Александр Корсантия, профессор старейшей в США бостонской Консерватории Новой Англии, который год подряд приезжает в родной Тбилиси дабы вновь и вновь возглавить в качестве художественного руководителя Международный фестиваль академического искусства и классической музыки «От Пасхи до Вознесения». Основанный в 2006 году Международным благотворительным фондом Католикоса-Патриарха всея Грузии совместно с Фондом Акакия Рамишвили «Традиция и инновация», он стал неотъемлемой частью культурной жизни нашей страны.
Два ярких музыкальных подарка от Александра Корсантия с благодарностью и восторгом приняла тбилисская публика на пороге лета – 2015. Первый – на вечере, посвященном 175-летию со дня рождения П.И. Чайковского. Исполненный Корсантия неувядаемый 1-й концерт для фортепиано с оркестром Петра Ильича вызвал шквал оваций. Но нам бы хотелось подробнее остановиться на другом вечере, где Александр Корсантия предстал перед публикой со своей интерпретацией 4-го концерта для фортепиано с оркестром Людвига ван Бетховена. И не только потому, что этот шедевр менее известен широкому кругу столичных любителей музыки, но и потому, что именно после этого концерта состоялась наша встреча с Сашей Корсантия – выпускником овеянной легендами 43-й тбилисской школы. Как и его собеседник.
После концерта, пройдя в артистическую, я узнал, что Саша играл этот концерт, зачисленный критиками в категорию сложнейших произведений мировой музыкографии, с высокой температурой. Простуду он прихватил где-то по дороге то ли в Гурию, то ли в Аджарию, то ли в Имерети (регионы, где проходил юбилейный, 10-й фестиваль). К тому же Корсантия играл без дирижера (!), взяв на себя его функции. Как он с улыбкой сказал мне потом: «Такая практика существует. Наш оркестр «Симфоньетта» нередко концертирует без дирижера».
Скромность скромностью, но пианисты с дирижерским мышлением – явление еще более редкое, чем даже сверходаренные исполнители.
Как бы там ни было, температура эмоционального накала в зале была еще выше, чем у нашего прославленного солиста, который соединил в своей интерпретации предельную эмоциональность, глубинное проникновение в многообразие бетховенского замысла и виртуозность исполнения.
Корсантия словно бы ткал на клавишах напевы, то преобразуя их в пассажи, то четко «обряжая» декламационной выразительностью.
И ему удалось добиться эффекта «всплытия» экспрессивной мелодии связующей партии и «растворить» лирическое видение в виртуозных пассажах, что, по мнению критиков, – задача наисложнейшая.
И вот мы с Александром Корсантия в давно облюбованном местечке, за чашкой кофе. Где это потайное местечко – не скажу, по просьбе самого Саши, которому часто докучают труженики пера и видеокамеры, далекие от мира искусства.
– Саша, о многом довелось нам беседовать во время пусть и редких, но содержательных встреч, но вот о твоем педагогическом методе ни разу не спрашивал, как-то так получилось. Недавно, работая над книгой о Тициане Табидзе и Пастернаке, прочитал, как вел занятия с учениками Генрих Нейгауз. Через образы, символы. К примеру, исполнение токкаты и фуги Баха он предлагал ассоциировать с итальянским кладбищем в ясный, погожий день – белые надгробья, бесконечность лазурного неба. Ты практикуешь нечто подобное?
– Безусловно, и прежде всего потому, что мой великий учитель Тенгиз Амирэджиби тоже – на импровизационно-интуитивном уровне - использовал язык символов и метафор. Хотя, когда его спрашивали о методике, он говорил, что таковой не имеет, а обучает тому, что слышит и в чем сам убежден. Мне кажется, метод маэстро Гизи заключался в том, что он передавал студенту свои эстетические ощущения, ассоциации, которые жили в нем особой, обостренной жизнью.
Я считаю важным заразить студента микробом образа, дабы он на основе этого образа разработал в трактовке произведения самостоятельную магистраль линий, красок, динамики общей исполнительской картины. Считаю удачей, когда у студента появляется независимая ассоциация.
– Есть ли записи твоих занятий со студентами?
– Нет, я не любитель подобных «архивов». И фотографироваться во время путешествий не люблю – мне кажется, после этого гаснут живые звуки и краски странствий.
– Сейчас ты играл концерт, в свое время приведший в ужас буквоедов от классических образцов…
– В своем четвертом концерте Бетховен неслыханным до него образом переставлял ступени – соль мажор на до мажор, начиная финал концерта с «чужой» тональности. Подобное новаторство позволял себе впоследствии и Брамс в начале финала 2-го фортепианного концерта.
– Говорят, Бетховен забывал поесть и бранил слугу, что мешает со своим обедом, когда он уже пообедал. Но может, вина выпить не забывал?
– Он любил кислое австрийское. Наше гурийское Бетховену понравилось бы непременно.
– Опять-таки возвращаясь в семью Нейгаузов… Там не очень жаловали Шуберта, боготворя Шопена. А у тебя есть подобные предпочтения или наоборот?
– Шуберта там, безусловно, жаловали, даже очень. Просто отношение к Шопену было особенным. У меня нет времени войти в миры всех титанов, но я бы чувствовал себя там комфортно, есть такое предощущение. Пока я не чувствую в музыкальной литературе области, закрытой для меня неким виртуальным шлагбаумом. Может быть, я ошибаюсь, но доказать всего не смогу – жизни не хватит, чтобы войти во все эти океаны.
Но из ближайших «неосвоенных» миров – это тот же Шуберт, который, впрочем, уже «осваивается». И – Скрябин. Огромный космос. Думаю, лучшими его интерпретаторами были Станислав Нейгауз и Владимир Софроницкий.
Скрябин – это безумная смелость, прорыв в такие глубины, куда ничья нога не смела и ступить. Иногда Александр Скрябин ставил такое «безумие» самоцелью. Его поздние работы не были сочинены в угоду публике – по крайней мере, современной ему публике. Никаких скидок, только – поиск связи глубины и высоты. А это и есть гармония. И эта концепция восторгает.
– Сейчас ты возвращаешься к педагогической деятельности. А когда снова на концертную сцену?
– Уже начиная с июня – Корея, Италия, Китай, Испания, Канада, Германия, концерты по Америке.
– Кстати, об Италии. Сильно обобщая, культурологи говорят о Риме как интеллектуальном источнике европейской цивилизации, а об Элладе – как поэтической ее основе. К чему более склонно твое исполнительское искусство?
– Самому судить трудно. Но в чистом виде ничего на свете не существует. Вот в этот свой приезд, например, я сыграл концерт Чайковского – он ближе к экспансивному, империалистичному Риму, и четвертый Бетховена – он больше сродни мифологической, исполненной фантазии Элладе. Здесь я слышу и ноты эпикурейства, красоту и изящество линий, классические пропорции, здесь слышны сами истоки прекрасного.
– Я в начале статьи заметил, что Корсантия – из когорты исполнителей с дирижерским мышлением. Но не из воздуха ведь это возникло…
– Нет, конечно. Это – от непревзойденного Раду Лупу. Я его услышал по телевизору 30 лет назад в Тбилиси. Впечатление осталось на всю жизнь.
– Говорят, чтобы достигнуть ясности и глубины трактовки произведения, надо избавиться от многих освоенных в процессе обучения сложностей. Так Вальтер Гизекинг достигает сочности, красочности и точности в исполнении сочинений импрессионистов…
– То же говорили о Бенедетти Микеланджели. Но они – не мои кумиры в исполнении созданий импрессионистов. Хотя их заслуга – в том, что они показали: импрессионизм в музыке – это не расплывчатость, это направление обладает структурной четкостью, и надо признать правила игры. Как в трактовке произведений Баха.
Но после Гизекинга и Микеланджели прошло несколько поколений, и расплывчатость импрессионизма вновь становится акцентированной в исполнительском искусстве. Пройдет еще век, музыкальный «напиток» отстоится и, возможно, импрессионизм приобретет еще большее значение.
– Больше даже, чем нововенская школа?
– Нововенская школа – это фатальный, потрясающий по смелости эксперимент. Но эта школа, произведения Берга, Веберна, Шенберга, других ее корифеев все-таки больше представлена в учебниках, чем в концертных залах. А импрессионизм Клода Дебюсси будет жить всегда.
Как человек, связанный с креативным процессом, я уважаю и восхищаюсь достижениями нововенской школы, но как музыканта меня намного больше увлекают некоторые шедевры ее представителей более раннего периода, как «Просветленная ночь» Шенберга или Соната Опус 1 Берга. Это – на все времена. Равнодушных из «имеющих уши» здесь быть не может.
– «Тени» импрессионистов я улавливаю в прозрачности твоих пассажей. К тому же они красноречивы – сидя в зрительном зале, я словно бы слушал твой рассказ, и мне было интересно.
– На примере того же 4-го бетховенского концерта – там действительно звучат диалоги, но они не выставочные, эти перлы спрятаны как реликвии, хранящиеся в сакральном храмовом тайнике. Очень бережно, но я все же пытаюсь сделать эту завуалированность достоянием зрительного зала. Я рад, что ты это услышал. В мире все больше элитарных слушателей и, наверное, все меньше «массовых потребителей классики». Не вижу в этом ничего дурного. Каждому – свое. Напротив, хорошо, что в определенных зрительских кругах растет уровень вкуса и способность к полноценному восприятию сложных явлений искусства.
– Под занавес нашей беседы предлагаю перейти в режим блиц-вопросов. Правая рука пианиста держит ритм, а левая отвечает за творческую сторону. Так ли это?
– Даже если мы поменяем местами руки в твоем вопросе, это не так. Каждая рука равносильно ответственна за музыкальную сущность исполняемого сочинения. Просто функция правой руки более заметна и уловима со стороны, левая же труднее тем, что она помогает музыке менее броско.
– Эпоха классиков во главу угла ставила мелодию, романтики поклонялись гармонии, а кумир современных композиторов – ритм?
– Слишком упрощенный и даже извращенный подход. Это не так. Если мы говорим о рок-н-ролле или роке, то там ритм господствует, но даже там есть намного более важные музыкально-творческие течения. Современная классическая музыка полна всеми составными классической музыки раннего времени.
– Кто из современных грузинских композиторов может претендовать на бессмертие?
– Гия Канчели. Я назвал бы еще несколько имен, но не хочу никого обижать. А Гия Канчели – точно будет звучать в концертных залах, пока они существуют.
Я слежу и за новыми именами, стараюсь быть в курсе событий, талантов хватает.
Владимир Саришвили
|
