Один француз умно изрек: «Преданным родине может быть назван только тот человек, который ногами и памятью исцеловал свою землю». Эти замечательные слова могли быть адресованы Александру Сватикову, который поистине исцеловал ногами всю Грузию, прошел с фотокамерой вдоль и поперек, вниз и вверх по улочкам городов, холмам и предгорьям. О его прогулках по сложному и притягательному лабиринту Тбилиси, на мой взгляд, следует говорить стихами. Или – языком искусства фотографии.  
Часто озадачиваюсь, в чем секрет подвижнического творческого труда, неутомимых исканий Александра? Каким образом ему удается отыскать и искусно запечатлеть камерой те артефакты неповторимой тбилисской действительности, которые выражают особый смысл и ценность духа, сущности и стиля нашей жизни? Ведь они проскользнули мимо взглядов многих испытанных тбилисских эпикурейцев, с младенчества обернутых, как в теплое одеяло, в райскую красоту пейзажа, мелодии разноязычия и певческого многоголосия, в иные воодушевляющие неожиданности родного города.
Многие фотомастера снимали Тбилиси и тбилисцев во всех ипостасях, но далеко не всем им удавалось передать в снимках ментальное состояние истинного горожанина – его безграничные отзывчивость и терпимость, улыбчивость, мечтательность, артистизм. Эти, словно врожденные, качества настоящего тбилисца отражаются в характерной пластике его походки и жеста, в выражении глаз, одновременно вмещающих в себя веселье и печаль, мудрость и беспечную страсть. Говоря иными словами – в свечении человеческой души. Такое сияние видно только родственному по духу, талантливому, умному и доброму человеку.
Привыкшим умиляться открыточным Тбилиси не всегда понятен выбор Александра Сватикова того или иного объекта съемки. Со стереотипным восприятием образов вступает в противоборство замысел мастера сделать кадр художественным аргументом в своей системе доказательств существования параллельной реальности – жизни, подчиненной мечте пребывать на земле в атмосфере неугасающего праздника.  Если наше мировидение включает в себя допущение подобных аргументов в творческом и философском поиске, то мы приблизимся к разгадке системного отбора Сашей фрагментов и персоналий Тбилиси.
Часто ловил себя на порывистом движении навстречу этой волне очарования городом, свыше тридцати лет пребывания в котором стали лучшей частью моей жизни. Фотографии Саши напомнили о людях, эпизодах и деталях жизни того периода, осевших на дно памяти, как оседает золотой песок при промывке породы. К сожалению, мне все реже достается счастье прогулок по зеленым тропинкам детства. Только и осталось, что памятью благодарной исцеловать родную землю.
Однажды написал в фейсбуке о том, что всколыхнуло сердце при взгляде на один из снимков Саши, посвященных Тбилиси. Ему комментарий, кажется, понравился. Поговорили, и вдруг сошлись на идее продолжить опыт соединения наших подходов к облюбованной теме. Мы задумали фотографиями Александра Сватикова и моими, их обрамляющими текстами, сообщить читателям то видение характера Тбилиси и тбилисцев, которое присуще нашему миропониманию. Плод совместного труда, поверьте, рожден острой любовью к прошлому и настоящему одного из самых одаренных городов Земли.

ВВЕРХ  ПО  ЛЕСТНИЦЕ…

Эту фотографию ступенчатой спирали можно перевернуть вверх ногами и суть изображенного на ней не очень изменится. То же самое рискну сказать и о некоторых других, весьма любопытных неодушевленных реалиях, неведомо когда и кем вовлеченных в декоративное пространство Тбилиси. Только в моем городе витая развалюха, приклеенная, словно липкая крученая мухоловка, к трем этажам старого дома, может горделиво величаться винтовой лестницей и претендовать на сопряжение нескольких эпох и поколений. И вряд ли где еще ничем не примечательные, на первый взгляд, предметы или сооружения с течением времени странным образом обретают высокую ценность, что отчасти схоже с преображением банального карандашного графита в алмаз.
Все пути ведут отнюдь не в Рим, но к отчему дому. Для меня – к 3-му тупику Ахоспирели, где я родился и рос, топча землю и спотыкаясь, не чуждый характерной для южанина склонности к мечтательности, созерцательности и лени. Урочище моей жизни.  
Но прочерчена была дорожка судьбы и к дедовскому дому в Алавердском переулке (ныне – Бориса Куфтина), куда переехал подростком, и к дому полиграфического комбината «Заря Востока» на проспекте академика Нико Марра (сегодня – Ильи Чавчавадзе), в котором случились, как пел Миша Гулько, «молодые годы мои, там еще поют соловьи…».  
Все мои впечатления о прожитом в Тбилиси времени опираются на эти три главные точки координат памяти, мыслей и чувств.
И в Москве не раз сменял места обитания, какими-то ниточками к ним привязан. К примеру, во дворе моего первого столичного дома в Черемушках, в день появления на свет доченьки Катеньки, в суеверном волнении посадил еле живой саженец, и с годами из него проросло знатное многоствольное дерево дикой вишни, к которому с Екатериной приезжаем на поклон.
Однако в Тбилиси качество наслаждения жизнью иное – как сказал поэт: «Мне все вокруг отрадно, мне вкус воды знаком…». Брожу по своим улицам, переулкам и тупикам, заглядываю во дворы домов, где жили мои родные, друзья. Опираюсь спиной на входную дверь в родную школу, улыбаюсь, не вхожу – там сегодня не мой урок. Прикасаюсь ладонями к тем самым чинарам, которые когда-то заботливо прикрывали меня от жгучего тбилисского солнца. Тень от платана раскидиста и прохладна. Обвеваемый ветерком и утешительными звуками шелестящих листьев, пройду еще сотню шагов до своего двора в Ахоспирели, присяду на скамейку перевести дух…      
На выцветшей садовой скамье с вышибленными через одну планками сиденья и увязшими в земле чугунными ножками сосед, батони Вано, молчаливо влюбленный в мою тетю Софью, угощал меня с блюдечка зернышками граната и показывал уникальный гербарий своего родственника, мцхетского садовода-волшебника Михо Мамулашвили. Скамья расположилась между стволом высоченной шелковицы и начальным полукружьем винтовой лестницы, первая ступень которой была втоптана в землю ровно в двух шагах от деревянного крыльца моего почти игрушечного домика.
На этом пятачке я уходил юнгой в море, пускал под откос немецкий поезд, укрощал в пампасах дикого мустанга и отправлял в нокаут самого Джо Луиса. С подлокотника скамьи я, всемирно известный пират Френсис Дрейк, перепрыгивал на лестницу, цеплялся топориком за планшир, врывался на палубу. Во мне не было ни капли сомнения в том, что беру на абордаж корабль «Серебряной армады», где минуту спустя захвачу для королевы полмиллиона фунтов стерлингов и заслужу посвящение в рыцари. Все время хотелось совершить нечто такое, чему нет схожего в обыденности. Жаль, что с годами это желание притупилось. Но все кажется, еще при мне и абордажный топорик, и неугомонная любознательность.
Как было бы интересно тогда же узнать, что в мире есть уникальные спиральные лестницы, которые украшают королевские дворцы и признаны шедеврами архитектуры. Но война только-только закончилась, музы, так сказать, все еще помалкивали, родители были озабочены в первую очередь прокормлением детей, школа учила неплохо, однако без эстетических изысков. Только с началом своей журналистики и погружением в тихую заводь благодарной любви к городу стал узнавать о его тайнах. Сумел проследить историю наших скромных дворовых винтовых лестниц по естественным местам их происхождения – старинным тифлисским крепостям, фрагменты которых покрыты пылью столетий и по сей день сохраняют очертания и обломки изогнутых ступеней. Некоторые из них при игре теней и бликов возбуждают воображение своей схожестью с геликоприоном – химерой палеозойской эры, акуловой рыбой, верхняя челюсть которой вместе с зубами закручивалась кверху, образуя вид спиральной пилы.
В Тбилиси средневековых и более поздних построек винтовая лестница, последовательно каменная, деревянная, металлическая, укоренилась согласно необходимости справиться с теснотой обжитого пространства. Ограниченный крепостной стеной город осваивал сравнительно небольшую, пригодную для обустройства жизни часть дна котловины и сложного рельефа подножия Кавказского хребта. Это место со временем облепили изломанные по контуру, вытянувшиеся на два-три этажа домики, узкие улочки, дворы величиной с ладонь. И тут винтовая лестница была спасением – она легко умещалась в окружность, радиус которой определялся длиной ступеней.  
До смешного витиеватый да еще раздвоенный в середке тупик Ахоспирели в младенчестве я, лопоча, называл «Ахлос пирвели» («близко, первый»). Похоже, предугадал, что он станет для меня первым из самых близких сердцу мест. Тупик назван псевдонимом грузинского поэта и драматурга Беглари Бегларидзе, талантливого и, видимо, очень впечатлительного человека – он умер сразу, как только узнал о введении советской власти в Грузии.
Чем-то был похож на батони Беглари наш сосед дядя Лелек из квартиры на втором этаже. К балке ее основания был прикручен кронштейн центрального опорного столба спиральной лестницы, к которой, в свою очередь, были прикреплены так называемые забежные ступени. От ходьбы соседей по лестнице пол квартиры дяди Лелека аритмично подрагивал, и он, можно сказать, денно и нощно держал руку на пульсе дворового племени. Пан Карол-Ольгерд Гриневский, благородной внешности поляк лет восьмидесяти, реставратор старинных изделий грузинского прикладного искусства, был тоже очень восприимчивым интеллигентом старой школы, и терпеть не мог советскую власть.
Откуда Гриневский появился в нашем городе и доме, никто не знал. Возможно, его предки, высланные русским царем на Кавказ, бежали из российской армии и воевали на стороне Шамиля. Или он был родственником расстрелянного в 1937 году грузинского художника польского происхождения, исследователя архитектуры, одного из основателей Тбилисской Академии художеств Генрика Гриневского, о котором, как и о предводителе кавказских горцев имаме Шамиле, мы понятия не имели и не должны были иметь.
Дядя Лелек, привычно прогуливаясь по общему застекленному балкону-«шушабанди», иногда назло рядом живущему мундиру без улыбки, вохровцу Абелю Искандарову, вслух, с ехидцей читал наиболее тупые заголовки газеты «Правда» и хлестко их завершал фразой на родном языке: «Матка Боска Ченстоховска!» Сейчас-то я понимаю, как рисковал этот бесконечно наивный и раздраженный на нелепость окружающего мира человек.
В отношениях с взрослыми пан Гриневский держал дистанцию, однако детей доверчиво впускал в личное пространство, показывал семейные фотографии на толстом картоне, наполненные серебром и образами рыцарей истаявшей эпохи. Он поил нас самаркандским зеленым чаем с крекерами в уютной комнатке с зеленой лампой на ломберном столике и удивлявшим нас круглым окном. Наружной решеткой этого иллюминатора служила оградка из узорчатых балясин, и выделенный геометрией рамы  фрагмент винтовой лестницы поляк с душой художника выкрасил в цвета радуги. Рассказывал древние мифы столь красочно, что мы потом всерьез обсуждали, как смастерить крылья из воска и перьев птиц, чтобы повторить подвиг Икара. Стоя на верхней площадке лестницы, мы мерили расстояние задуманного нами полета до земли несколькими связанными портняжными метрами. Они были одолжены у известного в городе костюмера Мадо. Он вытащил клеенчатые полоски из ящичка швейной машинки «Singer», которая в каждом добропорядочном тбилисском доме неизменно соседствовала со столь же неизбежным пианино. На мой вопрос, когда надо вернуть метры, портной ответил известной всему Сололаки фразой: «Когда нибудет принеси».
Почему я так долго говорю о пане Гриневском? Ведь речь о винтовой… Не будь, однако, той лестницы, не проложена была бы моя тропинка к человеку, который первым заставил меня всерьез шевелить мозгами. Дядя Лелек ненавязчиво перекраивал наши интересы, подталкивал разум к взрослению. От него узнал о Боге – ведь было так, что мы чуть ли не с колыбели воспитывались атеистами. В пример нам ставили маленького антихриста Павлика Морозова. Мы ничего не знали об уничтожении властью в одной только Москве около 500 церквей и расстрелах тысяч служителей храмов. На обязательных в наше время уроках пения молились новым божествам хоровым фальцетом: «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, и Ленин великий нам путь озарил. Нас вырастил Сталин — на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил!». Пропевая слова, не задумывались ни об их сути, ни об отсутствии таковой. Обряд крещения был подменен посвящением в пионеры во дворе 3-й мужской школы под марши школьного духового оркестрика. Запомнилась резкая боль от затянутой на моей шее петли алого галстука грубой дамой в пилотке и приятные джазовые фигурации в звучании медного духового тенора старшеклассника Левы Яралова, с которым по благосклонности судьбы мы ныне, в московские выходные, гоняем бильярдные шары. Входить в храмы нам запрещалось. К тому же почти все они окрест были искусственно омертвлены: в католическом костеле, рядом с киноклубом имени Лаврентия Берия на Первомайской улице (ныне – Гии Абесадзе), был обустроен спортивный зал, где выясняли отношения взрослые волейболисты и боксеры, а я научился играть в пинг-понг, в двух других – склады под строительный хлам.    
Когда пан Гриневский в потертых, однако сохранивших шик английских штиблетах поднимался к себе по винтовой лестнице, каждая ее ступень издавала бархатный певучий звук, который никогда не был воспроизведен шлепанцами, сандалиями, босоножками, лодочками, танкетками, ботинками и сапогами других соседей, снующих вверх-вниз в течение дня.
С лестницей, которую дядя Лелек смешно называл «японским веером», связаны в памяти и первые, увиденные мной моторные транспортные средства, которые были созданы не для перевозки грузов, а для удобства людей. Сказка о летающем ковре поблекла в сравнении с впечатлением от появления во дворе черного лакированного «М-1» – символа эпохи, первого советского массового автомобиля под народной кличкой «эмка», и тяжелого шоссейного мотоцикла с коляской «Harley-Davidson», привезенного в СССР, а затем и непосредственно в наш двор по ленд-лизу из американского штата Висконсин.  
На «эмке» дядя Арам, водитель штаба Закавказского военного округа, иногда катал детей по сололакским улочкам. Однажды я, одержимый мечтой воочию увидеть угасавший с каждым годом шиитский обряд Шахсей-Вахсей, когда сотни возбужденных фанатов, почти голых, в лохмотьях истязали себя бичами до потери сознания, упросил дядю Арама доехать до Вирис хиди (Ишачьего моста)  на Мейдане. Тогда там еще высилась построенная в 1522 году шиитская Голубая мечеть с мозаикой и загнанной внутрь архитектурного цилиндра изящной винтовой лестницей из красного дерева с перламутровой инкрустацией. Голубая стояла на берегу реки Мтквари (Куры) и в весенний разлив вода подходила к ней так близко, что молящиеся могли различить в ней стайки цоцхали, а переливы волн с мечущимися в них серебристыми рыбками отдавали чудными бликами на майолике сводов мечети. Оставшиеся от покрытия минарета этой красавицы изразцы можно сегодня увидеть в Музее искусств Грузии, как свидетельство личной разрушительной воли Лаврентия Берия. Небрежно раскидавший на площади шатры Шайтан-базар украшали, словно скульптуры, желто-бежевые верблюды с колокольчиками под мордами. Мейдан притягивал меня к себе волнующим ожиданием кровавой процессии, разнолюдьем и разноцветьем. Сюда меня не раз приводил дедушка после наших семейных походов по выходным в близлежащий Абанотубани – район знаменитых тбилисских серных бань, от него я и услышал рассказ о наводящей ужас религиозной традиции.
И сегодня с недовольством вспоминаю, как меня будили в полшестого утра, чтобы поспеть к кристально чистой, изумрудного оттенка «первой воде» бассейна бани N3 на Сурб-Саркиса (ныне улица Иосифа Гришашвили), которая ошпаривала кожу и вызывала бешеный восторг.
Ошалев от погружения в пылающий кратер, повизгивая от сладкой боли в спине, расквашенной ногами терщика-«мекисе», я пулей вылетал в предбанник, заворачивался в две простыни и вмиг перемещался в рай. В его кущах можно было развалиться в глубоком освежающем сне или со смаком пить терпкий горячий чай с мелкими ломтиками твердого, как камень, сахара из причудливо изогнутых стеклянных стаканчиков. С тех пор и по сей день моюсь только кипятком, пью обжигающий глотку чай из «армудов», на рынке повторяю деда в неспешном хождении меж рядов и долгих разговорах с продавцами обо всем на свете на трех подвластных мне языках. В своей взрослой жизни мы неосознанно стремимся какими-то изворотливыми усилиями воссоздать простейшие эпизоды, ритуалы и душевные состояния далекого детства, потому как на заре жизни весь мир нам кажется окрыленным и нежным, омытым «шариками светлыми», как писал об утренней росе Лев Толстой.               
Пытаясь вернуть речь из дельты лирических отступлений в русло темы, прикроюсь проникнутой смирением улыбкой Михаила Жванецкого: «Прошлая жизнь, как старое авто – умиляться можно, но ездить нет…».
Забравшись на верхотуру нашей винтовой лестницы, легко было дотянуться взглядом не только до «эмки», прислонившейся к окну дома своего доброго хозяина, но и до утопающих в зелени  куполов серных бань, белоснежных арок ресторана на плато горы святого Давида и до знаменитой аптеки Земмеля на проспекте Руставели. Каждый день, каждую минуту я имел возможность дотронуться до любого места  города, что создавало во мне ощущение полной в нем растворенности и причастности ко всему, что происходит в его домах, дворах и на улицах. Иной раз мне кажется, что слияние – синоним любви.
Перегнувшись через перила лестницы на уровне чердака, казалось, пальцем можно было зацепить похожий на лук без тетивы широченный руль непостижимого в своей красе и мощи шедевра на трех колесах. Американский мотоцикл был в служебном пользовании добродушного советского милиционера дяди Вани. На ночь мотоцикл он привязывал цепью к изогнутым перилам лестницы. Дети двора излазили это сверкающее чудо вдоль и поперек. Мы завороженно слушали густое хлюпающее ворчание его двигателя, и только спустя годы я узнал, что фирменный звук мотора «Harley-Davidson» запатентован, как уникальное явление. Что-то в мягкой приглушенной вибрации железных ступенек при вращении дядей Ваней ручки акселератора было схоже с мелодичным отзвуком тремоло винтовой лестницы при хождении по ней пана Гриневского. Быть может, благодаря природному дару или благоприобретенному умению услышать и увидеть такие самозвучащие детали, эстетические молекулы окружающего нас мира, взращиваются в детях ростки культуры, стиля, вкуса будущей личности.
Наш тупик в замкнутом своем конце упирался в непреодолимую скалу – основание улицы Чавчавадзе (бывшей Вельяминовской, ныне Шалвы Дадиани). Эта знаковая улица связывала древний город и роскошный транзитный ареал Сололаки – область распространения уникального типа сообществ с главной площадью и центром современного Тбилиси. Кажущаяся безысходность положения тупика создавала в наших свободолюбивых душах комплекс, схожий с завистью жителей колоний к неограниченным возможностям метрополии. Утешением для детей служили те самые винтовые лестницы, которые в округе облепили почти все дома. По их громыхавшим ступеням мы взлетали на верхние этажи, пробегали по длинным извилистым балконам и коридорам, вскрывали закупоренные в годы войны фанерой какие-то боковые проемы и выискивали-таки лазейку на улицу в виде скромной, почти незаметной снаружи дверки подъезда.
Было ли тогда в нас предощущение вечного бега по жизни в поисках «света в конце тоннеля»? Вряд ли. Но детство, отрочество – жесткий перпендикуляр линейному смирению общества с ограничением свободы. Став взрослым, я потерял желание ходить в тупики: они сдавливают дыхание и навевают мысли о неволе. Мечталось, что в Тбилиси рано или поздно не останется ни одного тупика, потому как понятие «тупик» для жителей открытого, настежь распахнутого города совершенно чуждо.
Однокомнатная махонькая квартира в Ахоспирели была выдана отцу – выпускнику рабфака, цинкографу издательства «Заря Востока». Получив образование, работу, какое ни на есть жилище, не избалованный жизнью папа уверовал в праведность коммунистических идей. Такой настрой, полагаю, был бы не по душе его отцу и моему деду Михаилу, набожному христианину, полковнику царской армии, начальнику почты в городке Сигнахи, ушедшему к тому времени из жизни. Мне же одинаково дороги сохраненные в семье серебряная почтовая печатка деда с именной монограммой и кожаная планшетка – офицерская полевая сумка, снятая в сентябре 42-го на улице Сталинграда с плеча убитого в бою отца его однополчанином.
Прежде чем покинуть мир, отец прожил совсем немного счастливых лет с мамой и двумя сыновьями в той самой каморке, единственное окошко которой упиралось прямо в закрученную кузнецами металлическую лестницу высотой около пятнадцати метров. Десять таких лестниц, уложенных на землю в ряд, составят точную длину нынешней улицы Ахоспирели, в которую выходят три одноименных тупика. Это одна из самых коротких улиц Тбилиси, а вот наша лестница казалась не имевшей конца и края.  
Железная спираль начинала свое вращение у нашего крыльца и убегала ввысь, словно собиралась дотянуться до солнца. Общение с ее завитушками и трапами происходило каждый день, нам было с ними уютно, но почему-то спустя годы я вспоминал о лестнице со смутной тревогой. Конечно, ныне мне проще отгадать истоки силы, которая подменила в подсознании светлый веселый ее образ горестным.
Ничто не предвещало такой метаморфозы в те солнечные дни, когда я, шустрый первоклассник, прятался на ступенях винтовой при игре в «жмурки», и словно невзначай касаясь налитой груди присевшей со мной рядом кареокой Наны из шестого класса, дрожал от просыпавшегося во мне волнения. Век бы мне не хмуриться по причине того, что достигавшая крыши спираль позволяла нам влезть на чердак, где были владения дворового хулигана и воришки, долговязого Димки, и откуда мы наблюдали в закопченные стеклышки солнечное затмение, пуляли из рогатки по воробьям. И не дерзкие попытки прокатиться по гладким поручням лестницы с риском сломать себе шею уложены грустными кирпичиками в душу.      
Острой горечью пропиталась память о винтовой лестнице с доверительным рассказом мамы мне, тогда уже выпускнику школы, как в 37-м она с папой ночами не спали в диком напряжении ожидания периодически повторявшегося по ночам топота кованых сапог по стальным уступам спирали. Чемоданчик со сменой белья и теплым свитером всегда подпирал стену у двери. Дурные предчувствия умножались видом в оконце глухо фырчащего во дворе «черного воронка» с водителем в кожанке и с пистолетом в кобуре на боку. В ночи растворялись верные друзья, вчерашние балагуры и помощники по хозяйству, сотрапезники по дворовым радостным и печальным застольям, азартные соперники в нардах, номенклатура и пролетарии.
Война, казалось, остановила этот кошмар. Но можно ли удержать поезд, который мчится с горы без тормозов? В ночь с 13 на 14 июня 1949 года винтовая лестница вновь загромыхала. С третьего этажа дома была спущена во двор и отправлена на полуторке на платформу Навтлуги, погружена в товарные вагоны специального эшелона вся семья наших добрых соседей – дед, бабушка, отец и мать с их двумя несовершеннолетними детьми. В ту безумную ночь вместе с ними и тысячами других невинных, но огульно обвиненных тбилисских граждан, в считанные часы выселенных из родного города в безлюдные степи Казахстана, оказались и мои дед, бабушка и тетя. Мама, сжатая как пружина, ранним утром выдернула меня из теплой постели, мы приехали на зеленом трамвае N5 из «нового дома» в Ваке к предкам в Аллавердский переулок. И я, десятилетний пацан, с ужасом дотронулся до сургучной пломбы со зловещей печатью на заколоченной двери, не позволявшей мне переступить порог родного дома. Какое-то время на пальцах держались пятна, словно от ожога…
Сургучные  нелюди сделали звенящую, взлетавшую в наше детское райское поднебесье спиральную дорожку из полусотни сверкающих ажурных ступенек почти живой субстанцией угрюмого страха  дворового сообщества, облитой слезами и кровью тропою в ад.
Несколько лет назад я приехал в Тбилиси и навестил памятные с детства места. Начало ностальгической прогулке было положено у крыльца моей первой в жизни комнатки, по сей день подпирающей своими ветхими стенами ту самую, веселую и трагичную, винтовую лестницу. Оглушил принятый ею неожиданный сюрреалистический облик: нижняя секция изъята, лестница начиналась со второго этажа и была недоступна с уровня земли. Можно предположить, что в 90-е, ущербные для жителей города времена, кто-то демонтировал и сдал за пару-тройку купюр в скупку металлолома эту неотъемлемую часть мостка меж этажами. Это была уже не моя дорожка к пану Гриневскому и бесчиннику Димке. «Круты чужие лестницы», - писал в своем «Сентиментальном путешествии» Виктор Шкловский. Во дворе не было ни одного человека. Не у кого было спросить, как же люди поднимаются снизу вверх, к своим жилищам. Странно, но почти все окна во дворе ощерились решетками, ставни были наглухо закрыты. Огромный сдвоенный двор, прежде наполненный озорными криками и смехом детей, был разделен высокой бетонной стеной грязно-серого цвета и погружен в тишину пустоты. Сказано, что тишина – это не отсутствие звуков, а их ненадобность. Но в тот час я многое бы отдал за один хоть звук, подтверждавший, что не все живое покинуло это пространство. Сводящие с ума «Исчезающие образы» Сальвадора Дали показались мне легкой игрой воображения по сравнению с представшим глазам образом грубо отсеченной от жизни и навсегда исчезнувшей детской радости.
Как же надо успеть вовремя, с умом и младенчески чистой душой стать на первую ступень дорожки, ведущей вверх, чтобы в зрелости не увидеть печального исчезновения начала этого пути.

Фотографии Александра Сватикова


Валерий ПАРТУГИМОВ