Почитатели вокального искусства со слезами на глазах попрощались с выдающимся певцом и добрейшим человеком Зурабом Соткилава.
Что – публично неизвестного – можно сказать о многолетнем ведущем солисте Большого театра, чей изумительный голос успел прозвучать во всех самых известных оперных театрах мира?
Когда уходит из жизни столь значительный деятель искусства, слушатели, зрители, соприкоснувшиеся с его творчеством, вспоминают что-то особо зацепившее их душу. И зачастую у многих возникает соблазн – вполне простительный – рассказать нечто, повествующее о личном, дружеском пересечении с ним. Я не могу похвастать особо близким личным знакомством с Зурабом Соткилава – оно было шапочным. На уровне по-мегрельски с улыбкой задаваемого им вопроса: «Мучо рек?», на который я, усердно выговаривая слова на его и моих предков родном языке, исправно отвечала: «Гвале джгиро». Не уверена, что он вообще помнил, кто я и как меня зовут. Просто одно из множества знакомых лиц, время от времени попадающих в его поле зрения в местах скопления представителей грузинской культуры. Но пару-тройку трогательных эпизодов, наверное, могу с грустью в душе рассказать только я...
В Тбилиси, на Боржомской улице – что аккурат напротив некогда прославленной киностудии «Грузия-фильм» – стоит добротный дореволюционной постройки серо-белый дом, когда-то принадлежавший аристократическому роду Церцвадзе. В этом доме, в большой дворянской семье росла звонкоголосая, веселая девочка Нина. Гордый ее красивым голосом, отец отправил Нину учиться вокалу во всемирно известную Миланскую консерваторию. На родине – в Грузии были смутные годы советизации. И юная певица решила остаться жить в солнечной стране, пронизанной волшебством музыкального Олимпа. Карьера Нины Церцвадзе была головокружительной – Нина стала дивой легендарной «Ла Скала». Вышла замуж. Родила дочь. Позднее, завершив сценическую деятельность, синьора Нина стала профессором Миланской и других европейских консерваторий...
Увы, жизнь хоть и банально однообразна, но «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». В весьма почтенном возрасте синьора Нина осталась одна с подросшей дочерью. Ее навязчивой идеей стало решение вернуться в Грузию – там ведь у нее остался настоящий, свой, родной дом. Наивная европейка! Дом на Боржомской улице давно был национализирован советской властью. И в нем разместилось несколько десятков коммунальных квартир – этого кошмарного совкового ноу-хау. Одна – справедливости ради надо сказать – большая и светлая комната досталась и дочери бывших хозяев. Яркой звезде «Ла Скала», профессору известных всему миру консерваторий. Но в эсэсэсэр ее статус и звания, как говорится, «не прокатывали». Зато в комнате вполне умещались концертный рояль и профессиональный оптимизм синьоры Нины. Аккомпанируя своим частным ученикам и ставя им голос, она худо-бедно зарабатывала на жизнь – на свою и взрослой дочери, синьорины Марии Грации...
В потоке жизнеописаний Зураба Соткилава среди воспитавших его как певца педагогов вокала мне никогда не попадалось имя Нины Церцвадзе. Известно, что он занимался пением у профессора Тбилисской консерватории Николая Бокучава, на третьем курсе консерватории попал в класс выдающегося грузинского драматического тенора и педагога Давида Андгуладзе. Но я доподлинно знаю, что именно Нина Церцвадзе первая по достоинству оценила его голос и стала первым серьезным его педагогом вокала.
...В комнату на Боржомской меня привела моя бабушка, в юности дружившая с семьей Церцвадзе. Мария Грация была старше меня. Но одинокая, растерявшаяся от «прелестей» жизни на социалистической родине своей мамы, прикипела ко мне душой. И не зная толком ни грузинского, ни русского языков, стала учить меня итальянскому. Не будучи тогда еще педагогом, не ведая, как учить, она придумала оригинальный способ – начала вдалбливать в меня... тексты оперных арий. Из репертуара своей мамы и других вокалистов из итальянского окружения их семьи.
По какой-то загадочной причине мне лучше всего давались мужские теноровые партии. Петь я никогда не умела. И не пыталась. Но с чувством продекламировать арии Хосе и Каварадосси легко могу и сейчас.
И вот однажды, спеша к Марии Грации за очередной арией, проходя по длинному коридору многокомнатной коммуналки, я услышала дивный тенор, во всю мощь своих здоровых легких выводящий рулады того самого Каварадосси. Невидимый певец нещадно коверкал уже хорошо мне знакомые слова знаменитой арии: «Элюр, ляри эстель, элюче ди лорпо.... ми кадеа ралебранча» – такие примерно слова доносились до меня все громче и громче. Я застыла в изумлении на пороге полуоткрытой двери – каким же божественным голосом все это было озвучено!
Мое появление было встречено радостно всеми: оказалось, мама с дочкой тщетно пытались написать шпаргалку для новоявленного Карузо – итальянский текст арии крупными грузинскими буквами. Задача для них оказалась практически невыполнимой. Меня быстренько усадили за стол универсального предназначения – начертать своеобразную суфлерскую афишку. А возле рояля, смирно вытянувшись перед почтенным педагогом, стоял крепенький увалень, не знавший, куда себя деть в этом «святилище, где сон и фимиам». Его можно было органичнее представить в роли спортсмена, нежели героя «Риголетто», «Тоски» или «Богемы».
Откуда мне тогда было знать, что ощущения мои имели под собой реальную основу: с шестнадцати лет Зураб играл в футбол в сухумском«Динамо», позже стал капитаном сборной Грузии футболистов до двадцати лет, в составе которой выиграл первенство СССР, в 1955 году попал в основной состав тбилисского «Динамо». Некоторое время Зурабу приходилось выискивать для занятий вокалом время между бесконечными напряженными тренировками и матчами. Неудержимая любовь к музыке одержала верх над страстью к футболу, но последний остался, как говорят итальянцы, «во внутреннем кармане пиджака» – под сердцем.
Наблюдать, как темпераментно и остроумно синьора Нина шлифует, огранивает бриллиантовый голос неуклюжего футболиста, стремясь привить ему и «паркетное» изящество манер, оказалось так забавно и интересно, что я стала всячески изощряться, чтобы наносить визиты к Церцвадзе во время этих занятий.
Да и кто устоял бы перед шансом увидеть такую, к примеру, сценку: за роялем исполненная величавости пышная гран-дама с иссиня-черными, гладко зализанными волосами, собранными на затылке в огромный пучок, а рядом с ней топчется на месте бедный Зураб, изо всех сил старавшийся изобразить грацию оперного премьера. Бледнеющий от одного голоса эмоциональной наставницы, густым, чувственным меццо-сопрано обволакивающей слишком тесное для него пространство коммуналки. «Молодой человек!» – певучая нежность голоса Нины смягчала, растопляла и без того надуманную строгость ее слов: «Ваш голос, может, и должен украсить сцену «Ла Скала»! Надо лететь вслед за ним легко и изящно! А вы?!..». И мучительно вспоминая забытое звучание параллельно всплывающих слов, обескураженная от дисгармонии сочетания своего красивого голоса со смыслом неудержимо срывающихся с языка слов, синьора-калбатони пропевает под аккомпанемент смеха всех присутствующих, включая Зураба: «Вы двигаетесь как...ля-ля-ля-ля... – ну, где же это слово? Как этот – муж коровы!!!»
Годы спустя, уже студенткой журфака, я попыталась живописать картинки этого колоритного творческого альянса в рамках задания по жанру «Очерк». Он был так раскритикован дамой, ведущей семинар, что я чуть не вылетела из Тбилисского университета. Как было сурово отмечено – за слишком фривольное обращение с первичным материалом. Плюс – политически не выдерживавшее никакой критики «крамольное» предложение уничтожить полосатые пограничные столбы – хотя бы для творчества талантливых людей. Чтобы они знали друг о друге. Слышали друг друга. Взаимно обогащались в единстве творческого горения.
Шли годы. Голос Зураба Соткилава услышали и полюбили миллионы жителей планеты Земля. За красоту и щедрость дара. За высокое благородство истинно грузинской певучести, тепла и радости бытия. Его голос и душа были искренни, добры к миру и к людям.
Все последние печальные недели память то и дело возвращается к майскому дню двадцатилетней давности. Грустная история начала угасания веры, надежды и любви. Невидимое, неопознанное еще в тот день предощущение конца на самом пике счастья. Счастья ожидаемого успеха и веры в себя, подаренные голосом Зураба Соткилава и теплом его широкой души.
...В Большом театре, как и во всех других зрелищных заведениях, понедельник – традиционно выходной день. Ни спектаклей, ни репетиций. В первый день недели в театрах пусто. И чем теплее и солнечнее на дворе, тем меньше вероятность встретить в пустых залах хоть одну ненароком забредшую сюда душу.
В тот майский понедельник вековая эта традиция, казалось, была нарушена. То из одного репетиционного зала блеснет вдруг ярко вспыхнувшая полоска света, то откуда-то издалека глухо зазвучит отрывок знакомой музыкальной фразы. И даже на сцене зрительного зала – на магической, легендарной сцене, осязание которой навеки остается на кончиках пальцев каждого ступившего на ее чуть покатую гладь – даже на этой «святая святых» брезжил тусклый свет боковых юпитеров. Объяснение неожиданному оживлению здания на Театральной площади в понедельник оказалось простым и понятным – близился час большого концерта выпускников хореографического училища Большого театра, именуемого в то время МАХУ. И параллельно шла подготовка к конкурсу молодых исполнителей в Перми...
На сцене в замкнутом круге призрачного приглушенного света в некотором замешательстве стояли двое, пытаясь справиться со «взбесившимся» магнитофоном, который вдруг то громко взвывал несколькими тактами па-де-де из «Корсара», то истошно хрипел, словно какой-то злой дух пытался убить дивную музыку Адана. Вглядевшись в эту странную сценку, легко можно было узнать в не по возрасту стройной подтянутой фигуре одного из лучших премьеров за всю историю балета Большого театра. А рядом взирала на наставника, как на чудом спустившееся к ней божество, неизвестная девчушка лет пятнадцати в репетиционной пачке. «Сейчас наладим эту керосинку и пройдем твою вариацию», – добрым голосом утешал расстроенную девочку балетный небожитель. В ответ «керосинка» заглохла окончательно и бесповоротно...
Внезапно что-то загрохотало за тяжелой портьерой, из-за левой кулисы с ворчаньем выплыла на сцену крупная, точно – не балетная, фигура в темном балахоне. «Что тут у вас происходит?» – прорычал явившийся «призрак». И тут же радостно захохотал, узнав друга, воюющего с магнитофоном. Обнявшись и расцеловавшись, два премьера – балетный и оперный – похоже, настроились на долгую беседу. Если бы не раздался жалобный писк: «Я тогда пойду, наверное!»
Увидев расстроенное лицо девчушки, Зураб Соткилава – а этот «призрак», как вы уже, конечно, догадались, им и был, – поинтересовался, что она тут делает. Узнал подробности о том, каким чудом для нее, ученицы МАХУ, была случайно выпавшая возможность стать партнершей молодого танцора Большого театра для участия в престижном конкурсе, о том, как мало времени осталось, а «ее Корсар» сегодня приболел, не пришел на репетицию, к тому же магнитофон приказал долго жить… Услышав этот монолог, Зураб Лаврентьевич был растроган до глубины души. Недолго думая, воскликнул бодрым голосом: «Подумаешь, беда – партнер заболел, магнитофон сдох. А мы чем хуже них? Давайте быстро, как там у вас это называется? А, да – в первую позицию! Начали!». И загремел во всю мощь его дивный голос. Он пел acapella и без слов, пел от всей души, выкладываясь, как на ответственном концерте. То был не «Корсар». Была мелодия па-де-де из «Жизели» – оно понятно, ведь друг Зураба был лучшим Принцем этого балета всех времен.
Ни до, ни после, никогда более я не видела такого жгучего, всепоглощающего счастья в широко, на пол-лица распахнутых синих глазах той девчушки...
Порой мне хотелось поближе познакомиться с Зурабом Соткилава и напомнить ему эту маленькую и так много о его щедрой душе свидетельствующую историю. Не сложилось. Не успела. Может, и к лучшему. Ведь тогда пришлось бы поведать ему и о грустном ее продолжении. А в нем, в этом продолжении, сокрыто столько темного из театрального закулисья… Был момент, когда гений зла коридоров Большого пытался втянуть Зураба, искренне доверявшего людям, в свои мутные игры. Однако не получилось. Не могло такого случиться. Зло никогда не касалось этого светлого человека, было неспособно даже приблизиться к нему.

Зураб Соткилава был Богом избранный человек великого таланта и всепобеждающей любви. Нам остался его голос. Чистый. Красивый. Любящий. На все времена. И – частица его души.


Ирина ШЕЛИЯ