Иногда в сезон на дом приносили туту – ягоду шелковицы (белая), а бывало и красно-черную (хартута). Но это очень нежные плоды: белая – приторно сладкая, а черная – по форме, цвету и вкусу похожа на ежевику, но острее вкус и сочнее. Если попадет капля на платье – не выйдет пятно, а руки и рот окрашиваются на несколько дней. Часто, чтобы полностью насладиться тутой, выезжали за город, в деревню, где, договорившись с хозяином сада, расстилали взятую из дома скатерть под деревом и начинали трясти дерево. С него сыпались, густо и часто, плоды. И мы уже так объедались ягодами, что еле влезали в поезд, а часто и животы болели. Одновременно в деревне покупали цыплят и лобио. Бабушка любила экономию, но никогда денег не имела, т.к. всегда находила кому помогать. Так, к нам ходила Софья, хромая старушка (я ее такой застала), которая всегда привозила из деревни и цыплят, и кур, и яиц, и лобио, и ячменный хлеб (с какой-то примесью зеленого цвета), но очень вкусный и мягкий, хотя ячменный несвежий невкусен и кажется внутри всегда сырым. Эта Софья перестирывала и перебирала все наши тюфяки (из овечьей шерсти), чинила белье, нас всегда купала, красила хной волосы бабусе, которая уже поседела, гадала на картах прислуге, а со мной играла в карты. И я одно время так пристрастилась к «дурачку» и «ведьме», что, не успев проснуться, уже искала партнера. А не находя, бродила по дому с картами в руках. Софья носила национальный грузинский костюм: на голове «лечаки» – это очень живописно (кисея должна была быть тюлевой с кружевами, дорогой, а она носила простую, дешевую вроде марли). У нее был сын, крестник моей матери, которая еще девчонкой его крестила, но ей не дали ребенка держать, а Софье было интересно и выгодно иметь добрую Юлию, которая всегда пеклась о Сандро и отдала его потом в ученье. Он был водопроводчиком на Авчальском водопроводе, только что отстроенном.
Как сейчас помню: сидит Софья на полу на ковре, поджав ноги по-турецки, и чинит белье. В день ее прихода мы ели вкусные национальные блюда ею особенно хорошо приготовленные. Вечером она уходила с узлом подарков и еще обязательно рублем денег. Это было всегда, пока бабушка работала и жила своим домом. Себя же она во всем урезывала, носила ситцевые рубашки, правда, с русскими узкими кружевами по вырезу, а маме шила из полотна со швейцарскими кружевами, вернее, шитьем, очень дорогим.
Полотно тоже приносили на дом. Это 2-4 раза в год приезжала женщина с огромным узлом за спиной и привозила с севера полотно белое и серое. И как правило, это было в кредит. Бабушка брала и на простыни, и на наволочки, и на рубашки маме и дяде. Набирала много, давала ей 5 руб., а остальное записывала в ее записную книжку. И та каждый раз, приезжая, приходила за очередным погашением, причем иногда бабуся еще добирала, т.к. появлялся новый товар: скатерти, салфетки, носовые платки. И так было очень долгое время, несколько лет, возможно, десятки.
Кроме этой северной торговки, был еще Иосиф, старый маленький еврей с длинной седой бородой. Он знал бабусю свыше двадцати лет. Он торговал материями: шевиот, шерсть, ситец, сатин и пр. Бабуся набирала, сколько ей надо, потом всю сумму записывала в его записную книжечку. И ежемесячно бабуся ему гасила по 3 р. в месяц.
Молоко тоже привозила немка. Ежедневно брали восемь кружек и несколько стаканов сметаны. И все записывалось на стенке у дверей галереи. И тоже один раз в месяц расчет. А вот кефир и лактобациллин (мама увлекалась советами Мечникова о пользе молочнокислых продуктов) ежедневно нам доставляли из магазина чеха «Корона». Но не в кредит, а по заранее приобретенным в конторе «Короны» абонементам. Доставщик обрывал талоны согласно оставленному количеству продуктов. И я, поступив на работу в 1914 году, продолжала пользоваться услугами «Короны», но уже мне на работу приносили бутылочки кефира. Они были не более 300-400 г. емкостью и с доставкой 5 коп. за бутылку.
Вообще в Тифлис приезжали: китайцы с чесучой, чаем, веерами, игрушками, чехи – мышеловками, терками, хлебницами и проволокой, вешалками, дуршлагами, шумовками, корзиночками для хлебных ножей и прочими изделиями из жести и проволоки. Даже итальянцы привозили бижутерию из кораллов, мозаики, безделушки из тонкого материала, весьма изящно сделанные гипсовые фигурки, изделия из черепахи. Но эти все товары продавались только за наличные деньги.
Помню, итальянец привез сделанную из черепахи мандолину. Она была самая настоящая, только размером с десертную ложку. Еще мама купила камею – голова Афины Паллады, а бабуся серьги из розового коралла. Мама в один из приездов итальянца (ездил один и тот же) купила у него две нитки кораллов и пудреницу мозаичной работы. Еще был очаровательный домик тончайшей работы. Дерево не толще бумаги, все вырезано как кружево. Второй этаж с зеркальными окнами, балконом и покатой крышей. Домик был сделан как шкатулка, открывался, и первый этаж был коробкой, а второй – крышка, но на петлях. Внутри все было оклеено синим бархатом.
В голодное время мы эти вещи продали.
Бабуся очень любила безделушки. И у нее были чудные фигурки Попова. И еще много западных французских и немецких фирм.
У дяди Вити страсть была к книгам, и он выписывал «Ниву» и все приложения. Очень увлекался Гауптманом, Гамсуном. А мама Шопенгауэром, Верхарном. Была у нас и Вербицкая «Ключи счастья». Дядя и мама много читали. Всегда были с книгою в руках. Я помню, что у дяди был свой книжный шкаф, где помню энциклопедию Брокгауза и Ефрона, соч. Достоевского, Пушкина, Чехова, а также Шеллера-Михайлова (мама его не читала и была недовольна, что дядя читал), д’Аннунцио – это помню точно. Он также получал портреты классиков очень оригинально оформленные. На плотной бумаге отпечатаны были Л.Толстой, Чехов и др., причем все было исполнено мелкими буквами: лицо, волосы, костюм – все из их сочинений. Не знаю, сколько там было. Но все можно было прочесть в лупу. Портреты приходили по почте в картонной трубке, а сам портрет имел предохраняющую папиросную бумагу, наклеенную в верхней части портрета и закрывающую весь портрет, что очень оберегало его состояние. Еще было много очень разных книг (почти все похождения сыщиков: Шерлок Холмс, Нат Пинкертон, Ник Картер в дешевых изданиях). Главным поставщиком была я, которая с огромным удовольствием бегала на вокзал. И там в зале I и II класса у входа был огромный шкаф, а перед ним прилавок, за которым сидел продавец Месаксуди. На прилавке были разложены газеты и книги. Я покупала для всех «Будильник», «Стрекозу» (возможно, старые издания – у него было много книг старых изданий), а позже «Синий журнал». А для дяди похождения сыщиков. Книги дешевые: 10, 7, 5 коп. за книжку. Причем я совсем была еще маленькая, лет 7-8, но чудно разбиралась, что взять, а что уже купила раньше. Помню до сих пор даже портреты сыщиков на обложке, что помещались в кружке рядом с названием книги, а ниже уже во всю обложку какая-либо яркая иллюстрация. До сих пор помню одну: тоннель, а в просвете на веревке повешен монах в капюшоне, ноги болтаются. Это меня потрясло. Ведь на обложках помещали рисунки, которые были необычайно интригующими, зазывающими.
Дядя один год очень болел, лежал в постели (ревматизм) очень долго, а я все это время снабжала его этой бульварной литературой. А мама выписывала больше из Петербурга на русском языке, а из Франции на французском. Некоторые книги от меня прятали, но у меня была чудная память, и я до сих пор помню, что это были за книги: Отто Вейнингер, Крафт-Эбинг, Фрейд. Заглавия меня интриговали, я их поняла много позже, уже будучи в последних классах гимназии: «Пол и характер», «Половой вопрос». А один раз уже лет 14-ти я обнаружила книгу автора Волковой, заглавия не помню, но это была, возможно, гинекология, т.к. было все о молодых матерях, уходу за новорожденным. Но что поразило меня – это рисунки детей во чреве. Ведь раньше никто никогда не говорил даже с подростками на эту тему (что очень плохо!), и у нас дома, хотя и говорилось, что детей рожают (ни о капусте, ни об аисте у нас не было речи), и я уже знала что-то, но так вот, воочию – впервые узнала из этой книги. Мать моя увидела, что я смотрю эту книгу, и сказала: «Это не очень хорошая книга, есть лучше, напомни, я тебе достану». Этим она отбила у меня охоту смотреть дальше, и я положила книгу на место, но больше ее никогда у нас не видела.
А бабуся читала книги только о любви. Уже после 1905 года, когда она начала работать через сутки, – она читала, но очень оригинально: сначала, взяв книгу, заглядывала в конец. И если он был счастливым – читала, если нет счастливого конца – книга отвергалась. Но, читая, – переживала, иногда плакала, а потом говорила, что она не плакала, а просто глаза слезятся.
Я до сих пор помню даже переплеты книг, которые мне мать читала вслух. Мне не было и пяти, когда она мне прочла «Дети капитана Гранта», а потом «80000 лье под водой». Я слушала все с замиранием сердца. Когда мама прочитала, что Роберта унес кондор, – я не спала всю ночь и несколько дней не могла оторвать глаз от иллюстрации, где в очень маленьком масштабе над горой летит кондор, и у него в лапах что-то темное (даже разобрать нельзя что). Я все старалась разглядеть Роберта, но рисунок очень мелкий, темный, и Роберт изображен в виде пятна, а мне хочется увидеть его лицо, а тут даже и фигуры человеческой нет! Но больше всего я плакала над «Хижиной дяди Тома». Эту книгу мне мама читала два или три раза, потом я ходила в театр в Тифлисе на эту постановку, да и сама потом перечитала ее.
Книг у нас всегда было много. Мне покупали серию «Золотая библиотека». Красивые книги в чудном переплете на хорошей бумаге. Помню в этом чудном издании «Маленький человек» (кажется, Доде), «Макс и Мориц – шалуны», «Маленькие женщины». Мы в мое время очень увлекались писательницей Чарской – «Княжна Джаваха». Еще помню писательницу Лукашевич. Мама мне много декламировала стихов – Кольцова, Никитина и др., пела мне много песенок из сборника «Гусельки».
Почти 3 года ничего не записывала. Это понятно. Не всегда приятно пересказывать свой жизненный путь. Детство еще терпимо, а вот дальше это трудно, даже счастливое время тяжело вспоминать. Вот и не могла ворошить свое прошлое.
Училась я в гимназии необычайной. Директором у нас была Петрашевская Людмила Федоровна. Говорили, что она политически неблагонадежная. Была еще учительница рисования Лебедева Александра Семеновна. Потом и Таня у нее училась в 6-ой ФБЗ Фрунзенского района. Людмила Федоровна меня любила. И когда Нина Артемьевна, подталкивая, вела меня к ней с жалобой, то она сажала меня к себе на колени и, не ругая, расспрашивала, что и почему. В результате Нина Артемьевна оставалась разочарованной. А я торжествовала. Это было до 4 класса, пока не появилась новая начальница. Гимназия, хотя и считалась государственной, но отличалась от других. А их было 4. Во-первых, отличалась она по оплате. В других за год 75 руб., а у нас – 100. Потом в первые 4-5 лет мы не носили форму, т.е. коричневое платье и черный передник. У нас был розовый ситцевый фартук с рукавами, застежка сзади с нашивными карманами на кокетке. Снизу любое платье. Это объяснялось гигиеной. Постирал, мол, – и чисто. И это действительно было так. Потом все изменилось. Форма стала общей во всех заведениях – коричневое платье, черный передник, а в праздник – белый.
Людмила Федоровна была до 5 класса, а потом из Петербурга прислали другую начальницу – Обломкову, тоже Людмилу, но Петровну. Первая начальница была очень своеобразна: высокая очень, всегда в английской юбке и блузке, на низких каблуках, что было очень редко, с гладко причесанными волосами. Она ничего не преподавала. А вторая была преподавательницей географии и ходила только в синих шерстяных платьях (форма была обязательна для педагогов-мужчин, а для женщин на Кавказе – не обязательна). Учебники к уроку и журналы за ней на расстоянии двух шагов нес сторож Леонтий. То же было, когда шла обратно. У Л.Ф. была воспитанница Зоя Островская, которая вечно жаловалась на нее. И все считали, что Л.Ф. к ней чересчур строга. И действительно у Зои часто глаза были заплаканы. Но я не была с ней близка. И почему-то она у меня не вызывала сочувствии. Может быть, потому, что Л.Ф. была ко мне очень добра и ласкова?
Дело в том, что в первых четырех классах я была очень смешлива, и у меня были две таких же подруги – Марошка Чкония и Галя Личкус. Мы были хохотушки необычайные. Палец покажи – уж не остановиться никак.
С первого года, когда я поступила в старший подготовительный класс, у нас была учительница Нина Артемьевна Гониева, очень злая и ехидная, у нее ни для кого не было улыбки, ласки, а только замечания и нравоучения. Правда, мое поведение не вызывало желания похвалить, но она всегда следила за каждым шагом и всегда находила предлог для замечаний, правда, и я была не золото, я и опаздывала, и с уроков убегала – сидела с группой таких же девочек в туалете и часто получала 2 по арифметике до третьего класса. У нас после приготовительного класса она осталась классной дамой, т.е. она обязана была следить за нашим поведением, воспитывать нас. Сидела она на всех уроках за отдельным своим столом в углу класса в противоположной стороне от преподавателя. Каждую субботу она должна была выписывать из общего журнала двойки и на специальном листке со штампом для подписи с ее «2» и местом для подписи «родитель» – послать в конверте со сторожем на дом двоечнику, а в понедельник ученик уже с подписью матери или отца приносил листок ей. Самое ужасное было получить утром подпись матери, т.к. до утра понедельника никто родителям этот листок не давал, дабы не портить отношения с родными и тянул до понедельника. Но не всегда эту подпись можно было получить, тут и страх наказания, и невозможность утром создать атмосферу «доброго отношения» к двойке, словом, почти всегда листок с подписью Нина Артемьевна не получала, его «забывали» часто. И во вторник листок «забыт». И только в среду уже нельзя было «забыть», ибо тогда сразу возвращали домой. Уже зная это, в среду с утра, что бы ни было, подпись получить было надо. И это всегда было ужасно страшно. А Нина Артемьевна только и ждала случая, чтобы обрушиться на свою жертву. Так она довела нас до окончания, т.е. до 3 июня 1914 года, когда и выдали нам аттестат вместе с Евангелием. Я опоздала на торжественную часть. И хотя давала зарок с ней не попрощаться, конечно, было забыто все зло. И после получения аттестата пошли к фотографу и снимались все вместе и в одиночку.
А 6 июля я уже была на работе на железной дороге, где моя бабуся проработала 36 лет. Сразу после смерти дедушки она поступила на железную дорогу, а дедушка умер от тяжелых ран, получив их на Шипке, где и бабушка была сестрой милосердия. Его с поля боя не успели довезти до госпиталя. Он так и умер в дороге. Она же там ходила за тифозными. Был пятнистый тиф. И турки лежали тоже. Когда умер дедушка, ей не было и 17 лет. А когда вернулась в Россию, ей надо было изыскивать средства к жизни, т.к. она осталась с двумя детьми. Маме 2 года, а дяде – 1 год. Словом, когда она попала к генералу, он спросил: «Что, детка, папа погиб?» А когда узнал, что муж, то сразу написал приказ о пенсии и устройстве детей в казенные учебные заведения. Так мама попала в заведение Св. Нины, а дядю впоследствии приняли в кадетский корпус, но бабушка не захотела его на военную службу отдавать, а сама решила идти работать на Закавказкую железную дорогу, которая тогда только строилась. Ее приняли кассиршей 1 и 2 класса, а раньше она обратилась с просьбой к матери дедушки с просьбой помочь (в Кострому), на что та ответила: «Я не солнце и всех обогреть не могу».
Так бабушка начала работать в 17 лет и всю жизнь проработала на одном месте. Ей очень нравилось, взяв большую конторскую книгу, ездить на конке – вызывая восхищение окружающих и своей красотой, и книгой, т.к. тогда это было редкостью: женщины мало работали. Когда маме исполнилось 6 лет, она отдала ее подготовить в институт учительнице Водопьяновой, видимо, недобросовестной, т.к. она маме не давала сладкого, а бабушке она, кроме оплаты по договору, предъявляла счета и на мыло, и на свечи, которые моя мать никогда не зажигала. А что касается сладкого, то, кроме киселя, она ничего не готовила. А приготовив кисель, горячим его сливала на блюдо. И пока он был горячим, следовательно, жидким и не имел пленки, ее ученики приноровились окунать в него пальцы и облизывать, так и получали третье блюдо сами. Жила она на высоком берегу Куры, и балкон выходил на реку. И ее ученики, привязав веревочку к кувшинчику, спускали его в реку и, набрав воды, поднимали его наверх. С детьми она совсем не занималась и плохо за ними смотрела, не мыла, не чесала, только к приходу родителей. Так у детей завелись вши, и они сами, намучившись этим, брали носовые платки, завязывали 4 угла узелками, надевали на голову и старательно елозили платками по ней. А потом, сняв их с головы и таким путем собрав вшей, стряхивали их в Куру. Так было до тех пор. пока мама не рассказала об этом бабушке, которая, будучи, хоть и доброй, но горячей, сразу же забрала маму домой.
А тут и срок подошел поступать в институт, куда маму и отдали. Т.к. она очень хорошо читала, то ее приняли, и она училась отлично, и поведение было отличное. Словом, все было бы хорошо, если бы бабушка не вышла второй раз замуж, когда мама была уже в 4-м классе. Бабуся ей ничего не сказала, а просто на лето не взяла домой вовремя. А когда мама позже приехала домой, то и тогда ей ничего не сказали. И она, увидев белые атласные туфли, спросила кухарку: «Чьи?», – то только тогда та ей сказала: «А Ваша маменька замуж вышли». Отчим был грузин, очень красивый, но детей не любил и относился к ним очень плохо, а маму не называл иначе, как «принцесса». Это длилось до окончания ею института. И дяде дал какую-то оскорбительную кличку. Когда мама окончила институт, она, видя, что дяде очень плохо живется, ей приходится все терпеть, а бабушка превратилась в забитую женщину и не протестует, мама в один прекрасный день, когда из-за ругани дядя куда-то убежал, просто потребовала от отчима его ухода. Бабушка этому очень обрадовалась, и они вдвоем его выдворили. Дядю вернули, и они втроем мирно зажили.
Я потом встречала дедушку неродного и в Тифлисе, и в Москве в Политехническом Музее на выступлениях Маяковского. Даже сидела рядом, но он меня не знал, и мы так никогда и не обменялись ни одним словом. Он долго вел бракоразводное дело с бабушкой, которая питала к нему буквально ненависть и долго и злобно отказывала в разводе, а развестись тогда было очень трудно. И я удивлялась, что при ее доброте и незлобивости она это делала. Видимо, страдание за детей ее так озлобило, что она переродилась из-за долгих своих мучений.
Вообще в нашем роду все женщины были красавицами, но жизнь у всех была тяжелая, много работали, были хорошими и женами, и матерями заботливыми, а личное счастье или короткое, или трагическое невезение.
Когда я поступила на железную дорогу, то там еще были все те, кто работал при бабусе, и поэтому ко мне все относились чрезвычайно хорошо, поскольку все знали меня с рождения. Но жизнь уже показала свои зубы: не прошло и 2-х месяцев, как началась немецкая война, а через три месяца – турецкая. Мы были уже втянуты в тяжелую, полную горестей жизнь, уже надолго ушли беззаботные дни, и наступили дни лишений, слез и горя. Для меня это была уже вторая война, т.к. я помнила хорошо японскую войну, и 1905 год, и 1907.
У нас на Кавказе это были годы борьбы тяжелой, с демонстрациями, бомбами, убийствами. Так, например, 1-ая мужская гимназия была на Головинском проспекте (теперь Руставели), почти рядом с дворцом наместника (между ними лишь собор). Так там засели революционеры, а казаки стали их обстреливать, и во время перестрелки было убито много гимназистов, даже в двух знакомых семьях...
Итак, убили двух мальчиков наших знакомых – Гришу Будник и Мишу Цирульникова. В те годы часто бросали бомбы и убивали на улицах. Однажды моя мать попала в такую ситуацию. Она была в «кружке» – это такой клуб, очень приличный, семейный, посещали его большей частью интеллигенция и военные. Во время какого-то спектакля – грохот дикий в соседнем зале, все вскочили, но какой-то военный закричал: «Тише, спокойно! Садитесь – это люстра упала». Он таким образом предотвратил панику. Все успокоились. А потом все вышли в фойе и увидели кровь и раненых. Мать моя вернулась еле живой. А потом больше года никуда не выходила, ни на какие вечера.
В 1905 году постоянно бывали демонстрации, причем одновременно двух лагерей. Однажды и мы попали. На Кавказе очень популярны серные бани. В Тифлисе их было две: одна «Ираклия» – красивое здание в мавританском стиле с огромной изразцовой аркой. И рядом невзрачные «Мирзоева». Но вода и ванны в них лучше, по крайней мере так считали у нас дома. В баню ездили всей семьей. Часто брали и Софью, которая там мыла всем головы, а после ехали к нам, где Софья оставалась до вечера. Дело в том, что бабуся работала через сутки (но это произошло только после 1905 года, а до этого ежедневно всю жизнь, и выходных дней не было совсем – и только с 1905 года дали помощника), так что надо было все согласовать: и свободный день, и приход Софьи, и погоду, словом, это было событие.
Собирались с утра, собирали белье, посылали за извозчиком (любой конец – 40 копеек) и ехали. И вот однажды едем всей семьей и видим: идет демонстрация навстречу, но не революционеров, а попов с хоругвями и плакатами. Бабушка дико перепугалась и говорит: «Извозчик, поворачивай назад!» Извозчик повернул. Но тут показалась вдали, в конце улицы, уже другая демонстрация с красными флагами. Таким образом, мы на извозчике оказались между двумя враждебными группами, буквально оказались на поле боя. И ясно, что мы все замерли, а мама еще пояснила: «Это, наверное, Союз русского народа», что означало: черносотенцы! Тогда я тоже уже понимала, что нам несдобровать. А тут откуда-то появились казаки на лошадях, которые мчались с гиканьем и нагайками. Не помню как, но наш извозчик свернул куда-то во двор, и мы таким образом избежали мясорубки, которая началась в тот день на этом месте. Мы несколько часов провели на извозчике в чужом дворе, вдали от дома, умирая от страха, слыша топот казаков, стрельбу. И, конечно, ни в какую баню не попали.
Да, нет лучшей поры, чем детство, хотя оно и не было у меня сплошь счастливым и рано окончилось. Но все же лучше его не было. Раннее было, точно, хорошим, до 10 лет, а потом пошли всякие передряги. Мать болела постоянно, только помню ее здоровой до 7-8 лет. Правда, бабушка все скрашивала, баловала меня очень. Ежедневно мне давала 15 коп. из расчета 5 коп. завтрак (или котлета между двумя кусочками хлеба, или кусок пирога с яблоками) и 10 коп. на трамвай туда и обратно. Но у меня с 3-его класса завелась подруга Шура Левушкина. Она жила напротив, ее отец был мужской портной, а главное – баптистский проповедник. Были у них 4 девочки, дома стояла фисгармония, на которой отец играл, а вся семья пела псалмы. Я очень хорошо помню все их ритуалы. Меня очень поразили догмы их религии. Потом, в 1912 или 1913 году, их отец ездил в Америку, откуда привез 10 000 рублей для их молельного дома, но я с Шурой уже не дружила, поскольку я с ней рассорилась до этого за 1 или 2 года из-за неуважительного отзыва о моих близких.
Помню, как в гимназии праздновали 50-летний юбилей, посвященный Гоголю, и устроили костюмированный вечер. Шура оделась украинкой и танцевала свой гопак. Я мечтала о костюме испанки, но ничего не получилось, и я надела костюм мальчика. Был он сына маминой подруги Лидии Алексеевны Петровской, Алеши. Отец его был воспитателем в Военном училище, и жили они в казенной квартире при Училище. Его мать была крестной матерью моего брата. Мама продолжала с ней дружить и после окончания института. И я очень часто у них бывала, хотя с Алешей мы дрались, вернее, он таскал меня за косу. И за дело, т.к. его мать почти до кадетского корпуса не стригла его, он носил длинные волосы в локонах. Я его дразнила «девчонкой», за что он и драл за косы, если я не успевала убежать.
Мне очень нравилось к ним ходить. Квартира была большая, 6 комнат, а главное огромный плац. И сад с фонтаном. Плац был училища. И когда не было занятий – в нашем владении. Тут были дети и других воспитателей. Словом, весело и привольно.
Помню, какие были торжества наместника Воронцова-Дашкова (какой-то его юбилей). На плацу установили шатер черного сукна на красной подкладке с гербом. Нижегородский полк в малиновой форме (в нем отбывал военную службу Буденный, был вахмистром). Все кругом были возбуждены, играли оркестры (кажется, 3). Приехал наместник весь в черном с золотом (как Германн в «Пиковой Даме»), высокий, седой, стройный и красивый старик. Мы, дети, были в шатре, бегали между столами и ногами взрослых, объедались конфетами и фруктами и старались все увидеть. А я под конец почему-то очутилась в самом фонтане, где все дно было в скользкой зелени. И я, упав, замазала свое кисейное белое платье с голубой каймой. Словом, все меня жалели и чистили. И даже помню, говорили: «Какая чудная девочка! Куколка! Смотри, Никита, не женись, подожди, вырастет эта куколка!»
Потом, уже взрослой, я узнала, что это был князь Никита Трубецкой. Ведь дети очень чувствуют красоту. А этот человек был очень красив, а главное – взял меня на руки и надавал конфект и фруктов. Потом я его часто видела и на улице, и на скачках, которые часто в городе устраивали, и меня брали где-то до 12 лет, пока я дружила с Алешей. Мама моя была очень красива, мать Алеши тоже была интересной, а в Военном училище часто бывали вечера, как тогда говорили, «балы», и Лида всегда приглашала маму, которая очень любила красиво одеваться и танцевать. Возвращаясь с таких вечеров, мама мне привозила «бумажные ордена», которые получала за танцы, за «котильон». Они были очень красиво сделаны, из серебряной или золотой бумаги, даже, можно сказать, художественно, и я бывала в восторге.
Надо сказать, что бабушка очень баловала мою мать, а так как она материально была хорошо обеспечена и сама на себя мало тратила, то маме было довольно несложно хорошо одеваться. Кроме жалованья бабушкиного и дяди, мать до 1914 года получала от отца на нас алименты, а кроме того, бабушка имела очень много подарков, т.к., будучи кассиршей 1 и 2 класса, общалась со всеми едущими за границу. Так, даже владелец Аскании-Нова Фальц-Фейн привозил ей из имения клубнику и помидоры в корзинках. Из Парижа, Вены – красивые мелочи, а иногда и материалы. Причем все это не так, как теперь: «Ты – мне, я – тебе», а так полагалось: внимание. Например, уезжает наместник, и ему прицепляют вагон-салон. Бабушке несут коробку шоколадных конфет. Огромную – 4 фунта (от Крафта). А ведь наместнику билеты не нужны. Точно так же и другим дамам полагалось – или цветы, или духи, или конфеты. Но что-то более принимать было неудобно, только от очень хороших знакомых – купцов (как менее воспитанных) бабушка принимала более крупные вещи. Но тогда это стоило дешево. Например, кружевная блузка – не более 5 руб., отрез на такую – 2-3 рубля. Это теперь все втридорога стало. А тогда все, кто ехал за границу, считал своим долгом что-то привезти. И поездки стоили недорого. Например, моя учительница музыки Евгения Клементьевна Калашникова каждый год ездила в Женеву, а жила уроками музыки и французского языка. Правда, она жаловалась, что за границей народ не такой, как у нас. Например, никогда ее к обеду не приглашают, а по очереди выходят из комнаты, наверное, едят (по крайней мере, она так думала). Она говорила, что еда во Франции очень дорогая, например, небольшой кусок пирога с мясом 2 руб. 50 коп. И приводила другие примеры. А ездила Лида Петровская с мужем и Алешей и привозила уйму вещей. И стоило это все 500 руб., как она потом рассказывала. Но это были огромные деньги по тем временам (мама алиментами получала 75 руб., но на шляпу могла потратить 25; зато потом мы сидели едва ли не голодные).
Трудно вспоминать, хотя чем дальше события – тем они яснее и милее. А вот теперь, когда жизнь стала намного справедливее, нет здоровья и нет сил. Самое счастливое время до 10 лет, когда жили у бабуси. Очень часто у нее бывали интересные гости. Когда мне было лет 6-7, у нас бывал Гарин-Михайловский. Он был путеец и служил на железной дороге. У бабуси бывали многие путейцы с женами и детьми. Когда он бывал у нас, мама что-то ему говорила о его книгах, а я уже прочитала «Детство Темы». И вместе с мамой оплакивали и собачку в колодце, и наказание Темы, поэтому я запомнила посещение нашего дома автором мною оплаканной книги, на коленях которого я сидела, замерев от волнения, счастья и страха, т.к. была букой ужасной. Часто у бабушки бывали хорошие культурные музыканты, и целыми вечерами мы наслаждались концертами. Чаще других у нас бывали Рощупкины. Она пианистка, прекрасно играла на рояле, а муж, хотя и был офицером Генштаба, но чудно пел, больше арии из оперетт. Причем очень часто любил это делать, накинув или шаль, или халат. И в лицах пел несколько арий. Так, однажды он всю «Гейшу» пропел с пледом на плечах. И исполнил все женские роли, и приседал, и жесты, и походка – все по-японски (вернее, по-китайски – потом в театре взрослой я так это определила). Бывало очень весело, и мне в такие дни разрешали не ложиться, и я сидела со взрослыми до ужина. Но ужинать с ними мне не разрешали. В такие дни заказывали ужин в буфете на вокзале и еще что-то дома. В буфете это обыкновенно был салат (все овощи, каперсы, оливки, и все это уложено на блюдо, а сверху покрыто большими ломтями осетрины, а сверху залито майонезом, который не продавался, а его готовил повар – и нет сравнения с покупным!). Потом шашлык настоящий – молодой барашек с помидорами и баклажанами. Или свиной с луком и гранатом (смотря по сезону). Потом пломбир и обязательно миндальные пирожные и наливка вишневая домашняя. Уезжали они в 2-3 часа на извозчике. У них было 5 детей и его мать-акушерка, свой дом на Авлабаре. Он был в чине полковника, она преподавала в консерватории. Девочки учились в гимназии, один сын в реальном училище, старший – в кадетском корпусе. Помню, как она на старшего жаловалась: «Миша мальчик как мальчик, а вот Валю все тянет к кухаркам». Тогда я не понимала, почему это ее огорчает, а выросла и поняла недовольство матери. Вообще в доме бабушки часто бывали музыкальные вечера, вечера чтения, обсуждения новых книг. Все это я слушала и приучалась и к классической музыке, и к хорошим книгам, литературе…
(Публикуется в сокращении)


Ксения ПЫШКИНА-ЛОМИАШВИЛИ