Имя Христофора Арамовича Аракелова приобрело для меня гипнотическое звучание еще в детстве. В удручающую серость преподавания теоретических предметов в музыкальной школе, методично разрушающей представления о прекрасном, стали проникать слухи о легендарном педагоге, музыковеде-теоретике из четвертого училища. Имя его представлялось в ореоле славы воина, что для нас, детей войны, имело особое значение. Было известно, с какой фанатической одержимостью пройдя передовые позиции фронта, получив тяжелые ранения и контузию, он возвращался к прерванным трагическими событиями занятиям своей профессией. Эта одержимость стала отличительной чертой и его педагогической работы. Рассказывали, что занятия с Аракеловым вовлекают в магнетический плен с первых дней занятий в училище и держат в нем до окончания курса, стимулируя успкшное поступление в консерваторию. И Христофор Арамович сделался моим кумиром, собеседником, наставником. На уровне тогдашнего понимания задач музыкального искусства я мысленно выстроила систему его взглядов, советовалась, не представляя, что наше общение может оказаться реальным.  
Окончив музыкальную школу, я объявила, что хочу стать музыковедом и только под руководством Аракелова, чем немало озадачила родных. По семейной традиции меня готовили в инженеры, но вскоре поняли, что возражать бесполезно, и решили представить меня этому музыковеду. Пространное собеседование, проверка музыкальных способностей и лаконичное «Подходит» дали «путевку в жизнь».
Четыре года в стенах училища вспоминаются как «праздник, который всегда с тобой». Присутствие Аракелова сообщало особую торжественность учебному процессу, пробуждало ощущение полетности.
Теоретическое отделение четвертого училища встретило нас в блестящем педагогическом составе. Сольфеджио преподавала Ася Яковлевна Хизанова, хормейстер оперного театра, ученица Гаука по хоровому дирижированию, всесторонне образованный человек, носительница высоких моральных качеств. Она обладала редкой музыкальной памятью и даром читать с листа в темпе любые партитуры. Зарубежную музлитературу вела Тамара Николаевна Геладзе, окончившая аспирантуру при Московской консерватории. Аракелов с восхищением отзывался о ее кандидатской диссертации, говорил, что преклоняется перед ней и призывал нас к тому же. На третьем курсе ее сменила пришедшая со студенческой скамьи Додо Гогуа, которая сразу стала предметом всеобщего обожания. В.А.Гвахария вел курс фольклора, но его увлекательные лекции по существу представляли историю древних цивилизаций.
Обстановка для занятий была самая благоприятная. Изрядно промерзнув в плохо отапливаемых школах, мы устремлялись в училище с безукоризненной чистотой его классных помещений, где в кафельных печах весело потрескивали дрова; с бдительным техническим персоналом, ревностно оберегающим вход от нежданных посетителей, с безотказно работающей библиотекой. Во всем этом ощущалась «железная рука» директора, Ксении Илларионовны Джикия, неумолимо требовательной и бесконечно доброжелательной.
Уроки Аракелова проводились поздним вечером, и в этом было свое очарование: окружающая темнота как бы изолировала от внешнего мира, и в замкнутом пространстве начиналось священнодействие – приобщение к миру звуков через «живое исполнении» (в конце 50-х годов грамзаписи не успели войти в учебный обиход). С восторгом внимали мы медленным частям сонат Бетховена; с пронзительной исповедальностью звучал под пальцами учителя знаменитый речитатив из 17-й сонаты. А с каким блеском, с каким кипучим задором вливалось в застывшую тишину вступление к «Карнавалу» Шумана! «Неназойливо, ненавязчиво» убеждал нас учитель в том, что владение игрой на фортепиано одно из главных условий профессиональной состоятельности музыковеда. Соглашаясь с этим, перед экзаменами по теоретическим предметам я больше всего тревожилась, как прозвучат в моем исполнении обозначенные в билетах музыкальные примеры – по установившимся правилам теоретический разбор произведения предварялся его проигрыванием.
В отношении домашних заданий учитель был неисправимый максималист. Не щадя зрения, которое катастрофически ухудшалось он скрупулезно проверял невообразимое количество задач по гармонии. В порядке вещей было готовить к предстоящему уроку примеры из 32 сонат Бетховена, 58 мазурок Шопена, 24 прелюдий Скрябина. Однажды я рискнула выполнить задание прямо в библиотечных нотах, и, зафиксировав результаты анализа на полях, приписала: «Анализ проделала М.Киракосова. Заклинаю не стирать до такого-то числа!». Надо было видеть, в какую ярость пришел учитель от такой затеи! «Имя должно быть выгравировано научными изысканиями, а не на полях нот!», - сердился он. Однако, я не испытывала угрызений совести. Найденный метод был плагиатом: Христофор Арамович имел привычку ставить пометы в любых попадающих под руку нотах, независимо от их хозяина. Правда, фамилия при этом не указывалась.
Зато как умел ценить наш учитель оперативность ответов, свежесть высказывания, творческую инициативу; восхищение его не знало предела. Тот, чей ответ расценивался как «блестящий», надолго слыл триумфатором. Интерес к личной жизни учеников, общение с родителями сочетались с четкой дистанцией в отношениях. Помню, как в канун первого Нового года мы сочинили коллективное поздравление но, не осмеливаясь вручить открытку, оставили ее в классном журнале и очень радовались, что нашли выход. И вдруг строгий голос: «Что вы мне подложили? Я знаю, свинью!» Но, разобравшись в чем дело, учитель растроганно поблагодарил нас. В другой раз, листая на перемене журнал «Крокодил», я увидела напечатанное под рубрикой «Нарочно не придумаешь» объявление: «Граждане, имеющие собак, с сегодняшнего дня должны быть привязаны» и прочла его вслух. Каждый, кто был в классе, уподобился принцу Тарталье из «Любви к трем апельсинам», гомерический хохот сотрясал воздух, однако грозный окрик «что здесь происходит?» вернул к действительности. Все замерли, я молча протянула журнал. И вдруг Изольда Степанова, в то время самая робкая, выпалила: «Это адресовано вам!». Все замерли. Изольда имела в виду белую дворняжку Аракеловых Тузика. Избалованная и наглая, ощущая себя любимицей хозяев, она кидалась на всех без разбору и принуждала лицемерно заискивать перед ней. Учитель нахмурился, оглядел присутствующих сверлящим взглядом и с притворным негодованием выпалил: «У меня не собака, у меня пес!» Гроза миновала, ритм урока восстановился.
При максимальной загруженности и учитель взял за правило уделять время для внеклассного общения с теми, кто был предметом его гордости. Отличившимся на уроках он предлагал пройтись до перекрестка, и эти прогулки сохранились в памяти в обрамлении эпизодов из его прошлой жизни. В образцово-показательной армянской школе, где он получил среднее образование, состоялись знаменательные встречи. Уроки пения вел строгий и замкнутый композитор Армен Тигранян, который, распознав дарование мальчика, постарался приблизить его к себе. Над школой шествовал выдающийся поэт Аветик Исаакян. Посещая школу во время визитов в Тбилиси, он просил Христика: «Сыграй для меня, мой мальчик, сыграй Моцарта», и с удовольствием слушал сонату ля мажор, в которой особенно любил «Турецкий марш». Часто рассказывал Христофор Арамович о своем любимом педагоге в музыкальном училище, музыковеде и композиторе Вардкесе Тальяне, и при этом утверждал, что его жена, Шагане Нерсесовна, была музой известных стихотворений Есенина. Из преподавателей консерватории с особой благодарностью отзывался о профессоре по эстетике В.Ю.Эльснере, востоковеде-египтологе, который так расширил его познания в истории культуры. Вспоминал рассказанную Эльснером красивую легенду о простодушном великане отшельнике Офферо, которому однажды явился незнакомый мальчик и попросил перенести его через ручей. Взвалив ребенка на плечи, Офферо почувствовал, что с каждым шагом ноша тяжелеет. И когда, вконец обессилев, он едва не упал в воду, тот, кого он нес, принял облик Спасителя и окрестил его, дав имя Христофор (крестоносец). Так узнал учитель о происхождении своего имени
В общение с Аракеловым входило присутствие на открытых лекциях преподавателей консерватории. В окружении учеников появлялся он и в музыкальных школах, где проводил показательные уроки. Так происходило наше приобщение к специфике преподавания музыкально-теоретических дисциплин. Постепенно мы стали входить и в мир музыкальной науки. На уроках, кроме различных статей, рассматривались фрагменты из готовящейся диссертации Аракелова. При этом в изложении наших впечатлений заметно поощрялся полемический запал. Мораль шекспировского Полония «держи подальше мысль от языка, а необдуманную мысль от действия» была несовместима с представлениями нашего руководителя, и заложенная его воспитанием бескомпромиссность суждений в дальнейшем не раз оборачивалась препятствием. В то же время Христофор Арамович не терпел возражений по поводу его позиции в современном музыкознании с безраздельной апологией представителей московской школы знаменитых теоретиков С.Скребкова и В.Протопопова.
После окончания училища официальные контакты с Учителем были прерваны. В консерватории он тогда был почасовиком, спецкурс не входил в его нагрузку (а после того, как вошел, под его руководством были написаны 42 дипломные работы), и он настаивал, чтобы я избрала своей специальностью не теорию, а историю музыки. Таким образом, по его совету я поступила в класс Елены Степановны Дзидзадзе, благодарность которой сохранила на всю жизнь.
Однако, Христофор Арамович оставался моим главным наставником в студенческие годы, и тогда, когда следуя распределению, я оказалась в Кутаиси, и переписка с ним стала величайшим утешением в моем горестном одиночестве. «Большое спасибо за добрые чувства, которые ты питаешь ко мне, - писал он в канун первого Нового года моей самостоятельной жизни, - могу ответить лишь взаимностью. Я верю в твое хорошее и большое будущее. Будь только всегда целеустремленной, не отвлекайся от главной цели жизни: постоянного совершенствования и повседневного накопления знаний и опыта». Моя непомерная загруженность рабочими часами была предметом его постоянной тревоги и он всячески старался предотвратить опасность отклонения от предназначенного им пути. «Ты мне не говорила и не пишешь, избрала ли какую-нибудь тему для научной работы. Если сделала это, то хорошо, если нет, то не медли». Исходя из моей специализации по истории русской музыки, он советовал «держать ориентацию на русскую советскую музыку», считая, что «с такой темой… легче будет добиться признания … в Москве» (!!!), чего он, с его приверженностью московской музыковедческой школе, очень желал. Другую возможность Аракелов видел в служении армянской музыке. «Пойдешь ты по этому пути?», - спрашивал он в письме. В этом отношении Христофор Арамович был солидарен с профессором В.Г.Донадзе, зав. кафедрой истории музыки. Одновременно он был твердо убежден, что в спектре научных интересов музыковеда, проживающего в Грузии, обязательно должны быть вопросы грузинской культуры и огорчался, что не находит таковых. Понимая его правоту, после поступления в аспирантуру я решила взять темой для диссертации оперное творчество О.В.Тактакишвили, но Донадзе, отстаивая свое мнение, отказался ее утвердить.
Недовольство Христофора Арамовича вызывало и то, что моя дипломная работа, в которой он склонен был видеть «несомненные достоинства», оказалось заброшенной. «Почему не сделать из нее хотя бы статью для журнала «Советская музыка» или «Музыкальная жизнь?», - спрашивал он, не задумываясь над тем, какой извилистый и тернистый путь лежит перед начинающим автором к подобным публикациям.
С волнением отнесся учитель к сообщению о моем назначении зав. теоретическим отделением в Кутаисском музучилище (по свойственной молодости самонадеянности я отнеслась к этому это совершенно спокойно). Сам Христофор Арамович, внедряя в бытность свою завотделением методические новшества, не чуждался конфликтов, нередко высказывался резко, не думая о последствиях. Время ли изменило его взгляды или желание оградить начинающего специалиста от инцидентов, уберечь от недоброжелательности? Его рекомендации по-новому раскрывают этику руководителя и организатора – мудрого, гуманного и благожелательного, нацеливающего на дипломатический путь разрешения напряженных ситуаций.
«Помните, что каждый (каждая) из них, - пишет он, имея в виду моих коллег, - человек и имеет человеческую гордость. Эту гордость, это достоинство всегда нужно уважать даже в явном враге. Доброе слово лучшее оружие против строптивых. Уважайте труд других, не считаясь с недостатками, которые вы замечаете в их работе».
Я жила с мыслью, что по окончании консерватории мы станем коллегами по училищу, и в соответствующих инстанциях на это смотрели как на решенный вопрос. Но в решающий момент все изменилось. Мою неустроенность по работе учитель переживал как личное бедствие. По окончании пребывания в Кутаиси, когда я поступила в аспирантуру, Христофор Арамович обратился с письмом к композитору Р.И.Лагидзе, в то время заведующему музыкальным сектором в Пушкинском институте. Не использовав это письмо по назначению, я сохранила его как свидетельство редкой сердечности, участливого внимания в сочетании с вечным желанием придти на помощь – таким оставался Х.Аракелов до конца своих дней. «Я очень и очень прошу, - пишет он к адресату, обстоятельно представив профессиональные качества своей подопечной, - помогите ей, дайте хоть пару часов на Вашей кафедре, не пожалеете. Я ручаюсь за нее целиком и полностью. В надежде на Ваше доброе отношение ко мне пишу эти строки. Всегда к услугам Вашим – Христофор».
В декабре 1986 года в консерватории, где я уже несколько лет работала на кафедре эстетики и искусствоведения, проводилась научная сессия, посвященная 80-летию со дня рождения Д.Д.Шостаковича. Ее открыл доклад Х.Аракелова «Стилевые особенности фуг Шостаковича». Я выступила с сообщением «Шостакович о задачах современной музыки на страницах прессы». В нашем совместном участии Христофор Арамович видел нечто символическое, состоявшуюся после затянувшегося ожидания творческую встречу. Мое скромное выступление он слушал с нескрываемым волнением, и оценка, которую дал, была явно завышенной. «Я же предсказывал, - повторял он, - я это предсказал, когда тебе было всего пятнадцать лет».
В последние годы Христофор Арамович долго и тяжело болел, неоднократно лежал в стационарах, и ученики разных поколений уделяли ему посильное внимание. Весной 1993 года мы с сыном, студентом консерватории, навестили его в 1-й городской больнице. Узнав, что Алику предстоит сдать экзамен по анализу музыкальных произведений профессору Тбилисской, а в прошлом Московской консерватории Д.А.Арутюнову-Джинчарадзе, который был его любимым учеником, после операции прочел нам блестящую лекцию.
Смерть учителя была ударом для всех, кого он воспитал, и его прекрасный образ останется образцом беззаветного служения идеалу.
Мария КИРАКОСОВА 

Аракелов был замечательный педагог и ученый с широким профессиональным кругозором, неутомимым тружеником, постоянно находящемся в творческом поиске. Я глубоко благодарен Христофору Арамовичу за то, что он заложил во мне фундамент профессионализма и помог определиться с выбором профессии.
Девиль Арутюнов-Джинчарадзе

Высокая культура и замечательные душевные качества Христофора Аракелова – воина, ученого-интернационалиста, посвятившего все свои знания, творческую энергию изучению грузинской музыки и русско-грузинских музыкальных связей, всегда побуждали меня быть на высоте, достойной моего учителя.
Гия Канчели

При всей своей занятости, Х.А.Аракелов охотно откликался на просьбы о консультациях, с которыми я, будучи студентом или молодым педагогом, порой обращался к нему. Этот человек, у которого каждая минута была на счету, всегда находил время для того, чтобы помочь другим.
Нодар Мамисашвили