От автора: «Живу на Родине, в Костроме, где я родился в 1933 году, потом был увезен в Москву, окончил московскую школу, учился в Одесском высшем мореходном, в Военном институте иностранных языков, служил в армии (Шуя, Гороховецкие лагеря), учился на филфаке МГУ, преподавал в сельской школе, работал в плотницкой бригаде, на стройке Запсиба, на электрификации Красноярской ж/д. Работал в журнале «Литературная Грузия», много переводил».

Утро

В Богородицын оклад
врезанные самоцветы –
золота и камня лад
на другом краю планеты.

Яхонты горят в венце
Божьей матери Хахульской…
Рдеет на твоем лице
жар лучей от печки русской.

Виноградная резьба,
строгое витье колонок…
Пятистенная изба
нам досталась от олонок –

девяностолетних дев
Феодоры и Пиамы.
Пышет печи львиный зев…
Тишина… раздолье… планы…

Золотят твои зрачки
радужные золотинки –
разбегаются клочки
первой утренней картинки.

Будет месяц без гостей,
черный хлеб родимой речи
и желанный – сам-третей –
утренний огонь из печи.

***

Железными гвоздями в меня вбивали страх.
С разбитыми костями я уползал впотьмах.
Но призрак Чести вырос, как статуя во мгле:
вернулся я и выгрыз позорный след в земле.
И стал я набираться железных этих сил...
И стал м е н я бояться т о т, кто меня гвоздил.
А мне теперь, ей-богу, не много чести в том,
и радости не много в бесстрашии моем.
Меня топтали кнехты, и тело сек палач,
Но даже истязавший не услыхал мой плач.
Я молча стиснув зубы, из подо лба глядел,
А мой палач угрюмый с усталости потел.
Подковы молотили мой торс со всех сторон,
Но те, кто меня били не слышали мой стон.
Я падал, поднимался, опять сшибали с ног,
Но тот, кто издевался, боялся моих строк.
В темницах, в униженьях, под криками угроз
Никто из них ни разу моих не видел слез.
В пучинах преисподней, я из последних сил
Магическую заповедь себе в уме твердил
Как Отче наш единый «еси на небеси»:
Не верь, не поддавайся, не бойся, не проси
И все-таки я выжил, злодейству вопреки,
И трепетом прониклись исконные враги.
Железными тисками выдавливал я страх,
Лизало нервы пламя, обугливало в прах
В изгибах лихолетья, заматерев душой,
Я формулу бессмертья в самом себе нашел.
Не зря меня боялся тот, кто меня гвоздил
Я выжил и поднялся, набравшись новых сил
Воспрял, как птица Феникс, обидчиков кляня,
И стал разить словами тех, кто душил меня
Стрелял почти не целясь, но сразу наповал
Убойными стихами злодеев добивал
Но мне теперь, ей-богу, не много счастья в том,
и радости не много в бессмертии моем.


Св. Семейство

Тоненькая,
белоснежная –
слетает Мариина ручка
на темную руку супруга.
Вздрогнув, Иосиф
взгляда не поднимает,
лишь накрывает Мариину
Иосифова рука –
похожая, если вглядеться,
на пустынный пейзаж
с такыром и чахлой порослью.
Взгляд мужчины похож
На Мертвое море: там
некий свинцовый слой
не всплывает – не тонет –
не подымает глаз
на Марию Иосиф,
но Девочка ни при чем
в этой жестокой сказке.




Без тебя

Я живу тяжело и открыто.
Наполняется мой Колизей.
Я просеял сквозь крупное сито –
я отвеял неверных друзей.

Я живу далеко и забыто
в обаянии небытия –
без Тебя, без малейшего быта –
где вы, дочери и сыновья?

Понимаю Вас, Анна Андревна,
полной мерой этой беды.
Никого – на песочке арены,
только ближе и ближе – следы...


Неустанно

В келье стол, топчан и стул.
Каменная тишь. Снаружи
два на два – раздельный стук.
- Да, войдите. Да!! Да ну же...

Гость стучит: кресты кладет,
и без трех крестов надверных
в эту келью не войдет
ни один из благоверных.

Дверь тесовая, с волчком, -
сотка, с проймами, сплошная...
Пролезает гость бочком,
крестит стены, объясняя,

что кропить и осенять
надлежит их неустанно –
неустанно изгонять
призраки СЛОНа и СТОНа.

Прим.  
СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения;
СТОН – Соловецкая тюрьма особого назначения.


Из альбома

Видел я Каргополь нынче и Петрозаводск,
Питер и Оренбург, Кострому и Калязин,
Алмаатаюсь по свету, и нет мне опоры.
Нет – как дифтонга воздушного «и-а»,
чтоб мог я Гиа сказать, Гиинька, домосед
мой счастливый.
Ты себе дома, и крепки твои бастионы
рукописей, корректур, запыленных подшивок...
«Книгу в себе» ты умеешь ценить,
прикасаясь пальцами
бережно к авторской подлинной правке,
к детскому почерку: о! лепетать, о Цхинвали! -
синюю папку одну разрешив от тесемок.

Третий этаж, и звонок – наконец! - и объятья,
и ритуальные танцы, и пухлые ручки
к небу воздеты, и прыгает Лялька, и Джанка
лает и лает, и монументальна Этери,
как дедабодзи, держащая Дом крестокрыло.
В этом триклинье грузинском теснятся картины,
книги, растенья и камни и – вечные гости –
в комнаты входят с балконов лоза и глициния.
В этом дарбази античном гостят олимпийцы,
ликами – вполоборота – из тьмы выступая.
Додик Давыдов, наш Рембрандт, снимал их,
но если б
преображенные Додиком оригиналы
все собрались – не избегнуть бы им потасовки!

Мир вам, которые живы, и царство...
Но царство – в воздухе дома сего:
замирание звуков благоговейное,
этих камней и растений
позы и возникновение звуков, и ликов
этих вниманье – и все тут внимает и внемлет
некоей чудной стихии... Но страшно за Гию:
так незнакомо лицо и уста побелели,
бездной какой-то охвачен,
последним блаженством, на волоске его жизнь...
Длится пауза... - Белла, гениалури, -
прошепчет, еще не очнувшись.

Беллину книгу держал я, как Вацлав Нижинский
Павлову Анну, и это – вина режиссера.
Бисерным Гииным почерком: Павлову Анну –
мне, - и так далее. Где эта книга, Илюша?
Как же я мог... Ради предка Дадешкелиани,
доблестного Константина, найди и верни мне
если не книгу, то надпись, но как же, но как же...
Вечный вопрос наш, Илюша, верни же
мне Анну – Беллу,
хотя и окончен балет наш...