| «Я УВИДЕЛ ВЫСОТЫ...» |
|
Имя Михаила Лохвицкого я впервые услышала в конце далеких шестидесятых годов прошлого столетия, когда опальный главный редактор газеты города Обнинска по старой укоренившейся традиции «нашкодивших», с точки зрения имперской идеологии, русских писателей оказался в добровольной ссылке в Грузии, которая приютила его, отогрела и вернула к деятельной жизни. Вот как это было. В разгар рабочего дня на моем редакционном столе зазвонил телефон и звонкий голос, не допускавший никаких возражений, сообщил: «Сегодня вечером ничего не планируй, мы идем в гости к моей двоюродной сестре и ее мужу!» Я стала лихорадочно соображать, как отвертеться от очередного визита к родственникам. Можете представить себе, сколько их было у двух добропорядочных тбилисских семейств?! Мгновенно уловив мой напряг, собеседница засмеялась и заверила, что не стоит раздумывать: «У Лохвицких скучно не бывает». «Надо же, Лохвицкие!» - то и дело мелькало в голове после этого телефонного разговора. И перед глазами, как в калейдоскопе, проносились дорогие моему сердцу картины заснеженного Петербурга. Вторая половина ХIХ века, канун Серебряного века русской поэзии, весь цвет которой можно было встретить в литературном салоне Мирры Лохвицкой – основоположницы русской «женской поэзии» XX века, открывшей путь Анне Ахматовой и Марине Цветаевой. Воображение мое было сильно взбудоражено, и я с нетерпением ждала конца работы. Хотя о том не было сказано ни слова, почему-то сразу решила, что меня зовут в дом к писателю. К Сабуртало, к коротенькой уютной Амбролаурской, я подъезжала уже в высшей стадии разгула фантазии – всю дорогу моя собеседница рассказывала удивительную историю писателя, редактора и журналиста Михаила Юрьевича Лохвицкого, оказавшегося к тому же внуком адыга, черкеса-шапсуга Закира Аджук-Гирея, который в 1864 году, в 12-летнем возрасте потерял родителей при защите ими родного аула. Закира, спрятанного в кустах, русские нашли после боя, и вот «однажды русский генерал» мальчика увез с Кавказских гор к себе домой в Россию, усыновил и крестил, а сохранившейся по сей день фамилией юный адыг был наречен по воле его крестного отца штабс-капитана Петра Лохвицкого. Прототипа Закира (Захария) его внук, Михаил Лохвицкий, отобразил в своей исторической повести «Громовый гул» о противостоянии черкесов русским в 1860-е годы во время Кавказской войны. Изысканный шлейф Серебряного века легко был подхвачен одним из возможных потомков живых прообразов лермонтовского Мцыри – правда, не монастырским послушником, а отпрыском насмерть сражавшихся за свои отчие дома легендарных черкесских воинов… Небольшая светлая, наполненная атмосферой какой-то всеобщей радостной готовности к веселью и общению квартира Лохвицких, наверное, мало чем походила на декадентское «святилище, где сон и фимиам» знаменитой однофамилицы Михаила, но схожесть была в главном – в парадоксальном единении творческого разномыслия и совершенной личностной свободы. Никакого официозного представления обществу новоявленной родни в моем лице здесь просто не могло быть. В этом доме принимали с открытой доброжелательностью и верой в ответные добрые чувства переступившего их порог человека. И только от тебя самого зависело, сумеешь ли ты ответить такой же искренней готовностью к дружескому пожатию протянутых тебе рук. С тех пор прошло много-много лет. Но тот далекий вечер остался в сердце навсегда. У добрых чувств есть только начало. Они никогда не становятся бывшими когда-то – нет у них прошедшего времени. Сколько раз потом я приходила в этот дом, спеша поделиться радостью своей или болью, и всегда встречала здесь поддержку. И улыбку, словно от всех сразу, большую и теплую улыбку всех обитателей этого очага вместе взятых. Мало от кого из своих близких я видела столько тепла, понимания и родственного участия, как в этом чудесном доме. В чем был секрет искренней, не суетной доброжелательности этого милого, душевно добротного мира Лохвицких? Как жаль, что на разгадку такого простого, как оказалось, вопроса понадобилась почти целая жизнь. И как больно, что не успела поделиться с хозяевами этого дома своими размышлениями и догадками. Не додумалась, глядя в добрые умные, прозрачные до самой глубокой голубизны глаза Михаила Юрьевича, сияющие особой, мужественной нежностью на его впечатляюще рельефном, словно высеченном искусным скульптором лице, сказать вовремя простые, такие нужные для каждого художника слова: «Я поняла, почему так светло и радостно в вашем доме, почему так комфортно находиться рядом с вами. Это тепло вашего таланта человека и писателя. И таланта бережно охранявшей любимого человека по жизни мудрой и женственной вашей супруги Наташеньки». Не правда ли, счастье ощущать внутри себя это тепло? Не выбалтывать, не выплескивать. Хранить в себе, как драгоценную тайну и не измеримое никакими знаками богатство. Безмолвно согревать всех, кто рядом. А потом, оставшись у письменного стола один на один с белыми листами бумаги, создавать замечательные рассказы и повесть «Час сенокоса» о ставшей родной Грузии, с интересом принятые читателями романы «Выстрел в Метехи», «С солнцем в крови», изданный уже после кончины писателя роман «В поисках богов» - продолжение повести «Громовый гул», потрясающей исповеди, где разверзлись «откровенья, бури и щедроты души воспламененной…» Долгое время повесть «Громовый гул» не пропускалась цензурой, пока после вмешательства Константина Симонова не была опубликована. В то время мало кто мог проявить такую дерзость и дать парадной концовке Кавказской войны столь нелицеприятную характеристику: «Все было весело, парадно, а на деле это не парадом являлось, а панихидой по исчезающим шапсугам и убыхам». Повесть и ее театральная постановка при жизни автора сделали Михаила Лохвицкого популярным и любимым на Кавказе. Ее высоко оценили такие известные русские писатели, как Юрий Трифонов, Юрий Давыдов, Александр Межиров, Михаил Синельников, Владимир Турбин. Однако тут же скажу, что самую важную, пожалуй, определяющую роль в становлении литературного дара Михаила Лохвицкого сыграл прекрасный русский писатель Сергей Николаевич Сергеев-Ценский, который долгое время был главным советчиком, профессиональным наставником и требовательным критиком Михаила Юрьевича. Он настойчиво убеждал молодого писателя попробовать свои силы в крупных литературных формах, обратиться к жанру романа. В свою очередь, М.Лохвицкий проявлял любовь и глубокое уважение к своему учителю и посвятил ему свой первый роман «Неизвестный». В далекие времена, в середине ХIХ века, на заре зарождения российско-кавказских культурных отношений, в среде грузинской интеллигенции, людей творческого мира появилось понятие «тергдалеулни», что означало – испившие воды Терека. Так называли тех, которые побывали за Кавказским хребтом и вернулись на историческую родину с мечтой о свободе собственного народа, обогащенными соприкосновением с иной культурой, впитавшими дух либерализма. Жизнь и творчество Михаила Лохвицкого органично связаны с этой традицией. Его книги и сегодня актуальны направленностью мыслей и надежд их автора на то, что у российско-грузинских отношений есть будущее. Листая страницы знаковых книг писателя – «Громовый гул» и «В поисках богов», поражаюсь масштабности его мировоззрения, научной глубине осмысления и анализа исторических фактов такой непростой, долгие годы не раскрываемой черкесской тематики. Мне кажется, точно выверенная писателем мера объективности и общая доброжелательная тональность этой дилогии могли бы стать столь необходимой сегодня позитивной эмоциональной опорой в согласованной, совместно налаженной исследовательской работе ученых-историков по обе стороны Кавказского хребта с целью уяснения сути произошедшего в ходе Кавказской войны, умиротворения всех оппонентов, имеющих к этой истории отношение, пусть даже опосредованное разрывом во времени, наконец – обуздания в информационном поле вспыхнувших вновь страстей с помощью откровенно произнесенного честного, мудрого и доброго слова. Более того, применение таких подходов могло бы внести позитивный перелом и в оценочные характеристики проблем последствий августа 2008 года, ослабить остроту взаимного ожесточения, прекратить осточертевшие всем пропагандистские войны. Недавно мне попались заметки одного из друзей Михаила Лохвицкого, который искренне говорит: быть может, лучше, что Миша ушел, не узнав о событиях последних лет, которые не могли не ранить его чуткого сердца. Многие из нас, людей со смешанной русско-грузинской кровью, с душой, сотканной из равных лоскутков любви и нежности к строкам Галактиона и Блока, быть может, предпочли бы не дожить до этого абсурда. Но лично мои неистребимые оптимизм и жажда жизни, взращенные под сияющей синевой тбилисского неба, помогают выбрать веру в завтрашнее утро. В таком моем жизненном настрое есть, по-моему, нечто, взятое из книг Михаила Лохвицкого и личного с ним общения, от его честного и мужественного образа. Он и его книги нужны нам всем, как пример мудрости и благородного служения долгу перед историей своих предков. И долгу человека перед «существами той породы, к которой сам принадлежит». Михаил умел найти точные доходчивые слова, которые спустя много лет не дадут нашим детям забыть свои корни, простые и достойные принципы человеческой нравственной стойкости, которым он сам оставался верен в творчестве и в жизни. В его книгах достоверность суровой правды жизни гармонично переплетается с пронзительной лирикой художественного повествования. В них незримо присутствует изысканный аромат лермонтовской поэтики. Нет и не может быть речи о каком-либо подражательстве – проза Лохвицкого самобытна и самодостаточна, это целый мир захватывающих воображение картин, впечатляющих художественных образов, глубоких идей. Но есть в ней нечто несоизмеримо большее – органическая верность традициям классической русской словесности, несущей в себе идеалы верности, сострадания, любви к ближнему. Таким же верным своим принципам и чувству «ответственности за тех, кого приручил», Михаил Юрьевич был и в обычной, не литературной – каждодневной жизни. Это хорошо помнят все его знавшие и, конечно, в первую очередь – его дети, сын Юрий и дочь Анна, в складе своих характеров и душевной наполненности похожие на отца и мать, как две капли воды. А во мне возникает в связи с этим странная ассоциация, впрочем, вполне естественная, словно эти два отчеканенных в моей памяти Михаила, знакомых друг с другом или нет – не ведаю, два удивительно верных и мужественных человека, по определению должны были повторять друг друга в своих поступках, устоях и побуждениях. …Мы снимали тогда телевизионный фильм о Мише Хергиани – знаменитом грузинском альпинисте, нареченном английской королевой «тигром скал». Всегда скромный, молчаливый, терпеливо переносящий шумную суетность журналистской братии, Хергиани на одной из съемок вдруг проявил неожиданную для всех нас торопливость и нервозность. Он так часто и откровенно поглядывал на часы, что наш оператор не выдержал и спросил, а в чем, собственно, дело. Смущенно зардевшись, «тигр» едва слышно промолвил: «Меня дома ждут больные сваны. Надо показать их врачу». А где-то неподалеку, в соседних поселениях Кавказских гор черкесы ждали Михаила Лохвицкого. Ждали его правды – книг о своей родной земле, об истории своего народа. Верили, доверились ему, сразу признав за своего – мужественного, честного, безудержно смелого. Замкнулось кольцо времени. И он шел к ним долгим путем, торопился, боясь не успеть… Свято верую в пушкинские слова: «Гений и злодейство – две вещи несовместные!» и в то, что настоящий, осознанный счастливым его обладателем талант – есть деятельное добро. Терпимое, терпеливое и развернутое любовью ко всему живому. Лохвицкий – писатель, наделенный прирожденным литературным талантом, был неотделим от Лохвицкого – человека с большим и смелым сердцем. Он не раз сталкивался в жизни со злом, но никогда не опускался до мести, даже до защитных действий со знаком ответного агрессивного умысла. Вернусь к началу этого текста и скажу, в чем Михаил Юрьевич был признан высшей кремлевской властью виновным, за что уволен с поста главного редактора газеты и подвергнут гонениям – за участие в похоронах известного ученого-диссидента Валерия Павлинчука. Сегодня представить себе такое невозможно, но мы, пасынки и падчерицы СССР, провели большую часть своей жизни в состоянии людей, лишенных права выбора… По молодости лет мы часто бываем расточительны по отношению к тем, кто к нам добр. Искренне считаем при этом, что в ответ сполна платим им своей любовью. Но, только пройдя сквозь тернии жизни, начинаем понимать, что самые высокие чувства так и остаются милыми безделушками, если они бездеятельны. Сколько трогательных картин деликатного проявления деятельной доброты семейной четы Лохвицких воскрешает память! Из них бы получился целый каталог под девизом «Души прекрасные порывы». …В тот год в Москве долго стояла лютая зима, она не давала угомониться бившему меня ознобу. Для затянувшегося раздрызга чувств существовало лишь одно эффективное противоядие – билет стоимостью тридцать семь рублей. Аэропорт Внуково. Два часа лета до Тбилиси. И ты уже на верном пути к выздоровлению. Вечером у Лохвицких никто и виду не подал, что заметил мое странное, смятенное состояние. Они не знали, как меня получше обогреть, накормить, обласкать. Позже, уже прощаясь, в тесной прихожей, я вдруг ощутила на своих плечах прикосновение чего-то пушистого и очень теплого. Норковая шубка. Легкая, изящная, шоколадного цвета, с отделкой из афганской каракульчи – неизменяемый синоним красоты и роскоши. Чудом сохранившееся в доме великолепие. Одна шуба на всю женскую половину семьи. Для поочередных «выходов в свет». Сияя глазами, словно именно ей только что преподнесли столь драгоценный и щедрый сюрприз, Наташа обняла меня и ласково прошептала: «Никаких «нет»! Ты должна вернуться в Москву красивой королевой. И все будет хорошо, вот увидишь!» Все хорошо… Мне и сейчас хорошо на душе, вспоминая тот вечер у Лохвицких. Радостная легкость, с которой эта любящая пара всегда проявляла готовность подставить друзьям и близким свое надежное плечо, была ничем иным, как глубинной духовной потребностью быть верными чувству нравственного долга и человеческого достоинства. Когда исполнение этого самого долга, ими воспринятое как осознанная необходимость, не требует тягостного усилия над собой при соблюдении зазубренных правил, а является выражением самого что ни на есть органичного, возвышенного состояния души. Подобное душевное состояние даровано Богом каждому человеку в день его появления на свет, но мало кому удается сохранить его и пронести через всю жизнь. Михаил Лохвицкий сумел это осуществить, и доказательством тому явились его яркая, по-человечески безупречная биография, озаренное особым душевным теплом, светом и мудростью творчество. Постоянное стремление «дойти до самой сути… до оснований, до корней, до сердцевины» истории своего многострадального народа, писательский дар, позволявший мастерски расцвечивать анализ масштабных проблем живым дыханием отдельно взятой личности, становятся порукой непреходящей актуальности писательского наследия Михаила Юрьевича. Верность, неприемлемость мысли о предательстве – краеугольные несокрушимые камни, лежавшие в основе его жизненного и творческого кредо. Помните, как в том же «Громовом гуле» писатель психологически тонко, с особым нравственным чутьем проводит рефреном через все жизнеописание своего героя нескончаемую мучительную боль его души при мысли о том, как он не смог отказаться от предложения единоверца обменяться конями и таким образом предал своего коня, его никогда не подводившего в самых лютых сражениях? Михаил Лохвицкий на распутье коней не менял. Все главные уроки жизни он выучил молоденьким парнишкой на войне с немцами – под бомбежкой на танкере «Ялта», доставлявшем нефть в Севастополь, а потом – в боевых действиях на Черном море в составе батальона морской пехоты. Фронтовая выучка, окопное братство придали характеру Михаила не только кремневую крепость, но и вселили в него беспредельную веру в существование незримых связей между множеством хороших, умных, добрых людей. Позднее он написал: «Ничто так не проявляет человека, как война. Я узнал на фронте те человеческие качества, которые в мирное время могли бы остаться скрытыми. Я увидел высоты героизма, пропасти подлости и животной трусости. Я познал величайшую дружбу мужчины и беспредельность любви женщины». Эта вера в людей не угасала в нем в самые трудные дни жизни, сохраняла в его натуре какое-то особенное лучистое обаяние. Константин Паустовский писал о нем: «…Вот Миша Лохвицкий, какой он светлый человек, он весь светится любовью и доброжелательностью. Когда он улыбается, жить легче и приятнее». Это просветленное начало в человеческой сущности Михаила Юрьевича с особой силой любви и надежды на лучшее в человеке выражено в его «Кортанетских рассказах» о Грузии, принесших ему первый настоящий успех у критиков и читателей. Надо знать, что потрясающей красоты село Кортанети было любимейшим местом отдыха и работы для М.Лохвицкого. Здесь ему дали участок, на котором находилась, прямо скажем, развалюха – неказистый дощатый домишко. Много раз собирался Михаил привести его в порядок, укрепить, а то и построить на его месте новый крепкий дом. Но каждый раз какие-то проблемы местных сельчан становились для него более важными, чем свои собственные. Например, сущим адом представлялась жителям Кортанети хилая переправа через реку – единственное средство связи с внешним миром, с неподалеку лежащей дорогой между Тбилиси и Боржоми. Язык не поворачивался назвать мостом одряхлевшую, бессильно повисшую на веревках дугу с настилом из трухлявых дощечек. Дышавшее на ладан сооружение далеких предков сельчан связывало два берега реки слишком уж тонкой и опасной нитью. По такому «висячему мосту» даже корову нельзя было провести, не говоря уже о невозможности порой вызвать «скорую» или дождаться иной помощи при нередких здесь наводнениях. Михаил пошел с ходатайством к секретарю ЦК компартии республики, чтобы тот дал «добро» на выдачу под строительство нового моста в Кортанети страшно дефицитного в то время цемента. «Миша, - сказал ему секретарь, - ты же знаешь, что цемента нет вообще ни грамма!» Михаил ответил дипломатично: «Нет вообще» - это нуль, а если из нуля вычесть две-три тонны, то на этом нуле сие действие никак не скажется. Он опять-таки останется нулем. Так, черкните указание на моем ходатайстве, а дальше я сам этот цемент выскребу у его хранителя». Юмор и настырность писателя были оценены по достоинству. Он свершил чудо и крепкий каменный, словно на все времена, мост был построен. И сегодня жители села Кортанети с теплотой и благодарностью говорят: «Это – Мишин мост!». Обаяние безусловного художественного дара М.Лохвицкого так гармонично переплетено с его человеческим обаянием, что, говоря о нем в эти юбилейные дни, на воспроизведенные в памяти образы его достойных подражания книжных героев вновь невольно наплывают эпизоды личного общения с ним, словно эти образы оживали в нем самом. … Я в больнице с тяжело захворавшей новорожденной дочкой. Мне каждый вечер говорили, что моя Катенька, возможно, не доживет до утра. Что ни день, в нашей палате мелькают лица Лохвицких. Старших и младших. Но самое тягостное время суток – сумерки, сулящие надвижение бесконечно напряженной, тревожной ночи. В эти часы почти каждый день, без кого-либо рядом, появлялся Миша. С конфеткой-шоколадкой. С новой книжкой. С какой-нибудь диковинной фруктиной. Улыбался, спокойно говорил о чем-то совсем не грустном. Однажды, когда было совсем плохо и приходилось вызывать разных именитых профессоров и покупать дорогие лекарства, он пришел выглядевшим чрезмерно смущенным. Долго молчал, а потом неловким движением рук стал что-то запихивать мне в карман. Деньги. Пятьсот рублей – по тем временам сумма более чем чувствительная. Да еще и для Лохвицких-старших, в практичном смысле совершенно небережливых. «Шальной гонорар, которого никто дома не ждет», - разом оборвал он мои протестующие возгласы. И совсем уже твердым голосом добавил, что я не имею никакого морального права лишать его возможности принять участие в спасении жизни внучатой племянницы. Не в бумажках, естественно, было дело. Я смотрела вслед уходящему по песчаной дорожке человеку и страх за здоровье и жизнь дочки, леденивший душу, куда-то улетучивался, уступая место вере и надежде. И никогда мне не стереть из памяти сердца трогательную теплоту, доброту и нежность этого мужественного человека, который умел быть рядом в самые трудные минуты. Позже я прочитала у Э.Хемингуэя: «Если в жизни можно оказать хоть маленькую услугу, не надо уклоняться от этого…» и поняла, что люди такой закваски, как эти два любимых мной и таких непохожих писателя, обитавшие на разных концах Земли, чувствовали, дышали и жили, как сросшиеся близнецы, потому, что лучше многих других понимали основные смыслы явления человека на свет и его роли в кругообороте жизни. Прилетая в Тбилиси на пару дней, я всегда в первую очередь мчалась к Лохвицким и обрушивала на них все накопившиеся новости московской и, конечно, своей жизни, в которой всегда хватало каких-то нерешенных проблем. Напрочь забывая о том, что в этом доме не просто внимательно выслушают твои слова со всем сопутствующим выплеском эмоций, но и воспримут их, как руководство к немедленному действию. Однажды я весь вечер стенала о каких-то неразрешимых преградах в издательстве, где никак не могли разобраться с выходом книги в моем переводе. Отправившись наутро в издательство, я встретила Мишу. Он стоял у самого входа в здание. Подтянутый, свежевыбритый. С блаженством попыхивал неизменной трубкой. Ни дать, ни взять – благополучный, беззаботный господин из американского фильма о красивой жизни. Обрадовавшись неожиданной встрече, я наивно поинтересовалась, какие дела появились у него в издательстве с утра пораньше. - Тебя жду, - невозмутимым тоном, как о чем-то само собой разумеющемся, ответил он. - Разве мы договаривались? - удивилась я. - Надо было договариваться? - в свою очередь высказал недоумение Миша, - ты же говорила, что у тебя здесь возникли трудности. Через пару часов я уже бежала в кассу Аэрофлота за билетом в Москву. И только прикорнув в кресле полупустого салона самолета, почувствовала острый укол запоздало проснувшейся совести. Представила себе, как «приятно» было активно пишущему писателю, с ворохом своих собственных, сложных проблем, разруливать чужую бюрократическую волокиту с каким-то твердолобым чиновником. Как ни крути, а ярлык гонимого вольнодумца, подверженного вурдалаками от власти остракизму в течение нескольких тягучих лет, был весомым козырем для его идеологических оппонентов и литературно бездарных завистников. А то, что я, «дитя врага народа» с младенчества, с молоком матери вобравшая в себя острое неприятие царившей системы, сей факт воспринимала исключительно как роскошный комплимент, увы, не могло облегчить неунывающим Лохвицким трудностей жизни в социуме преющего «развитого социализма». Если я когда-нибудь и позволяла своему сердцу поныть от боли потерь дорогих людей, то Миша и Наташа – первые в этом списке. Сегодня книги Михаила Лохвицкого читают в России и Грузии, во всех странах постсоветского пространства, они переведены на разные языки народов мира. Его дети трепетно хранят память о своих замечательных родителях. Друзья и близкие пишут добрые слова о прекрасных человеческих качествах и о значимости творчества Михаила Юрьевича. А я написала сейчас все это, и с опаской взглянула на портрет Миши. Он смотрит на меня проницательными умными глазами, улыбается легкой обезоруживающей улыбкой. Словно успокаивает, но при этом и спрашивает о чем-то, ждет ответа. И он, этот ответ, складывается в моем сознании как-то сам собой. Он короток и кроток в словесном выражении. Спасибо за то, что сделали и написали, взволновали наши души, заставили глубже задуматься о жизни и ее потаенном смысле, спасибо за то, что щедро дарили дружеское участие. За то, что в этот ваш юбилейный год вы, как всегда, оказались рядом в нужное время и легко разрушили песочную крепость моего иллюзорного «табу» на даже самые лучшие воспоминания о прошедшем. За то, что вдруг именно в настоящее мгновенье ярко высветили в памяти строки нежно любимой всей вашей семьей и отвечающей вам пылкой взаимностью Беллы Ахмадулиной: О Грузия, лишь по твоей вине, Когда зима грязна и белоснежна, Печаль моя печальна не вполне, Не до конца надежда безнадежна. Не может быть безнадежной надежда, охраняемая памятью о такой яркой и надежной личности, какой был талантливый писатель и замечательный человек Михаил Юрьевич Лохвицкий. Ирина ШЕЛИЯ Москва-Тбилиси, август 2012 г. Ирина Шелия (творческий псевдоним – Арина Борисова) – живет и работает в Москве, литератор, журналист, литературовед-достоевист, переводчица. Работала в газете «Известия», на первом канале Российского телевидения в компании известного кинодокументалиста Вахтанга Микеладзе, в аппарате Союза журналистов СССР. Автор многочисленных работ в области литературной и театральной критики, популярного у читателей романа «Арабеск на мокром асфальте» в детективном жанре, редактор-сценарист. Ирина Борисовна начинала свой творческий путь в Тбилиси: окончила факультет журналистики Тбилисского университета, работала в отделе литературы и искусства газеты «Заря Востока», в русской редакции Грузинского телевидения, публиковала рецензии, театральные аналитические статьи и переводы в газетах, журналах «Сабчота хеловнеба» и «Литературная Грузия». Верный пес еще не оправился от "Скачать игры космические игры"ран, полученных в схватке в ущелье, иначе он караулил бы "Скачать песню по щекам слёзы"возле ранчо. Отшень, от-шень "Бесплатные на компьютер скачать"рада, что все это ей на пользу. Эти грубые слова больно ранили Вудли Пойндекстера. Говорят, этот "Песня ты ушла от меня он забрал тебя скачать"ее поклонник, дон Хуан, хочет собрать отряд и "Каримов ринат скачать песни"пуститься в погоню за краснокожими! |
