Отрывок из воспоминаний

Ранней весной 1959 года Борис Леонидович Пастернак, вместе с супругой, Зинаидой Николаевной, приехал в Тбилиси. Этот приезд был отчасти вынужденным – в Москву должен был прибыть Премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан и чтобы исключить всякий контакт англичан с Пастернаком, Борису Леонидовичу «посоветовали» покинуть Москву. В Тбилиси Пастернак остановился в доме своего ближайшего друга, Нины Александровны Табидзе. К этому времени чуть приутихла гнусная клеветническая кампания против Пастернака, ожесточенная травля, угрозы, требования выслать его из СССР, завести уголовное дело как на «врага народа». Люди, хорошо помнящие недавнее прошлое, понимали, чем это может грозить великому поэту. Конечно, публичное появление Пастернака не «поощрялось», однако многие интеллигенты, особенно молодежь, старались пообщаться с Борисом Леонидовичем, выразить свои чувства.
Однажды вечером, моя тетя, Марика Николаевна Чиковани, позвонила к нам домой и сказала маме: «Сегодня вечером мы ждем в гости Бориса Леонидовича. Пусть Зураб спустится к нам, я хочу, чтобы он увидел Пастернака!»
В этот незабываемый для меня вечер у Симона Ивановича Чиковани собрались Борис Леонидович, Зинаида Николаевна, Нина Александровна Табидзе, Георгий Николаевич и Евфимия Александровна Леонидзе.
Симон Иванович и Георгий Николаевич мучительно переживали свое вынужденное участие в заседании президиума правления СП Грузии, на котором писательская организация Грузии должна была поддержать решение СП СССР об исключении Б.Л. Пастернака из Союза писателей. Помнится, Марика и Ника советовали Симону не идти на это заседание. Симон ответил, что будет хуже, если ему устроят ловушку и заставят персонально написать что-нибудь против Бориса Леонидовича. Нe мое дело кого-то оправдывать, просто стараюсь объяснить ситуацию тем, кто не пережил ужасное время тоталитаризма. На том заседании Георгий Леонидзе, на предложение председателя СП Ираклия Абашидзе высказать свое мнение, сказал, что все это худо для грузинской литературы – недавно мы потеряли Заболоцкого, а теперь и нашего Бориса исключили из СП; Симон Иванович постарался отделаться общими фразами о том, что писатель должен, в первую очередь, печататься на родном языке.
Не могу с уверенностью сказать, но я не заметил ни малейшего охлаждения в отношениях Бориса Леонидовича с друзьями. Наоборот, за столом царила теплая, дружеская обстановка. К сожалению, мне трудно сейчас восстановить в памяти все подробности очень интересной беседы. Ведь не только пятнадцатилетний подросток, но и гораздо более подготовленный и образованный взрослый слушатель часто с трудом мог следить за неожиданными изменениями движения мысли Бориса Леонидовича. Я больше помню общее содержание беседы, воспоминания о конкретных событиях, остроумные замечания. Пастернак говорил о том, что поэт обязательно должен заняться прозой. Это ему, как поэту очень полезно. Георгий Николаевич сказал, что он сейчас как раз работает над прозой, Борис Леонидович одобрил его. Леонидзе произнес тост за память, как он сказал, Сережи Есенина и Володи Маяковского. Меня несколько удивила такая фамильярность, но потом я вспомнил, что оба они были друзьями молодости и Леонидзе, и Симона. Пастернак рассказал, что женский образ в его стихотворении «На пароходе» связан с некой Кашиной. Когда Есенин опубликовал «Анну Снегину», я, сказал Борис Леонидович, узнал в героине Кашину. «Послушай, твоя Снегина – Кашина?» - спросил я Есенина. «Ба, да откуда ты знаешь», - удивился Есенин.
Конечно, грузинское застолье не обходится без тостов. Обращаясь к Леонидзе, Борис Леонидович сказал: «Ваш кабинет похож на Вас, на Ваш талант – такая же щедрая нагроможденность, богатый беспорядок...» «Да, да, - обрадовалась неожиданному союзнику Евфимия Александровна. - Я тоже все время прошу Гоглу навести порядок». «Я очень дорожу Вашим мнением, - сказал Пастернак Симону, - не знаю в стране никого с более тонким вкусом!» Затем Георгий Николаевич выпил за русско-грузинские поэтические отношения. «Начало этим отношениям, - сказал он, - положил приезд Пушкина в Грузию. Представьте, одетый в архалук, Пушкин прямо на улице ел горячий лаваш». «Для Пушкина Грузия была экзотикой, - не согласился с Леонидзе Ника. - Вы, Борис Леонидович, первый большой русский поэт, кто всерьез заинтересовался грузинской литературой и вообще грузинской культурой и историей». «Ну, почему же», - возразил Пастернак, хотя Никины слова были, по-видимому, ему приятны. Помню еще одно остроумное замечание Пастернака. В общей беседе Зинаида Николаевна, на вопрос как Леня, сказала, что ее беспокоят Ленины отношения с одной женщиной. «А что, она недостойна его?» - спросила Марика. «Ну, она особа свободного мировоззрения», - ответила Зинаида Николаевна. «К сожалению, она свободного поведения, - сказал Борис Леонидович. - Свободное мировоззрение – это у меня!»
Кроме этих отрывочных воспоминаний, в памяти навсегда осталось ощущение какой-то огромной силы, «ауры», как сейчас модно говорить, исходящей от Бориса Леонидовича. Даже простая русская женщина, домработница Катя, сказала Марике: «Такого гостя у вас никогда не было!» «Ты почувствовал гениальность Бориса?» - спросила меня Марика. «Да, судьба мне подарила встречу с гениальным человеком!»
В мае 1959 года в Москве проходил съезд СП СССР. Марика предложила взять меня с собой. «У Симона хороший номер в гостинице. Зураб многое посмотрит, походит по театрам, музеям, ему будет интересно», - сказала она маме. Действительно, моя «культурная» программа была очень насыщенной. Но ничего не могло сравниться с впечатлением, которое произвела на меня новая встреча с Борисом Леонидовичем. В Переделкино к Пастернаку в гости поехали Симон Иванович, Марика Николаевна, я и Леонидзе, Георгий Николаевич, Евфимия Александровна и их дочь Нестан. Борис Леонидович встретил нас у калитки. Он был точно такой, как в стихотворении Заболоцкого:
Щурит он глаза свои косые,
Подмосковным солнышком согрет, -
Выкованный грозами России
Собеседник сердца и поэт.
В гостях у Пастернака, кроме нас были Г.Г. Нейгауз, С.Г. Нейгауз с супругой, Б.Н. Ливанов с супругой и А.Ф. Асмус. Разговор зашел о «Докторе Живаго». «Часто в романе, - сказал Борис Леонидович, - ищут подтекст, которого там нет». Потом он спросил у меня, знаю ли я английский и привел пример: «У меня говорится о торговом доме Ветчинкина, а английский литературовед видит в этом намек на Гамлета (ветчина – ham)». Беседа перешла на проблемы перевода. Пастернак и Симон говорили о том, что хороший перевод должен стать фактом той литературы, на языке которой он выполнен. «Оригинал это история, а перевод – сплетня о ней», - афористически подытожил Борис Леонидович. Гибель Галактиона Табидзе у всех была свежа в памяти. Пастернак вспомнил о том, как он вместе с Галактионом Васильевичем был в Париже в 1935 году на конгрессе европейских писателей. «Как-то мы с ним оказались у дома, в котором жил Марат, - рассказывал Борис Леонидович, - там почему-то валялась ванна, и мы с Галактионом Васильевичем еще пошутили, что это, наверное, та ванна, в которой убили Марата. Жаль, что у нас не сложились близкие отношения, - с сожалением проговорил Борис Леонидович, - может быть и потому, что наша общая приятельница не постаралась их наладить».
Зинаида Николаевна пригласила нас в столовую. За ужином серьезная беседа о поэзии, о судьбе и назначении творца, об истории, перемежалась острословием, шутками. В конце концов и коньяк сделал свое дело. Уже подвыпивший Симон вышел за водой и вернулся с баночкой из-под сметаны. Зинаида Николаевна забрала баночку и заменила ее стаканом. Через несколько минут Симон снова вышел и опять возвратился с той же самой баночкой. «Где он ее раскопал? - засмеялась Зинаида Николаевна. - Мне казалось я ее надежно спрятала».
Симон Иванович выпил за здоровье Пастернака, тост был очень теплый, не праздно красноречивый, а точно и глубоко характеризующий личность адресата здравицы. «Чувство, которое я испытываю, входя в ваш дом, - сказал Чиковани, - я испытал только в Веймаре, в доме Гете». Симон закончил тост гениальными строками Пастернака:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
Переполненный впечатлениями я возвращался из Переделкино. Удивительно было и то, что для меня как бы с новой стороны раскрылся Симон Чиковани, человек, которого я с детства любил и почитал, как второго отца. Таким интересным, окрыленным я его до того не видел. Это был его уровень, такой духовной атмосферы ему часто не хватало.
30 мая 1960 года. Пастернака не стало! Все мы почувствовали – что-то огромное ушло из нашей жизни, но, конечно, неизмеримо тяжело переживал Симон Иванович. Ночью у него был сердечный приступ, к тому времени у него открылась сердечная недостаточность. В Москву, на похороны Бориса Леонидовича, вылетели Марика и Евфимия Александровна. Позже, возвратясь из Москвы, Марика подробно рассказала Симону о том, как прошли похороны, как молодежь устроила чуть ли не митинг на могиле поэта. «Тебе и Гогле надо было поехать на похороны», - мягко сказала Марика. «Мне мучительно трудно было бы хоронить его», - проговорил Симон.
Сейчас об отсутствии Чиковани и Леонидзе на похоронах Пастернака со скрытым укором пишут некоторые люди. Повторюсь, я никого не оправдываю, просто хочу прояснить некоторые детали касательно Симона Ивановича. Именно в то время вокруг журнала «Мнатоби» и его редактора С.И. Чиковани стала сгущаться атмосфера. Журнал уже давно стал головной болью для идеологических руководителей республики. Симон как-то горько пошутил: «Ну, что это за номер, если из-за него не вызывают на бюро ЦК». Пошли доносы – Чиковани печатает только бывших заключенных (это о Ч.Амирэджиби, О.Пачкория), идеологически вредные романы О.Чхеидзе, статьи П.Ингороква. Кстати, вообще первую публикацию автобиографической прозы Пастернака «Люди и положения» осуществил Чиковани в журнале «Мнатоби». Дошло до того, что в редакции появились сотрудники органов госбезопасности и стали «беседовать» с сотрудниками. Недоброжелатели только и ждали момента, чтоб напакостить Чиковани. Наконец, осенью того же года его освободили от должности редактора. Симон очень тяжело пережил эту отставку, гораздо тяжелее, чем в свое время потерю поста председателя СП Грузии. Он не мог жить вне интенсивной общественно-литературной жизни, каждый номер журнала он ставил, как режиссер ставит спектакль. «Мнатоби» времен Чиковани сравнивают с катаевской «Юностью» или с «Новым миром» Твардовского. По-моему, болезнь Симона Ивановича была спровоцирована этими событиями.
В архиве Чиковани осталось несколько черновых строф стихотворения о кончине Пастернака, очень интересный план статьи о творчестве Бориса Леонидовича. К сожалению, Симон Иванович не успел довести это дело до конца.

Зураб СИРАДЗЕ