Я очень люблю Грузию, бесконечно привязан к этой стране,  
но духовно Армения мне ближе – поди разберись; запутанная выходит история
(Из высказываний одного офицера)
Колючий взгляд царапает пространство,
А время измеряется шагами:
Армения – умытая слезами,
И Грузия – пленительное чванство.
Керим Волковыский

Часть первaя: Кавказ почему  

Как гроза молниями – мы живем в юности вспышками чувств.
Удивление, влюбленность, восторг, чистота (помыслов?) сменяются растерянностью, болью, отчаяньем; иногда дело доходит до ненависти…
От раскатов грома закладывает уши, слов не слышно; взмахивая руками, женщина бежит к веревке снимать белье: вот-вот разрядится дождь.
В дом стучится беда; оползнем лезет горе, слезы застят глаза, трудно дышать.
Идет долгая мучительная  погоня, к горлу подступает сиротство, плачут дети. Кто догоняет кого? Развалившийся монастырь в горах, подъем нескончаем: по узкой тропинке растекается многозвучная тишина.
Временной провал.
Робкая поступь надежды и опять светлое небо – любовь; уже на всю оставшуюся жизнь (думается; хочется так думать); красные маки на весеннем поле.
На лице женщины написано облегчение: успела!

Но куда как страшна безголосая тишина в старости: низкое небо, безразличие, нежелание что-либо делать. Слово «любопытство» исчезает из лексикона; на место предполагаемой мудрости заступают немочь, недовольство, тяжелая болезнь… смерть.

***
Что это? Своеобразное начало очерка о путешествии на Кавказ? Запоздалое признание в любви? Грузия и Армения. Армения и Грузия. Военно-Грузинская дорога. Крепость Ананури, запруженная туристами из Кутаиси. Зеленая вода водохранилища. По берегам лес. Снимки сделаны раньше, чем началось путешествие. На полчаса открывается Казбек, и опять мрачно уходит за тучи. Смеющаяся иностранка учится есть хинкали руками. Город Мцхета и река Кура под проливным дождем. Дикий град. Нет, не та последовательность. Смена декораций. Пышная лепость Эчмиадзина и скальная аскеза Герата. Что за дурацкая музыка идет фоном. Не нравится? Можно заменить, ради бога. Хочешь запустим «Крунк» в исполнении Лусине Закарян? Но только не на фоне грузинских снимков. Выступление девочек-малюток из местной академии в Гарни – Международный день детей. Почему-то на снимок попадает сдержанно взволнованный учитель танцев. Араратская долина. Хор-Вирап. Все перемешалось: ущелья, Нораванкский монастырь; группа каких-то людей напряженно дегустирует вино в Арени, да нет это уже в регионе Вайоц Дзор (ох, уж мне эти щелкающие птичьи имена), старейшее вино в мире, а потом мы посещаем пещеру, в которой это вино нашли (старейшее?!) Ласточки. Боже мой, сколько ласточек – видите? Смотрите внимательно. Еще один перевал. Какой – неважно: местность и название определяются компьютерной программой; не беспокойтесь, очень удобно: ничего не нужно ни запоминать, ни знать, ни записывать; совсем, как в доме для престарелых. Ветер продувает плоскогорье, и в воздухе зависает вопрос: а будет ли (и) сегодня виден Арарат? Опять проехали. Открывается следующая страница лихо нащелканных на ай-фоне снимков. Перехватывает дыханье. С каждым поворотом головы открывается новый ракурс неприступного Татевского монастыря. Красота! Сколько их всего, монастырей? Сто? Двести? Подумать только. Неподалеку Иранская граница. Ого-го-го! Эта канатная дорога – самая длинная в мире (гордитесь гельветы, ее проложившие) Взгляд (или мысль?) отмахивает за пару минут четверть Шелкового пути, недурно! Кое-как восстановленный храм Метехи над скалой, стоячая Кура, болото, увеселительный парк Мтацминда, и повсюду рушащиеся, цепляющиеся за воздух, сопротивляющиеся смерти дома старого Тбилиси. Даже не заметил, что мы переехали границу. Во второй раз. Ах, какой симпатичный город. Это не я. Забудь, нет надежды. Арарат сегодня не виден и точка. Неполноценным отражением его смотрится Арагац. Каждая фотка привязана ниточкой к воздушному шарику воспоминания. К определенному месту твоего пре-бывания. Запах и цвет. Последовательность в чередовании снимков не важна. А люди, они как, важны? А место? Далеко внизу остается невидимая река. Кольцевая дорога вьется в пыли. Медленный неохотный спуск, приближается конец поездки, через десять минут мы в Ереване, а я никак не могу остановиться – судорожно продолжаю нанизывать бусы с детства знакомых имен, лихорадочно скреплять скобами семантических знаков пробежавшее передо мною полстолетия. Думать запрещено. Говорить не следует. Феерический диктат чувств и воспоминаний. Техника за гранью фантастики. Зачем все это?

Что зачем? Своеобразное начало очерка о путешествии на Кавказ. Запоздалое признание в любви. А может, ты попросту снова подбираешься к пересказу временно запрещенного параджановского фильма «Цвет граната»? В заглавной роли Софико Чиуарели. Он и Она. Актриса умерла не так давно. Параджанов тоже умер, причем будучи на свободе(?); по сегодняшним меркам умер давно. Сбившиеся в кучу овцы мечутся по запущенному храму. Построенный для туристов общественный туалет не работает – переполнен. Поэт Саят Нова был убит в Тбилиси, неподалеку от армянской церкви. Дом-музей Параджанова торчит в Ереване над котлованом, как вырванный с мясом зуб. Неуместный музей. Параджанов принадлежит Тбилиси, он в Ереване не жил. Понимаете, не жил. Ни-и-когда. А что? Лучше музей никакой, че? Лучше Майдан в Ереване, ха? Они там в  Вашем Тбилиси, что? У них  пусть будет Кура, вот!

О Майдане скажи Путину, я здесь ни при чем, о Куре – чуть позже. Река, кстати, называется не Кура – Мтквари. Армения и Грузия. Грузия и Армения. Июнь. А что же Россия? В Тбилиси – страшное наводнение, Ереван задыхается от сухой жары. Нечем дышать. «А Вы знали, что первыми иностранными спасателями в Спитаке после землетрясения 1988 года были, поднявшиеся из долины грузины›», – спросил у меня, сам находившийся в числе спасателей Андрей Чесноков, русский армянин или армянский россиянин. Честь ему и хвала.

***
На камне камня не оставит
встряска.
Земле опасна с Богом
переписка.
Пусть ласточки растаскивают
списки:
Погибших имена не подлежат
огласке.

***
На дворе моего рассказа все еще стоит беспечный и бесконечно далекий одна тысяча  девятьсот семьдесят четвертый или пятый год и продолжается заседание нашего замечательного киноклуба «Калейдоскоп». Мы смотрим, в который раз, грузинский фильм «Жил певчий дрозд», а потом вместе с режиссером идем купаться на черноголовское озеро. В моем тексте июнь (как всегда у тебя: май или июнь). Озеро обступает светлый, еще не совсем распростившийся с весной лес. На воду спускают надувной матрац. Отар ложится на него, отталкивается от илистого берега ногой и поднимая к небу указательный палец, размышляет вслух. О чем он? (А о комарах, ты забыл?)

Я подхожу к ним поближе. Собираюсь с духом. Мне надо сказать Юре, что наша общая подруга Земфира умерла. Как я ему об этом скажу. Не знаю, не знаю и не знаю. Погоди, ведь твой друг Юра, сам, вот уже почти двадцать лет тому, как умер. Кому ты собираешь сказать и что? Ну и пускай умер, я должен ему все рассказать. Рассказать о том, как мы едем по Германии и нас словно бабочку сачком накрывает сообщение: «Мужайся, Керим. Сегодня ночью Земфира умерла». О том, как еще вчера я разговаривал с Земфирой по телефону, обсуждая предстоящую встречу, после  тридцати лет невидения встречу, оспаривая с ней воистину лукулловское меню обнимающего это наше свидание обеда, и как она при этом, смеясь своим глубоким грудным смехом, пересказывала мне в очередной раз что-то незатейливое о своей рассеянной соседке. Должен рассказать другу Юре о пыхтящем от перегрузки ночном самолете Вена-Ереван: со всех сторон давка, баулы, детский плач, полная пожилая армянка, почему-то без палки, сбившиеся на лоб мокрые от пота волосы, и со всех сторон при посадке на тебя (сквозь тебя) смотрят – не видят большущие молчаливые глаза; глаза, в которых  застыла вековая трагедия. 1915-2015 год. Сто лет. Навсегда застыла. В разной форме и формочках. Пропустить день Земфириных похорон? Как ты только мог такое подумать – холодок по спине: послушай, ты что знал, что она умрет    ?

***
И хотя только конец мая, наступающим, медленно разворачивающимся днем, нашим первым днем на армянской земле – с утра овладевает жара. О, конечно это пока еще не та, настоящая, сухая, пекущая как лаваш в тандыре ереванская жара, но когда мы с приехавшими за мной друзьями пересекаем весь город, пробираясь на машине к кладбищенским холмам я все более ощущаю ее всем своим, не оправившимся от ночного перелета, затекшим телом. Послушайте, а может я тоже умер, и только по какой-то непонятной инерции продолжаю повторять: Е-реван, Е-ребуни, Е-рзерум, Земфира не верна. Причем здесь Эрзерум?
– А в Эрзеруме есть действующие армянские церкви? – спрашиваю я у моего гида Мустафы.
– Зачем? – удивляется любезный двуязычный турок из Нюрнберга, – Здесь же нет армян. Вот если бы были, тогда другое дело.
Или это память моя, как Крунк бьется крыльями об окна, о колеса, о крышу автомобиля, не находя выхода, пока не вырывается в простор неба, обретая, наконец, свою, ни с чем не сравнимую, мелодию. Мелодию стона. Армянский реквием в камне… Хачкар. Ну ты даешь. А что, Комитас и вправду жил в Турции?
***
Скобою букв закреплены
столетья.
Все потерявший враз – не знает      
страха.
Мы умираем. Восстают из праха
Хачкаров молчаливые соцветья.

***
А скажи, все-таки, почему ты так без-умно любишь Тбилиси? Ты давно там… (не) был?

***
В первый раз я был в Тбилиси в шестьдесят пятом году прошлого века, пятьдесят лет прошло. Страшно подумать. Папа подарил мне тогда двухнедельную турпутевку по Грузии и Армении. Если разобраться, это была моя первая самостоятельная поездка без родителей. Даже не помню, откуда я тогда летел в Тбилиси. Из Ташкента? Из Перми? Скорее всего из Ташкента, где мы к тому времени уже жили, но оставим  для стройности изложения – Пермь: скованный застенчивый подросток, чем-то напоминающий отросток белой спаржи в очках, в первый раз летит один на Кавказ с Урала. Чувственный юг и мрачный заскорузлый север. Представляешь Тбилиси, после Перми – каков эмоциональный шок. Да и что я тогда о себе знал? (Все знал, но не умел выразить – прим. автора). А в последний раз... Уфф... Когда это было? В 75-ом? В 78-ом? Зимой? Честно говоря, не помню, помню только, что  написал тогда «кривые стихи» и уже больше их не исправлял.

***
I.
Я выпросил у Пиросмани
Цветастой клеенки кусок
И в темном Тифлисском духане
Себе отыскал уголок.

Выкушал мисочку хаши,
Выбил о стол чубук.
И осмотрелся внимательно:
А кто тут сидит вокруг.

«Давненько же здесь я не был –
Лет сорок, а то пятьдесят;
Но не изменился  хозяин,
И те же картинки висят

На стенах». Плененным барсом
За дверью стонет Кура.
И тихим простуженным басом
Мне говорит тамада:

«Откуда ты, генацвале?
Что привело тебя к нам?
Всю ночь мы свадьбу играли,
И  скоро пойдем по домам.

Давай я тебе нарисую
На клеенке город и мост,
Память твою освежу я
Пока ты тут куришь и пьешь.

Через Куру, направо,
В гору дорога идет;
Видишь, по ней биндюжник
Мерани на бойню ведет.

Ты мимо них, до Бетлеми
По лестнице поднимись
И там за Тбилиси чеми,
И за меня помолись.»

Мадлобт, – сказал я и вышел,
– Не надо! По хмурой заре:
Горят кирпичные крыши,
И неба кусочек в огне.

Небо, Мтацминды не выше.
Нахохлился зимний Тифлис.
Сосулька висит под крышей,
И холод  МНЕ в душу проник.

II.
Напрашивается сравненье,
там внизу, у реки:
таинственное движенье;
«У страха глаза велики.»

Там спешивается всадник,
И в землю вошел пешеход
По грудь. Кто коня осадит,
Кто нас от смерти спасет.

Кто разгадает загадку
Высокой царицы Тамар,
Пока не пришли за нами,
Чтоб в море гасить пожар.

Иначе: кто нам доставит –
Яблоки Гесперид;
Несбыточное ославит,
Свершившееся благословит.
….
Слепой! прохожу их следом:
Кривляка. Страшилка. Вий.
А ну, поднимите мне Веки:
Я Имя свое забыл…

***
Хорошо, а Ереван ты тоже (так) любишь?

***
Наверное, да. Или нет. Люблю, но совсем пo-другому, скорее разумом что ли, не знаю почему, но так кажется. Вообще-то Ереван живет в моей памяти дольше – 1962 год. Холодный, дующий изо всех щелей октябрь, черная уральская слякоть. Все меньше света и абсолютно никакой надежды на лето. Разве что на свет есть надежда – от снега. Папа возвращается из командировки в Ереван. Возвращается с корзиной фруктов, в которых преобладает доселе невиданный (доселе не-едомый) нами невероятно сладкий виноград. Ночью мы сидим вдвоем в тесной ванной комнате; отец проявляет снимки, а я затаив дыхание наблюдаю. (Не с тех ли пор я больше полюбил наблюдать за процессом, нежели в нем участвовать). Откуда на этих снимках столько солнца, света, столько невеселой радости, смеха и любви? А гора? Это гора называется Арарат. «На горе Арарат растет сладкий виноград», – говорит отец и заразительно смеется, и тут же перебивает себя,- «тише, маму разбудим». Кстати, с тех пор я  раз и навсегда узнал, что Арарат – в Армении. Также навсегда я возненавидел тогда Советскую власть, и не только за Арарат, отданный туркам, но это уже другая история.

***
Как собственное отраженье                    
Арарат
На старом снимке. Черно-белый
глянец.
На смотровой площадки ино
странец
В бинокль вцепился, обостряя
взгляд.  

Нам память предлагает
напрокат:
Аул, ущелье, старый школьный
ранец
В пыли дорожной. Солнце
зренье ранит
Все вперемешку. Далее –
подряд.

Так в детстве, где глазами
говорят
Где дом – ковчег, а горе
не достанет
Где сон глубок – на цыпочки
не встанет
И мамин поцелуй как виноград.

Задумчив неба перистый наряд.
Дым из трубы, дудук, и женский  
танец.
Обильный ужин. Местный
померанец
Блюдет застолия кавказского
обряд.

А утром в путь. Камней
угрюмых ряд.
Где глаз геолога видит туф и
сланец,
Меня тоской, как лезвием,
достанет,
И лишь одно спасенье – (виден)  
Арарат.

***
Вставка-резюме 1: Стоп! Пробуем разобраться. По всей видимости, автор этого довольно беспорядочного очерка, или, если угодно, эссе, житель Швейцарской конфедерации, неплохо сохранившийся пожилой бездельник с тридцатилетним стажем жизни в Европе с неистребимым (невзирая на декларируемую нелюбовь) советским багажом и столь же неистребимым российским акцентом (акцентом, которым, он усердно подперчивает свою разноязычную речь) отправляется вместе со своим гельвецийским другом и longtime companion в давно задуманную и тщательно подготовленную поездку по Кавказу. Цель поездки проверить воспоминания (как будто это возможно?), нащелкать фоток, а заодно познакомить своего друга с местностью и людьми, поделиться с ним своею юношеской любовью к Кавказу. Ровно пятьдесят лет назад он, автор, тогда робкий провинциальный подросток из уральской глубинки, мальчик a la Нуриев, совершил аналогичную поездку – первое самостоятельное путешествие в своей жизни. Естественно, что такое не забывается. Позже, в семидесятые годы прошлого столетия, уже сильно заматерев и пройдя курсы столичного Университета, живя под Москвой, он по-прежнему интересуется тем, что происходит на Кавказе и продолжает усердно посещать обе республики, не ограничиваясь Сухуми, Пицундой и пятизвездочным коньяком (пожалуйста, без пошлостей!).

***
Извини, что я тебя прерываю, но что значит это ничего не говорящее: «интересоваться», «посещать»? Можно подумать, что Грузия и Армения не присутствовали в сознании каждого, ну почти каждого, тогдашнего советского человека, как нечто свое, неотъемлемое, почти самое-самое что ни на есть русское; их любили и поругивали (зачастую крепенько), но в основном любили: и за присущее их народам элегантную задумчивую легкость (грузины), и за печальную мягкую мудрость (армяне), и за их вино, и за их коньяк, и за их умение вести застолье, за их непритязательное и одновременно невероятно симпатичное искусство, за их анекдоты, за певучее че и легкое ироническое ха, за небрежное моди бичо, и за… ах, за … но за ..., сами расставляйте буквы по словам, как хотите, но главное за то, что они всегда были рядом, так сказать, всегда под рукой, если что надо… – Успокойся, генацвале, а то ты в процессе писания  рискуешь стать заикой. – Хорошо, хорошо! Я уже начал глубоко дышать и делать круговые движения руками. Только все-таки добавлю, что в те незапамятные времена, для среднеарифметического москвича с каким-нибудь высшим  образованием, Печора и Вологда были, пожалуй, большей экзотикой, нежели свой, подогнанный под домашние нужды, послушный Кавказ. Ты правильно заметил – всегда под рукой. До поры до времени. Двуединое кольцо в котором переплелись серебряная и золотая змейки, впилось в разбухший с годами морщинистый палец – не снимешь. Отрубить. Что отрубить? Палец. Чеченская война. Одна, вторая,..  угомонись, третьей пока не было. Не было? Бросила, сгоряча, не оглядываясь, свой  гребень Василиса прекрасная, а тот и встал грозным не лесом – пожаром полыхнуло; долгим ох и долгим стал с той поры путь от Москвы до Кавказа. Армения и Грузия. Размыло выбоинами, пуста Военно-Грузинская дорога. Кто виноват? Пушкин! А ведь казалось, что навсегда, что насовсем, что  «СВОЕ»… Сопли подотри, му…а. Вот тебе и «ночевала тучка золотая». Нет, ты лучше Васю Аксенова почитай, как он тогда чеченцам отпор дал, как по ним хорошо проехался. Я имя это с тех пор слышать не могу. – Ну и не слушай! А потом Василий Аксенов умер.

Вставка-резюме 2: Много лет спустя, в две тысячи втором или третьем году, будучи к тому времени уже полноправным европейцем, наш, никак нежелающий успокаиваться, автор, снова отправляется  на Кавказ, точнее в Закавказье. Он предпримет в одиночку удивительное почти тысячекилометровое путешествие по великой Армении, точнее по восточной ее части, ныне расположенной в Турции. Эта поездка начнется в Трабзоне (или как раньше говорили – Трапезунд: древние, греки, Митридат, Черное море) и заканчивается неподалеку от озера Ван. Этапы этой поездки примечательны: граничащий с Грузией Лазистан с его чайными плантациями, скальный монастырь Панагия Сумела, русско-армянский город Карс и столь дорогой нам уже одним своим именем Эрзерум; наш путешественник посетит развалины древней столицы Армении – Ани, почти заберется на Арарат, а ночами, стоя на турецко-армянской границе будет напряженно всматриваться в мерцающие огни столь близкого сколь и недоступного далекого Еревана. Оставим описание этих мест интернетовским вкладкам, соревнующимися между собой в бойкой жизнерадостности и в столь же жизнеутверждающей безграмотности, отметив лишь, что, если знакомство с доселе незнакомой народностью лазов, купание в Понте в густонаселенном районе Трабзона (ранее Трапезунда), и пеший подъем к монастырю Сумела, можно было охарактеризовать как некое зеркальное отображение подобных туристических развлечений в приграничной Грузии, то начиная с Карса, с гулкого и пустого проезда по Качкарским горам к Эрзеруму, после посещения Арарата и Ани путешествующий вдруг с ужасающей силой начинает осознавать, что вряд ли на земле есть еще место, где близость к детству человечества ощущается столь непосредственно, где прошлые цивилизации делятся с соглядатаями запросто как своим величием так и своим падением, и где, наконец, почти невозможно дышать – от подступающей к горлу разыгравшейся здесь всего лишь каких-то сто лет назад кровной армянской (твоей личной) трагедии, твоего личного геноцида.

***
Прервемся, вернувшись в 2015 год. Место путешествия и на этот раз Закавказье: Армения (не Великая, а просто советская, ну та ее часть, что Советы совместно с турками оставили от Великой) и пост-саакашвилевская (да простят пуристы мне этот зубодробильный неологизм) Грузия. Время поездки – май-июнь 2015 года. Официальные торжества, связанные со столетием армянского геноцида уже в прошлом, ужасное наводнение в Тифлисе еще в будущем: ни медведи, ни тигры-альбиносы по улицам грузинской столицы пока не бегают.
Напомним, что на первых страницах данного эссе, уже промелькнуло в полном соответствии с fuzzy логикой компьютерного диашоу, пунктирное описание этой поездки совершаемой четырьмя иностранцами, один из которых наш автор (повторяться вряд ли имеет смысл, учитывая как наличие в каждом доме Интернета так и того факта, что в конце мы приводим, tel-quel программу поездки составленную туркомпанией на русско-армянском языке). Там же была упомянута (может и вправду, излишне эмоционально а оттого сбивчиво) одна из немаловажных целей поездки, а именно посещение в Ереване старинной приятельницы нашего автора (у кого из советских русских не было, закадычных, на-всю-жизнь армянских друзей), с которой он не виделся более 30 лет, то есть с того дня, как он покинул СССР, но все это время продолжал переписываться и состоял в телефонном контакте. Этой приятельнице, которую друзья звали Земфира, а родственники почему-то Эльзой, буквально на днях исполнилось 80, а так как Другу автора (назовем его условно, Макс) тоже сравнительно недавно стукнуло 70, то... «Вот и отпразднуем сообща наши 150 лет, а заодно и восстановим традицию воскресных Земфириных обедов, помнишь, в Черноголовке?» Как не помнить. Увы! Запланированному обеду не суждено состояться. За четыре дня до приезда гостей у Земфиры происходит инфаркт, а через два дня она умирает, после небольшой передышки: «Уф-ф! кажется, выкарабкалась». Встреча автора и Земфиры переносится в церковь при кладбище: Керим (так зовут автора) успевает на отпевание своей подруги; затем: похороны, поминки, начало темной летней жары. Горечь от невосполнимой потери придет позже. Что до Арарата, то в первые дни своего пребывание в Армении наши туристы его практически не видят, но им, честно говоря, и не до него. Многое из задуманного приходится отменить, поменять, подправить; какое-то время уходит на сглаживание возникших на бытовой почве  конфликтов. В комфортную, безупречно оформленную поездку вышеупомянутых четырех европейцев (в машине, кроме вышеупомянутых двух швейцарских буршей, присутствует немолодая супружеская пара из Германии – их друзья) с дорогими обедами, хорошими отелями и профессиональным гидом, начинают врываться не то неуместные воспоминания, не то набеги из других времен, стран и континентов и даже лифт в заново отгроханной ереванской гостинице с заманчивым названием Paris поначалу взбрыкивает и отказывается везти пассажиров в заданном направлении: пожалуйста, пользуйтесь на здоровье, но ехать можете только в одном направлении – вниз.
Излишне уточнять, что на второй или третий день неполадки были устранены (а как же иначе) к вящему удовольствию непривыкших к неприятностям гостям, и напротив, далеко не излишней показалось нам упоминание следующего «небольшого приключения», случившегося с группой где-то ближе к концу… или это все-таки было в начале поездки – поди теперь разберись.
Под вечер, когда натрудившийся  за день «мерсик», ловко увиливая от пятидесятиметровых иранских грузовиков, катил себе спокойно по направлению к пещерному городу Горис, его неожиданно для этой высокогорной пустынной местности остановил молодой хорошо выбритый и чисто одетый пешеход, с небольшим рюкзачком: «Не подбросите до развилки, ведущей к Татевскому монастырю?», – спросил он по-русски у шофера. Вопрос был переведен на немецкий, ответ пассажиров прозвучал положительно, и уже усаживаясь в машину, незнакомец произнес на безупречном немецком языке. Тут же выяснилось, что молодой человек по имени Афанасий (Никитин?) странствует уже гораздо дольше, нежели указанные им девять месяцев. Три или четыре года тому назад, сразу после окончания школы он отправился пешком из родного Хабаровска в Германию, где в северном городе Билифелд усердно изучал программирование и немецкий, откладывая при этом небольшую сумму на следующий этап странствий. Решив в какой-то момент, что его сбережений достаточно, и попрощавшись сердечно со своими новыми друзьями, юноша покидает Германию, держа в этот раз курс прямиком на Индию. Путь предполагает быть пешим, разумеется.
Признайтесь, что описанный случай симпатичен, в чем-то даже забавен, и мог бы также легко быть стерт из памяти, как и был занесен в нее, если бы не… если бы не что? Если бы не сладкий вирус удивительного доброжелательства и доверия, который непонятно каким образом удалось пробудить (пробуждать!) этому парнишке в столь различных людях. Искать ли этому объяснения в подкупающей прямоте и открытости его характера, в готовности отвечать на любые вопросы, не теряя при этом собственного достоинства, в его, last but not least ухоженном внешнем виде (особенно поразительно смотрелись его чисто выбритое неглупое личико и непонятно каким образом до блеска начищенные штиблеты)? Нет, не в этом суть. А в чем? Сдаюсь. Не знаю. Но когда, примерно через час, на развилке с дорогой, ведущей к Татевскому монастырю, Афанасий выйдет из машины, весело попрощавшись со всеми и, забросив за спину свой рюкзачок, стремительно зашагает прочь, вдаль, в смутный фиолетовый вечер, каждый из путешествующих вздохнет и подумает о чем-то о своем, сокровенном.
Последняя фраза своей кондовой пошлостью напоминает плохо осовеченного Горького. Зато, как хорошо скажет армянский шофер, ловко увиливая на своем мерсике от очередного грузовика: «Э, точно у него была армянская бабушка, уверен даже». – Все хорошее, по Мартину с обязательностью евклидовой аксиомы должно неминуемо вести родословную от армянских корней.
После перевода высказывания шофера на немецкий пассажиры в машине облегченно рассмеются, словно они сами только что совершили нечто из ряда вон выходящее; наш автор - тоже, хотя и не рассмеется, но задумается.

***
– Скажите, а Вы верите в жизнь после смерти? Не в Вашу конкретную жизнь, a вообще так - в то, что жизнь на земле будет продолжаться?
– Да! Конечно, верю!  

Окончание следует.


Керим Волковыский