой, Грузия кипела, надвигались грозные, трагические события, вылившиеся впоследствии в гражданскую войну и хаос. Я потерял связь с Имали, который должен был приехать ко мне со своими арбузами в октябре месяце. Конечно, Имали знал, что происходит в Грузии, и не мог приехать. Наступил декабрь 1994 года... Я не хочу давать никаких политических и нравственных оценок происходящему на наших глазах, вернее, не хочу вот именно сейчас писать об этом. Я думаю сейчас о тебе, Имали Ибрагимов, которому исполнилось совсем недавно 30 лет. Меня совсем не интересует то, по которую сторону баррикад находишься ты, человек мирной профессии. Передо мной твой облик, такой, каким я увидел тебя в первый раз в холле подмосковного престижного реабилитационного центра. Ты шел не спеша, словно на носках, плотно прижав руки к торсу, напоминая готового взлететь сокола. Я вижу твои светло-серые стальные глаза пулеметчика, и мне становится страшно - может, на твоих сильных, ловких руках человеческая кровь? Может, ты побратался с автоматом Калашникова и иного выхода у тебя не было? Знай, Имали, твой названый отец, как умеет, молится за тебя и Иисусу и Аллаху. Коротка эта молитва: Боже, сохрани жизнь моему сыну Имали. Дэви Стуруа 1995 г. Он "Скачать программу для подбора пароля вконтакте"был шириной ярдов в триста, и ни человек, ни лошадь "Скачать игру террария"не могли бы пройти мимо Мануэля и Пепе незамеченными, разве что ночь "Паинт скачать на телефон"будет уж очень темная. Вот почему охотник каждую ночь уходил отсюда, чтобы встретиться с Антонио подальше. x "Скачать библиотеки торрентом"x x Впоследствии белые называли этот поступок Оцеолы "Скачать книги сергея алексеева"убийством. Разве мужчины ссорятся из-за чего-нибудь, кроме. |
