| КОНЦЕРТ МОЦАРТА |
 1. Однажды январской ночью пятьдесят третьего года в квартире Марии Вениаминовны Юдиной в неурочное время – ее настенные часы как раз пробивали полночь – раздался звонок. Собственно «неурочное время» - это так, ради красного словца сказано, потому как время это для многих граждан союза великого и нерушимого было как раз самым что ни на есть урочным. В свете разгорающегося пятьдесят третьего вырисовывались уже горизонты будущей Великой Чистки, врачи-убийцы – они же изверги рода человеческого, они же сионистские агенты – находились в надежных руках, их соплеменники метались тенями в пламени народного гнева, прочие же гадали, когда наступит их черед. Так что за «неурочное время» нам надо было бы перед читателем – ну, извиниться что ли. И мы бы извинились – если бы... да, если бы Мария Вениаминовна в это самое время, когда в ее квартире раздался звонок, не спала. А она спала. Звонившие – а было их двое: один – коренастый и немного приземистый, другой постарше, худой и суховатый – не добившись ответа на первый звонок, не поленились позвонить во второй раз. Когда же и это не помогло, они позвонили в третий раз, сопроводя звонок энергичными ударами кулаком в дверь. Вот этот третий звонок, а особенно удары Марию Вениаминовну и разбудили. В последние несколько мгновений при переходе из сна в реальность прислышалась ей странная музыка, в которой причудливо сочетались «Шествие на казнь» из «Фантастической симфонии» Берлиоза и «Музыка для фортепиано и ударных» Бартока, но для размышлений, что делает Барток в гостях у Берлиоза или Берлиоз в гостях у Бартока – для всего этого времени уже не было: надо было вставать и открывать. Нужно сразу сказать, что Мария Вениаминовна ночному звонку не удивилась, а еще менее того – испугалась. Была она человеком верующим, и считала что если уж Бог человеку что-то посылает, то есть в этом тайный смысл. И противиться своему жребию, трепыхаться, посланцу божьему доказывать – нет, мол, не меня имели в виду, не я твоя жертва – это все как-то не дело, да и помочь не поможет. Вот как все равно следователя НКВД о пощаде молить – да если бы он и человек был: он ведь не сам от себя работает, он – своего всевышнего рука. И трясешься ты от страха или нет – не имеет ровно никакого значения. Вещи эти были для Марии Вениаминовны чем-то вроде азбучной истины, так что она над ними особо и не задумывалась. Поэтому она не спеша встала, подошла к двери и сказала: «Сейчас открою, оденусь только. И не гремите вы так, пожалуйста: люди спят!» - на что услышала с другой стороны двери какой-то неясный звук: то ли звонивший зубами проскрежетал, то ли курком пистолета тихо щелкнул. Мария Вениаминовна открыла дверь, представ перед ночными гостями в обычном своем виде – в черной робе с ярко на ней выделяющимся золотым крестом и в спортивных туфлях. Младший из пришедших при виде хозяйки, а особо – ее креста, хотел было крякнуть или сказать что-нибудь этакое, но под строгим взглядом старшего, который, видно, был старшим и по званию, от такого проявления эмоций воздержался. Старший же вежливо, но строго произнес: «Позволите?» и, не дождавшись ответа, прошел мимо Марии Вениаминовны в ее комнату. Мария Вениаминовна закрыла дверь и прошла следом; за ней прошел второй из ночных гостей. Оба гостя сразу заняли в комнате свои позиции. Младший, как-то незаметно заслонивши собой выход в коридор, с тихим любопытством оглядывал рояль, висевшие на стенах фотографии незнакомых ему людей, стоящую на письменном столе маленькую, необычной формы настольную лампу. Старший же, достав из кармана гимнастерки свое удостоверение и раскрыв его перед Марией Вениаминовной на миг – прочесть что там было написано, было все равно невозможно, да Марию Вениаминовну это и не интересовало – положил удостоверение обратно, достал из планшета вчетверо сложенный листок бумаги и, то ли спрашивая, то ли констатируя факт, стал читать: «Юдина, Мария Вениаминовна, 1899 года рождения, ... профессор...» - на что Мария Вениаминовна ответила нетерпеливым «да, да, дальше?», вызвав этим строгий взгляд читавшего. Кончив читать, он сказал: «Вы поедете с нами». Чему-чему, а уж этому заключительному аккорду Мария Вениаминовна не удивилась совершенно. Единственное, что было неясным – что она может взять с собой. Поэтому она решила сказать на пробу: «Хорошо, я только соберу смену белья и…» - Вот белье вам, гражданка Юдина, там совсем не понадобится, - произнес младший запальчивым тоном. Видно было, что о цели их прихода он знает меньше своего напарника, да и вообще выглядит каким-то статистом в спектакле, и такое неравное положение его угнетало – отсюда были и «гражданка» и «не понадобится». Но старший, не удостоив младшего взглядом, сказал ему: «Спустись к машине и жди там», а как только тот вышел и закрыл за собой дверь, обратился к Марии Вениаминовне уже другим, каким-то даже человеческим тоном: - Мне приказано доставить вас к зданию радиокомитета. Пожалуйста, возьмите с собой эти ноты – он достал из планшета второй, так же аккуратно сложенный листок бумаги, развернул его и прочел: «Вольфганг Амадеус Моцарт. Концерт номер двадцать три…» - тут он несколько замялся – «м-м-м, ну тут дальше… не знаю, что означает». - Спасибо я разберусь, - ответила Мария Вениаминовна. Теперь, когда мысль о неминуемой смерти оказалась ну не то, чтобы неверной, а преждевременной, что ли, пришел страх не страх, а какое-то ощущение неопределенности, которое Мария Вениаминовна очень не любила. Радиокомитет – ноты – Моцарт – ночь: все это как-то не сочеталось. - Извините, - сказала она, - но сейчас почти половина первого ночи. В такое время… - Нет, тут уж вы меня извините! - ответил ей ночной гость строгим голосом. - Мне приказано доставить вас именно к зданию радиокомитета, именно сейчас и именно с названными нотами. А приказы не обсуждают – их выполняют. Так что поторопитесь, пожалуйста! Мария Вениаминовна быстро собралась, взяла ноты и они вышли. Около подъезда стояла эмка с зажженными фарами, неподалеку топтался на морозе усланный своим напарником вниз второй из ее ночных гостей – то ли ему не было позволено сесть в машину, то ли он должен был стоять у подъезда на случай, если уводимая попытается бежать. Он бросил на Марию Вениаминовну злобный взгляд и хотел уже грубо взять ее за руку и втолкнуть на заднее сиденье, как его напарник коротко сказал: «Сядешь впереди!», помог Марии Вениаминовне сесть, сел рядом – его напарник устроился на переднем сиденье – и машина рванула с места. Когда они подъехали к зданию радиокомитета, там царила оживленная атмосфера. Несколько окон в здании были ярко освещены, было видно как за окнами двигались какие-то люди; перед домом стояло три автобуса с освещенными салонами, в одном из них сидели несколько человек в военной форме. У входа стояли по левую и правую сторону с напряженными лицами двое в штатском, чем-то напомнившие Марии Вениаминовне тех, которые ее сюда привезли. Машина остановилась, сухопарый спутник помог Марии Вениаминовне выйти, подвел ее к лестнице, на которой стоял молодой человек в форме, и, доложив ему коротко: «Пианистка Юдина доставлена» и услышав в ответ короткое «ясно», сразу пошел к своей машине. Молодой человек сказал ей так же коротко: «Пройдемте со мной», а на ее вопрос: «Объясните хотя бы вы, что все это значит», не ответил ничего. Впрочем, и идти им пришлось недолго: у второй лестницы ее спутник передал ее другому, тот довел ее до следующего участка пути и передал третьему, но ей уже было ясно, что движутся они к залу, где делали записи и где она неоднократно бывала. Наконец они подошли к залу, ее очередной сопровождающий сказал ей: «Сюда, пожалуйста», проследил чтобы она вошла – и удалился. 2. Уже при подходе к залу была явственно слышна обычная для оркестровых репетиций разноголосица – гаммообразные пассажи кларнета, арпеджио трубы, аккорды скрипки, приглушенние звуки литавр. Все это была знакомая ей до деталей рабочая атмосфера, необычным в которой был поздний час и странная, неприятная ей таинственность. Как только она вошла, навстречу ей поднялся, как бы отделившись от хлынувшего на нее потока звуков, человек лет сорока пяти с красивым, открытым, чуть загорелым лицом, в темно-синем в мелкую полоску костюме, хорошо сидевшем на его изящной, с легким оттенком полноты, фигуре. Он подошел к ней, улыбнулся и коротко представился: «Ильинский». Мария Вениаминовна, еще не оправившись от вырвавшего ее из сна звонка, неопределенности и тревоги, ответила ему сухо: «Юдина». - Рад вас видеть, Мария Вениаминовна, - сказал он. - Я хотел бы... - Извините, вы можете мне объяснить, что все это значит, - перебила она. - Меня подымают с постели в полночь, когда я едва заснула после тяжелого дня, привозят, ничего по дороге не объяснив, сюда, и… - Как раз об этом я и хотел с вами поговорить, - ответил он, глядя на нее по-прежнему с дружелюбной улыбкой. - Здесь слишком шумно, мы с вами сейчас подымемся этажом выше, там и сможем спокойно поговорить, нам никто не помешает. Не беспокойтесь, это не займет много времени. Они вышли в коридор, где стояло несколько человек в штатском, и по тому, как они, до того стоявшие в вольготных позах и о чем-то вполголоса говорившие, увидев Ильинского, вдруг замолчали и подтянулись, она поняла, что тот представляет здесь какое-то более или менее высокое начальство. Впрочем, она задержалась на этой мысли недолго. Они поднялись по лестнице и прошли вглубь коридора. У второй двери направо он остановился сказал: «Нам сюда», открыл ключом дверь, пропустил ее вперед – и она увидела просторный кабинет с большим, выходящим на улицу окном. В кабинете стоял стол с двумя рядами стульев, а в стороне – маленький круглый стол с двумя креслами. Ильинский предложил ей сесть, сел в кресло напротив и сказал: Пока оркестр немного разыграется, мы можем с вами поговорить. Минут пятнадцать-двадцать у нас есть. – Как я вам уже сказал, моя фамилия Ильинский. Зовут меня – если вы захотите называть меня по имени-отчеству – Александр Борисович… - И в каком вы чине, Александр Борисович? - спросила она в том же нервно-суховатом тоне. - Ну, если вам знакомы армейские чины, это что-то вроде генерал-майора, - ответил он, улыбнувшись. - Но, Мария Вениаминовна, не стоит нам, наверное, так официально. Я рад вас видеть, рад с вами познакомиться. Я ведь давний, очень давний поклонник вашего таланта. Впрочем, об этом чуть позже. Сейчас – о том, почему мы вас потревожили. Дело в том… но прежде всего хочу вас предупредить, что говорю с вами конфиденциально, и что то, что я вам скажу, должно при любых обстоятельствах остаться между нами. Ни дирижер, которого вы только что видели, ни оркестранты ни во что не посвящены и не будут посвящены: они знают, что их привезли на внеурочную запись, они получат свои сверхурочные – это все. Прочее их не касается – ну, или для них выдумают какой-нибудь предлог. Но с вами – другое дело. Вы здесь – главное действующее лицо, и… - Вот даже как! - перебила она. Вся эта игра в тайны, так сочетавшаяся с визитом ее ночных гостей, раздражала ее. Раздражало ее и то, что ей сейчас придется играть – иначе зачем же ее сюда привезли и зачем весь этот антураж? - а времени сосредоточиться не будет вовсе. Впрочем, что им всем до этого! - Вот даже как! - повторила она. - А вы уже… заручились одобрением вашего начальства, что мне можно, так сказать, приоткрыть завесу тайны, или… - Начальство, Мария Вениаминовна, здесь я, - ответил он спокойно. И, взглянув на часы, так же спокойно продолжил. - Теперь о том, что здесь происходит, почему мы вас побеспокоили. Дело в том, что как-то, еще во время войны Иосиф Виссарионович услышал по радио двадцать третий концерт Моцарта в вашем исполнении. Исполнение ему исключительно понравилось, и он сказал тогда, что хотел бы прослушать эту запись – видимо, ведущий передачу не объявил, что речь идет о трансляции – еще раз в спокойной обстановке. И вот вчера он вдруг вспомнил об этом, позвонил в радиокомитет и спросил, имеется ли у них такая-то и такая-то запись. Человек, с которым он говорил, перепугался до такой степени, что сразу же ответил «да», хотя, если бы у него была голова на плечах, он бы, конечно, сказал правду. Но слово было сказано, и Иосиф Виссарионович попросил прислать ему пластинку, на что его уже насмерть перепуганный собеседник пообещал это сделать к завтрашнему – то есть уже сегодняшнему – утру, к трем часам. Поэтому нам и пришлось вас потревожить. Теперь вы знаете все. Судьба многих людей в ваших руках – в буквальном смысле этого слова. Оркестр уже прорепетировал, звукооператор, ассистенты, аппаратура – все готово. Сможете вы записать с первого раза, без дублей? - Постараюсь, - коротко ответила она и добавила: - А вы уверены, что пластинку удастся сделать к утру, да еще к обещанному часу? - Мария Вениаминовна, - ответил он спокойно, - я привык отвечать за порученное мне дело и приучил к этому моих сотрудников. Если мы за что-то беремся – мы доводим это до конца. - Да, - сказала она медленно, - это вы уже доказали в тридцатых, и в сорок шестом, и в сорок восьмом, и сейчас, кажется, начинаете доказывать снова. Он немного помолчал, глядя в сторону, потом повернул голову, посмотрел ей в глаза и сказал: - Я не был среди душителей ни тогда – уже по возрасту – не был среди них по милости судьбы в сороковых, и, может быть, не буду среди них и сейчас. Зачем вы говорите об этом, не зная ни меня, ни обстоятельств, ни – не обижайтесь на меня! – происходящего вокруг? Почему вы отравляете мне радость встречи с вами – встречи, о которой я мечтал, начиная с двадцати лет, когда еще учился в консерватории. Да, не смотрите на меня так, было в моей жизни и такое, и я, верите вы мне или нет, вполне прилично играл и даже, как говорят, подавал надежды. Потом была война, фронт, ранение, после которого мысль о том, чтобы играть, отпала сама собой, потом… но хватит об этом. Я ходил на ваши концерты, не пропуская, если позволяли обстоятельства, ни одного. И вот сейчас я вижу вас, сижу рядом с вами, мечта моя сбылась – и вы бьете меня в лицо своим осуждением, и если бы только осуждением. За что? Его прорывающееся сквозь тихий голос волнение задело ее и она спросила: - Скажите, но как же вы – как же вы, музыкант, оказались… - Это долгий разговор. В нескольких словах не скажешь. Может быть, жизнь столкнет нас еще раз, и тогда мы сможем об этом поговорить. Скажу только: судьба хранила меня, в этом аду я не шел по трупам… Не оглядывайтесь, и не пугайтесь. Меня здесь не будет прослушивать никто. А с вами я говорю так потому что знаю: вы никому и ни при каких обстоятельствах об этом не расскажете. - Но как же вы в этом аду… как же вы в нем живете? Как вы живете, деятельствуете, обеспечивая сейчас эту запись в стиле подпоручика Киже – зная о том, что вокруг исчезают люди: писатели, музыканты, врачи, так называемые простые люди – десятки, сотни тысяч невинных! - В царстве власти нет невинных, Мария Вениаминовна. Их просто нет. В этом царстве виновны все, - произнес он тихо, со скрытым усилием. - Виновен и простой смертный, и генерал, и последний солдат. Виновны и приближенные к божеству, как бы близко к нему они ни стояли. Человек в этом царстве рождается и умирает виновным. А умрет ли он своей смертью в кругу любящей его семьи или, вырванный из нее, пройдет через все круги ада, так что смерть покажется ему блаженным отпущением – это уже дело его судьбы, а может быть, и вовсе случая… - Скажите, а вот если бы вам, - спросила она тихо, - вот вы говорите, что ходили на мои концерты, что вы поклонник, как вы выразились, моего таланта – так вот, если бы вам – от волнения и от того, что старалась говорить тихо, она запиналась – если бы вам сказали: «Ее надо арестовать» или «Ее надо уничтожить» - вы бы сделали это? - А что бы сделали вы на моем месте? - в его тоне была и жесткость и какая-то печаль. - Что бы сделали вы? Да, да, вы! То есть если бы у вас была семья – сын, дочь, жена, родители – что бы сделали вы? Героически пожертвовали бы собой, отказавшись выполнить приказ? Спасли бы тем самым свою бессмертную душу? О да! - но какой ценой? Отдали ли бы вы на плаху своих близких – своего только вступающего в жизнь сына – талантливого, яркого человека, еще не загубленного дыханием этого ада? Свою дочь, видящую этот мир в его романтических красках? Своих престарелых родителей, единственной опорой в жизни которых являетесь? Своего спутника жизни, сосредоточившего на вас свою любовь, свои надежды? И всех этих людей вы отдали бы на плаху, бросили бы своей рукой в огонь как плату за спасение вашей души? Но если за одну загубленную душу вам, как вы верите, придется держать перед Богом ответ, так как же вы за столько душ ответить надеетесь? Нет, Мария Вениаминовна, здесь нет ответа, да и не может его быть. Однако… - он посмотрел на часы, - нам пора. Простите меня за мой… - он через силу улыбнулся, - страстный тон. Он поднялся, она тоже, у двери он пропустил ее вперед, запер дверь, и они спустились в зал. Запись начали почти сразу. Треволнения ночи, нелегкий, задевший ее глубоко разговор с Ильинским, ее усталость – все сразу отошло на второй план, как только она подошла к роялю, села и начала играть. Слава богу, концерт крепко сидел в пальцах, так что дубли понадобились только в двух коротких фрагментах. Дирижер оказался хорошим, сразу взявшим ее темп, звукорежиссеры были на высоте, так что в два часа запись была окончена и можно было ехать домой. Ильинский, все время записи сидевший в звукорежиссерской, как только запись окончилась, вышел, подошел к дирижеру, пожал ему руку, сказав, видимо, что-то комплиментарное, потому что тот сразу заулыбался, и потом подошел к Марии Вениаминовне. - Можно вас на пару слов, - произнес он тихо. Они вышли в коридор. - Простите меня за все, что я вам наговорил, – сказал он. - Знаете, когда я вас сейчас слушал, я забыл обо всем. Спасибо вам – хотя спасибо, наверное, и малой доли того не передает, что я чувствовал, слушая вашего Моцарта. - Спасибо и вам. А сейчас я хотела бы поскорее попасть домой. Я очень устала, мне нужно хотя бы немного поспать – впереди нелегкий день, и… - Нет, Мария Вениаминовна, - произнес он каким-то загадочным тоном, - к сожалению, нет. - То есть как это нет? Что это значит? Или, может быть, мне предстоит еще одна запись для несуществующей пластинки? - Нет. Никаких записей больше не будет. Мне поручено… - тут тон его сделался официально-торжественным – …передать вам приглашение товарища Сталина. Он хотел бы прослушать концерт Моцарта, который ему тогда так в вашем исполнении понравился, с вами вместе – как только ему принесут пластинку. А до этого – поговорить с вами. Извините, я еще раз хотел бы вам напомнить, что Иосиф Виссарионович о нашей сегодняшней записи… - Спасибо, я помню, - перебила она. - Но послушайте, я смертельно устала. Может быть, эту встречу можно отложить – ну хотя бы на завтрашний вечер… или… - Отложить? - он улыбнулся, как улыбаются шутке или невинному детскому вопросу. - Вы полагаете, что визит к товарищу Сталину по его личному приглашению можно отложить? - Хорошо, но только я хотела бы хотя бы пятнадцать минут побыть одна. Он посмотрел на часы: - Боюсь, что у вас этого времени нет. Иосиф Виссарионович уже ждет вас. Но вы можете подремать – или даже чуть-чуть поспать – в машине. Ваш спутник не потревожит вас ничем – я распоряжусь об этом. - Мой спутник? Вам не кажется, что у меня сегодня слишком часто меняются спутники? Раздражение опять пришло к ней, к предстоящей встрече она не была готова ни физически, ни душевно. Он ответил коротко: «Я провожу вас», и они спустились к стоящей у подъезда машине. Человек, сидевший рядом с шофером, вышел, подошел к Ильинскому и о чем-то коротко и тихо с ним поговорил, потом подошел к ней и поздоровался. Она попрощалась с Ильинским, подошла к машине, села на заднее сиденье – ее спутник уже сидел рядом с шофером – и они поехали. В пути ей удалось немного подремать, даже может быть на какое-то мгновение заснуть. Она проснулась, когда они уже подъехали к цели, и машина, мягко прошуршав о припушенный снегом асфальт, остановилась. Ее спутник помог ей выйти. При выходе ее обдало чистым, пахнущим елью, ночным морозным воздухом, и несколько глотков этого воздуха освежили ее, придали ей сил. Она бы с удовольствием еще немного постояла, но ее спутник вежливо сказал ей: «Извините, нас ждут», и открыл перед ней дверь подъезда. Они поднялись по лестнице, шли потом каким-то сложным путем, которого она не запомнила, и наконец, подошли к двери кабинета, перед которой ее спутник, оглядев себя и, незаметно, ее, на миг остановился, потом открыл дверь, пропустил ее вперед и прошел сам. Сидевший за столом человек, посмотрев на пришедших, подошел к другой двери, исчез на несколько мгновений и вернувшись и закрыв дверь, сказал ей: «Товарищ Сталин ждет вас», открыл ей дверь – и она вошла. 3. Когда она вошла, Сталин работал за своим столом, что-то с раздражением отчеркивая в лежащем перед ним листе бумаги; его знаменитая трубка лежала рядом, из нее подымался легкий дымок. Сталин поднял на Марию Вениаминовну глаза и сказал: «Извините, я сию минуту заканчиваю. Садитесь, пожалуйста». И этот какой-то совершенно неофициальный, почти домашний тон поразил Марию Вениаминовну, никогда прежде Сталина вблизи не видевшую и избегавшую смотреть даже хроники с ним. Теперь он сидел перед ней в свете светло-зеленой лампы, и работал, и не было в этом работающем человеке ничего от того образа, какой сложился в душе Марии Вениаминовны и, может быть, тысяч других людей. Его рябое в оспинах лицо мало напоминало его лакейски отлакированные портреты – в свете лампы видны были и оспины, и нездоровый цвет кожи, и седые, не очень приглаженные усы. Но странно: лицо это показалось Марии Вениаминовне скорее симпатичным. Наконец он закончил работу, положил лист бумаги в папку, встал и подошел к ней. Мария Вениаминовна тоже встала и сделала несколько шагов ему навстречу. - Здравствуйте, Мария Вениаминовна, - сказал он и улыбнулся. - Наконец-то я вижу вас вблизи, а то ведь до сих пор только слышал вашу игру и пару раз видел в концертах, - и он посмотрел ей прямо в глаза. Взгляд этот, скорее дружелюбный, пронзил ее насквозь, и Мария Вениаминовна подумала, что, может быть, только абсолютная мудрость или абсолютная власть над людьми дают человеку возможность так увидеть другого. Как-то один из ее друзей-физиков рассказал ей о приборах, посылающих сигнал к какому-то предмету, и потом принимающих отражение этого сигнала как образ предмета. И сейчас она увидела во взгляде, которым посмотрел на нее стоящий перед ней человек, именно это: взгляд этот прошел сквозь нее и вернулся к его пославшему, сообщив ему полный образ ее, Марии Вениаминовны Юдиной – ее чувств, ее мыслей. Но она выдержала его взгляд, не отвела глаз – и он улыбнулся ей снова. - Знаете, именно такой я вас себе и представлял, - сказал он, - в то время, когда еще вас не видел, а только слышал по радио вашу игру. Именно такой! И вот вы у меня в гостях! Он сделал несколько шагов к столику, на котором стояло множество телефонов, поднял трубку одного из них и сказал: - Принесите нам, пожалуйста, чай – ну, и там... вы знаете... Или, может быть, хотите сперва поужинать? - обратился он к Марии Вениаминовне. - Нет, нет, спасибо, поужинать – нет, а вот чаю – с удовольствием. Принесли чай, пирожные, шоколадные конфеты. Они пили чай и говорили о литературе – больше говорил Сталин, она в основном слушала. Но разговаривая, он не забывал о своем долге гостеприимного хозяина: то подкладывая ей пирожное, то предлагая вот именно этот сорт шоколадных конфет – «попробуйте, они замечательно ароматные», и конфеты были действительно замечательными, то подливая ей, между разговором, чай. Он говорил о литературе, рассказывал о своих любимых книгах. Вначале она слушала его не совсем внимательно – может быть от усталости, может быть, не надеясь услышать что-нибудь интересное, но постепенно то, о чем он говорил, захватило ее. Ее поразила ясность, точность и самостоятельность его суждений. Это не были у кого-то вычитанные или подхваченные им случайно мысли. Это были его мысли, его суждения. Круг литературы, которая ему нравилась, был, может быть, не очень широк – но это была большая литература и это были им выбранные – бог знает, по каким соображениям – книги. Здесь были Достоевский и Пушкин, Мопассан, Золя и Флобер, Руставели, Булгаков и Пастернак, Салтыков-Щедрин и Маяковский. За все время разговора он не назвал ни одну из книг своих придворных писателей и уж тем более литературных лизоблюдов, которым он время от времени бросал как кость свои премии третьей степени. Вдруг он спросил ее, нравятся ли ей стихи Мандельштама, чем ее сильно смутил. Мандельштам был запрещенным поэтом, упоминать его имя было небезопасно, но она сказала «да» и добавила: - Он – очень большой поэт. - Может быть, - задумчиво ответил Сталин, - может быть. Но почему он стал писать политические стихи, ведь у него не было к ним никакого таланта. Или слава Маяковского так затмила всем разум, что они уже перестали понимать, что они могут, а что нет? И почему Пастернак его тогда не защитил? Она ничего не ответила, и он сменил тему, перейдя к современной советской литературе, к ее недостаточному патриотизму, но говорил он теперь, как ей показалось, больше для себя, мимоходом проверяя на ней правильность своих выводов, убеждая себя в том, в чем еще не был убежден, но в чем хотел убедиться. Эта быстрая смена настроений держала ее в постоянном напряжении, усиливая и без того немалую усталость. В дверь осторожно постучали, Сталин сказал «да», на пороге появился Поскребышев и доложил, что обещанная пластинка прибыла. «Хорошо, принесите ее и положите вот сюда» - Сталин указал на небольшой столик, на котором стоял уже включенный патефон. Поскребышев вышел, вернулся с пластинкой, положил ее на столик и вышел. Сталин взял конверт в руки, осмотрел его, буркнул про себя «могли бы и лучше сделать», достал пластинку из конверта, положил ее на диск патефона, опустил тонарм на пластинку и сел невдалеке, скрестив на груди руки. С первыми же звуками оркестрового вступления Мария Вениаминовна закрыла глаза и начала напряженно слушать. В радиокомитете прослушать запись она не смогла – в той горячке, в которой все делалось, об этом не могло быть и речи – и теперь она волновалась, все ли получилось хорошо. Нет, запись не нравилась ей. Вот в этом месте следовало сыграть чуть быстрее, она ведь всегда играла это место быстрее, а в этот раз почему не сделала – неужели волнение подвело? А вот этот пассаж прозвучал как-то картонно и – да, здесь надо было дать чуть-чуть рубато… ну а вот это место – нет, его просто нельзя было так играть, тут пропала вся тонкость. А здесь – вот здесь все хорошо, и темп, и характер. Нет, эту запись в таком виде выпускать нельзя – впрочем, пластинка-то ведь в одном экземпляре, вряд ли будут ее размножать… Все это время, пока она слушала, пальцы ее непроизвольно барабанили по колену, как будто исправляя замеченные ошибки. Первая часть кончилась. Сталин встал, поднял тонарм, положил его в гнездо, снова сел и некоторое время сидел молча. Было непонятно, понравилась ли ему первая часть, хочет ли он слушать дальше, Он, видимо, почувствовал ее ожидание, встал, подошел к патефону, перевернул пластинку – и она снова закрыла глаза и стала вслушиваться. Вторая часть понравилась ей больше первой, финал понравился почти без оговорок. Может быть, она действительно не сразу «отошла» от разговора с Ильинским – и надо же было ей втягиваться в этот разговор! – а может быть, ей просто нужно было хоть немного разыграться. Теперь она сидела и ждала, что он скажет. Сталин долго сидел, не двигаясь, не встал даже, чтобы остановить продолжающий крутиться диск патефона, и сейчас игла с хрипом и повизгиванием ездила по пластинке. Наконец он встал, остановил диск и обернулся к ней. - Вы – большой музыкант, Мария Вениаминовна, вы – опасно большой музыкант, - медленно, как бы в раздумьи сказал он. - Когда я вас сейчас слушал, я забыл о своих делах, об этом кабинете, о себе. Я слушал только Моцарта и вас. А вам – вам самой нравится эта запись? Что-то было в его тоне такое, что заставило ее мгновенно насторожиться. Он между тем подошел вновь к своему столу, взял в руки трубку, вытряхнул из нее остатки пепла и стал набивать табаком, но делая это, он все время смотрел на нее. - В целом, наверное, да, но есть целый ряд мест, где мне хотелось бы сыграть получше, - ответила она, гадая, отчего у нее вдруг возникло это напряжение, это ощущение, что за его вопросом что-то кроется. - А вот мне она показалась совершенной. Впрочем, совершенству нет предела, - ответил он, и было видно, что он уже думает о чем-то другом. И вот как раз это другое, вернее, внезапная перемена его настроения, вроде бы незаметная, и была предметом ее опасений. - Но, - сказал он внезапно тихим вкрадчивым голосом, и она вся напряглась, - вы выглядите усталой. Вчерашний день был у вас, видимо, напряженным – целый день со студентами... - Да, почти целый день до вечера, - ответила она тихо. - И потом, - подхватил он таким же тихим вкрадчивым тоном и посмотрел на нее каким-то особенным взглядом, - потом ведь вам, кажется, тоже не дали отдохнуть? Она поняла – он знает все, всю историю с ночной записью. И сейчас он ждет только одного: чтобы она сама ему все рассказала. Моисей БОРОДА Окончание следует |
