С этой фотографии ярко-зеленых листьев тутового древа струится поток живительного тбилисского воздуха – столь хорошо мне знакомое эфирное смешение лучей жгучего солнца и прохлады акварельных теней.
В пору моего детства развесистые кроны шелковиц нависали над крышами, дворами, балконами едва ли не каждого двора. Не ведаю, много ли их ныне в городе, но куда могла подеваться шелковица, раз уж дарована ей жизнь сроком не менее двухсот лет, а некоторым ее сестрицам, двоюродным по родословной – и до полутысячи?
Детство моего поколения вклинилось в расщелину меж угасавшей под грустный звук дудуки эпохой почти ирреальной старотифлисской жизни и все более укоренявшейся действительностью с нависшим над людьми «дамокловым» серпом да молотом в придачу. Мы, дети не вторгшейся в Тбилиси войны, от нее, однако, хлебнувшие по полной, не доросли до осязательного восприятия разлившегося вокруг горя. Нам кто-то свыше позволял недопонимать сути трагедии войны, не сполна сострадать переживаниям родных людей. Оберегаемые невидимыми поводырями, мы в параллельной детской жизни от души предавались ребячьей веселости, наслаждались своей непосредственностью, шалостями и играми.
Поскольку дети 40-х, по понятным причинам, настоящих игрушек не имели, мы сообща их придумывали. Назначали игрушками срезки кинолент фильмов «Багдадский вор» и «Аршин мал алан», брючные пояса для лучшей в мире игры «лахти», деревянную биту «чилка-джохи» для лапты, самокатки на подшипниках. Игралищем нам служили набитый кукурузными зернами тряпичный мячик «авчалури», бараньи косточки «кочи» для вышибалки и даже пустая консервная банка от заветной американской сгущенки, которую надо было сбить булыжником в давно позабытой тбилисцами игре с забавным названием «Кучур, на место!». В дворовые игры органично включались и крепкие ветвистые деревья, которые прильнули к домам, были усеяны цветастыми бабочками, изумрудными сороконожками и – нашими ножками. Можно сказать, что полнокровное детское счастье я испытал, когда впервые рискнул влезть на шелковицу и, цепляясь за крючковатые выступы ветвей, с опасной высоты окинул взглядом окрестности и пылающий в моих глазах воображаемый мир.
В непривычно широком сдвоенном дворе в конце 3-го тупика Ахоспирели главнокомандующим деревом малышней была безоговорочно признана шелковица, которая казалась одетой в броню и поражала исполинским ростом. Дерево своим видом убеждало нас, что облечено мощной властью в природе. Его ягоды, которые в мире именуют по-разному: тутовник, тут (дут), тютина, шелкун, шах-тута, mulberry-tree – в Тбилиси принято называть тутой. Тута сладость – слово в радость, звук от него раздвоенный, мягкий и хлесткий, словно дважды щелкнул большим пальцем по среднему.
С шелковицей, как подобием хищника, шутки плохи. В соседнем дворе спекулянт лекарствами со странным именем Сценари, которому ствол тутового дерева с темными ягодами мешал пристроить к дому крытый курятник, решил вывести растение – поливал смесью уксуса с хлоркой, нещадно резал нижние ветви. При этом со злостью ворчал: «Сволач сарняк!» Все без толку: несмотря на пытки, дерево за год выросло на полтора метра, корни стали толщиной с руку и, словно в отместку своему мучителю, подлезли под фундамент его домика, сделали пол горбатым, а стены кривыми. Жена торгаша, с еще более удивительным именем Фантазия, бранилась на чем свет стоит, когда птицы, наклевавшись иссиня-черной туты, помечали траурными пятнами вывешенное ею на просушку белье.
С шелковицей память связала эпохальные образы первых и последних увиденных мной кинто, которые к тому времени растеряли воспетую кистью Ладо Гудиашвили харизму. Кинто входили во двор в поблекших архалуках с обшмыганными краями рукавов, полинявших ситцевых шароварах. Они несли на макушках, под мятыми черными картузами, круглые деревянные табахи, подобные восточным меджмеи – огромным подносам для пиров. На табахи возвышались пирамиды нежных зернистых ягод, похожих на миниатюрную виноградную лозу. Кинто натужно кричали: «Тута, тута, хар тута!», потом устало садились на корточки, скручивали косяки, нещадно дымили и угрюмо глядели на нас, голопузых ребятишек, с которых взять было нечего.
Война заканчивалась, тучи раздвигались, дети, не ведая о вчерашнем фактурном лоске и признанном городском авторитете в застолье, танце и песне этих опустившихся бродяг, снисходительно называли их «кинтошками». А талантливые гуляки и плуты тоже ничего не знали о своем, возможно, сакральном, предназначении, сокрытом в исчезнувшей архаике Средневековья, и с печальной растерянностью пытались продать каждому встречному никому не нужное. Как шаман, у которого отняли бубен, горбясь и выворачивая руки, седой кинто бессмысленно кружил и пританцовывал вокруг шелковицы, земля под которой была густо посыпана бесплатными сладкими ягодами. Глаза кинто вещали о том, что всему на этом свете приходит конец.
Когда я подрос и остался без отца, погибшего на войне, мы с мамой переехали жить в старинный, крепкий и сумрачный дом ее родителей, моих бабушки и дедушки. Он стоял в тех же краях – весь мир, казалось, упирается в Абас-Абадскую площадь (ныне имени Ладо Гудиашвили), сердце нежного и величавого района Сололаки. Меня там приветливо встретили две высоченные, экзотичные для Тбилиси беленькие березы, посаженные моим дедушкой, и проросшее сквозь балкон нашего дома кряжистое тутовое дерево. Шелест его листьев о черепицу крыши создавал ласковую мелодию, под которую я засыпал.
Шелковица, которую с древних времен называют «королевой ягод», служила детям прототипом новогодней елки – в июньскую пору цветения одаривала нас несметным количеством сочной туты величиной чуть ли не с палец, заваливала полдвора и нашу веранду. Мы никогда не собирали нежную и не любящую отрываться ягоду до ее полного созревания. Как только ягоды наливались соком и начинали сами отваливаться, дворовые умельцы раскладывали под деревом простыни, и кто-нибудь начинал бить ногой по стволу. Через день-два и трясти дерево было ни к чему – оно расщедривалось большим, желтовато-золотистого цвета ковром в несколько сантиметров толщиной.
Набрав туты с балкона в медный таз, моя бабушка выпаривала на огне, а иногда – на солнце татарский бекмес, вкуснейший сгущенный тутовый сок. Бекмес хранили в деревянном бочонке в подвале весь год, добавляли в компоты, кисели, домашний морс, подавали наряду с наршарабом к сигу, который дедушка изредка позволял себе купить на рынке у приезжих рыбаков с озера Севан.
Но варенье из ягод шелковицы почти никто не варил. Из грецкого ореха, черешни, вишни, кизила, даже из баклажан и корок арбуза варили, казалось, днем и ночью, а вот туту наши бабушки и тетушки почему-то игнорировали. Редко кто и самогон из нее делал, хотя чача в Грузии в большом почете и гонят ее почти из всего, что растет на этой тучной земле. Задумался над этим казусом, когда впервые попробовал «Арцах», появившуюся лет 20 назад в Москве великолепную на вкус рукотворную тутовую водку. Наверное, непривычное по 40-м годам обилие чего-либо съедобного, запредельная щедрость шелковицы, вот это «бери – не хочу» вызывали у горожан несправедливо пренебрежительное отношение к лежавшим на земле бесхозяйным ягодам, в которых нога утопала по щиколотку.
Откуда было нам тогда знать, что тута укрепляет иммунитет, набита глюкозой и сахарозой, белками, жирами, витаминами – всем тем, чего остро не хватало нашим детским неокрепшим организмам? Полезной едой мы не были избалованы: даже примитивная жареная картошка встречалась в домашнем меню реже вареной по причине мизерного количества жиров в продуктовых карточках. Чувство тревоги не позволяло мне заснуть, когда мама под тусклый свет керосиновой лампы собиралась в час пополуночи идти с авоськой в подвальное помещение соседнего дома на углу улицы Лермонтова. В это темное время жившие там молчаливые суровые хевсуры конспиративно продавали куски домашнего сливочного масла величиной с ладонь, которые были уложены на крупные листья шелковицы и сбрызнуты водой. Странность ощущений усиливалась при рассказах соседей о том, что хевсуры моют волосы на голове растительным маслом, смешанным с выжатым из ягод туты соком.
Еды не хватало. Никого не удивляло, что на праздники люди дарили друг другу испеченный дома хачапури, лобио с лучком, чурчхелы, присланные родней из деревни. Соседка, умная, веселая и добрая Люлю Джанашвили, лет на десять старше меня, на Песах приносила в наш дом завернутую в льняную салфетку стопку пробитых пунктиром листов белоснежной мацы. Мне в ладошку Люлю незаметно совала баночку сладкой замазки к маце из истолченых в ступе туты, ореха и изюма.
Чернобровая, с пылающим взглядом юная иудейка, кажется, приходила во сне к каждому ребенку двора, была нами вознесена в образ ангелоподобной носительницы человеческого счастья. Люлю читала нам вслух книжки, учила хорошим манерам, танцам, пению, даже подражанию птичьих голосов. Она любила нас и почему-то жалела. В праздничные дни Люлю была главным режиссером театра малолеток, и в спектакле «Сын полка» наряжала меня в форму старшего брата, который пребывал в то время в Суворовском училище в Махинджаури.
Во дворе соседи расседались на вытащенных наружу кушетке с цветастыми мутаками, почти антикварной персидской банкетке с сиденьем из козьего шевро, винтовом табурете под пианино, изящном венском стуле, на деревянном коробе с противопожарным песком и перилах окружавших нас балконов. Пышнотелая Сима время от времени отходила к отделанному кирпичом огнедышащему очагу, на котором возвышался огромный луженый медный котел с бельем для стирки. Войдя в наш двор спустя полвека с той поры, я увидел на стене дома въевшееся в кирпич большущее пятно сажи от пламени давно потухшего и разрушенного очага.
В партере восседал неповторимый тбилисский интернационал: грузинские евреи отец, мать и брат Люлю – Мордех, Маня и Цамик Джанашвили, их однофамильцы Гера, Роза и Сима с неулыбчивой матерью Иухапет, грузины Нодари Ломидзе, Юра Мосешвили, Котик Цинцадзе, братья Гиви, Отари и их сестра Гиули Читава, армяне Беба Гущян, братья Вова и Ремик Петросяны, русский Борис Куфтин, езидка Хала с выводком курчавых малышей с блестящими маслинами в глазницах, польская панна Станислава Николаевна и ее дочь Валюся – по деду Кавалерович, по отцу Сютчян, по мужу Цинцадзе. Бабо Софо с балкона второго этажа кричала своему сыну, инвалиду на костылях, который во дворе пил воду: «Вигенчик, от кранта ногу дальше клади!». Она, помню, пугала детей россказнями о том, что мы моемся трофейным мылом из резервов вермахта, а немцы якобы его варили из трупов убитых солдат. Софо никогда не спускалась вниз, смотрела спектакль, можно сказать, из ложи бельэтажа.
Комментарии зрителей к нашим лицедейским потугам произносились вслух по ходу действия. Они часто начинались на одном языке и заканчивались на другом, к тому же речь двора была пересыпана сочными словечками на фарси, которым никто не владел. Нетленный дух старого Тифлиса легким веселым облачком витал над нами.
Когда людской галдеж надоедал, крепыш Гиви по прозвищу «Гочи» («поросенок») выдирал из вязанки дров у очага полено и бил им по подвешенному к нижней ветви шелковицы обрезку рельса. Точно так в годы войны дежурный по двору обязан был сообщать жильцам об опасности налета немецких самолетов и необходимости спуститься в бомбоубежище. Но сделать это ему пришлось лишь однажды.
Под торопливый звон мы всей семьей спустились в забетонированный подвал соседнего двора. Там мама крепко сжимала мою руку, а я с оторопью глядел на встревоженные лица скучившихся соседей. В тот день немцы решили подвергнуть Тбилиси массированной бомбардировке, но по пути встречены были жестким зенитным огнем по предварительно расчерченным «квадратам» небосклона, и на окраины города упали всего одна или две бомбы – о том, сколько их было, старики спорят поныне. Опасность, однако, действительно висела над городом. В книге «Разведка и Кремль (Записки нежелательного свидетеля): Рассекреченные жизни» известный советский разведчик-диверсант, сподвижник Л.Берия, организатор убийств Льва Троцкого, епископа Теодора (Ромжи), народного артиста Соломона Михоэлса и многих других невзлюбленных властью ярких личностей, генерал-лейтенант Павел Судоплатов писал: «Опасения, что Тбилиси, да и весь Кавказ могут быть захвачены врагом, были реальны. В мою задачу входило создание подпольной агентурной сети на случай, если Тбилиси оказался бы под немцами». К слову, руководителем этой сети собирались назначить классика грузинской литературы Константинэ Гамсахурдиа. К счастью, мы избежали оккупации и бомбежек, но сигнальный рельс сгодился.
Иногда в кучку зрителей как-то бочком, незаметно втискивались два-три немца или японца из числа пленных солдат, которые копали в округе канавы для труб и с радостным усердием собирали туту в наших дворах. Тбилисские конвоиры охраняли пленных без излишнего энтузиазма, а во дворах фигуры в потертых гимнастерках растворялись – их словно не замечали, хоть и не обижали. Иногда чем-нибудь из еды одаривали, дети обменивали булочки с повидлом и конфеты-«подушки» из школьного пайка на японские монетки с дырочками посредине. У меня по сей день хранится стальной портсигар с гравировкой карты довоенной Чехословакии, заполученный тогда по бартеру.
Сценой дворового театра служили широкая деревянная лестница и терраса дома моих предков. Опираясь рукой о ствол тутового дерева, в стиле китайского театра играя с воображаемыми предметами, Люлю нараспев рассказывала нам красивую легенду о некогда отдыхавшей под шелковицей китайской принцессе Си Лин Ши, которую изображала своенравная красавица Беба. В чашку чая с ветвей дерева упал кокон, который в горячей воде распустился переливавшимися глянцем нитями. Так Поднебесная Империя пять тысяч лет назад обрела один из главных своих секретов: невзрачный червячок-шелкопряд, живущий на тутовом дереве и питающийся его листьями, оказался единственным производителем нити натурального шелка. Отар, Цамик и Ремик как могли изображали купцов, которые устало брели из Китая в Европу по Великому Шелковому пути и распространяли по всему свету тутовое дерево и драгоценный шелк. К началу их «шествия» Люлюшку на авансцене сменил новый, мгновенно захватывавший внимание всех рассказчик – дядя Боря. Живший с женой в скромной квартире на первом этаже Борис Алексеевич Куфтин, ученый с мировым именем, этнограф, археолог, успевший посидеть в сталинских лагерях и получить позже Сталинскую премию, академик Грузинской Академии наук, именем которого позже назвали нашу улицу. Для детей его рассказы оборачивалась маленькими университетами: в каждом из нас, в разной мере, было встряхнуто им столь бесценное человеческое качество, как любознательность.
Но все-таки блистательная Люлю была вне конкурса. Разинув рот мы глядели на юную прелестницу, прислонившуюся к дереву, слившуюся воедино с властным диковинным профилем шелковицы, и эта картина отчеканена была в памяти, как образ неописуемой красоты и неповторимости человеческой жизни.
Театральное представление завершалось чаепитием на балконе. Заваривали чай из листьев шелковицы, говорили, что полезный. Кто-нибудь из детей приносил коробку от обуви, укладывал на ее дно сорванный с шелковицы лист с усевшимся на нем червячком. Смешно изображали мнимых китайцев. И все это делалось с инстинктивным желанием не прерывать возбужденный игрой в театр поток воображения, остаться еще на какое-то время рядом с китайской принцессой, рассматривавшей золотистый кокон в чашке. Так мы и попивали чаек, пусть не в древнем Китае, а в Советском Союзе ХХ века, и словно впитывали в себя великолепие золотистых коконов и изумрудной гусеницы, которая лениво обстригала изящные зубчатые края листа тутового дерева.
Все ипостаси детского счастья в тот момент вмещались в маленький ларец из картона, и они были доступны любопытствующим взглядам мальчишек и девчат военной и послевоенной поры, жизнь которых, в отличие от жизни медленно ползущих по сердцевидному листу прядильщиц шелка, пролетела стремительно и с печальным эффектом необратимости.


Валерий ПАРТУГИМОВ