Репетиции Петра Фоменко скорее напоминают собрание тайного общества или ордена. Думаю, его мечта – это чтобы все участники будущего спектакля, взяв свечи, облачившись для неприметности в драные шубы, обшарпанные пальто и валенки, из которых торчали бы пятки и пальцы, бесшумно, на цыпочках спустились в подземелье, где никто и ничто не спугнуло бы, не отвлекло от таинственного и желательно бесконечного акта преображения человека-артиста в человека-роль. Скрупулезный разбор, ювелирная нюансировка текста, поиск словесного действия длились бы двадцать четыре часа в сутки без перерыва на завтрак или, не дай бог, на обед. Он сам – великий алхимик – не отходит от пробирок и колб даже по малой нужде, разумеется, другие об этом и помышлять не смеют. Все время повторяет как заклинание: «В искусстве – все как в любви, в искусстве – все как в любви – все как в любви…»
Да, он страстный и ревнивый возлюбленный, отдающий всего себя полностью и без остатка, могучими руками заключающий тебя в свои железные объятия, жарким дыханием страсти опаляющий все твое существо и властно требующий полной взаимности до последнего вздоха, до последней капли крови. Он хочет тебя всю, круглосуточно и настойчиво, совершенно забывая о себе, перестает бриться, не смотрит на часы, не замечает ни времени суток, ни времени года, ни дней недели.
Он умеет опоэтизировать кирпич, заставить плакать утюг, скрип двери превратить в Поэму экстаза, огрызок кружева – в вечернее бальное платье, а из куриного перышка соорудить для незнакомки траурную шляпу, из рамочки на стене создать родословную героя, шипение граммофона превратить в ностальгическую прогулку по русскому модерну, из носового платка соорудить саван, а из куска марли – подвенечную фату с флердоранжем. Палка станет тростью маркиза, блестящая пуговица – драгоценным ожерельем, а из засохшей травинки он построит шалаш для влюбленных.
Быт становится поэмой, а обыденность – поэзией.
Сам он, огромный, сопящий, похожий на мамонта, вдруг с легкостью мотылька начинает порхать и прыгать, предлагая и тебе молниеносно присвоить все его «ахи» и «охи», стоны и междометия.
На следующую репетицию он уже не влетает и тем более не впархивает, а ползет по стене, тяжело вздыхает, постанывает, но вдруг замирает, подскакивает, взрывается смехом, кидается в каскад отчаянных импровизаций, проигрывает все роли за всех, как бы с отчаянья, что надеяться ему уже совершенно не на кого; проигрывает целиком всю пьесу, то надевая шарф и шляпу – и вот перед вами актер Шмага, то, схватив шляпку с вуалеткой, - и это уже лукавая Шелавина.
Собрав всех нас на первую читку «Без вины виноватых», он не ошарашил и не огорошил смелостью решения, что-то невнятно мямлил, но все-таки сумел удивить, сказав: «Хочу, чтоб мы сыграли это здесь, в буфете».
И с осени мы поселились в нашем огромном, с большими высокими окнами, гулком буфете, который, несмотря на наши репетиции, продолжал работать по своему прямому назначению – обслуживая многочисленных зрителей. Все время, пока мы репетировали, мимо ездили коляски с водой, бутербродами, гудели холодильники довоенного образца. Среди персонажей ходили туда-сюда буфетчицы, туда – в шапках и валенках или ботах (смотря по сезону), а обратно – в белых халатах и наколках. Сначала мы вздрагивали, потом привыкли и даже не реагировали, как если бы по сцене ходил реквизитор или рабочий, которому надо что-нибудь прибить или повесить на декорацию. Осенью еще было ничего, но зимой стало очень холодно, буфет плохо отапливался, из всех окон дуло, актеры начали болеть. Мы же не снимали пальто и шапки, кутались в платки и пледы. Петр Наумович ни на что не обращал внимания. Набросив на плечи куртку, не вынимая изо рта сигарету, он только иногда тяжело вздыхал. Он просиживал с нами в буфете с утра и часто до позднего вечера, не выходя из зала. За время репетиций у него не было никакой другой жизни, ничто другое для него просто не существовало. Он как бы приковал себя к галере и дал клятву, что доплывет до берега и довезет нас, несмотря на снег, дождь, ветер, метель и бурю. И довез, и доплыли. Мы очень в него верили и очень его любили и не скрывали этого. Правда, и его кредо было: «Я хочу вам всем объясниться в любви». И он сдержал слово, каждому сочинил роль, каждому посвятил романс. Он не щадил себя, отдавал нам весь жар своей щедрой и талантливой души. Спектакль «Без вины виноватые» - это дитя взаимного обожания и любви.
В его репетициях было столько прекрасного и горького, смешного и драматического, трогательного и жесткого, наивного и мудрого. С ним легко и сложно. Он понимает раньше, чем вы раскрыли рот, но уже не согласен. Пальцем водит по тексту пьесы, потом засовывает его в рот, опускает, набычившись, голову, слушает, как актеры ведут сцену, и все его существо, вся фигура выражает такую муку, как если бы его кости распиливали электропилой без наркоза. Вроде он сидит не в режиссерском кресле, а в зубоврачебном, и ему будут рвать или уже вырвали все зубы. Он вздыхает, ерзает, закатывает глаза, перекладывает ногу на ногу, зажмуривается и безнадежно машет рукой. «Нет, нет, нет – это у них никогда не выйдет, даже и мечтать нечего!» Но вдруг, услышав понравившуюся ему интонацию или заметив верный тон или удачный жест, весь преображается, в глазах вспыхивает пламя, он загорается, выскакивает на площадку, смахивает с нее актеров и начинает каскад своих знаменитых импровизаций. Все и за всех проиграв, утомившись и запыхавшись, плюхается в кресло и обводит всех капризным взглядом: «Ну что, опять не согласны?» Все подавленно молчат, и не потому что не согласны, а просто озадачены: как же все это запомнить и повторить? И расходятся в великом сомнении. Иногда, вдохновленный его показом, актер сам начинает импровизировать, прибавляет и прибавляет трюки, накручивает приспособления, тогда он недоволен: «Нет, нет и нет! Это какая-то чума! Дальше нечего будет делать». И все снимает.
Когда после полугодовалого заточения мы – нечесаные, небритые и заросшие, с безумным блеском в глазах, во главе с Великим Петром, бородой подметающим пол, вылезли на улицу, то были вынуждены зажмуриться от солнечного света. О! Оказывается – тепло, распустились деревья, люди ходят в летних платьицах и майках, едят пирожки, смеются, вкусно пахнет шашлыками. Увидев себя в стекле арбатской витрины, Петр Наумович огромными руками-лапами обхватил свою могучую голову и, с ужасом глядя на свое отражение, воскликнул: «А-а-а?!» Эта фраза впоследствии вошла в спектакль.
Видеоклип «Режиссер Фоменко», наверное, выглядел бы так: в центре кадра стоял бы огромный бурлящий котел, вокруг которого в отсветах пламени метался бы с заклинаниями и гортанными вскриками некий колдун, то подкладывая под котел дрова, то бросая в него травы и подливая снадобья. Все бы происходило в таинственном, загадочном месте, разумеется, темной ночью, а под елкой или кустом сидела бы кучка притихших и слегка перепуганных... а, к черту аллегории!.. артистов, которых он по очереди, кого за волосы, кого за ноги, кого под руки, а кого и за шиворот вытаскивал бы из-под дерева и кидал в шипящее зелье, кого-то предварительно наградив подзатыльником или шлепком, а кого-то страстно облобызав на прощанье. И тут следующий кадр: о чудо! Из котла выскакивают совершенно живые и невредимые артисты, они не сварились и даже не ошпарились, нет! Но они преобразились! Одухотворенные, помолодевшие, с мимолетным, но упоительным чувством: «Я все теперь могу, мне ничего не страшно», - с ощущением полета, они, взявшись за руки, разбегаются и действительно взлетают и в упоении кружатся и кружатся под нежные волшебные звуки музыки, которую он, естественно, не забыл для них приготовить.
Но вот кончились репетиции, прошла премьера, отзвучали аплодисменты-комплименты, и он разжал объятия. «Жизнь выпала копейкой ржавою…» Напрасно теперь искать его глаза – они на вас больше не смотрят, тщетно пытаться его окликнуть – он все равно не услышит; вы можете вставать на колени, рыдать, рвать на себе волосы и даже посыпать голову пеплом – он все равно этого не заметит, с банкета смоется в форточку, из театра улизнет по пожарной лестнице. «Неужели это он?» Да, это все он – Петр Наумович Фоменко, мое горькое, горькое счастье… Ему можно все, тебе ничего. Наделенный невероятной музыкальностью, обладая редким чувством юмора и знанием женской природы, предпочитает ставить заунывные драмы, исследуя административные битвы чиновников и бюрократов, как бы внушая себе: «Нечего искать легких путей, бери что потрудней и мучайся». Вне текста пьесы, вне текста роли с ним очень тяжело и напряженно – это напоминает хождение по минному полю, никогда  не знаешь, где подорвешься. Его реакция на самые, казалось бы, простые вещи непредсказуема, какой-то пустяк может вывести его из себя, он взорвется, будет как Зевс-громовержец испепелять ошарашенного смельчака, который просто подошел сказать ему: «Здравствуйте, Петр Наумович! Как вы себя чу…»
Он энциклопедически образован. Великолепно знает литературу, живопись, поэзию, музыку. У него блестящая память, но всегда говорит, что ничего не помнит. Обожает Вертинского. Проходя мимо, метнет саркастический взгляд и споет в нос, слегка картавя, лукаво усмехнувшись в усы и как бы в воздух: «Я могу из горничных делать королев» - сделав ударение на «я могу», это в хорошем расположении духа, но ударение может переходить и на горничную или королеву, в зависимости от настроения. «Неужели это он?!» Да, да, да – и это тоже он. При его блистательной фантазии, страсти к перевоплощению он с легкостью мог бы сотворить из себя короля, но он предпочел остаться вечным студентом. Слово респектабельный, будь его воля, он вычеркнул бы из всех словарей и вообще выбросил из лексикона. Его студенчество проявляется во всем: драные башмаки, растянутый свитер, жадные затяжки, как будто он курит последний бычок, а все сигареты кончились и не на что купить новую пачку. Может выпить рюмку водки, захватив ее только зубами, не прибегая к помощи рук, а потом закусить и даже не закусить, а занюхать рукавом пальто. Ему претит дамское щебетание и какое бы то ни было кривляние вообще. Он всегда предпочтет скромное застолье с осветителями и машинистами сцены. Тезис, который он несет, как знамя: «Человек без греха мне вообще неинтересен». Ему чуждо моралите и нравоучительство, падший ему в тысячу раз милее твердо стоящего на ногах. Его герои – чудаки, люди, как он говорит, «с отпадом», недотепы, пьяницы, калечные и убогие. Его манит игра страстей, мятежные натуры, великие грешницы и блудницы. Вслед за Чеховым он мог бы повторить: «Человек в России не может быть чистеньким». Конечно же, он не сегодняшний студент, а студент, весь застрявший в XIX веке, всеми силами старающийся протянуть эту ниточку великой русской культуры в сегодняшний, а вернее, в наступающий завтрашний двадцать первый век.
Презирает всякие и всяческие славословия, ненавидит статьи и панегирики в свой адрес, называет их «некрологами», аллергически относится к актерам-звездам, именуя их «корифеями». Любит только «первоклашек» - своих студентов – этих желторотых птенцов с жадно открытыми ртами, все им прощает. Не понимает или не хочет понимать, что актер-звезда часто мается от своей звездности, что у него напрочь нет «звездной» болезни, что он раним, а подчас скован, заматывается до ушей шарфом, натягивает на глаза шапку, только чтобы не приставали с глупыми вопросами: «Как это вы столько текста запоминаете? А правда, что Ульянов женат на Борисовой, и когда же будут снимать вторую серию «Идиота»?»
В хорошем расположении духа много шутит, замечательно рассказывает, знает тысячи актерских баек, анекдотов, может петь до утра романсы, но такое случается очень и очень редко. Он как бы запретил себе веселиться, лицо его все больше видишь погруженным в себя, часто повторяет: «Осталось немного – можно не успеть». Сам себя одергивает и выдыхает, как молитву: «Ну, начнем, благословясь».
У него не было бурного и шумного начала, он не въехал на белом коне ни в какой театр, не ворвался, как хулиган с разбойничьим посвистом со своей командой ни в одну «академию», несмотря на присущий ему бунтарский дух. Его всегда как-то не замечали, как мальчика-сироту на пышной рождественской елке, блестяще прочитавшего стихи, но заснувшего у теплой печки и проспавшего раздачу подарков. И теперь, когда уже всем все роздали, а высшие награды с партийным привкусом и вовсе исчезли из обращения, разверзлись небеса и, как из рога изобилия, посыпались премии, звания, знаки отличия и даже «гвозди», он стал «гвоздем» сезона 1993 года. Прибежали дамочки, стали лопотать слова умиления, визжать от восторга, качать на руках и подбрасывать в воздух…
Теперь он и профессор, и у него свой театр, он работает по приглашениям за границей, все пришло: слава, успех, награды, признание. Так порадуемся же за него и воскликнем: «Спасибо тебе, Господи, что все это пришло, пришло при жизни и в расцвете таланта!»

Людмила Максакова
«Театр», № 3, 1994 г.