Майя уже не с нами… Ушел человек необычайной доброты, широчайших знаний. Вместе с ней ушло и ее время. Не «эпоха», как говорят в подобных случаях, а ее личный, уникальный «хронотоп», ее собственный отбор времен, людей, событий… Весь ее удивительный мир.

Мы не просто беседовали в ее крошечной комнатке, полной книг, журналов, рукописей. Мы бродили… По тифлисским базарам, караван-сараям, садам, пересекали Куру на давно исчезнувшем пароме… И наивно верилось, что оно будет всегда – это наше уютное сидение друг против друга у включенной ради тепла электрической плитки, это наше негромкое журчание обо всем на свете, прерываемое иногда ее любимой телевизионной программой «Особое мнение». Куда только не заводила ее речь. И во времена правления царицы Тамары, и в покои Анны Иоанновны, и в эпоху первых Крестовых походов. Но чаще всего – в неизвестные мне дворы и закоулки старого Тифлиса, озвученные голосами Азизы и Скандарнова. «Вам обязательно надо пойти на улицу Маркиза Паулуччи», - говорила она мне с лукавой улыбкой. - «И не забудьте, что теперь это улица Хаханашвили». А далее (в который раз!) следовало подробное описание маршрута и целый каскад старых наименований – улиц, тупиков, переулков.
Уходя в тифлисскую старину, Майя непременно находила в ней что-то актуальное и на сегодняшний день. Наблюдая, как рушат напротив Мухранские дома старой, кирпичной кладки, она вспоминала, что в начале девятнадцатого столетия городским головой была учреждена специальная комиссия, запрещающая самовольное строительство, уродующее самобытный образ города. Она могла объяснить происхождение многих, сохранившихся до наших дней, старых топонимов. Так, например, Багеби – это грузинское слово «baRebi» с русским акцентом, в свое время там находились сады, царские угодья. Дезертирка, Нахаловка, Солдатский базар… Тифлис еще более старый: «Дома стояли так близко, - говорила она, - что можно было ходить в гости друг к другу по крышам. И это было удобно – в Тифлисе того времени, как и во многих городах Европы, улицы были немощенными, а в плохую погоду и вовсе непроходимыми. Может поэтому царевна Текла любила ездить по городу верхом, а не только потому, что была сорванцом, Tekle-biWi, как называл ее отец».
И при этом ни одной нотки ностальгического отчаянья – мол, все это прошло и никогда больше не вернется…  Время жило в Майе живым, теплым, и таким же она подавала его – полным воздуха, запахов, звуков, возбуждая острый интерес к улицам, которые многие из нас никогда не видели, к людям, которых мы никогда не знали. Ольгинская, Мадатовская, Вельяминовская, караван-сараи Арцруни, Тамамшева, Тбилели… В устах Майи это были не просто названия, а вехи, отмечающие необратимые изменения в облике города, в его привычной атмосфере, образе жизни и мироощущении его обитателей. По этому, глубоко впечатанному в ее сознание «бедекеру», она могла, не выходя из комнаты,  часами водить вас по городу, по ходу вспоминая известных врачей, адвокатов, общественных деятелей, певцов, актеров… При этом как бы постоянно присутствовал неотъемлемый от тогдашних улиц звуковой фон – крики стекольщиков, керосинщиков, продавцов цветочной земли… Помню, что одна из наших бесед была полностью посвящена знаменитым портным, портнихам и шляпницам.
Но самыми любимыми персонажами Майиных воспоминаний были, конечно же, писатели и поэты, а вместе с ними все обитатели ее второго и, пожалуй, самого главного дома – издательства «Мерани». Слова «редактор», «переводчик» вряд ли способны полностью объяснить все сделанное Майей для того, чтобы любимая ею грузинская литература стала достоянием русского читателя, а лучшие образцы русской прозы и поэзии – в особенности произведения представителей Серебряного века – обрели широкую известность в Грузии.
Безукоризненное качество ее переводов определялось не только неустанной практикой и многолетним кропотливым оттачиванием мастерства. То, чем владела Майя, приобрести было невозможно. Чистейшая органика, природная способность дойти до самых потаенных смысловых и эмоциональных глубин  авторского текста. И касается это не только переводов грузинской классики и фольклора, но и произведений молодых авторов, с характерным для них синтезом литературного языка и современного сленга. Лучший пример тому – переводы повестей Зазы Бурчуладзе «Минеральный джаз» и «Растворимый Кафка». Впечатление такое, что переводы эти сделаны ровесником автора, владеющим тем же словарным запасом и теми же специфическими речевыми оборотами, а не человеком значительно старше и, при этом, пятнадцать лет не покидавшим пределов своей квартиры. Порой казалось, что для Майи не существует никаких преград, что ей известны какие-то таинственные «сим-симы» и «сезамы» мгновенно открывающие доступ к неисчерпаемым запасам заветных слов, идиом, синонимов…
А как щедро она делилась с нами своими профессиональными навыками, знанием, талантом. Помогая мне составлять первый сборник, она советовала не торопиться, пока не возникнут главные, «опорные», как она говорила, стихи. От которых, как бы «волнами» будут расходиться все остальные. И еще ценнейший совет: располагать стихи не в хронологическом порядке, а «симфонически», чтобы весь сборник воспринимался, как единое смысловое и музыкальное целое, завершающееся своеобразной стихотворной «кодой».
Трудно представить жизненную ситуацию более тяжелую, чем та, в которой оказалась Майя. Но именно случившаяся с ней катастрофа ярче всего выявила несгибаемость ее воли. Свой крест она несла с поразительным мужеством. Сама обустроила свой быт. Любила гостей. Каждый год двадцать восьмого августа справляла свой день рожденья. Для нас, ее друзей, это был один из самых радостных дней в году. Выказать ей сочувствие – язык не поворачивался. Жалости к себе она не допускала. Не любила и слов благодарности. Сразу же обрывала – «это не наш разговор». Творить добро, радоваться успехам друзей, вселять в человека чувство уверенности, наставлять его – все это было для нее чем-то абсолютно естественным, потребностью души. Даже в последний год своей жизни, когда она уже была окончательно прикована к своему дивану, Майя ни разу не пожаловалась. О том, что ей плохо, можно было догадаться по непривычной «трещинке» в голосе. И даже в последние месяцы, когда болезнь уверенно добивала ее, она продолжала верить в свои силы, верить в то, что сумеет справиться… И мы тоже пытались в это поверить. Но чудо так и не случилось.
У Михаила Квливидзе есть стихотворение, трагические нотки которого обрели в наше время особое звучание. Это стихотворение-реквием. Посвящено оно человеку, который, уйдя из жизни, унес с собой и частицу города. И люди, близко знавшие его, сразу же почувствовали, что стало как-то холодней, неуютней. Майя – одна из последних, таких же незаменимых, таких же неповторимых людей. Чтобы возник такой человек, нужны те же люди, которые его воспитали, те же учителя, тот же круг друзей, те же книги… И тот же город.

Паола УРУШАДЗЕ


ЭМЗАР КВИТАИШВИЛИ

Памяти Майи Бирюковой

Сверкает шелк, стекая
К тюльпанам и левкою...
Лежишь – уже другая –
Тихонько привыкая
К нежданному покою.

Запас тепла и света –
Лишь им была богата, –
А нам с тобой беседа
Была дороже злата.

Не дожила до мая...
В раю твой май, родная,
Там будешь в том же ранге,
В каком была – живая:
Волшебница и ангел...

Шли люди вереницей.
Твой дом им был теплицей –
Твои глаза их грели.
С такой душой родиться...
Так уходить... в апреле...

Перевод Паолы Урушадзе