ОКОНЧАНИЕ

Владимир Ге, лектор политотдела 42-й армии Ленфронта. Писал ретроспективно в 1943 году о событиях зимы 1941-42 гг. В данном отрывке поразительно, при всей сочувственной интонации, использование отстраненных местоимений «их», «им» в отношении ленинградцев, а так же подсознательного/косвенного признания вины властей в произошедшей трагедии (см. курсив).
…Я не знаю ни одного случая открыто выражаемого политического недовольства, возведения на советскую власть вины на обрушившееся несчастье, ропот или возмущения. А ведь в их положении, им терять нечего было. И в редкие налеты на грузовики или тележки, везущие хлеб или продукты, с целью расхищения были исключением, вызваны острым чувством  голода, не носившие в себе никаких признаков протеста. Конечно, были  среди такого огромного города и антисоветски настроенные люди, но они не имели массовой базы не смотря, на казалось бы «благоприятные»  для  этого обстоятельства. Люди не роптали, а мирились. Люди не возмущались, а цеплялись за невидимый луч надежды. Люди ненавидели врага, в нем они усматривали виновника их бедствий. Люди  упорно, выбиваясь из последних сил,  продолжали работать на оборону города. Люди умирали без протеста и, я бы сказал без страха. Психологически они себя уже подготовили. Многие похоронили себя еще живыми. Я слышал рассуждения некоторых, что их не пугает то, что они умрут через несколько дней, а их гнетет, что они будут брошены на свалку мертвецов, как и тысячи других до них. Их угнетала мысль, что они умрут, возможно, где-то на дворе, или на незнакомой улице, что их не смогут похоронить, а через день, два, три их подберут незнакомые  люди, бросят на грузовик, наполненный телами мертвецов, и свалят где-то за городом в, вырытый экскаватором котлован. И каждый понимал, что это неизбежно, что власти не могут, не в силах изменить положение.

Сентябрь 1943
...столовая на Советском проспекте. Снаряд угодил в окно столовой, окна и рамы были выворочены, всюду валялся кирпич и разбитые стекла. Но столовая возобновила сразу работу. Публика сидела за столиками. Официантки разносили обед, перешагивая через глыбы вывороченного кирпича. Трудно было сказать, обедают ли люди в помещении или среди развалин. Покосившаяся буфетная стойка тоже работала. Единственное отступление от нормального состояния в работе этой столовой было – образовавшаяся на улице у входа в столовую очередь человек в 20. Так живет наш фронтовой город.
Около Охтинского моста какой-то прохожий, видимо, безуспешно ожидая трамвая, поставив на землю пакет из книг, ушел, забыв его взять. Публика, спустя некоторое время,  заметила, что пакет «бесхозный», сразу же заявила стоявшему на перекрестке милиционеру, чтобы он взял этот пакет. Впоследствии он, видимо, остался доволен приобретением, так как когда я с одним командиром  подошел проверить, что это за пакет (для того, чтобы сдать его в наш штаб, если он имел бы военный характер), то в пакете оказалось четыре тома Л.Толстого «Война и мир».

Лев Ходорков, главный инженер 5 ГЭС.
Январь 1942
…Вчера, у соседнего с нашим дома № 27 по Саратовской неизвестный в 8.30 утра ударом по голове убил девочку 11-12 лет, шедшую из булочной с хлебом, вырвал хлеб и скрылся.
…Станция потребляет извне около 1000 квт. Это непосильное для системы бремя. Крупнейшие ленинградские заводы-гиганты столько не получают. Приказано резко сократить потребление. Отключаются насосы, вентиляторы на обогреваемых котлах, уменьшается расход воды и т.д.
…Положение с продуктами катастрофическое. Не получены продукты за 20 дней. В магазинах ничего нет  кроме хлеба, смешанного с дурандой. Совершенно черного и не насыщающего. Смертность громадная. …Народ валится с ног все сильнее – в прогрессии.
…Стоят сильные морозы. Не работает центральное отопление. Замерз водопровод, нет света, не работает уборная,  бани. Голод, кругом больные, голодные и мертвые.
Моя попытка сохранить хоть основные кадры  уперлась во все усиливающуюся  нехватку продуктов. До первого февраля многие не доживут.
…одинокая мать тянет сани на кладбище, чтобы сбросить тело в снег. О горе!

Январь 1942
Сильный мороз. Заморозили паропровод и водяной экономайзер котла  №3. У  начальника  цеха собрались ИТР. Даю указание, что делать.  …в соседней комнате умирает кочегар. Мы не прерываем своих занятий. Буфетчица с лопающимся от жира лицом, со смешком  говорит: «Где тут умирающий,  пусть перед смертью поест суп». Все мерзнет. Надо спасать оборудование.
…Иду домой. Угол Некрасова и Володарского. Ящик с песком для тушения зажигательных бомб у стенки дома. В ящике снег. На снегу навзничь лежит девочка 10-11 лет. Умирает. Стонет перед смертью. Равнодушно проходят.
…У Дома Красной Армии замерзает плохо одетый мальчик лет 8. Рыдает, кричит: мама, мама. Никто не обращает внимания.
...Хочу сберечь основные кадры… Сердце разрывается смотреть, что делается с нашими людьми.
Золотые люди, выросшие в течение 10-20 лет, гибнут. В неприкосновенности сохраняются кадры нарпита  и продуктовых магазинов.

Февраль 1942
Заморожена первая очередь (теплоэлектростанции – Н.С.), вышли из строя питательные линии. Большие перебои с продажей хлеба. Есть в городе мука, но стоят  хлебозаводы. Нет энергии, нет воды.
С голода повесился мастер. …Воют замерзающие голодные женщины. Утром лежат мертвыми. Сильный обстрел города. Снаряды рвутся в нашем районе.

Конец февраля 1942
Петроградская сторона.  Щель в парке. В щель брошен завернутый в тряпки труп мужчины. Спотыкаюсь. У входа в щель небольшой сверток, перевязанный бечевкой, лежит на земле. Разрываю бумажную оболочку. Выглядывают детские ножки в шерстяных носочках. На помойке голый труп мальчика лет 12-13. Губы, щеки, шея объедены крысами.
…Приступили вчера к восстановлению котла № 2 – третьего по счету.
…День ленинградской женщины: вынести ведро с нечистотами, пойти с ведрами на Неву.  Выстоять в длинной очереди к проруби. Принести воду, накормить ребенка. Стать в многочасовую очередь за продуктами. Пойти в консультацию за подкормом, напилить, наколоть, нанести дров. Растопить печку. Тяжелый день.

Март 1942
Зажигательными снарядами подожжено и сгорело здание Ленэнерго со стороны Аптекарского переулка. …Начали выходить из строя отремонтированные котлы. Причина пока неясна.
В день умирает 2-2,5 тысяч. Максимум был 20/I – в этот день умерло 19 тысяч. Какой ужас в семье – крик голодного ребенка. Озлобление взрослых против него…           

Апрель 1942
Под вечер пошел пройтись по набережной с командиром краснофлотцев. Прошли километра  3 в оба конца.
Дорожные сцены:
Сцена 1-ая.  У фабрики-кухни ничком на талом снегу, головой в грязи, умирает женщина. У рта – кровавая пена.
Сцена 2-ая.  Несколько мальчишек, оживленно перекликаясь, указывают на что-то, лежащее в снегу на берегу реки. Подходим – оскаленная голова торчит из-под снега, как на блюде.  Снег по шею.
Сцена 3-ья.  Грохот разрывов на левом берегу. С недолетом рвутся снаряды. Встают облака дыма. Идем дальше.
Сцена 4-ая.  Муж и жена выносят на веревках невероятно худое тело ребенка, завернутое в лоскуты ткани.
В семье – дети и иждивенцы. Принимают решение, кто должен умереть. Недокармливают, чтобы выжили остальные. Как ужасно! Ребенок осужден. Он хочет жить. Подбирает каждую крошку. Рыдает. Взрослые озлоблены и готовы убить себя и его.
В других семьях находят моральную силу делить поровну.
Надо помнить, сколько горя и глубокого смысла кроется за каждой коротенькой строчкой записи.

Татьяна Великотная, служащая.
Зима 1941-42 гг.
Когда нас посадили (служащего и иждивенца) на 125 г хлеба, то мы скоро осознали свое бессилие, пила падала из рук, папа с трудом колол дрова, а к середине декабря перестал носить воду из колодца. За период с 15 ноября по 15 декабря мы съели собаку, которую я по легкомыслию (в чем и каюсь) взяла от Е.Л. Франка, и двух кошек. Последнюю кошку папа заготовил с 2/I, и я еще имела возможность варить суп из ее шкурки.
…Мы с Катей пошли в совхоз, просили сделать гроб; отказ: досок нет. «Хороните без гроба, - сказал директор, - не вы первая». Мне показалось это очень оскорбительным и печальным, но теперь я пришла к другому заключению: время такое, что нет прежних норм жизни и смерти...
…Стоят не зарытые гроба! Стоят вскрытые гроба, и покойники в них лежат полураздетые, т.к. с них все сняли, что можно носить, валяются трупы голые, обезглавленные, с вырезанными частично членами. Я пришла в ужас от исхудавшего тела, у которого все же умудрились вырезать верхнюю часть ноги. С какой целью? Вытопить для продажи несуществующий жир?..
Вот эти-то картины и привели меня к сознанию, что лучше быть зарытому без гроба, как папе, чем брошенному на произвол судьбы в гробу.

21 марта 1942 г.
Сейчас 6 ч. вечера, светло, могу еще немного почитать. …Чувствую, что даже на пуховой подушке больно сидеть. (Из-за полного исчезновения жировой прослойки – Н.С.)

26 марта 1942 г.
Я нахожусь сейчас в самых противоречивых чувствах: и устала от жизни – сама хочу умереть, и в то же время хочу еще видеть Саню, людей; перед Катей неудобно: то умираю, то мне чуть лучше. …Сегодня я насладилась Гоголем – читала «Портрет», «Коляску» и «Рим». Из шкафа достала Сане Блока, пусть возьмет себе. Саше останутся все его классики, что я любовно копила за последние годы.

30 марта 1942 г.
Я вчера читала целый день «14-е декабря» Мережковского, предварительно разорвав книгу пополам, т.к. не в состоянии держать в руках такую тяжесть.
…Идет Страстная неделя – надо больше читать Евангелие.
…Будет величайшее счастье для меня исповедоваться и приобщиться Святых Тайн.
+ 1 апреля 1942 г.  
(Эта последняя запись с крестом, означающим смерть, сделана, по всей видимости, рукой сестры – Н.С.)

Вера Берхман, медицинский работник. Верующая. Дневник является как бы продолжением дневника ее сестры, Татьяны Великотной. Дневник Веры Берхман показывает неимоверную работу, которая шла в душах многих ленинградцев, следующих кругами блокадного ада.

Июнь 1942
…Экзамен голода я провалила, как проваливают ученики какой-либо предмет, если к нему не подготовиться. Я никак не ответила. Когда перед Соборованием …за 12 дней до Ксениной кончины, когда мы все по ее инициативе собрались из нескольких квартир в ее комнате и пришел иеромонах Симон,  то моя мысль вертелась только на том, что это все будет очень долго – и как это выдержать «без кипяточка» до 4-х-5 ч. дня? Умиравшая и бодрствующая Ксеня мне сказала сожалительно и строго: «Мне казалось, что ты стремишься к таинству». …Я, жалкая, тупая скелетина, думала только о самоварчике... Мне было жалко поделиться 2 кусочками полученного наконец-то сахару в общую пользу для трапезы с иеромонахом Симоном, который нас напутствовал и умер через 5 дней сам.

Сентябрь 1942
Мучит меня то, что я все съедаю. Не спрятать, не разделить, не воздержаться. Но все же – не меньше ли я теперь животное? Много плачу и как только заплакала, так плачу ежедневно. Умом я начала охватывать ужасы, сердцем – сострадать, где только можно. Начала с Божией помощью приневоливать волю к добру. Слезы – моя радость, моя бодрость, они умывают грязь и ржавчину. О, какие у меня порывы к животной жизни, к скотской, к распущенности. Жадность, невнимание к людям. Лишь бы себе покой. Лишь бы поесть. Какое животное! … Когда же кончится это страдание, подсказки совести? Второй Голод Любви – и нет к ней сил. Всегда побеждаюсь… Но сейчас… голода зимы 1941/1942 ведь нет, и не имею права сказать: «Голодно!» Но мы, истощенные, неполноценность нашу возместить не можем, не получаем того, что по истощению надо. Это уж истощение сердца, питания клеточек, всей нервной системы.

…Господь коснулся меня сейчас в грозе и буре, – я в смятении чувств, сама знаю, что сейчас не прежняя я, но и еще не такова, как должно быть…

…Обстрел был какой длительный. Продолжался два с половиной часа и все выбил из колеи. Ну, что делать во время него? Молиться бы надо. Но я, как подлая, молюсь, когда грохает уж очень близко, или помолюсь, помолюсь, а наступает молчание между снарядами, займусь сразу то стиркой платков, то жую кусок хлеба…
Мне сказала одна очень духовная особа, что продолжать спать во время обстрелов не надо, нельзя. Это как «се Жених грядет в полунощи». Это чуткая мысль. А мы все так притуплены блокадой, что признаемся друг другу: я, Катя, прочие все на службе, что только от первого снаряда просыпаемся, перекрестимся и на другой бок – и во сне лишь слышим «внимание, внимание» и т.п. …Как все тонко, чутко в духовном мире!

Февраль 1943
Записываю то, что сразу осенило меня каким-то новым светом.
…Приходя в себя от голода, холода, потерь, смертей и войны, – я проснулась как от кошмарного сна и проснулась другая.
…Я заснула в своем страшном ослаблении и озверении чувств полумирским, легкомысленным человеком, а проснулась не таковым, а каким-то иным человеком.
…Укоров памяти так много, что их не переберешь. А вот надо отметить то, что все эти люди, почти все, которые умерли, они до самой смерти, до последнего вздоха своего поднимали и подняли знамя духа над плотью.
Хоронили своих близких, чего бы им это ни стоило, на свои карточки, пробирались через пространство, чтоб их накормить, хоронили даже просто знакомых, дав им у себя приют в предсмертных болезнях …боролись, отдавали свои куски, поднимали дух упавших.
…Зимой 1942 г., еще до смерти Тани, я выносила ведро на помойку. И еще одна пришла с ведром. Кто она была? Какая-то квартирантка, не знаю, и она, не помню уж на какие мои слова или просто так, сказала: «Мы не люди теперь, мы не понимаем, кого мы теряем, кого мы хороним и как хороним, а вот когда проснемся, горе с нами будет, как тяжело будет наше пробуждение, как мы ужасно будем плакать об утерянных днях, о наших преступлениях и об этих людях»…

…Вот потекли слезы, и как будто облегчили, и опять… Они явились в жизнь согласно со вновь найденной способностью воспоминания…  
Я родилась для новых осознаний, и я заливаюсь слезами… Но это уж не покойников оплакиваю. О себе самой льются горючие, обильные слезы.
…Весь ужас моего положения в том, что я от того микроскопического мирка и крошечных скорбей личной жизни вдруг как-то отошла, взглянула вверх, на небо – а затем внутрь себя и во время этого процесса я увидела разницу. …Я стала другая сразу, катастрофически как-то, внезапно, - и не в том другая, что лучшая или более благодарная, а в том, что я ужасна, что я погибаю от грехов… и что все-таки надо жить…

Июнь 1943
Благодарю Тебя, Христе, Бог и Покровитель мой, – за одиночество пустой квартиры. Благодарю Тебя за все, как за благо, как за чудо, как за счастье… Благодарю Тебя за то, что Ты взял «их» из среды живых, от этого тлетворного и развращенного мира …в Небесный Иерусалим…
…В январе 1942 г. больная Ксеня попросила меня утром …вызвать врача к ней и к квартирным умирающим. Я была единственная на ногах… Слабость моя – потрясающая. Слабость лежачего голодного больного. Сердце как будто уж и не бьется, а только иногда кувыркается в груди оторванным каким-то предметом. Во рту тяжелая сухость… Я молилась св. Николаю, чтоб мне не умереть по дороге, а уж лучше в поликлинике. Качающаяся сетка черных мушек заволакивала зрение, деревяшки-палки ноги никак не поднимались с земли, а шаркали по ней. Вижу – сугроб в предрассветной тьме и какие-то торчат палки, а впереди едет лошадь, а за лошадью – санки со спеленутым покойником. Я хотела загодя отойти в сторону от лошади, подалась влево и наступила ногой на что-то, что хрустнуло, моя нога – в каких-то отломках? Разглядев, я увидела, что моя нога наступила на грудную клетку замерзшего и лежавшего здесь, очевидно очень давно подростка или маленького ростом. Моя нога была в валенке. Это так хрустнули его косточки… Их лежало подряд двое с оскаленными синими лицами, их уже давно раздели донага, и они походили на ощипанных кур по синеве рук, по перепончатым жилам, синие веки до половины закрывали тусклые глаза.
С этих ли пор я поняла смерть и что она значит? Ее бесславие? Ее «неимение вида»? Или позднее (в феврале или в марте, 1-го числа), когда мою сестру и друга Ксению чужие люди потащили по лестнице и по знакомой улице спеленутым предметом в неизвестность, а я стояла с ведром на дворе и не понимала – что же это?? Это – она, а это – я? И я не иду ее провожать? Почему? А зачем провожать, раз – бросить? Проводить – значит – узнать могилу, чтить ее, навещать ее. А тут – надо бросить, т.к. она идет как падаль, как отброс…
Не понимаю – когда…  Когда это случилось? Но факт тот, что благодаря годам 1941–1942 я проснулась для живой веры и живой любви и осознания Жизни Бессмертной, Вечной, Непреходящей…

Когда я представляю себе ту  первую блокадную зиму, я вижу город, как бы парящий над землей в метельном февральском облаке. «Граде Небесный…» – обращаюсь я к нему. А больше слов нет. Потому что не придуманы слова, которыми можно говорить об этом.  Разве что словами из дневников тех, кто навсегда живет теперь в Небесном граде Иерусалиме, где отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.
Прошло для них. Не для нас.

Материал подготовила
Наталия СОКОЛОВСКАЯ

В публикации использованы цитаты из книги «Записки оставшейся в живых. Блокадные дневники Татьяны Великотной, Веры Берхман, Ирины Зеленской» (СПб., 2014), а также из книги «Ленинградцы. Блокадные дневники из фондов Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда».
Полностью текст напечатан в журнале «Звезда»
(№2, 2014)