В конце июня 1941 года с Курского вокзала отправился последний эшелон «Москва-Тбилиси». Он увозил тех, кто не успел вернуться в Грузию из-за начала войны. С ними ехали ближайшие родственники с маленькими детьми; при других обстоятельствах их ожидала эвакуация в Среднюю Азию или на Урал.
Эшелон «Москва-Тбилиси» стал спасителем жизни автора этих строк, увидевшей мир в последний предвоенный день. И дата – 21 июня – решила ход судьбы нашей семьи.
Мои родители познакомились в Тбилиси, городе предков с материнской стороны. Еще не зная друг друга, они метались в поисках профессии, то и дело меняя профили вузов, что, впрочем, тогда было принято. Конечной пристанью стал Счетоводный институт им. Зиновьева, который из-за ускоренного процесса обучения (год занятий – и уже диплом!), стал приманкой для тех, кто не торопился разобраться в своем призвании. Здесь они и встретились (1925г.) в преддверии своего двадцать третьего лета.
С первых же занятий Акоп Паруйрович Киракосов (для друзей Яша), кумир барышень, подметил сидящую в отдалении хрупкую девушку с огромными серо-зелеными глазам. Она привлекала внимание виртуозностью в решении сложных математических задач. Звали ее Женей. Восторженный Яша тут же начал за ней ухаживать. Интересы молодых людей удивительно совпадали, и вскоре высокий атлет всюду стал появляться в паре с маленькой изящной спутницей – на концертах, спектаклях, распространенных в то время молодежных диспутах, встречах с политическими деятелями и художественной интеллигенцией. Они видели приехавшего в Тбилиси Троцкого, тогдашнего «властителя дум», в окружении длинной очереди жаждущих пожать ему руку; Есенина, не сумевшего убедить выскочку-красноармейца в готовности «задрав штаны, бежать за комсомолом» («Русь уходящая»), и поэт растерянно извинялся перед публикой, обещая «вникнуть» в учебник по политграмоте; Маяковского, который из фаэтона, где сидел с Натой Вачнадзе, призывал сбросить с корабля революции изживший себя жанр оперы.
Отец мой не был коренным тбилисцем, его появление в Грузии вызвали непростые обстоятельства. Мой дед, Паруйр Яковлевич Киракосов, житель Карса, переехал с женой и тремя сыновьями в Казань, когда в марте 1905 года здесь открылось Коммерческое училище. Он был (я так и не узнала, как это произошло) приглашен на должность инспектора и преподавателя математики, что спасло семью от кровавых событий в Карсе. Проведенные в городе на Волге 12 лет вошли в семейную хронику как счастливейшие годы. Сохранились письма, свидетельствующие о почете, каким пользовалась в городских кругах эта просвещенная и гостеприимная семья. Всегда окруженный студенческой молодежью (старший сын уже учился на медицинском факультете), патриарх семьи решил расширить образование и поступил на юридический факультет университета. Но это привело к непоправимой беде. Подготовка к государственным экзаменам проходила при открытом окне в промозглую казанскую весну. Паруйр Яковлевич простудился, уехал лечиться в Ессентуки, и в свои 42 года уже не поднялся с постели. «Талантливый педагог был душой корпорации преподавателей. Оставил свой пост, полный духовных сил, в пору своего высшего духовного развития», – говорилось в некрологе. В «Казанских ведомостях» сообщалось о намерении «увековечить память покойного учителя-гуманиста учреждением стипендии его имени». Но этому не суждено было сбыться, через два месяца разразилась октябрьская революция. Семья осталась без средств, маячила угроза потери жилья – ведь Киракосовы жили в ведомственной квартире на территории Коммерческого училища. Рубен, старший сын, еще студент, отправился на фронт, где примкнул к войскам Колчака, а вслед за ним, тайком от матери, последовал шестнадцатилетний Яша. Спустя несколько месяцев Рубен, заразившись сыпным тифом, умер, а брат его чудом вернулся домой. Начались черные дни – голод, разруха, глухая изоляция от внешнего мира. К тому же нависла опасность расплаты перед большевиками за причастность к армии Колчака, перед которым братья преклонялись не только за воинскую доблесть, но как перед ученым-океанографом. Однажды явились красноармейцы с обыском, стали искать оружие. Пока один шарил в шкафах, другой, совсем юный, уснул, облокотившись на штык, и всем стало его жалко. Моя будущая бабушка, завернутая в шелковые одеяла под халатом, стала умиленно благодарить «гостей», которые ничего не тронули. Заподозрив неладное, они повторили обыск и, наконец, ушли.
После этого было решено любым путем отправляться в Тифлис. Там обосновалась мать бабушки, потерявшая во время геноцида мужа и старшего сына, царского офицера; там жили с семьями две ее дочери, младший сын, ставший после окончания курса в Казани популярным врачом, и преуспевающие братья – архитектор и археолог. Однако участь беженцев не взволновала обеспеченных родственников, сполна воспользовавшихся казанскими благами во время учебы в университете; правда, крохотное жилье на время нашлось. При таких обстоятельствах и познакомились мои будущие родители. Не имея ни специальности, ни денег, ни крыши над головой, они сознавали, что обречены на разлуку. И она не заставила долго ждать. Младший из Киракосовых, Виктор, с блеском окончивший институт в Тбилиси, неожиданно получил возможность уехать в Москву. Не зная, что ждет впереди, он рискнул на этот шаг и уговорил ехать с собой мать с братом. А Женя, спасая семью от голода и безработицы, откликнулась на предложение ехать в далекую и холодную Спасовку, где предполагалось открытие первой школы. Эту деревню населяли поголовно неграмотные духоборы, которым религия строжайше запрещала учиться, и пребывание среди них было отнюдь не безопасным. Деятельность, которую она развернула по приобщению не только к чтению и письму, но и, по возможности, к художественной культуре, предмет особого внимания, и при первой возможности я постараюсь к этому вернуться. Через два года Евгения Николаевна вернулась в Тифлис, поступила в Горно-химический институт, и, получив по окончании диплом инженера-химика, начала работать в научно-исследовательском институте.
А что делал в это время ее друг? Необдуманно женившись, он вскоре ушел из новой семьи.
Проводя отпуск в санатории в Абастумани, 26 сентября 1935 года в газете «Заря Востока» под рубрикой «Итоги Закавказского женского турнира» он увидел сообщение: «На первое место вышла тов. Е.Н. Маркарова (Тифлис)», а рядом фотография. Лиза Маркарова, родная сестра Женечки, почти ее копия! Сразу вспомнился распахнутый для гостей старинный дом в Сололаки на Вельяминовской улице, три «чеховские сестры» и их брат московский студент, книголюб и страстный меломан. Тут же полетела телеграмма в Тифлис: «Позвольте нанести визит». Из подробностей встречи знаю, что было приглашение в оперу на «Трубадур» с предложением стать женой, и через полгода Киракосовы в Москве, на Курском вокзале, торжественно встречали долгожданную невестку.
К этому времени мой будущий папа работал сменным инженером на карандашной фабрике им. Сакко и Ванцетти. Дорожа своей специальностью (холодная обработка дерева), он воспринимал каждый карандаш как живой организм и любил коллекционировать используемые древесные материалы. Однако неполадки с качеством получаемого сырья сковывали производственный процесс, новаторские поиски инженеров разбивались о косность руководителей; любимое дело оборачивалось каторжным трудом с неоправданно растянутым рабочим днем часто без выходных. Низкая зарплата отнимала у служащих надежду на обзаведение семьей, а тем более детьми. Несколько лучше обеспечивал своих сотрудников мясокомбинат им. Микояна, где работала мама, но ей нужно было заботиться о тбилисской родне (в то время пенсии по старости не выдавались) и о сыне мужа от предыдущего брака. Так что в первые шесть лет совместной жизни супруги не мыслили о потомстве. Но ребенок вступил в мир, не спросив разрешения. Он выбрал для этого дату 21 июня и через день оказался в бомбоубежище. Впоследствии мама с трепетом вспоминала, как дежурный врач с четырьмя новорожденными на руках осторожно спускался в подвал, а за ним плелись изможденные роженицы. Что ожидало впереди? Спасением стал тбилисский паспорт бабушки со стороны мамы, которая загодя приехала в ожидании родов. Но отправление с последним эшелоном едва не сорвалось. Дома у ребенка обнаружилось острое воспаление уха. Температура поднималась за 41, крики не прекращались. Снова больница, но тут вступил в действие сульфидин, новый препарат, на который смотрели как на чудо. Ребенок начал успокаиваться, и маму попросили покинуть больницу. В трамвае она встретила мужа с рюкзаком за плечами. Он добровольно записался в ополчение и ехал на сборный пункт. Сколько времени воевал отец? Передо мной удостоверение, в котором сказано: «За участие в героической обороне Москвы тов. Киракосов Акоп Паруйрович указом Президиума Верховного совета СССР награжден медалью «За оборону Москвы». Пребывание в ополчении не стало продолжительным; предприятие получило военные заказы, и папу отозвали как ценного специалиста. Настал день отъезда из Москвы. Путь предстоял долгий (около десяти дней), пассажиров учили: при обстреле с воздуха немедленно бежать в лес. Так все и было, но к жизни привязывала вера: спасенный ребенок стал путеводной звездой! Мама не выходила из транса, и инициативу по уходу за младенцем полностью взяла бабушка. В переполненном вагоне умудрялась его купать,  спутники терпеливо мирились с этим.  Наконец, тбилисский вокзал! Родственники, друзья, соседи.
Вид малышки поначалу вызывал сострадание: впалые щеки, полузакрытые глаза, сыпь. Но бабушка свято верила в победу доброго ухода и ласкового слова. Убаюкивая ребенка, она неутомимо напевала: «Красавица ты моя писаная, картинка нарисованная!», и через полгода все признали, что она добилась своего.
Помню себя с двух лет. Пробуждение сознания связано с тем же домом на Вельяминовской.
Я хорошо понимала, что идет страшная война. Очень расстраивалась, когда видела раненых бойцов с перебинтованными головами в открытом на улице Леселидзе лазарете, по ней мы спускались к базару, и просила бабушку проделать обратный путь по верхним улицам. Там не было раненых, и мы торопились к любимой дороге к фуникулерному скверу. Но однажды я увидела удивительную картину. На Сололакской улице, при входе в министерство, где работала моя младшая тетя Томочка, показались носилки. Там лежала женщина с нарядной прической в очень красивой блузке. Она достала из-под одеяла кружевной платочек и стала их обмахиваться, спокойно ожидая санитаров. Неужели она тоже «раненая»? Я подумала, что ее отправляют в знакомый мне госпиталь и обрадовалась, представляя, как искалеченные бойцы увидят такую красавицу.
Кроме прогулок по верхним улицам, большим удовольствием было прыганье по ступенькам парапета Дворца пионеров. Было ужасно обидно, когда ступеньки заканчивались, а вместе с ними ощущение высоты, и взрослые иногда разрешали проделать путь сначала.
Я очень любила свет; темнота напоминала о войне. Затемненные окна, коптилки вместо электричества были в каждой семье, и с этим следовало мириться. Но когда приближалось время дневного сна и бабушка, накрыв меня кисеей от мух, насильно укладывала в постель и свет исчезал, все становилось враждебным. Притворно закрыв глаза, я размышляла: «А вдруг это не бабушка, а злая мачеха Фичини из повести о примерных девочках Камилле и Мадлен, которая похитила бабушкино платье?» (имя Софи де Сегюр, автора этой повести я узнала недавно). Однако печальная обязанность принудительного засыпания помогала выстроить свой мир, к которому никто не имел доступа. Он был спрятан в спинке детской кроватки из жести, ярко расписанной масляными красками. Чего только здесь не было! Рассветы и закаты, цветы, пруды и целые озера. Откинувшись на подушку, я помещала в этот мир любимых героев и пейзажи из стихов, которым учила бабушка. Главным лицом был «милый красавец» мальчик с пальчик. Днем он ездил в одноколке, которую везла пчелка, а ночью, окруженный луговыми цветами и цикадами, пускался в пляс с эльфами и светлячком (из Жуковского). Беззаботный мотылек искал «пищу» в ароматном цветке (Плещеев), и над ними величаво всходил и гас, «румяной зарею покрытый Восток» (Пушкин).
Окружающие бережно оберегали меня от страданий. Узнав, что есть «бедные и богатые», я не сомневалась, что принадлежу к первым и надо помогать вторым. А между тем наша огромная гостиная безнадежно пустела. Исчезли кресла, трюмо, торшеры, картины. Остался только разоренный туалетный столик, от которого появившиеся незнакомцы унесли верхнее зеркало. И это тогда, когда три дочери бабушки отрабатывали восьмичасовый рабочий день, и, не имея опыта работы с землей, растили кукурузу на выделенных участках, а тетя Нина, дальняя родственница из Кахети и наша домоправительница, умудрилась отправиться в деревню и выменять какие-то вещи на продукты. «Кормилица ты наша», – приговаривала восторженная тетя Лиза, чьим шахматным успехам я обязана своим рождением. В какое-то время служащим в обеденный перерыв начали выдавать по чайной ложке сахарного песка, и донесенные до дому три ложки стали моим главным лакомством. Поговаривали, что следует продать пианино, и в доме появится много масла, но бабушка решительно воспротивилась: пианино и энциклопедия Брокгауза со своим специальным шкафом неприкосновенны!
Я была глубоко равнодушна к еде и неприхотлива в одежде, но изодранный серый медвежонок (так называли детский костюмчик) меня очень расстраивал. Тогда тетя Лизочка решилась на подвиг: за короткое время она освоила вязание, и появилось красное мериносовое платье с такой же шапочкой. Кусок синего шевиота, оставшийся от фрака, стал материалом для выходного наряда; для него нашлись два прекрасных гипюровых воротничка. Из старинного сундука извлекли нарядное кремовое пальтишко, а с ним плюшевую шляпку; с началом весны ее заменили капоры из черного бархата с розовыми лентами. Все это очень радовало, время приобщаться к «светским» развлечениям уже заявило о себе, и в это тяжелое время было, куда повести ребенка. Прежде всего, новогодние елки. Не могу не вспомнить о первой елке в нашем доме. Она была очень высокой, казалось, верхушка рвется к потолку, а он был выше четырех метров. В зале на первой городской елке, я, не моргнув глазом, вызвалась прочесть стихотворение «Серый заяц под сосной». Оно не соответствовало случаю, но добровольное выступление трехлетнего ребенка, да еще со стихами из двух куплетов имело шумный успех. Следующая «елка» была в нарядном Дворце пионеров. Дети в ней не участвовали; на сцене шло представление, где пожилая (как мне казалось) артистка с бантом в волосах, изображая девочку, громко плакала и о чем-то просила. Мне не понравилась капризная рева, и я попросила не ходить больше сюда.
Новый этап – кукольный театр. Шел спектакль «Веселые медвежата». Зверушки катались по травке и пели тоненькими голосами: «Хорошо в лесу живется, солнце каждый день смеется». Я собралась спросить у мамы, почему медвежата не рычат, а пищат, но тут со сцены послышался голос: «В зале находится девочка по имени Марочка. У нее под стулом записка от лисички». Я разволновалась, но тут же ощутила гордость: свой секрет лисичка сообщила именно мне!
Между тем наша жизнь в доме на Вельяминовской подходила к концу. В верховных органах сочли, что дом, прилегающий к зданию мерии, отличный материал для ее расширения, а жильцов следует немедленно выселить. Так из самого центра мы оказались в районе на берегу Куры с непонятным названием – Пески. Весеннее половодье каждый год грозило затоплением нижних этажей, подвалы не просыхали, а грызуны и ядовитые насекомые размножались «стахановскими» темпами. Если в Сололоки все было направлено вверх, к фуникулеру, здесь все вело вниз, к Куре, которой так страшился наш первый этаж единственного прилично выстроенного дома. Жильцы нередко селились в растворах, их собственные домишки на противоположной стороне улице, где кое-кому удавалось даже держать коров, поглотило расширение береговой линии. Это были в основном молокане, оказавшиеся добрыми и приветливыми соседями. Они ревностно ухаживали за своим жильем, перед праздниками украшали стены работами ручной вышивки. Дворы были микроскопическими, дети играли прямо улице. Она носила роскошное название – площадь Петрици (непонятно, почему «площадь»?), была обсажена белыми и розовыми (последние, кажется, зовутся спящими или стыдливыми) акациями, и аромат цветов, перебивая смрадный запах подвалов, врывался в открытые окна. Жители бережно относились к деревьям, и в засушливые дни поливали их из ведра. Запомнился свирепый дед с длинной бородой. С фанатизмом украшал он верхний угол улицы-площади лиловыми глициниями, которые живописно обвивали высокую стену, и с таким же оберегал их от праздных зевак.
Бабушка старалась приучить меня к новой обстановке. Прогулки теперь начинались от майданского пешеходного мостика, (в городе его называли «ишачий). Стоя на нем, мы подолгу любовались голубой мечетью, величаво выступающей из-за Куры. Чудом казался Мухранский мост, с высоченной арки которого бесстрашные мальчишки прыгали в Куру. Моя чудесная бабушка Мария Аваковна, которой так шла ее фамилия «Вартазарян» («тысяча роз») стала кумиром округи. К ней обращались за любыми советами. Она помогала лечить больных, отыскивала лоскуты для ребячьей одежды, наставляла молодых матерей и умудрялась угощать каждого, кто входил в дом. Им мог быть балагур и весельчак почтальон Сергей, дорогой по тем временам гость («Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?», – приветствовала я его). Уплетая чудом взявшийся на столе винегрет, он протягивал руку, изображая «итальянского нищего» из спектакля знаменитого танцовщика Мордкина (вот какие люди населяли Тифлис!). Иногда заглядывал неприветливый с виду и безошибочный в диагностике доктор Арутюнов; для него всегда находилось кофе с сухариками. На втором этаже жила девочка Ирма, отец которой был репрессирован. Бабушка стала забирать Ирму на целый день, чтобы дать возможность ее матери, не выходя из дому, зарабатывать шитьем «на заказ».
Однажды под окнами раздались радостные возгласы, послышалось пение, звуки гармоники, хлопанье в ладоши. Парни и девушки отплясывали в «запретной зоне» под глициниями строгого деда. К ним присоединялись случайные прохожие, высыпающие на улицу песковские жители, и вскоре всех поглотил вихрь танца. Так пришла долгожданная победа. Ее завершающий аккорд – свадьба нашей всеобщей любимицы Томочки, пианистки и певицы, со своим женихом Ираклием Надареишвили, которого она ждала всю войну и верила в его возвращение. В их распоряжении был только один день – 21 октября; 22-го необходимо было вернуться на службу. Этот день пришелся на воскресение. Но оно не стало помехой. Нашелся работающий загс, а вечером в очень тесном кругу в доме на Песках сыграли свадьбу с редким для того времени угощением – швейцарский сыр, докторская колбаса, жаркое, пироги – мясной и яблочный. Свадьбе предшествовал торжественный поход в театр всем семейством. В дневном спектакле «Тщетная предосторожность» блистала наша новая родственница, признанная жемчужина грузинского балета Кето Надареишвили. Ошеломляющее впечатление от первого посещения оперного театра, о котором я так мечтала, наблюдая за культурной жизнью взрослых, особо осветило происходящее и никогда не уйдет из моей памяти.


Мария КИРАКОСОВА