Елена Шахназарова – филолог, окончила Тбилисский государственный университет им. И. Джавахишвили. Работала гидом в Тбилисском бюро путешествий, корреспондентом газеты «Экономическая неделя» и информационного агентства Грузинформ-ТАСС. Четырехкратный номинант Национальной премии Российского союза писателей «Поэт года». Стихотворения напечатаны в литературных альманахах «Путь дружбы» и «Крестовый перевал» (Германия), «Ямская слобода» и «Кавказский экспресс» (Россия), периодических изданиях Грузии.

Дворы детства, где сушили шерсть,
Там гибкий кизиловый прут
взвивался над шерстью пахучей,
там было не легче – но лучше,
ни память, ни двор не соврут.

И были перины – как пух,
и руки, натруженно-жестки,
дворняги любимая шерстка
и солнцем пригретый лопух,

и гаммы сквозь уличный гам,
и запах тягучий – ткемали…
А прутья певуче взлетали,
сродни дирижерским рукам.


Башня

Сказочнику Резо Габриадзе

Бродит по улице сказочник, сказочник
(взгляд и походка встревоженной птицы),
кружит нам голову фразой загадочной:
«Воздух весны должен осенью сниться…»

Театр, прикинувшись бархатным ларчиком,
все мимолетное сделает вечным.
Слушаем – прежние девочки-мальчики –
странную птицу с лицом человечьим.

Что-то болеется в годы последние
городу, вместе с его устабашем…
Но по кирпичику, медленно-медленно,
словно спасение, строится башня.

Рельсом скрепленная с улочкой тесной,
помнит и роли, и тексты к эпохам.
Дерево с крыши взметнется протестом,
ангел утешит крылом скомороха…

Стрелки часов – как подарок под елкой:
и проплывают тбилисцы ушедшие –
бабушка в шляпке, и мама в футболке,
старый сосед, что любил «Оджалеши»…

Дрогнет лицо под сырым листопадом...
Тот, кто здесь был, никогда не забудет,
как обменялись прощающим взглядом
разом ожившие – куклы и  люди.


Настроение фламенко
Из страха или суеверья
загаданное утаю.
Не зря сутулые деревья
еще пугает память вьюг.

Но растопырит радость ветку,
когда забродит липкий сок.
И легкомыслия беретку
я лихо сдвину на висок.

И вновь подумаю о лете,
забыв прогнозы о войне.
Фламенко, дерзкое как ветер,
исполнит бабочка в окне.


Стоп-кадр
Апрель. На третьем этаже
старик прилежно моет окна.
И дом – оживший зимний кокон -
расправил крылышки уже.

Здесь жили дед, отец, семья…
Теперь один он. Так бывает.
Он что-то стеклам напевает
и носит воду, семеня.

И зайчик солнечный дрожит,
и отраженье невесомо…
Во сне он мальчиком из дома
бежит, считая этажи…


* * *
Кофейных бдений запах у Куры…
Где бродит тень уверенности прежней,
что жар дымящих чашек – до поры.
Потом нас охладит пломбир с черешней.

Все завершит глоток воды со льдом –
притушит споры, примирив все вкусы…
Так тесно дружбы детское пальто:
и жалко сбросить, и оставить – трусость.

Пора идти. Но вечных ссор азарт
так крут, как эта лестница поката.
Здесь мы сидели (триста лет назад!),
помешивая ложечкой закаты…

Нам не лишить друг друга этих прав:
вниз головой струиться в отраженье
и, словно воробьи на проводах,
галдеть базаром в птичьем окруженье.

К ночной кофейне мудрости плоды
не принесет река в предсонной лени.
И мост, устав мирить, как поводырь,
вернет нас всех на прежние ступени.


Просьба
Дыхание открылось... Не прерви.
Мне не нужна избыточность надежды.
Как прежде, в старый город, до зари
пускай бредет мацонщик... Белоснежный
качнется над хинкалями колпак...
Закончатся разъезды и разлука.

А если будут слезы – только так:
от доброго вина и злого лука…


***
Как просто осень одурачила
зеркально отраженным светом!
С безумием богачки трачу я
тепло, накопленное летом.

И, нерасчетливо и радостно,
ветрам швыряю сокровенное:
цветной охапкой – море Красное,
и Черное, и Средиземное…

Дни – расписными скоморохами...
Крахмал зимы хрустит все ближе.
Пускай моря мои, со вздохами,
зима на ниточку нанижет!


Июльский десант

Внукам

Так и стояли они под балконом,
то ли смущенно, то ли влюбленно –
табором юным, с неблизкой планеты,
так и махнули в тбилисское лето!
Улочки, храмы плыли навстречу,
речью гортанной, лечащей речью,
скалы, платаны, замки из света…
Разные страны – общее лето.
Было обещано, снилось ночами,
так возвращаются реки – ручьями.
Так прирастают к чужому – едва ли.
Канули в омут: «Тбилиси… хинкали!»


Дуэль
Резной револьвер под названием «осень» –
он просто обязан был выстрелить в цель.
И мир, оглушенный, стал тих и серьезен,
как гулкий, петляющий в зиму, тоннель.

Прикинуться «бабьим» – смешная уловка,
хватило на два календарных листа...
И вскинуло лето ладошку неловко,
роняя к барьеру дуэльный устав.


* * *
Н.К. Орловской      

Есть все-таки что-то в старинных тифлисских домах,
где связь поколений означена цифрой «четыре»,
где запах корицы как вкус валерьянки настырен,
а в белых чехлах затаились надменность и страх.

Где вышитый коврик (ах, бабушка!) вытерт, но цел,
где гвоздик, забитый неровно, напомнит о многом –
о чем говорить полагается выспренним слогом…
и мы б рассмеялись, да горькая точка в конце.

Но что-то осталось, какая-то памятка в мире –
о чувствах, звучащих порывисто, музыке в такт.
Играет сам дом, несмотря на земной кавардак,
по старым пометкам, в четыре руки, на клавире.


* * *
Зачем-то заболеть заботой о былом,   
забыв все бытовые передряги,
лениво пролистать лоснящийся альбом,   
где предки спрятаны в мундиры и во фраки.

Придирчиво черты родства искать,
и пристально следить: росли,  любили.
Чем призрачнее замки из песка,
тем круче путь – сраженья, ссылки, гибель.

И гордый ряд крестов их и наград
в ломбард снесут потомки, чтоб согреться,
и стершаяся надпись: «Милый брат!
Манглиси, детство…» –  саданет под сердце.

Они ушли. Последней пряжи нить
дрожит, и все же тянется за ними…
Не дай нам, Боже, ту же жизнь прожить.
Не дай нам, Боже, быть совсем иными.