«Вы все пишите и пишите, а ваш друг все не едет и не едет» – самая, пожалуй, известная цитата из киноролей санкт-петербургского артиста Олега Пальмова в образе почтмейстера в культовом фильме Игоря Масленникова «Собака Баскервилей».
Но Олег Пальмов известен гораздо большим, чем участием в классическом сериале о Шерлоке Холмсе.
Итак, мой уважаемый собеседник родился 20 ноября 1945 года в Свердловске (ныне Екатеринбург), в семье, эвакуированной из Ленинграда. Отец, доброволец-ополченец, лейтенант Константин Ильич Пальмов, после тяжелого ранения на Пулковских высотах, попал в госпиталь в Перми на Урале, а потом – в Свердловск, где долгое время потом работал заместителем директора Театра юного зрителя. Затем ушел в резинотехническую промышленность,  был заместителем директора завода РТИ в Свердловске, после  работал на заводе «Красный треугольник» в Ленинграде.
Жизнь в послевоенном Свердловске была очень нелегкой, ощущалось влияние войны, обескровившей страну. «Две шоколадных конфеты, принесенные отцом с работы, – это было что-то... Однако, благодаря своим родителям, никаких лишений я не испытывал, – рассказывает артист. – В Свердловске я помню себя лет с четырех-пяти. Мы жили в бывшем купеческом двухэтажном доме. Двор был закрыт воротами, калиткой, это я живо помню. Во дворе мы собирались ватагой, зачастую ребята сидели на лавочках, а я все время что-то рассказывал, изображал. Теперь, когда я занялся жанром моноспектакля, я понял, что «впал в детство» – это такая своеобразная рифма с моим детством».

– Как и когда вы попали в Ленинград, Олег Константинович?
– В 1964 году я окончил школу в Свердловске и приехал в Ленинград. Так получилось, что я приехал значительно позже, чем завершились вступительные экзамены в ЛГИТМиК.

– Но как же вы попали на курс?
– Я приехал с письмом от моего отца к Народному артисту РСФСР Леониду Федоровичу Макарьеву, будущему мастеру нашего курса. Дело в том, что когда-то мой отец в Ленинграде, в так называемом Дворце культуры Пищевиков (кстати, он и сейчас существует, находится на улице Правды) занимался в самодеятельности. И Макарьев «приглядывал» за этой молодежью. Хотя это и было весьма наивно, отец написал письмо Леониду Федоровичу. И с этим письмом я пришел к нему домой. Полчаса не мог заставить себя нажать кнопку дверного звонка, но все-таки решился. И он принял меня как истинный интеллигент – отнесся внимательно. В результате визита Леонид Федорович назначил мне, практически, экзамен. Я показывался, меня смотрел сам Макарьев и его педагоги. Они достаточно тщательно «просмотрели» меня и предложили без всяких прав – без общежития, без стипендии, – стать «кандидатом в студенты». А после первой сессии, через семестр, перевели в студенты.

– Удивительная практика...
– А у меня часто бывали весьма нестандартные зигзаги в жизни.

– Через четыре года вы окончили ЛГИТМиК...
– Да, в 1968 году. И уехал работать в Красноярский Театр юного зрителя. В те времена еще существовала система распределения. Мои родители – астраханцы, и меня распределили именно в Астрахань. Ситуация была подневольная – распределение, и вперед! Отрабатывай то, что на тебя потратило государство за то время, что ты учился. Надо было на три года ехать туда, куда тебя направляли. А я отказался, что тогда было весьма непросто сделать, вызвал некоторый шок, и даже скандал. Но я ведь не просто отказался, я уехал в более сложную ситуацию, в том числе и в житейском смысле – в Сибирь, Красноярск. Красноярский ТЮЗ в те времена уже  славился в стране, там была своеобразная ленинградская «пробная лаборатория». Очень многие ленинградские выпускники уезжали в Красноярск. В частности, до нас там работали известные режиссеры Исаак Романович Штокбант,  Геннадий Михайлович Опорков, под началом которого я потом служил в Ленинградском театре им. Ленинского комсомола, и Лариса Ивановна Малеванная, ныне Народная артистка России. Эти люди и создали тот театр. А мы приехали, когда они уже уехали из Красноярска, и поднимали театр заново.

– Как же так получилось? Режиссеры уехали, а труппа приехала?
– Нет, приехал новый главный режиссер – Юрий Мочалов. Некоторые оставались и от той труппы, которая была при Исааке Штокбанте. А нас, с макарьевского курса, в труппе было трое –  Владимир Шагин, Маргарита Журавлева и я. Владимир и Маргарита, к сожалению, уже покинули нас.

– Сколько лет вы работали в Красноярске?
– К сожалению, недолго. Я бы работал больше – там была прекрасная практика. Да и спектакли отличные. Мы первыми в Союзе сыграли спектакль по пьесе Александра Вампилова – «Прощание в июне». У меня была главная роль – Николай Колесов. Обо мне даже писали тогда в журнале «Театр». Потом был спектакль «Полоумный Журден» по Михаилу Булгакову, который поставил Юрий Мочалов. Там у меня была небольшая, но очень хорошая роль слуги Брендавуана. Я с удовольствием ее осилил и играл. «Питер Пэн» Джеймса Барри, там я играл злодея, предводителя пиратов Капитана Крюка. Потом была встреча с очень хорошим прибалтийским режиссером Израилем Шаевичем Пеккером. Он поставил спектакль по дивной повести Павла Нилина «Жестокость». И в нем я играл главную роль – Веньку Малышева. В известной советской экранизации повести эту роль совершенно замечательно исполнял Георгий Юматов. Я думаю, у нас был очень недурной спектакль, я бы даже сказал – очень хороший. Достаточно острый, резкий, как и сама повесть. Но потом, так сложились семейные обстоятельства, я должен был уехать в Свердловск и находиться  там какое-то время. А затем вернулся в Ленинград.

Одна из главных ролей Олега Пальмова в советском кино – образ поручика Василия Дибича в четырехсерийной экранизации романа Константина Федина «Необыкновенное лето» (режиссер Григорий Никулин, Ленфильм, 1979 г.). После поражения России в Первой мировой войне измученный пленом и голодом поручик царской армии возвращается из немецкой дисциплинарной крепости для «особо непокорных» Кенигштейн на родину, в приволжский город Хвалынск. На каждом шагу он сталкивается с непонятными реалиями новой России. И в этом пути его накрывает нервный срыв. Придя в себя в госпитале в Саратове, Дибич принимает решение встать на сторону большевиков. Сюжет, вполне понятный для литературы и кино СССР.

– Фильм «Необыкновенное лето» считался очень важным идеологически. Кандидатуры исполнителей главных ролей утверждали не на Ленфильме, а в Госкино, в Москве…
– Тогда я работал в Театре Ленинского комсомола в Ленинграде, и на меня обратила внимание ассистентка режиссера Любовь Власенко. В те времена ассистенты режиссера, вторые режиссеры – это были очень важные, очень мощные профессии, то, что нынче называется «кастинговые люди». В те времена они метались по всей стране, выискивали актеров и действительно открыли очень много прекрасных актеров. И, если бы не они, эти актеры не получили бы такую высокую оценку, не стали бы известными... Я уже не помню, каким образом, но Любовь Власенко нашла меня и пригласила на фотопробы. И они были очень хорошими. После этого была кинопроба. Все эти пробы отправили в Москву. И меня утвердили. Это было совершенное счастье! Фильм называется «Необыкновенное лето», мы и снимались все лето в Пскове и Псковской области. Потом, уже осенью, – павильонные съемки в Ленинграде.

– Сейчас, в новых реалиях, осталось для вас что-нибудь важным в том образе, в той стране?
– Я не знаю, насколько образ моего поручика был важен в той стране, в Советском Союзе. Но для меня, безусловно, – очень важен. В нем была очевидна человеческая трагедия. Этот человек ушел на фронт Первой мировой войны из одной страны, а вернулся в другую, и совершенно не мог понять – что происходит? В этой роли было что играть. Конечно, время поистерло воспоминания, но я вспоминаю период съемок с большой нежностью и удовольствием.

– Вернемся в день сегодняшний. Вы приняли участие в проекте продвижения «Антологии грузинской поэзии» в русских переводах, вышедшей в российском издательстве «Либрика». Почему?
– Ну, от работы вообще не отказываются. Тем более, в такой области. Тем более что я питаю истинную приязнь к Грузии. Мне очень нравится грузинское искусство – и  кино, и театр, и живопись. Это очень высокая культура, и, конечно, мне было интересно.

– А почему вы выбрали стихотворение Симона Чиковани «Задуманное поведай облакам» в переводе Беллы Ахмадулиной?
– На душу легло. Вот такой короткий ответ.

– Кто еще из грузинских поэтов и писателей вам интересен?
– Мне трудно ответить, но по сю пору у меня хранится книга, которую в госпитале после ранения подарили моему отцу, помимо ореховой трости – отец был ранен в ногу. «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели. Я читал и перечитывал ее с детства, и сейчас она хранится в моей библиотеке. И это, конечно, незабываемо. А если вам интересна моя точка зрения о грузинском кино и театре...

– Конечно...
– Сразу же приходят на память  грузинские короткометражки! Их любили все, и все цитировали. Ими засматривалась вся страна. Конечно, фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние» произвел на меня очень мощное впечатление.  И, безусловно, грузинский театр. Я видел спектакли Роберта Стуруа на гастролях театра Руставели в Ленинграде, на сцене БДТ – «Ричард III» и «Кавказский меловой круг». «Ричард III» – это потрясение. Рамаз Чхиквадзе, который играл роль Ричарда, – несомненно, гениален. И по смыслам, и по исполнению этот спектакль просто грандиозен! Чего только стоит сцена, когда герои дерутся на мечах, натянув на себя карту мира. Дерутся два честолюбца, а весь мир ходит ходуном. А уж сцена, когда Ричмонд, поразивший Ричарда, поднимается по деревянной лестнице на эту своеобразную вышку, вышку власти, и на ходу, за несколько шагов превращается из милого молодого человека в монстра и обращает к залу уже не лицо, а страшную рожу… И тогда невольно думаешь – может быть, лучше бы остался тот, Ричард?!  Потом, великий Серго Закариадзе, фильм «Отец солдата». А Георгий Данелия? А Вахтанг Кикабидзе? А Резо Габриадзе? Недавно я посмотрел его гениальный мультфильм «Знаешь, мама, где я был?» Золотая жила!

– Вы были заняты в знаменитом  спектакле театра Советской Армии «Человек для любой поры» по пьесе Роберта Болта, репетировали с легендарным Владимиром Зельдиным, а играли с Игорем Ледогоровым...
– Да, так получилось. Я работал там всего один сезон и был занят только в одном спектакле. Я отношусь к этому театру с великой благодарностью, нежностью и почтением. Он снится мне до сих пор. У меня там все сразу сложилось, ко мне очень хорошо отнеслись, и я много хорошего получил в этом театре. Что же касается Владимира Михайловича Зельдина, там была такая история: в назначении было два актера – Владимир Зельдин и Игорь Ледогоров, тоже прекрасный артист. В те поры он был очень популярен, много снимался. Я уже не помню, в силу каких причин Владимир Михайлович не сыграл премьеру. Он вышел из спектакля, и все дальнейшее мое взаимодействие было только с Игорем Ледогоровым. Этот спектакль поставил прекрасный режиссер Ион Унгуряну из Молдавии. Он был тогда в фаворе, известен на всю страну. Я получил прекрасный опыт, и роль была дивная, и, как мне кажется, спектакль  удался. Владимир Зельдин даже подписал мне афишу: «Быть может, театр Советской Армии станет для Вас родным домом». К сожалению, этот театр для меня буквально таковым не стал, но остался в моем сердце. Недаром он мне снится.

– А что же роль Ричарда Рича из этого спектакля? Ведь он редчайший негодяй, который внутренне оправдывает один за другим все более и более гадкие свои поступки и от мелкого чинопочитания доходит до откровенного предательства...
– Ричард Рич – человек, который заложил душу дьяволу. Он изначально был готов на эту сделку. Подспудно. Это карьерист, человек, обожающий деньги, очень любящий материальную жизнь. Он быстро заложил душу дьяволу. Для этого понадобилось совсем немного. Об этом же ему сказал и Томас Мор: «Идите, станьте учителем, вы в опасности». А Томас Мор был проницательным человеком. Он точно «сфотографировал» Ричарда Рича, поставил ему верный диагноз.

– Кого вообще интереснее играть – положительных или отрицательных героев?
– Это вопрос извечный и вечно сложный. Я не знаю. Все зависит от того, каков материал, драматургия. В отрицательном герое почти всегда есть, что делать, что искать. А положительная роль бывает настолько «голубой», что не за что зацепиться.

– Вы 15 лет проработали в БДТ...
– Большой драматический театр имени Горького был для меня очень полезным, зачастую тяжелым опытом. Очень непростой театр со сложившейся труппой блистательных актеров. Было трудно пробиваться. Иногда нас, по мере надобности, вводили в спектакли, которые ставились на «звезд». Евгений Лебедев, Кирилл Лавров, Олег Борисов, Олег Басилашвили, Николай Трофимов – это же не имена, это изумруды! Например, в спектакле «Пиквикский клуб» я играл с Николаем Трофимовым – великим артистом. Меня ввели в спектакль на роль адвоката Додсона после ухода из жизни замечательного Вадима Медведева. Моим партнером был прекрасный артист и не менее прекрасный человек Андрей Толубеев. Вечная память…

– Правда, что на этот ввод вас и предложил Андрей Толубеев?
– Эта история осталась для меня загадочной. Я так и не знаю, кто меня тогда пролоббировал. Но, слава Богу, что это было, потому что опыт просто колоссальный. Я играл тогда бок о бок с нашими великими актерами. С Георгием Александровичем Товстоноговым я тоже поработал вживую, и это тоже огромный опыт. Под его обаяние, под его шарм попадаешь мгновенно, и даже не думаешь сопротивляться, а наоборот.

– Сейчас вы – автор, режиссер и исполнитель многих литературных моноспектаклей, в том числе о Пушкине и Лермонтове. Что вам лично наиболее интересно в них?
– Два гения. Безусловно, оба, в большей или меньшей мере, – свободолюбивые люди, с огромным чувством собственного достоинства, понятиями о чести и совести. Эти понятия сейчас в дефиците, к сожалению. Для меня, например то, что Михаил Лермонтов написал не очень ловкое, вполне юношеское стихотворение «На смерть поэта» достойно бесконечного уважения. И ведь потом он приписал еще «А вы, надменные потомки...» – это же беспрецедентно храбрый поступок. За который, собственно, он и поплатился. И этот поступок был поворотным в его судьбе.  Из блестящего гвардейца, служившего в Петербурге, казалось бы, о чем мечтать? – он стал поручиком Тенгинского полка, потом вообще – командиром «спецназа», вместо раненого Руфина Дорохова. Как мы помним, это тот самый Долохов из «Войны и мира». Его солдат называли «пластуны» – это практически спецназ, солдаты, собранные из разных родов войск, из казаков – кого только там не было, в этом отряде. Дорохов,  когда был ранен, порекомендовал на свою должность именно Лермонтова. И Лермонтов и ел из одного котла со своими солдатами, и спал на земле. Он был очень храбрый воин. Еще в студенческие годы меня потрясло его произведение «Валерик». Оно вошло потом в мой спектакль о Лермонтове «Я знал, удар судьбы меня не обойдет». Валерик – это река, при которой случилась страшная битва между русскими и горцами. Тогда погибло колоссальное количество людей с обеих сторон. Там есть такие строки: «Хотел воды я зачерпнуть. / И зной и битва утомили / Меня, но мутная волна / Была тепла, была красна». Сдуреть же можно! Вот так говорил Михаил Лермонтов. И я к нему отношусь с величайшим почтением. Совсем не так давно мне стало отчетливо явственно: в 1837 году погиб Пушкин,  в 1841-м – Лермонтов. С разницей – почти ничего. И это, конечно, колоссальная национальная трагедия, катастрофа.

– А Александр Сергеевич? У вас о нем два спектакля...
– О Пушкине написано все. В одном из моих спектаклей «Я вас любил, я вас люблю...»  он представлен более светлым, недаром в спектакле присутствует целиком его дивная повесть «Метель». Вот там я очень упираю на его чувство собственного достоинства, чувство чести, которые он всю жизнь оборонял всячески, от чего подчас и случались его многократные дуэли, в которых он никого не ранил и не покалечил, а обычно стрелял, как тогда говорили «на воздух». В то время как по нему стреляли, и не раз. Второй спектакль «Выстрел» – преддуэльная история с Дантесом. Прочитав уйму литературы и все проанализировав, я попытался выразить свою точку зрения о том, что произошло. Я абсолютно не верю в измену Наталии Николаевны, совершенно не верю. В каком положении тогда оказался Пушкин! Недаром он тогда так преобразился внешне, что сестра, увидев его, просто ужаснулась. Он был обречен  на эту дуэль, иначе ему было не выпутаться из этой истории, иначе ставились под сомнение честь жены, честь его самого, и честь его как первого поэта России. И это не «ой, красота, я – первый поэт России, пресмыкайтесь передо мной,  ха-ха-ха!». Все дело в том, что это накладывало на него колоссальную ответственность.  

– Сейчас очень популярна версия, что барон Геккерен затягивал историю с дуэлью, пока для Дантеса изготавливали кирасу.
– Да ерунда это все. «Фейки», как теперь говорят.  Единственное, что возможно – пуля попала в пуговицу на мундире. А это было не фабричное производство, каждая такая кавалергардская пуговица изготавливалась вручную. На офицерских мундирах это тоже была своеобразная защита. А Дантес на дуэли был в форме. Но и это скорее вымысел. Все же Пушкин раненый  попал в руку противника,  и кавалергард упал. Пушкин был блестящий стрелок и не сомневался, что уложит Дантеса. Еще и потому что у того это была первая дуэль, а у Пушкина их было тридцать, плюс-минус. Он отлично знал, каково это – стоять под пистолетом.

– А как вы относитесь к бродящим сейчас по интернету рассказам о том, что старшая дочь Дантеса Леони-Шарлотта, которая глубоко почитала русскую культуру, узнав, что ее отец был убийцей Пушкина, попыталась разорвать с ним отношения, а тот поместил ее в психиатрическую лечебницу?
– Никак не отношусь. Я не очень в это погружаюсь. Что-то читал, но не придал значения. Вы знаете, погрузившись в это дело, я был так зол на Дантеса, я его так не воспринимал... В те поры  он был очень поверхностным молодым человеком. Прав был Лермонтов, когда написал: «Не мог понять в сей миг кровавый, / На что он руку поднимал!» Он не знал русского языка, не знал русской литературы. Такой был, простите за вульгаризм, хлыщеватый тип.

– Бретер?
– Бретер – это все-таки другое. Это Руфин Дорохов, это Федор Толстой-Американец. Можно еще вспоминать, их было достаточно. Бретер – это синоним дуэлянта. А Дантес – типичный гвардеец из иностранцев. Он действительно понятия не имел о русском языке – так, заучил несколько фраз, без которых нельзя было обойтись, например, при несении службы в эскадроне.  Его научили его же однополчане. Эти фразы он использовал и только. Но по-русски не знал ни бельмеса.

– Моноспектакль – один из самых трудных жанров. Большие объемы текста,  постоянный переход из одного образа в другой. Я видела на вашем сайте фрагмент спектакля «Гений антракта», посвященного родоначальнику этого жанра, Ивану Федоровичу Горбунову. На протяжении нескольких минут вы исполняете беседу не менее чем пяти персонажей…
– Тут посылка простая. В 1996 году я расстался с БДТ. Тогда никто ниоткуда не уходил – зыбкие, тяжелые времена. В это же время, параллельно, у нас с Ларисой Малеванной был свой театр, как мы его называли, «Театрик».  

– Муниципальный театр на Васильевском острове под руководством Ларисы Малеванной?
– Да. Но нам никогда никто из власти не помогал, несмотря на название. Скорее, мешали. Ну, бог с ними, время прошло... Так вот, надо было жить дальше. Я подумал и начал работать над моноспектаклями. Первым был спектакль «Узнаю, тебя жизнь, принимаю!» –  в нем два блестящих рассказа Ивана Бунина «Солнечный удар» и «В Париже». Моноспектакль видоизменялся, но все же я свел в нем Ивана Бунина с Александром Блоком, с частью его цикла стихотворений «Заклятие огнем и мраком». В таком виде моноспектакль существует и сегодня. С этого я и начал. А  потом возник Сергей Есенин, которому в этом году 125 лет. А Ивану Бунину – 150. И пошло-поехало...

– Вы выбрали образ действий вроде бы легкий – без ответственности за коллектив, за здание театра…
– Вы сказали очень точно – без помещения, особенно, когда ему требуется комплексный, капитальный ремонт. Без коллектива.  Более того, раньше у меня были фонограммы к иным моноспектаклям, но и от них я отказался. Даже от звукооператоров. Постоянно приходилось исполнять  какой-то ритуальный танец вокруг нужных людей. Осточертело. Тем более что в спектаклях много стихов, а стихи, так я считаю, та же музыка. Так что лучше быть одному. Другой вопрос, тяготы во многом упираются в прокат. Трудно самому быть своим агентом. Вот это вопрос вопросов. А в том, чтобы учить текст, создавать характеры – какая сложность? Это моя профессия. Это радость для меня, это всласть. Я – характерный актер, и во всех своих моноспектаклях стараюсь подчеркивать характеры – это же здорово, интересно. И это работа – нормальная, любимая работа.

– Но все же простите за наивность, как вы все это заучиваете? Раскрашиваете разными цветами на распечатках?
– Нет, разве что в своей внутренней палитре. Здесь – такой характер, а где-то – другой. Кто-то подвыпивший, кто-то картавит, а этот – заика... Как все это вытащить, как показать? Это и есть актерская сущность. И, конечно, все продумано. И это труд.

– Да, да, я очень хорошо помню: тот сел, тот встал, этот свистнул, и у всех персонажей разная пластика, а из реквизита – один стул. Магия!  
– Верх истории – это, конечно, импровизационное состояние. Это хорошо в любом деле, но в актерском – особенно. Когда ты свободен, ты можешь сделать все, что угодно. А когда «законопачен», очень трудно работать вообще, в любой профессии. В актерской это просто наиболее показательно.

– Вы – театральный педагог, автор собственной учебной программы «Школа речи и актерского мастерства для свободы общения». В чем она состоит?
– Суть ее я уже обозначил – то самое «импровизационное состояние». Надо добиваться именно его. И неважно, в какой профессии. Главное – чтобы ты был свободен. И тогда все удается.

– И вы умеете этому научить?
– Для этого есть набор инструментов, который перечислен в моей программе. Меня очень часто спрашивают: «А что ты делаешь в этой программе?» Я отвечаю: «Придите и посмотрите».

– Давайте, попробуем так. К вам приходят студенты, зачастую уже состоявшиеся люди. Когда вы знакомитесь с ними, о чем говорите, что обещаете? Вы же должны объяснить, чему их научите?
– Нет, ничего не объясняю. Я просто вступаю в контакт, задаю вопросы, отвечая на которые они втягиваются в процесс. Главное, чтобы люди хорошо говорили, чтобы визави или аудитория не напрягались, слушая их. При этом – были свободны.  Например, что является, пожалуй, самым главным инструментом в любой профессии?  Это «внимание и концентрация». Без этого не будет ничего. Эти качества надо воспитывать. Иногда они включаются помимо тебя, но надо крепко поработать. Уже потом это переходит в опыт. Я предлагаю своим студентам то, чем сам владею, и что сам исповедую. Иногда это длится семестр, иногда – год. Один из учеников со мной пять лет, уже окончил аспирантуру, но продолжает заниматься. И играет сразу две роли в спектакле «Дракон» по пьесе Евгения Шварца, которую мы сейчас ставим.

– В год 75-летия Победы вы приняли участие в радио-проекте «Письма с фронта», для которого за два дня записали 40 из 75 реальных писем фронтовиков. Сорок реальных писем от очень разных людей – убежденного комиссара, партизана перед казнью, танкиста, умирающего от ран после последнего боя, сибирского пасечника, тюменского старика, уставшего от войны… Проект реализовывался в крайне сложной ситуации – апрельский пик пандемии, общественная растерянность, самоизоляция. Запись даже не была студийной, насколько я знаю. Расскажите подробнее, пожалуйста.
– Год 75-летия Победы важен для меня. Мой отец, лейтенант Константин Пальмов, был добровольцем, воевал в рядах народного ополчения, был  ранен под Ленинградом. И я не мог не почтить этот год своим моноспектаклем «Пьем за яростных, за непохожих!». Но вмешалась пандемия. Какие спектакли, когда закрылись даже камерные залы? И тут появилось федеральное агентство REGNUM со своим предложением принять участие в проекте «Письма с фронта». Я благодарен за то, что меня пригласили в этот проект. Да, действительно, в нем я записал 40 реальных писем фронтовиков. И да, действительно, не в студии. Это происходило в весенний разгар этой чумы, пандемии COVID-19, и к этому моменту уже обозначили карантинные меры. Планировалось, что письма будут записываться на студии «Радио Россия – Санкт-Петербург», но, увы!  Однако – святой совершенно человек – Татьяна Анатольевна Трубачева, автор, ведущая и редактор программ радиоканала «Пулковский меридиан», очень прониклась этой идеей. Два дня подряд она приезжала ко мне домой, и, сидя за моим журнальным столиком, мы записали эти 40 писем на два голоса на ее микрофон… Святая тема. Письма пронзительные. Но главное – я это делал с большим желанием.

– Агентство REGNUM тогда смогло организовать вещание «Писем с фронта» через громкоговорители в Центральном административном округе Москвы. И это было очень впечатляюще – в пустой и притихшей Москве весь день 9 мая звучали «Письма» в вашем исполнении и исполнении наших сотрудников, наших старших детей. Это производило очень сильное впечатление. Прохожие в Голутвинской слободе останавливались и махали нам руками с противоположной стороны Водоотводного канала, люди открывали окна или просто выходили на улицу, чтобы послушать.
– Не сомневаюсь. И дорого бы дал, чтобы увидеть это своими глазами. Но в мае, в силу известных причин, приехать в Москву не было никакой возможности. Повторю, главное, что в этом проекте все работали с огромным желанием. Без желания никогда не получается ничего. Через желание человек появляется на свет.  


Анна НАВОДНИЧАЯ