Иногда удается ухватить за хвост ускользающий сон и, пробудившись, восстановить не столько его сюжет (он забывается сразу же), сколько атмосферу, настроение, среду обитания. Почти всегда сны мои связаны с движением куда-то, с поисками чего-то, с существованием среди безликой толпы, где безлика и я сама. Не помню, чтобы когда-либо были они радостными, безмятежными или смешными. Или фантастическими. Нет, они реалистичны, и реальность в них, хотя по большей части и абсурдна, но тягостна, потому что ты должен и стараешься изо всех сил сделать, исполнить, достичь, но никак не можешь. Не можешь, например, запеть в полный голос, оказавшись на оперной сцене. А чаще всего не можешь даже просто собраться, чтобы уйти из дома: все время что-то задерживает. Как проклятие из сказки: что начнешь с утра, не закончишь до вечера…
Увы, других признаков сказки в снах моих не найти, как не найти в них чудес, метаморфоз и пророчеств. Очевидно, вера в чудесное не слишком во мне укоренилась. Хотя жизнь нет-нет, да и подбросит опровержение. Например, прошлой осенью у нас в квартире поселились две одинаковые коричневые бабочки. На улице шли дожди и стояли холода, а они порхали себе по кухне, время от времени прикладываясь к сахарному сиропу, который мы для них развели в  игрушечном кукольном блюдечке. Однако чем дальше, тем больше времени они оставались недвижны где-нибудь в темных углах полок, а потом и вовсе уснули. Одну мы так и не нашли, а вторую  поставили на гладкую поверхность свч-печки рядом со стеклянными фигурками козленка и овечки, благо лапки бабочки сохранили цепкость, и она не падала набок. Неделю бабочка стояла спокойно, а наутро следующей мы вдруг увидели, что она переместилась на окно, хотя и  продолжала сохранять безжизненность. Как она там оказалась? Муж клялся в абсолютной непричастности к чуду. А через год в сентябре точно такая же бабочка снова залетела в нашу квартиру и осталась в ней зимовать. Поневоле задумаешься: не знак ли какой свыше? И только задумалась, как в памяти всплыла давнишняя история, на которую тогда, сорок лет назад, особого внимания не обратила и значения ей не придала.
Дело было на Кузнецком. Я выросла неподалеку и хорошо знала эту улицу, хотя никогда не воспринимала ее как нечто целое – отдельные ее фрагменты в разные времена привлекали преимущественное мое внимание. В детстве это был памятник Воровскому с его странной, нелепой, но вполне живой позой в раскоряку. Он притягивал  своей нездешней неофициальностью. Выйти к нему от моего дома можно было через Фуркасовский переулок, где помещался Комитет госбезопасности и где всегда был страшный сквозняк, но и без сквозняка хотелось всегда проскочить мимо КГБ как можно быстрее. Хотя при этом к страху неизменно примешивалось любопытство, особенно когда кто-то входил или выходил через препятствующие движению тяжеленные двери… Кузнецкий мост манил книгами в Лавке писателей,  открытым в 50-е годы Домом художника с его выставками. И еще другим Домом – моделей, куда за всю жизнь я так ни разу  не осмелилась войти, но и пройти мимо, не задержавшись у  его огромных витрин, не удалось ни разу. Особенность выставленных там нарядов состояла в том, что они никогда не привязаны были к человеку и потому, видимо, выставлялись без манекенов, как чистые артефакты, хотя слова такого в те времена не знали. Раскинутые, как для объятья, рукава роскошных одежд, пленительные линии складок, летящие спинки, облегающие лифы, невиданные ткани… Кто и где мог такое носить, представить было невозможно. Да, разумеется, так и полагается на показах высокой моды на Западе, но мы и понятия тогда об этом не имели, учитывая, что даже не очень новые журналы мод в библиотеках скрывались от читателей в спецхране. Вот и приникали прохожие к манящему стеклу, как озябшие сиротки в рождественских сказках к видению чуда.
В тот вечер задержаться у витрины не удалось, потому что я шла не одна. Мы с коллегами шагали целой группой от Театра Оперетты, где только что состоялось обсуждение спектаклей этого театра. Я тогда вполне удачно пробовала себя в разных жанрах театральной критики, но заказ на Оперетту получила впервые. Недели две мы ходили туда каждый день, как на службу, и ничего, кроме смертельной скуки, раздражения от превалирующей фальши и пошлости, пофигизма артистов и оркестра, я не испытывала, хотя исполнялась и классика жанра. Видно, неслучайно затеяло тогдашнее Управление культуры это обсуждение: Оперетта была в упадке.
Обсуждать спектакли – дело нервное, особенно, если ругаешь. Надо быть доказательным и убедительным, не слишком обижать исполнителей, но и держать оборону на случай ответной агрессии. Словом, выходишь после этого мероприятия опустошенным, но с длительным остаточным возбуждением. Поэтому по дороге к метро все помалкивали, должно быть, как и я, мысленно перебирая и заново оценивая фрагменты сказанного, то усомнившись в своей правоте, то находя новые доказательства в ее пользу. Почти дошли до поворота к станции метро Кузнецкий мост, но тут я отвлеклась от своих мыслей и остановилась. В те времена, в начале 70-х, нищие, тем более бомжи, еще не стали привычным атрибутом городской жизни. Да и не похожа была привлекшая мое внимание женщина на нищенку. Она сидела на самом ходу, на углу Кузнецкого и Рождественки, вписавшись в небольшую нишу между первым этажом дома и подвалом, и ничего не делала: не выставила вперед никакой тары для подаяния, не хватала никого за подол, не причитала и вообще не произносила никаких слов. Просто сидела и смотрела на текущий мимо поток прохожих, довольно многочисленных, надо сказать, несмотря на поздний час.  Коллеги мои давно уже дошли до станции метро, а я все наблюдала за женщиной, не могла глаз отвести. Свежее молодое (или моложавое?) лицо, простое и милое. Серые глаза. Глубокий взгляд. Серьезное выражение без следов озабоченности. На голове платок. Одета в длинное, бесформенное и монохромное, но не рваное и не грязное, и почему-то без пальто, хотя стояли почти зимние холода – конец ноября.
Была она похожа больше всего на крановщицу Валю, с которой когда-то в юности мы вместе работали вожатыми в пионерском лагере Дорпрофсожа строителей. До сих пор эта удивительная девушка, с которой  вместе мы провели одно лишь лето, остается для меня эталоном чистого и справедливого восприятия мира, естественности и доброты.
«И что вы тут сидите?» – довольно бесцеремонно решилась я, наконец, обратиться к женщине. Она ничуть не удивилась и ответила охотно: «Отдыхаю. Ногу вот подвернула». С этими словами она откинула подол буро-охристой юбки, похожей на домотканую, и я увидела маленькие, изящные ступни. Босые.  Чистые. «Где обувь?» – спросила я тоном пионервожатой. Она лишь пожала плечами и улыбнулась. – «А почему домой не едете?», – продолжала я допрос. И уже в некотором замешательстве ждала, что она ответит: некуда мне ехать, и придется везти ее к себе. Но она ответила другое: «Они меня не пускают». – «Кто?» – «Женщины»…
Я помогла ей подняться. Она послушно двинулась за мной и совсем не хромала. В метро я заранее достала пятаки и провела ее через турникет, пропустив впереди себя, и все время думала, каково ей босиком. Никто ничего не сказал, хотя на нее косились. – «Вам куда?». Она неопределенно махнула рукой в сторону перехода на Лубянку. – «В Измайлово». Я довела ее до Лубянки, посадила в поезд до Охотного ряда и объяснила, как  перейти оттуда на Площадь Революции. До половины первого я и сама должна была успеть на переход, поэтому мы попрощались у вагона. Она вдруг неожиданно протянула мне незамеченную прежде в ее руках авоську: – «Хочешь? Возьми!». Там лежали два рулона дефицитной в те времена туалетной бумаги и пачка бумажных салфеток. Я не взяла. Из-за дверного стекла она  мне улыбнулась и уехала, а я заторопилась домой, потому что было уже очень поздно.
Встрече этой особого значения не придала. Она вроде бы стояла в обычном ряду «тимуровских», общепринятых еще с детства, почти автоматических поступков – слепого через дорогу перевести или старушке тяжелую сумку донести. Но странное дело, расставание с незнакомкой оставило в душе досаду, словно что-то важное упустила. И от вопросов никак не могла отделаться: что у нее в Измайлове? К кому и зачем она отправилась? Откуда взялась? Почему босая?  Что с ней дальше будет? И почему это так впрямую меня касается? Ответов не было, и постепенно другие жизненные впечатления и другие проблемы вытеснили из памяти этот эпизод.
Мое поколение воспитывалось в строгом атеизме и неколебимом торжестве реализма и жизненной правды. Мы ничего не знали из библейской истории, что чрезвычайно затрудняло восприятие и литературы, и классической живописи. Ветхий и Новый завет я впервые взяла в руки и прочитала лишь в 1979 году, когда ездила в Бельгию с цирком в качестве переводчицы. Там в любой гостинице лежали томики на французском, немецком, английском  и прочих языках, но мне удалось купить русский текст на блошином рынке. Я спокойно положила книжку в чемодан и привезла в Москву. Оказалось, что мне грозил реальный срок за эту контрабанду опиума для народа. В прессе не допускались никакие упоминания о боге и божественном, никакие цитаты из Священного Писания, даже такие расхожие, как «суета сует», например. А дочь мою, тайно крестившуюся уже в середине восьмидесятых годов, заставили уйти из ее французской школы, и она заканчивала школу вечернюю.
В подростковом возрасте из любопытства и из протеста (за это в школе могли наказать, если бы узнали) я стала захаживать в церкви и в другие конфессиональные храмы, включая синагогу и даже мечеть. Больше всего мне нравились иконы, свечи и ароматный полумрак. Креститься я стеснялась, потому что некрещеная, а молиться  не умела, хотя в самом раннем детстве мама почему-то научила меня двум молитвам – Отче наш и Богородица, дево,  радуйся… с текстовыми пробелами, как ей самой  запомнилось. Воинствующий материализм так глубоко проник в сознание, что я, сколько ни пыталась, не могла себе представить ни Бога, ни места его обитания (сидит на облаке?), ни особенно, как же может услышать он и различить в общем многоголосье молитвы отдельных людей. Ну и, конечно, я твердо знала, что чудес на свете не бывает.
Когда пал железный занавес и мир открылся для путешествий, выяснилось, что из всех туристических объектов предпочтительней всего для меня  не дворцы, не крепости, не замки, а именно церкви, костелы, кирхи, монастыри, мечети, пагоды, ступы, синагоги, капища и иные  места для молитвы. Именно здесь я чаще всего испытывала восторг и умиление.
Поездки мои никогда не бывали паломническими, и всякого рода святыни и мощи  кажутся  мне сомнительными. Разве что Туринская плащаница потрясла  воображение – невозможностью понять и объяснить. Однако  в популярные чудеса и чудотворность как таковую по-прежнему не верю. Особенно, когда чудеса хорошо организованы и приносят немалый доход. Как, например, фокусы с иконами мироточивыми и плачущими.  Кстати, тут мне есть, на кого опереться.  Известно, что Петр Великий однажды докопался до системы подачи слез к иконе и публично разоблачил трюк. А наш современник Павел Васильевич Флоренский, ученый, академик и достойный внук своего великого деда, философа и священника, тоже усомнился в подлинности чуда, написав: «…признанные и почитаемые на Руси иконы никогда не мироточили. «Плачут» лишь новые иконы и те, которые стоят в частных домах», то есть, усомнился в «чистоте эксперимента»... И точно, в Сиракузе на юго-востоке Сицилии именно в частном доме из гипсовой плиты с изображением Божьей матери в 1953 году вдруг потекли слезы. Церковь чудо признала и к 1994 году построила огромное (на десять тысяч молящихся) и довольно уродливое – в виде 75-метровой бетонной слезы – здание храма Мадонны делле Лакриме. При нем – несколько музеев, в том числе Музей слезотечения с платным входом, ну и обширная торговля, само собой…
Во французском Лурде мне, как и всем туристам, показали грот, в котором в 1858 году четырнадцатилетней Бернадетте Субиру 18 раз являлась Дама, похожая на облачко или привидение. Являлась только ей, незримая для других, и требовала покаяния от грешников. После нее остался источник с якобы исцеляющей водой, к которому устремляются толпы больных со всего мира. Конечно, зрелище оставленных костылей, протезов, серебряных сердечек и других символов излеченных органов впечатляло. Однако толпы страждущих – преимущественно на костылях, на колясках и даже на носилках, толкучка и какой-то нервный, болезненный ажиотаж в атмосфере – все это оставляет тягостное впечатление и отнюдь не вселяет надежд на исцеление, поставленное на поток. Массовые мероприятия вообще пугают меня. Так же было и в Португалии, в одном из центров христианского паломничества – городе Фатима. Там тоже о явлении Божьей матери в 1915 году объявили дети. Она же была в белом платье и венце из золотых звезд (как фея из сказки). И снова другие люди ее не видели, но наблюдали удивительные атмосферные явления, которые уфологам представляются совершенно объяснимыми и не имеющими никакого отношения к религии. Впрочем, тоже чудесного инопланетного происхождения.
Дети рассказали, что Дама призвала их к спасению, жертвоприношению как возмещению за грехи и как мольбу за обращение грешников. И действительно вскоре двое младших умерли от свирепствовавшей «испанки», тем самым, возможно, принеся требуемое жертвоприношение. Страшновато! А старшая, Лусия, до 97 лет прожила в монастыре кармелиток, постепенно и до самой смерти вспоминая все новые откровения своей божественной собеседницы.
Фатимское чудо Церковь признала, и прежняя деревушка стала местом паломничества миллионов людей. Многие идут пешком из Лиссабона и Порту. Многие (я сама это видела) ползут на коленях несколько сотен метров до входа в Храм. Надо сказать, что комплекс Санктуария Девы Марии Фатимской огромен. Мощеная площадь перед храмом в полтора раза больше, чем в Ватикане. На ней уместятся двести тысяч молящихся. Статуя Богоматери весит 13 тонн. В специальном месте вне храма можно поставить свечи, в том числе – огромного размера, и свечей этих такое множество, что они полыхают, как гигантский жертвенный костер. Кстати, дело со свечами так отлично налажено, что вы можете ее поставить, не выходя из дома, на специальном сайте в Интернете за десять долларов. И с торговлей в Фатиме тоже отлично все налажено: огромные торговые ряды, сувенирные и свечные лавки. По официально опубликованным и поразившим меня данным,  ежегодный доход Церкви от продажи реликвий в Фатиме – 55-60 миллионов долларов… А если бы еще и индульгенции продавали!..
Никогда не возникало у меня желания присоединиться к этим толпам страждущих…
Однако недоверие мое – только половина вечной игры в верю-не-верю.  Вторая половина – жажда веры  и попытки ее утолить. Успешнее всего это происходит в конкретных местах и при наличии живых свидетелей. Так, в Иерусалиме едва ли не самым сильным подтверждением истинности МЕСТА стали для меня остатки Гефсиманских садов – всего несколько древних, но каких-то безусловных олив – любимых моих деревьев. А в Каире мы полдня искали дерево, под которым  отдыхало бежавшее в Египет Святое семейство после утомительного пути через пустыню.  И, хотя шофер говорил только по-арабски, он понял, что мы ищем, а прохожие ему подсказали, где это найти.
Священная Сикимора Богоматери представляла собой срубленный и горизонтально закрепленный на низких подпорках длинный ствол фигового дерева – голый и изрезанный вековыми морщинами. А прямо из него, из мертвой, казалось бы, натуры выросла новая, огромная и раскидистая смоковница с нежными зелеными листьями.
Удивительным образом композиция эта напоминала Снятие с креста, потому что голый ствол похож был на истерзанное человеческое тело с впалым животом, лежащее на коленях у склоненного над ним живого дерева. Потом узнала, что символ Христа – древо жизни. Все складывалось воедино, но главным была  именно конкретность ЖИВОГО. Оно жило тогда и продолжает жить сейчас, связывая людей и события в общую реальность…
Божественного присутствия я чаще всего ищу в иконах Богородицы. Отовсюду, где бываю, везу копии особенно полюбившихся. Они такие разные! Круглолицая, глаза с поволокой в наивной интерпретации коптов в Каире. Совсем юная большеглазая Троеручица в Церкви Святого Георгия в библейской Мадабе (Иордании). Архаически строгая и величественная, вся в черном, Мадонна из Регенсбурга. Радостная – на иконе Знамения в  Абалакском Знаменском монастыре под Тобольском. Раскинувшая руки, как крылья, Санта Мария дель Реденторе в Милане. Сосредоточенная на своем предназначении – исцелении от пьянства – Божья матерь на иконе «Неупиваемая чаша» в Серпухове. Скорбная с темным ликом Богородица Филеримоса в Цетиньском монастыре в Черногории. А одна икона у меня настоящая и очень редкая. Она написана на стекле в Трансильвании ХIХ века каким-нибудь крестьянским богомазом в манере, напоминающей детский рисунок. Лик очерчен как будто одной непрерывной линией, словно художник торопился запечатлеть мгновение уходящей натуры.
Но самая любимая – Матка Боска Ченстоховска – Ченстоховская икона Божьей матери. В ней – какая-то особенная красота, которую, возможно,  сообщает ей  узкий и длинный разрез глаз, припухших, как бы чуть сощуренных, вглядывающихся вдаль, либо очень темный лик ( ее называют еще «Черная мадонна»), свидетельствующий о древности иконы, или же – сказочно-прекрасный ее покров с мелким золотым рисунком… Но более всего два шрама на щеке. Конечно, существует  объясняющая их легенда. Сторонники Чешской Реформаторской церкви гуситы, признававшие лишь Священное писание и – никаких ликов, напали в 1430 году на католический монастырь паулинов  Ясна Гора возле Ченстоховы, где хранилась икона, и пытались разрубить ее саблями. Разумеется, им это не удалось: осквернители поплатились, а кровоточившие раны на Иконе затянулись.  Однако именно след этих ран, эти морщины страдания вызывают особые чувства – живого к живому.
И всякий раз ловлю себя на том, что пытаюсь представить, какое же лицо было у нее на самом деле.  Потому, наверное, что для меня ОНА больше человек, которому бесконечно сострадаю, чем Божество, к которому припадаю. Вот странно: нет, наверное, места на земле, где бы ОНА ни являлась людям, но никто не запомнил ее лица – только свечение, одеяние, фигуры рядом…
Когда впервые я оказалась в Смоленске, по Храму Успения Богоматери нас водил какой-то нижний церковный чин. Подведя к знаменитой Смоленской Одигитрии, он сказал, что писана она апостолом Лукой. И добавил – С НАТУРЫ. «А младенец?» – инстинктивно возразила я и посмотрела ему прямо в глаза. Он взгляд выдержал, но с некоторой долей смущения: знал, конечно, что та, старинная, привезенная в ХI веке из Греции икона, утрачена после немецкой оккупации, и перед нами – список ХVII века.  А про младенца и просто не стал отвечать.
Действительно, существует легенда, что апостол Лука чуть ли не при жизни Марии написал самые известные чудотворные иконы на Руси (Смоленская, Владимирская, Тихвинская, Казанская, Иверская…) и за ее пределами (Киккская, Грузинская, Ефесская, Ченстоховская…).
Так хотелось бы поверить в чудо сохранившегося первоначального живого и подлинного Образа, но даже и на перечисленных иконах они друг на друга не похожи. К тому же чересчур убедительно и доказательно сопротивляются версии портрета с натуры историки и искусствоведы, да и сами богословы нехотя уточняют, что речь, конечно же, идет о многочисленных списках с творений Апостола. Лука же, возможно, и не помышлял о сходстве своих икон с натурой, создавая идеальное представление о той, что стала матерью Бога. Так что, боюсь, так и не узнать, какое у НЕЕ было лицо, если только не поверить, что именно ОНА явилась тогда прохожим на Кузнецком. Кстати, зачем? Тоже вопрос, который меня мучает как человека реалистического.
А кому вообще доподлинно известно, зачем ОНА, заступница и страдалица, является людям?! Нужна ли ей эта демонстрация массовой веры и почитания? Действительно ли ОНА стремится кого-то  устрашить? Тем более, принять жертву? Может, ей просто интересно посмотреть на свой народ, почувствовать его физически? Тогда, наверное, предзимняя Москва показалась ей холодной и равнодушной. Решившись предстать перед атеистами, Мария расположилась на самом видном месте, но этого никто даже не заметил. А если и заметил, как я, не придал особого значения. И она удалилась, не оставив ни послания, ни пророчества.
И мне ни слова не сказала.    
А я, естественно, ни о чем ее не попросила.
Но с тех далеких пор я дважды выкарабкивалась из неизлечимой болезни. С моими родными и близкими до сей поры не случалось никаких несчастий, хотя я, паникер по природе, постоянно их жду и тем самым, казалось бы, притягиваю. И потом – откуда взялся у меня столь внезапный  и весьма активный интерес к иконам Богородицы?!


ирина мягкова