| «СВЕЧЕЙ НА ИКОНАХ ОТБЛЕСКИ БЛЕКЛЫЕ…» |
 С этой строки Галактиона Табидзе я и начну, пожалуй, свой рассказ о щемящей душу ностальгии по «празднику, который всегда с тобой». По каждому, кто был причастен к вечному, как тогда казалось, празднику единства творческого горения, взаимной поддержки, уважения и любви русских и грузинских художников слова, кисти, театра, кино… Ностальгия – коварная штука. Она может оказаться расслабляющей иллюзией для людей, живущих воспоминаниями. Но может стать и действенным оружием, охраняющим вековые духовные ценности. Однажды мои добрые друзья Тамаз и Отар – с нежной любовью и огромным уважением произношу имена писателей братьев Чиладзе – предложили сделать подстрочники нескольких, на мой выбор, стихотворений Галактиона для одного из своих московских приятелей, поэта-переводчика. Что может быть приятнее, подумала я, и, сняв с полки любимый томик в красном шелковистом переплете, открыла его наугад. На тоненькой, пожелтевшей от времени страничке оказалось небольшое стихотворение немыслимой красоты. Карандаш как бы сам собой, без моего участия, начертал на чистом листе: Вся в черных шелках ты, словно элегия, Склонила колени, подобно ангелу. Свечей на иконах отблески блеклые Мерцают мечтою Микеланджело… Музыка призрачной лирики Галактиона обрамляет в моем сознании и феноменальный финальный кадр фильма Андрея Тарковского «Ностальгия». Помните? По скользкому мелководью ирреального бассейна крадется пугливыми шагами русский писатель Горчаков – актер Олег Янковский с горящей свечой на ладони. Мечется вспугнутый прерывистым дыханием огонек. Словно эту картину описывал Осип Мандельштам: «…И Гамлет, мысливший пугливыми шагами». Что-то бредовое бормочет про себя русский эмигрант. Заклинает пламя гореть. Не чадить. И свет свечи возносит ввысь его молитву. За все живое. За тех, у кого болит душа от ностальгии. Драматическая история этого фильма Тарковского легла в основу моего очерка о великом режиссере, опубликованном в журнале «Сабчота хеловнеба» вскоре после скандала на Каннском фестивале, и последовавшего за ним решения Андрея Арсеньевича не возвращаться в СССР. Говорили, что советский член жюри предпринял неимоверные усилия, чтобы главный приз фестиваля не был отдан его соотечественнику. Но к тому времени интерес во всем мире к творчеству Тарковского был уже столь велик, что злоключения с «Ностальгией» вызвали прямо противоположный эффект. 10 июля 1984 года на пресс-конференции в Милане Андрей Тарковский объявил о своем решении не возвращаться в СССР. На родине запретили показывать его фильмы в кинотеатрах, упоминать его имя в печати. Однако на радикальные меры – лишение Тарковского гражданства – чиновники так и не решились. Друзья и единомышленники всеми мыслимыми и немыслимыми способами старались поддержать художника в изгнании, сохранить его высокое эксклюзивное творчество, как достояние русского народа. И в этом смысле, в то время и в той ситуации, обнародование моего очерка в солидном грузинском журнале было, без преувеличения, личным человеческим и профессиональным подвигом главного редактора «Сабчота хеловнеба» Тамаза Чиладзе, одного из благороднейших представителей грузинской интеллигенции. Мысленно возвращаюсь к тем удивительным временам, к семидесятым годам, когда в Москве толпы простаивали морозные ночи напролет, чтобы попасть на спектакли Анатолия Эфроса и Юрия Любимова, пробирались в окраинные клубы, чтобы посмотреть фильмы «второй» категории, которой советские чиновники клеймили чуждое им, противостоявшее идеологии системы и безликим стандартам соцреализма авторское кино Тарковского. А московские журналисты, взволнованные творчеством самобытных художников, которым было суждено сказать новое слово в искусстве, носились от одной редакции к другой, требуя, возмущаясь, умоляя опубликовать восторженные всплески эмоций. Но средства массовой информации были глухи и немы. И вот именно в то время мне выпали честь и удача несколько лет сотрудничать с редакцией грузинского журнала «Сабчота хеловнеба». В качестве московского корреспондента журнала я писала о наиболее значительных событиях в культурной жизни столицы. И, естественно, выбор того, что действительно представлялось истинным достижением современного русского и, как тогда считалось, всего советского искусства, был непосредственно связан с позицией главного редактора. Каким же обласканным судьбой и наделенным несметными богатствами Крезом чувствовала я себя тогда, прилетая в Тбилиси и предлагая журналу свои очерки об этих событиях, нет – явлениях. Прекрасно понимая мое волнение и неуверенность в возможности их опубликования, Тамаз пригласил к себе в кабинет своего заместителя, замечательного писателя и переводчика Нодара Джалагония, и попросил его: - Пожалуйста, переведи сам лично. Ставим в номер. Спустя немного времени я получала в Москве несколько экземпляров красочного глянцевого журнала и мчалась к героям своих очерков. Какое это было счастье видеть в их глазах удивление и радость при созерцании ярких фотографий из своих спектаклей и фильмов, больших статей, пусть на незнакомом языке – ведь на последних страницах журнала давались аннотации на русском, да к тому же я всегда аккуратно пришпиливала к обложке копию машинописного оригинала. - Неужели в нашей стране издаются такие красивые журналы и находятся такие отчаянные главные редакторы, что публикуют ваши «оды» на мои спектакли? - искренне удивился Анатолий Васильевич Эфрос при первом появлении статьи о нем, листая двадцать с лишним страниц, посвященных его театральным шедеврам. - Тамаз Чиладзе не просто редактор! - взвилась я тогда почему-то, - он, они оба, Отар и Тамаз, такие же замечательные писатели, как вы режиссер – и ничуть не хуже… Брякнула и похолодела от ужаса – стоит взъерошенная пигалица перед обожаемым ею гением русского театра и несет черт те что. Но надо было знать безграничную доброжелательность и чувство юмора Анатолия Васильевича. Он рассмеялся, протянул мне руки, крепко пожал мои похолодевшие от сознания собственной дерзости пальцы и с чувством произнес: - Обожаю грузин! - И пригласил ходить на свои репетиции. Они стали для меня настоящей школой. Ни в одном из учебных заведений я не получила столько новых достоверных целостных представлений об искусстве, о жизни, о благородстве. Так искреннее стремление Тамаза Чиладзе всегда поддержать все по-настоящему яркое, свежее, необычное в искусстве, распахнуло передо мной дверь служебного входа Театра на Малой Бронной. И только ли эти двери! На мой звонок, когда я представлялась корреспондентом грузинского журнала, охотно и с радостью откликались все самые неприступные и занятые личности. Ничего удивительного не было и в том, что с Андреем Тарковским я познакомилась не где-нибудь, а в Тбилиси. В тот солнечный апрельский день, казалось, весь город устремился на просмотр его фильма «Андрей Рублев». Режиссер, не отошедший еще от бурных баталий при сдаче (но так и не принятой тогда) картины на родном «Мосфильме», был обескуражен, мне кажется, не только повышенным вниманием к своей персоне, но и самой публикой – в переполненном зале сидели элегантные, по-европейски раскованные и улыбчивые люди. Хрупкий, с болью в грустных глазах, с воинственно торчащими усиками, Тарковский удивленно внимал бурной овации, которую обрушила на него публика после финальных кадров фильма. - Как в Италии! - дивился тогда Тарковский. До сих пор для меня остается загадкой, как удавалось тбилисским кинематографистам устраивать многолюдные, публичные, а не «партийно-келейные» просмотры новинок мирового киноискусства, не выпущенных в прокат… Недавно в одной из книг воспоминаний о Тарковском обнаружила любопытнейший эпизод из его студенческой жизни в мастерской Михаила Ромма во ВГИКе. Оказывается, одной из первых актерских работ Тарковского на учебных показах была роль старого князя Болконского из «Войны и мира» Л.Толстого. Удивительна точность разгадки мастером-наставником характера формирующейся личности первокурсника. Горделивый снобизм аристократа в лучшем смысле этого понятия. Импульсивная, взрывная непримиримость к малейшему нарушению канонов чести и достоинства, стойкость в защите собственного мнения. Высочайшая планка эстетической желательности, обостренная чуткость к чистоте стиля и вкуса часто прорывались в резких, желчных высказываниях Андрея Тарковского. Он был беспощаден в оценке творчества советских коллег-режиссеров, не принимал прямолинейности их позиций. На вопрос – есть ли вообще, по его мнению, в нашей стране хорошие кинорежиссеры, он неизменно отвечал: - Есть! Сережа Параджанов и Отар Иоселиани. Ментальность и форма самовыражения большинства остальных были ему чужды. Судьба распорядилась так, что в последние месяцы жизни в Париже рядом с умирающим в одиночестве Андреем Тарковским были, неизменно поддерживая морально и материально, Отар Иоселиани и вдова друга по шальным годам на Большой Каретной – Марина Влади… Категоричность подобных выпадов не означала небрежения великого режиссера к культурным ценностям своей родины. Он стремился создать новый язык кино, наполненный глубиной и прелестью русской поэзии и музыки, русской философской мысли. Как этого добивались на своей почве близкие ему по духу мастера мирового киноискусства Годар, Бергман, Антониони, Куросава. Свою профессию кинорежиссера он так и определял, как «высокое искусство, где-то между поэзией и музыкой»… Сырой, дождливой осенью 1975 года в театральных кругах Москвы пронесся слух, что известный мастер кино Андрей Тарковский начинает работу над театральной постановкой «Гамлета» Шекспира в Театре имени Ленинского комсомола у Марка Захарова. Избалованная вхожестью на репетиции Эфроса и оценившая значимость непосредственного погружения в процесс творческой работы художника, я стала строить фантастические планы проникновения в святая святых – на репетиции Тарковского. Мой иде-фикс представлялся всем окружающим абсолютно невыполнимым – Андрей Арсеньевич категорически исключал присутствие посторонних на рабочей площадке, а журналистов и подавно. …Дождь все лил, не переставая. На улицу не хотелось выглядывать даже из окна. И неожиданно раздавшийся звонок в дверь заставил нас вздрогнуть – что должно было вынудить человека «прогуляться» под таким ливнем? На пороге двери обнаружили насквозь промокшего, в легкой курточке, с живописными завитушками на непокрытой голове самого что ни на есть настоящего Чубчика, радостно улыбающегося и, как никогда, соответствующего своему ласковому прозвищу. Всеобщего любимца тбилисской и московской творческой интеллигенции, замечательного художника и широко эрудированного знатока истории, литературы и теории искусства Тенгиза Мирзашвили. Привычным жестом вытащив из-за пазухи полиэтиленовый пакет, Тенгиз протянул каждому персонально свои «визитные карточки» - небольшие, чуть больше формата А-4, маслом писанные картины. Чтобы не мешать мужскому разговору, я тихо ретировалась на кухню под предлогом приготовления кофе и погрузилась в созерцание пейзажа в характерной, сугубо мирзашвилевской глубинно-густой, коричневато-карминной тональности. Удивительной магией обладают эти небольшие, но такие сочные, насыщенные теплым светом заходящего солнца картины Тенгиза. Они словно разрастаются во сто крат по масштабу, открывая перед мысленным взором колдовскую панораму дивно красивых пейзажей Грузии, помогая постигнуть безбрежность мироздания на маленьком отрезке холста… Вдруг меня как током ударило громко произнесенное имя – Андрей Тарковский. В доли секунды пулей влетела в комнату и, не веря своим ушам, стала вникать в смысл спокойной речи Тенгиза. - На этот раз я надолго приехал, - как ни в чем не бывало вещал он, - месяца два точно придется провозиться с декорациями. Но до этого еще далеко. Пока что мы с Андреем ночи напролет говорим о Шекспире. В дневниках Андрея Тарковского нашла запись от 20 января 1976 года: «В театре сегодня окончательное дораспределение ролей на «Гамлета»… В четверг — первая репетиция. Двигубский не мог участвовать в подготовке макета декорации к началу февраля, и я вынужден был (к радости, т. к. нашелся талантливейший и тончайший Тенгиз Мирзашвили из Тбилиси) отказаться от Н. Двигубского. В конце апреля надо выпустить спектакль. Успею ли? Пьесу следует очень сократить по понятным причинам, и мы с Тенгизом нашли, кажется, принцип, по которому это следует делать. Есть неплохие идеи насчет Кровати. Насчет Мышеловки, исполненной одним Гамлетом, выбрасывания сцены трехкратной клятвы на мече (Дух! - Клянитесь!) и сцены-пролога с 1-м появлением Тени и проч.» «Какой умный! – восхитилась я про себя прозорливости Тарковского, - заполучил классного художника и сценографа, к тому же знает, конечно, что Тенгиз, не будь он художником до мозга костей, запросто мог бы читать университетским «зарубежникам» лекции о Шекспире». Мало было Чубчику ночных дебатов с Тарковским, тут еще я ринулась демонстрировать свои познания в области классической драматургии, ибо просветителем в этой сфере для нас, студентов первого выпуска русского отделения факультета журналистики Тбилисского университета, был блистательный профессионал, профессор Отар Георгиевич Джинория. Не мудрствуя лукаво, доходчиво объяснила Чубчику, что долг настоящего друга семьи обязывает, просто требует от него решительных действий по «внедрению» меня в группу наблюдателей за процессом материализации на сцене шекспировского творения. - Попробую, - обреченно ответил Тенгиз, - но ничего не обещаю. Ты наверно не хуже меня знаешь, как Андрей дергается от журналистов. - И не надо про журналистов, - пробормотала я, - придумай что-нибудь интереснее. В тот вечер мы услышали из уст Тенгиза Мирзашвили самую вдохновенную из всех возможных лекций о Шекспире. Полностью погруженный в напряженный процесс работы с Андреем Тарковским, наш друг подарил нам частичку этого живого творческого пламени. От внутреннего волнения Чубчик то и дело вскакивал и начинал мерить широкими шагами нашу небольшую комнату, периодически натыкаясь на препятствия в виде телевизора, кресла и главного украшения квартиры – пушистой кошечки-трехцветки Холли, которая не сводила с него мудрого взгляда. Мой вопрос о том, как же сочетается дуэт яркой, совсем молодой тогда красавицы Маргариты Тереховой – Гертруды и иного плана потрясающей актрисы Инны Чуриковой – Офелии подлил масла в огонь. - Работа над спектаклем только начинается, а сколько вокруг него уже разговоров и вымыслов, - сокрушался Чубчик. - Один умник додумался вывести вот из этого самого, как ты говоришь, дуэта ни больше ни меньше, как наличие Эдипова комплекса с кучей еще каких-то модных фрейдистских наворотов у Гамлета на пару с Тарковским. И даже у самого сэра Уильяма Шекспира. Мы дружно рассмеялись. Но Чубчик не стал сводить к шутке наболевшую, видно, тему и продолжал очень серьезно излагать точку зрения Тарковского, которую он всецело разделял. Трудно наверно поверить, но и сегодня, столько лет спустя, эта простая, логически стройно сложенная трактовка образа самого живучего, что ли, литературного персонажа, кажется мне наиболее убедительной и близкой к истине. Четкая, лаконичная она звучала так: - Гамлет не был похож на сусального Ромео. Он был сильным и мужественным человеком. Он мог справиться с любой бедой. Но только не с предательством. Убедившись, что предательницей оказалась Гертруда, Датская королева и самое святое для него существо – его мать, он уверовал, что все люди – потенциальные предатели. Это равносильно потере веры в Христа. Как и зачем тогда жить на белом свете?! После этих слов мы долго молчали. И в тот вечер уже не произносили всуе имен Тарковского и Шекспира. Как бы поставили точку на этой теме. Спустя пару дней ранним утром меня разбудил телефонный звонок: - Через час жду тебя у служебного входа в Ленком. Не опаздывай, пожалуйста. Примчалась. Успела. Сказав что-то вахтерше на проходной, Тенгиз ведет меня вверх по слабо освещенной служебной лестнице. Гулко звенит тишина пустого холодного помещения. Мы долго взбираемся все выше и выше. Галерка. Темный угол последнего ряда под будкой осветителя. - Сиди смирно и никуда не высовывайся! - приказывает Тенгиз, аккуратно складывая мое пальто в большой пакет. - В случае чего – ты моя сестра... сдвинутая на любви к Шекспиру. Я приду за тобой после репетиции. Сижу. Одна в пустом зале. Где-то далеко внизу – безлюдная сцена. Такая маленькая с моей подпотолочной высоты. Время тянется невыносимо медленно. Проходит час, а кажется, что – век. Все то же безлюдье и тишина. Ужасно холодно. Чувствую, что начинаю тихо ненавидеть Шекспира. И больше всего себя за то, что вляпалась в эту авантюру. В ту минуту, когда я окончательно решила нарушить запрет и бежать куда глаза глядят из этого мрачного «Эльсинора», на сцене появляются Андрей Тарковский и Тенгиз Мирзашвили. Едва сдерживаю импульсивное желание крикнуть Тенгизу пару теплых слов. Но любопытство побеждает: эти двое, размахивая руками, носятся по сцене. Сдвигают какие-то огромные черные доски. Спорят, очевидно, орут – в моем поднебесье слов не разобрать: они же не в микрофоны разговаривают, стоя рядом друг с другом. А потом – закрутилось, завертелось! В глазах зарябило от мелькания «звезд» - Маргарита Терехова, Инна Чурикова, Анатолий Солоницын, Николай Караченцев… Было известно, что Гамлета очень хотел играть Олег Янковский, но выбор Тарковского пал на Солоницына. Шло жуткое соперничество между двумя великими актрисами – Чуриковой и Тереховой, и все это дополняло атмосферу репетиций тревожной напряженностью. Актеры выкладывались до изнеможения. …К моей радости, Тарковский спустился в зал к режиссерскому столику с микрофоном. Есть! Услышу, что он будет говорить актерам, как будет выстраивать свою версию шекспировской драмы. А говорил он интереснейшие вещи, совсем непохожие на привычные прилизанные формулировки. Здесь, как и в своих фильмах, Тарковский стремился создать атмосферу, насыщенную плавной, замедленной психоделикой мыслей, чувств, эмоций – яркими, но тягучими проявлениями бессознательного и подсознательного. На этих начальных репетициях явно прочитывалось, что «его» актерам, много работавшим с ним в кино, - Тереховой и Солоницыну, легче следовать за мыслью режиссера, чем остальным, прекрасным самим по себе мастерам театра Ленкома. Последним непривычнее было притереться к особой стилистике, музыкальной поэтике замыслов режиссера, к возможности с некоторой долей сознательного контроля «открывать двери восприятия». Но больше всего меня порадовало, что, разъясняя актерам суть эпизодов, Тарковский то и дело упоминал имя Чубчика. - Батони Тенгизи (он так и произносил) считает, что здесь нужно больше тишины, больше тени… И так раз за разом. Я даже приосанилась в своем закутке, словно меня похвалили. Что тут говорить – во мне с малых лет раз и навсегда укоренилось глубокое убеждение в том, что «гибрид – самый ценный фрукт, если он состоит из гармонично совместимых отборных компонентов», как говорила моя любимая тетушка Тата, замечательный биолог Тамара Григорьевна Шелия. А то, что «гибрид» русской и грузинской культуры и есть тот самый прекрасный плод, никогда не вызывало никаких сомнений. И наблюдать за творческой работой талантливого русского режиссера с не менее одаренным грузинским художником, наверное, было одним из самых ярких впечатлений, которые навсегда остаются в памяти. Почему кумир московской творческой элиты, работать с которым мечтали все самые интересные художники, ставя свой первый и единственный театральный спектакль, пригласил из Тбилиси в Москву Тенгиза Мирзашвили? Это, на мой взгляд, было совершенно естественно – постоянный контакт и активные культурные взаимоотношения русских и грузинских деятелей искусства предоставляли каждой из «сторон» возможность выбирать для осуществления своих творческих замыслов тех художников, которые были наиболее близки по духу, по ментальности и интересам. Этих двух талантливых людей привела к идее совместной работы над постановкой шекспировской драмы общность понимания ее философской и психологической основы, тяготение обоих художников к приглушенному, сумеречному визуальному воспроизведению трагедии принца Датского. Колорит словно обожженной солнцем живописи Тенгиза Мирзашвили как нельзя гармоничнее перекликался с творческими фантазиями Андрея Тарковского. …Увлекшись происходящим и дрожа от холода, не сразу заметила, что этот самый «батони Тенгизи» вдруг появился передо мной. - Бедная Ирико! – очень созвучно моему имени, смеясь, перефразировал он классического «бедного Йорика». Вручил большую кружку с горячим кофе и собрался тут же улизнуть. Но вдруг приостановился, скинул свой куцый пиджачок и бросил мне со словами: - Не лязгай зубами, услышат! Недели через две, за которые я насмотрелась и наслушалась много такого, что точно не предназначалось для ушей представителей СМИ, мое инкогнито было раскрыто. И многострадальному Чубчику пришлось, в силу сложившихся обстоятельств, представить меня Тарковскому в моем реальном статусе. Но ничего страшного не произошло – Андрей Арсеньевич был очень приветлив. Пригласил меня в кабинет Марка Захарова, любезно предоставленный в его распоряжение на время репетиций «Гамлета» законным хозяином. Беседа наша длилась долго. Меня поразила откровенность, с которой Тарковский говорил о трудностях работы над спектаклем. И совершенно ошеломили его слова, которые не могу забыть до сих пор: - О каких шекспировских тонкостях мы с вами говорим! Научить бы их (актеров) правильной речи и умению держаться на сцене соответственно материалу. Это о тех актерах! Чтобы он сказал сегодня? Не каждый день судьба преподносит возможность так вот сидеть визави и беседовать с гением, который, увлекшись своими мыслями, говорит о сложном и прекрасном мире творческих исканий. Завороженно слушая рассуждения Тарковского, вникала в стройную логику его четкого, уверенного в своей правоте взгляда на жизнь, на искусство, на право художника «быть собой, собой и только, собой и только до конца». Нарушая самые элементарные законы логики, продолжала задавать ему все более провокационные вопросы. А в голове обреченно пульсировала мысль: «Сюда меня, конечно, больше не пустят. Хуже всего, что я подставляю Тенгиза». Словно уловив мое настроение, Андрей Арсеньевич вдруг прервал рассуждения о высоком искусстве и, помолчав минутку, произнес потеплевшим и очень проникновенным тоном: - Одно утешение в этой нервотрепке – наш с вами общий друг…Чубчик, - чуточку запнувшись, он впервые при мне назвал Тенгиза так, как звали его только самые близкие люди. - С кем бы из художников я ни работал, всегда вклиниваюсь в бесконечные споры с ними. А сейчас… полный привет! Он все сам просекает прежде, чем я успею что-то сказать. Мы с моими тбилисскими друзьями одинаково видим то, на что смотрим и о чем думаем. И, выдержав паузу, совсем тихо добавил: - Когда очень тошно, улетаю в Тбилиси. К Сереже. К Отару. Просто к синему небу над Светицховели. Если я когда-нибудь сниму фильм о счастье, то это будет только там. У этого стройного храма. Позже прочитала в воспоминаниях выдающегося шведского актера Эрланда Юзефсона, одного из любимых актеров Ингмара Бергмана и героя поздних фильмов Андрея Тарковского, сыгравшего в «Жертвоприношении» главную роль: «Особое качество Тарковского – чутье в поисках натуры, места для съемок. Так во время съемок нашего фильма он после долгих поисков нашел место для съемки атомной катастрофы. Прекрасное и ужасное место. Там потом убили нашего премьер-министра. Убийца находился там, где у нас стояла камера. «Я сразу увидел, что это место для катастрофы», - сказал Андрей. Это было выше обычного понимания!» Слова Андрея Арсеньевича о счастье у стен Светицховели приобрели особое, символическое звучание. Да и тогда, в счастливые дни молодости, ничего другого не могло тронуть мое сердце, как эти простые и так созвучные собственным чувствам слова. И я совсем не удивилась, когда, прощаясь, человек, всего лишь час назад внушавший мне исключительно трепет и робость, по-доброму улыбнувшись, спокойно заявил: - Хватит вам прятаться на галерке! После генерального прогона обязательно поговорим о ваших впечатлениях. Покажете статью до того, как отправить ее в редакцию? Может, что-то добавим или… убавим, договорились? На том и порешили. Тенгиз сиял, как именинник. Был очень доволен, что его миссия благополучно разрешилась. Говорил мне хорошие слова: «Умница, сумела его разговорить. А Андрей такой замечательный, деликатный. Одно слово – Тарковский». На самом деле все было просто – великий режиссер, очень разборчивый в людях и мало перед кем «отпускающий» настороженность, любил и уважал Тенгиза Мирзашвили, испытывал к нему безоговорочное доверие. Рекомендации Тенгиза было более чем достаточно, чтобы отнестись лояльно к его «протеже». Эта милая история имела, я бы сказала, трагикомическое продолжение. К тому времени у Тарковского уже был запущен в производство «Сталкер», и ему понадобилось слетать в Эстонию, где в 25 километрах от Таллина, на реке Ягала снимались главные эпизоды картины. Я не успела перехватить Андрея Арсеньевича, чтобы выполнить его пожелание прочитать материал о постановке спектакля. Так и отослала его в Тбилиси. В Таллине Тарковского ожидала чудовищная драма – в августе 1977 года несколько тысяч метров отснятого оператором Георгием Рербергом материала при проявке пленки безвозвратно погибли в лабораториях «Мосфильма». И снятого после тяжелейших испытаний и мучительного подготовительного периода фильма – просто нет. Не существует. Спустя время «Сталкера» заново – и великолепно – снял оператор Александр Княжинский. Фильм остался в истории кино, как один из мировых шедевров. Но с трудом можно представить, что творилось в душе Мастера в те дни! Так никогда и не узнаю, в какой связи в тот безумный период Тарковский вспомнил о журналистке, с которой имел несколько обстоятельных бесед, выходящих за рамки официоза. Но факт остается фактом – из Таллина он направил в редакцию «Сабчота хеловнеба» телеграмму с категорическим требованием не публиковать материал без его визы. А статья уже стояла в номере. И главный редактор, давший добро на ее публикацию, даже не подумал менять свое решение. К тому же Тамаз Чиладзе, живое воплощение чувства собственного достоинства и деликатности, был, мягко говоря, шокирован некорректностью самого факта вмешательства кого бы то ни было в вопросы, находящиеся исключительно в компетенции редакции. Он не только не снял материал, но и мне не сообщил о депеше. Обо всем этом я узнала от него гораздо позже. Забегая вперед, скажу, что этот инцидент, ставший столь понятным после обнародования таллинской катастрофы, никак не отразился на дальнейшем внимании журнала к творчеству Андрея Тарковского. «Сталкер» и «Ностальгия» не только стали этапом моего личного «переосмысления ценностей», но что несравненно важнее – отклик на эти великие фильмы в журнале «Сабчота хеловнеба» прозвучал, как искренняя, дружеская поддержка поэта русского киноискусства в трудные для него дни грузинскими почитателями его высокого таланта. А тогда ни о таллинской драме, ни о шекспировских страстях, разгоревшихся вокруг моей скромной персоны и безобиднейшей восторженной статьи, я не имела ни малейшего представления. И продолжала настойчиво названивать Тарковскому, чтобы выполнить свое обещание показать статью до ее выхода в свет. Наконец дозвонилась. И Андрей Арсеньевич попросил подъехать к нему домой. Жил он в доме по 1-му Мосфильмовскому переулку напротив ворот знаменитой киностудии. В мрачноватом подъезде и тускло освещенной кабине лифта меня вдруг охватили робость и волнение. А когда на 6-м или 7-м этаже тесная клетка, судорожно крякнув, наконец, остановилась, я обнаружила, что прямо у лифта меня ждут две очаровательные, но весьма крупных габаритов, собаки. Если не изменяет память, это были доги двух разных мастей. Дверь в квартиру с левой стороны от лифта была настежь открыта. Милые песики с царственной невозмутимостью, недвусмысленно, однако, направили меня к этой распахнутой двери. Под бдительным присмотром неожиданной стражи робко переступила через порог. И… замерла на месте. В гостиной с большим овальным обеденным столом посередине ни одной человеческой души. «Зона Сталкера». Стою в обществе величественных собак. Минут через пятнадцать появляется пожилая дама в тяжелом лиловом халате (догадываюсь, теща, живущая в соседней квартире) и молча протягивает мне руку. Я сдуру ее пожимаю. - Статью, пожалуйста! - сурово роняет она, объясняя тем самым значение своего жеста. Окончательно растерявшись, суетливо вытаскиваю печатные листочки, которые тут же выскальзывают из рук и веером рассыпаются по полу прямо под трепетные носики моих конвоиров. Опустившись на корточки, начинаю их лихорадочно собирать. Краем глаза замечаю странно брезгливый собачий взгляд. - Что ты так смотришь на меня? - шепотом спрашиваю у пса, осторожно придвигая к себе листочки. - Я же с собаками умею ладить лучше, чем с людьми. - Вы скоро там? - нетерпеливо вопрошает лиловая дама. И, получив, наконец, кое-как собранную стопочку бумаг, удаляется в соседнюю комнату, небрежно бросив мне через плечо: - Присаживайтесь! Андрей Арсеньевич нездоров и отдыхает. Он посмотрит ваши заметки. Ждите. Нездоров? Позже стало известно, что Тарковский тогда еще не оправился от микроинфаркта после истории со «Сталкером». Устроилась на краешке старинного стула с высоченной резной спинкой. В комнате царил сумеречный полумрак. Сердце начало тихонечко ныть от странного сочетания изящной мебели былых времен с ободранными обоями на стене, испещренной детскими каракулями. Так хорошо знакомый с детских лет аромат поблекшего фамильного аристократизма. Расслабившись от моего элегического настроя, собаки уютно устроились с обеих сторон. Возможно, мои слова покажутся странными или надуманными, но за те сорок-пятьдесят минут, которые я, согретая собачьим дыханием, просидела одна в гостиной Тарковского, во мне произошел какой-то скачок в восприятии и образа режиссера, и утонченного мира его творчества. Как ненужная шелуха, отлетела эйфория. Более ясной и четкой представилась поэтика его кино. И к трепетному отношению к Мастеру добавилось чувство сопереживания. Вспомнилась фраза Достоевского: «Таланту нужно сочувствие. Иначе его истерзают, булавками заколют». Умели сказать пророки! «Булавками» Тарковского кололи много и с наслаждением. Проигнорировать его и не давать снимать фильмы не могли – могучий Золотой лев престижного Венецианского кинофестиваля за первую же полнометражную картину недавнего выпускника ВГИКа «Иваново детство» зорко стоял на страже его интересов. Да и вся мировая элита кино пристально следила за творчеством и жизнеустройством Андрея Тарковского. Терзали Мастера более изощренно – назойливыми «советами» высоких чинов и «доброжелательных» коллег исправить то, убрать это. Сократить. Изъять. И так день за днем. А он стоял на своем. Не урезал. Не переснимал. Не нарушал логику своего видения и своего метода самовыражения. Ждал чего-то. Страдал. И отчаянно защищал свой мир художника от навязываемого диссонанса чужих и чуждых стереотипов. Меня охватило желание немедленно переписать все прежде написанное о Тарковском. На другом уровне понимания. - Не откажите в любезности, пройдите, пожалуйста, сюда! - раздалось тихое, изысканно вежливое приглашение из другой комнаты, оказавшейся кабинетом режиссера. На диване, упирающемся в письменный стол с лампой под зеленым абажуром, полулежал, укутанный в ярко-клетчатый плед, сильно осунувшийся Тарковский. В руках у него были мои пресловутые листочки, и он написал на последней страничке: «С удовольствием прочитал. Спасибо! Андрей Тарковский». С минуту я ошарашенно смотрела на Тарковского. Только потом, узнав обо всех обстоятельствах, поняла, что Андрей Арсеньевич был несколько смущен резкостью тона своей депеши – ведь в только что прочитанной им статье не было ни единого намека на стиль папарацци, лихорадочно выбалтывающего вырванные из контекста резкие высказывания раздраженного трудностями и неурядицами художника. Только деликатная попытка вникнуть в суть особенностей, новизны и самобытности его спектакля. Я долго хранила эти отпечатанные на старенькой «Колибри» изрядно потрепанные листочки. - Это же реликвия! - говорили мне друзья, с которыми мы тогда часами могли говорить и спорить о великом искусстве гениальных мастеров, с которыми судьба подарила жить в одно время. Не уберегла я эту реликвию. Позже, когда Андрей Тарковский уже был «реабилитирован» новой властью своей страны, и каждый второй деятель прессы ринулся лепить альбомы, брошюры, книги о нем, те листочки выманила у меня некая чиновная дама – редактор очередного сборника статей о Тарковском. Соблазнила звучными именами авторов, в «компанию» которых она собралась включить и мою статью с надписью Андрея Арсеньевича. Ни ее саму, ни изданного или неизданного ею сборника я никогда больше не видела. «Не надо заводить архива…» Как жалко, что я так часто и так легкомысленно следовала словам любимого поэта. Доги, как истинные джентльмены, проводили меня до лифта. Та единственная театральная постановка Тарковского, соавтором которой смело можно назвать Тенгиза Мирзашвили, создавшего стильный, тревожный визуальный облик Эльсинора и принимавшего участие в решении буквально каждой мизансцены спектакля, не часто упоминается в литературе о жизни и творчестве великого режиссера. Не стоит вдаваться в подробности того, почему так сложилось. Они не имеют никакого отношения к реальной оценке истинной значимости той театральной постановки Тарковского. И потрясающе ярких моментов сотворчества двух талантов. Ближе к финалу работы над спектаклем Тарковский, довольный тем, что сценическая картинка полностью соответствует его замыслу «ночной драмы», вдруг загорелся идеей «вмолнить» в подчеркнуто мрачный Эльсинор яркий, но очень лаконичный луч света. Актеры, к тому времени поголовно влюбленные в своего режиссера, затаив дыхание наблюдали, как Андрей Арсеньевич с неразлучным «батони Тенгизи» ходят вдоль задника сцены, то сходясь, то расходясь, словно руки пианиста, терзающие клавиатуру усердным исполнением классической гаммы. И ждали, что учудят на этот раз эти два человека, понимающие друг друга без слов. Неожиданно Тенгиз резко изменил траекторию движения и быстрым шагом направился к сидящей на полу у самой рампы Инне Чуриковой – Офелии. Бережно приобняв за плечи, развернул ее лицом к пустому залу: - Инна Михайловна, смотрите туда, как смотрели сейчас на нас. Не моргайте. Как сможете долго, - и, подняв голову к осветителю, коротко скомандовал: - Свет на глаза! Эти широко распахнутые неподвижные глаза небесно-голубого цвета уже отошедшей в мир иной Офелии стали тем самым светлым лучом, который искал Тарковский. Уже живя в Европе, режиссер вел переговоры о съемках фильма «Гамлет» на основе художественных решений своей театральной постановки. Идея эта осталась среди многих других, которые Андрей Тарковский не успел осуществить. Семь фильмов, как семь завораживающих его воображение самураев, вписали в историю мирового киноискусства имя великого русского режиссера Андрея Тарковского. И одна театральная постановка… «Тенгиз Мирзашвили был художником, дружившим с людьми. Он писал трогательные пейзажи, прекрасных несбыточных женщин, цветы, птиц – все, чем украшена жизнь. Своей нежной наивностью и чистотой он напоминал Нико Пиросманишвили, на которого был похож», - эти слова написаны в 2008 году в российской «Новой газете» известным мастером фотоискусства, другом Грузии Юрием Ростом. В них есть правда о сходстве с великим Пиросмани – и первым об этом догадался Андрей Тарковский. Ностальгия – прекрасное и сильное чувство, если не дать ей распылиться в тумане воспоминаний о прошлом. Ирина ШЕЛИЯ Москва |
