| ЧТО УДЕРЖАЛОСЬ В СОЗНАНИИ |
|
«Худой» карман и летние вылазки Из-за всегдашней дороговизны жизни в Тбилиси более всего бедствовала житейски не приспособленная интеллигенция – и грузинская, и армянская, и русская. Врачи, учителя, инженеры... Мама старалась хоть немного подработать шитьем, даже окончила специальные частные курсы у обедневшей аристократической дамы Нины Давыдовны. Вечером, покончив с домашними хлопотами, она садилась за швейную машинку «Зингер», доставшуюся нам еще от деда немца. При этом плотно закрывались ставнями окно и дверь, под машинку, чтобы не очень тарахтела, подкладывалось одеяльце. Мама невероятно боялась доносов соседей и внезапного налета фининспектора, который мог обложить зверским налогом «за незаконное частное предпринимательство», как бы сейчас сказали. Но только теперь не боятся путем разных афер делать гигантские деньги, а бедная мама не хотела платить налог потому, что за сшитое по ночам платье получала от клиенток копейки. Бесстыдна власть, которая не способна обеспечить своим гражданам даже сносного существования, но всегда готова залезть в их дырявый карман. Иногда мама от отчаяния пускалась в разные, громко сказать, «торговые» операции, которые всегда давали нулевой результат. Так, однажды она со своей старой гимназической приятельницей купила в соседнем Азербайджане живого барана то ли для перепродажи, то ли для себя. Они везли его в Тбилиси в пассажирском вагоне, пряча в туалете во время прохода контролеров. И смех, и грех. В войну мама вязала на специальной раме женские платки, а также шарфики и кофточки и сама продавала их на вещевом рынке в Сабуртало, смертельно боясь набегов милиции. Папа тянул трудовую лямку, по совместительству, на двух работах, но ведь врачам платили нищенскую зарплату. В общем, несмотря на все эти ухищрения, эту героическую многолетнюю борьбу моих родителей с нуждой, денег всегда не хватало. Семья была опутана долгами. Главные расходы всегда были связаны с летним отдыхом нас, детей. Чего бы это им ни стоило, родители старались вывезти на каникулы Лию и меня из пышущего зноем Тбилиси, лежащего в котловане, стиснутого со всех сторон горами. Летом асфальт буквально плавился под ногами. Каждую весну папа по установившейся печальной традиции отправлялся на поклон к некоей ростовщице с экзотическим именем Минадора и хваткими руками. Она брала за ссуду совершенно грабительские 25, кажется, процентов. Но эти деньги помогали родителям кое-как справиться с разорительными летними расходами. А потом до следующей весны, до следующего займа у Минадоры отец каждый месяц регулярно, по частям отдавал нашей «благодетельнице» долг. Я знаю, что многие знакомые врачи смотрели на папу как на «белую ворону». Ведь при его узкой медицинской специальности – он был венерологом – в краю темпераментных южан он мог озолотиться. Но отец опасался частной практики. Она в те годы была сопряжена с немалым риском, да и где он мог принимать таких специфических больных, не имея врачебного кабинета? Не у себя же в квартире, где мы жили впятером с бабушкой. Иногда в минуты раздражения и усталости мама говорила про отца: «Не от мира сего...» Но понимала, что другим он быть не мог. Такая истинно чеховская натура – врожденная честность, неподкупность, скромность. Они стали «доминантами» всей его жизни. И я горжусь, что отец был именно таким. Гросочка Я еще не рассказал о второй моей любимой немецкой бабушке – Шарлотте Карловне Лампартер, рядом с которой прожил 10 мальчишеских лет. Когда мы в самом начале 1930-х годов переехали из Армавира в Тбилиси, как я уже сказал, нам пришлось сначала жить на Вокзальной улице, шумной и пыльной, где день и ночь гремели трамваи, машины, а с первого этажа неслась невыносимая вонь. Там жила полоумная старуха-полька Левандовская, у которой был целый питомник собак и кошек. Мы буквально задыхались от этой вони в своей маленькой комнатке. На соседней, зеленой и тихой Боржомской улице жила наша бабушка Шарлотта Карловна Лампартер. Мы переселились к бабушке в прекрасный капитальный дом дореволюционной постройки с верандой во двор, высоченными лепными потолками и большими, венецианского стиля окнами. Разместились мы так: в передней проходной комнате – родители, в следующей, выходящей на улицу, - бабушка и мы с Лией. Бабушку все в семье звали Гросочкой, это ласкательное от немецкого «гросмуттер» (бабушка). Гросочка отделила себе угол комнаты комодом и шкафом с ширмой, поставила там себе кровать. Отныне это была ее скромная обитель. Она «самоуплотнилась», добровольно пошла на такую жертву, ибо дети и внуки были для нее самым главным в жизни. В общем, с бабками мне и Лие явно повезло. Обе были умные, начитанные, добрые. И очень любознательные. Они жадно интересовались политикой, особенно Гросочка, которая читала все газеты, была всегда в курсе всех новостей, никому не навязывая (тем более нам, воспитанникам советской безбожной школы) своих религиозных воззрений, не читая нам никаких проповедей. Но она была глубоко, истово верующей, не расставалась с молитвенниками на немецком языке. Лютеранская вера была ее духовной и моральной опорой. Каждое воскресенье она шла на богослужение в немецкую кирху на Плехановском проспекте, куда приходили такие же верующие ее старший сын Эрнст с женой Лицци и множество тбилисских немцев. Потом, но не в войну, а уже после нее, словно задним числом в отместку Германии, эту прекрасную кирху разрушили. Причем делать это заставили немецких военнопленных. Каково было тем из них, кто был истово верующим, совершать этот страшный, кощунственный акт вандализма? Впрочем, мы, русские, и своих церквей не щадили. Гросочка была необычайно общительным человеком. Ее знали и любили все в нашем большом доме на Боржомской, в котором она прожила много лет. Она любила посудачить с соседями на любые темы, особенно по-грузински. Этот язык – язык своей родины – она, чистокровная немка, знала отлично. А брат ее даже породнился с грузинской семьей, женившись на простой крестьянской девушке. Их дети Арсений, Андрей и Надя своим характером больше походили на грузин (отец рано умер), но носили его немецкую фамилию, были Зайделями. К счастью, Надя вышла замуж за грузина и сменила фамилию, a вот двух братьев Зайдель и их уже чисто грузинские семьи, когда началась война с Германией, сослали в Среднюю Азию как «немцев». Гросочка, как и бабушка Добродеева, рано овдовела и тоже героически поднимала на ноги своих четверых детей. Маленькая, субтильная, хрупкая, она обладала твердой волей и необыкновенной жизнестойкостью. И когда беды обрушились на нее, мы не видели на ее глазах ни слезинки, она крепилась, не хотела нас расстраивать. Укрывшись в своей «келье», она плакала, но так тихо, что мы почти не слышали. Муж Гросочки, мой немецкий дед Яков (Якоб) Лампартер, как и все немцы Закавказья, был из колонистов, переселившихся сюда из Германии в прошлые века и осевших здесь, казалось, навсегда. Но советская и постсоветская история внесли в этот вопрос большие коррективы. И большинство закавказских немцев, те, что выжили, вернулись на историческую родину – в Германию. Дед Якоб всю жизнь занимался самообразованием и даже есть предположение, что он пробовал заочно учиться в Берлинском университете. В жизни же у него была весьма прозаическая профессия – он был коммивояжером, агентом по продаже швейных машин знаменитой компании «Зингер». Тысячи экземпляров этих машин разошлись по всему свету и были во многих домах на Кавказе. Это была нелегкая работенка. Деду приходилось мотаться по всей Грузии, забираться в самые глухие горные районы, даже зимой. Видимо, спасаясь от холода, он стал согревать себя спиртным. И незаметно втянулся в это пагубное занятие. В одну из своих зимних поездок по коммерческим делам фирмы «Зингер» дедушка Якоб застрял в метель в горах в деревенском доме. Ночью выпил. Но даже в этом состоянии его тянуло к книгам. Стал что-то читать. Хмель, однако, потянул его ко сну. В дремоте он случайно зацепил рукой и опрокинул керосиновую лампу. Вспыхнул огонь, загорелась одежда. И хотя пожар был вскоре потушен, дедушка получил страшные ожоги. Пока его довезли до больницы, началась гангрена. Пришлось ампутировать руки. Но и это не спасло. Он умер, не приходя в сознание. То был первый тяжелый удар для Гросочки. А сколько горя было еще впереди... Я всегда интересовался своей немецкой родословной. Знал, что первые переселенцы на Кавказ были подлинными стоиками и героями. Им пришлось осушать заболоченные земли, бороться с малярией, тифом, выдерживать не только нечеловеческие условия жизни, но и постоянно подвергаться набегам турок, которые сжигали дома колонистов, убивали и грабили, уводили в заложницы молодых женщин. И все же на землях Грузии и Азербайджана немецкие переселенцы создали преуспевающие колонии, научили многому местных жителей, с которыми у них установились самые добрые отношения. Мои предки из Южной Германии, кажется, из Швабии. И вот однажды, оказавшись в центре этой немецкой земли, в Штутгарте, я взял телефонный справочник в гостиничном номере и обнаружил в нем десятки абонентов под нашей фамилией Лампартер. Правда, говорят, что эта фамилия происходит от другой – итальянской Ломбарди, но она немного переиначена на немецкий лад. В общем, поди разберись, кто я – русский с примесью немецкой крови или немец с примесью итальянской? Внук мой Боря с примесью уже и грузинской крови. Старший внук Димочка – с примесью украинской... Мне всегда бывает смешно, когда иные наши «державники-патриоты» начинают делать «анализ крови», изучают генеалогию, спорят с пеной у рта о чистоте русской нации. A Екатерина II? А Пушкин? А Лермонтов? И пошло-поехало. Нравится это или не нравится, но человечество и раньше, и теперь обречено на смешение рас и наций. Именно такой бурный коктейль разных кровей – европейских, азиатских, африканских и латиноамериканских – создал феномен Америки, которая, как бы мы ее за многое ни осуждали, ни ругали, не случайно стала экономическим флагманом, самой мощной державой мира. Дядя Эрнст Старший брат мамы Эрнст Яковлевич пользовался в семье непререкаемым авторитетом. Отчасти потому что после ранней смерти отца, Якоба Лампартера, он стал для сестер и младшего брата вроде родителя, отчасти потому что в силу своего кристально честного и справедливого характера был для них всегда примером. Так уж случилось, что, не имея своих детей, он одарил любовью и трогательной заботой племянницу и племянника – Лию и меня. И мы этого никогда не забывали. Судьба его складывалась драматично. Эрнст Яковлевич и его старшая сестра Ленни учились перед революцией в Петербурге. Он с отличием окончил политехнический институт по специальности электротехника, она – консерваторию по классу фортепьяно. Вслед за октябрьским переворотом 1917 года, этим общероссийским несчастьем, на дядю Эрнста обрушилось и семейное горе – во время вспышки холеры в Петрограде сестра Ленни внезапно скончалась. Он был очень к ней привязан. И хотя Эрнст Яковлевич мог найти работу и в Питере, да и в Германии, куда его приглашали (инженеры-электрики были нужны повсюду), он поспешил обратно в родной Тифлис. Там его с нетерпением ждала мать Шарлотта Карловна, тяжело переживавшая потерю старшей дочери. Другие ее дети – Альберт и Юлия были далеко... Но была еще одна, очень личная причина, почему дядя Эрнст спешил в Тифлис. Его ждала там невеста, недавно окончившая гимназию, Лицци Майер, дочь известного в городе врача. Не могу не заметить, что тогда в Тифлисе особо уважаемыми докторами были двое: доктор Майер и доктор Киршенблатт (дед нашего академика и экс-премьера Евгения Максимовича Примакова). Вскоре после возвращения Эрнста Яковлевича в Грузию, где у власти находились меньшевики, он женился на Лицци Майер. Не знаю, как она выглядела в те годы, я же запомнил ее высокой, миловидной, немного сухопарой, она носила пенсне. Всегда была сдержанной, строгой, и вместе с тем очень избалованной. Возможно, грешу, но мне кажется, что замуж она вышла без особой любви: ей несомненно было лестно предложение руки от столь известного в Тифлисе человека, как Эрнст Лампартер, хотя он был старше ее лет на 10-12. Выросшая в тепличных условиях, в состоятельной семье, очень инфантильная, не получив никакой специальности, Лицци (или, как ее с возрастом стали называть, Фелиция Эмильевна), став женой Эрнста Лампартера, получила надежную опору в жизни. Муж ее обожал, баловал, как ребенка, а она, ничем в общем- то не занятая, не имея детей, скучала, томилась, ожидая, когда поздно вечером он вырвется наконец с работы. Ее благополучный и довольно праздный образ жизни раздражал нашу маму, погрязшую в вечных заботах о семье. Они, мягко говоря, сразу невзлюбили друг друга, и это печально отражалось на отношениях матери с братом Эрнстом. Эрнст Яковлевич и Фелиция Эмильевна жили с ее родителями в принадлежавшем доктору Майеру небольшом двухэтажном особняке на Плехановском проспекте, недалеко от немецкой кирхи. Две комнаты занимал дядя Эрнст с женой, в остальных располагалась чета Майер и их сын Виктор, «вечный» студент-медик, не очень спешивший окончить учебу. (Я повстречал Виктора Майера 50 лет спустя в Берлине, но это отдельная история.) Я любил бывать в этом доме, веранда которого выходила в тенистый парк, принадлежавший Закавказскому военному округу. В жару по вечерам оттуда веяло прохладой и доносились звуки оркестра. А на веранде у дяди была настоящая оранжерея. В деревянных ящичках и горшочках заботливо выращивалось множество цветов, кактусов, разных экзотических растений. Но, конечно, главная радость была в том, чтобы увидеться и поболтать с дорогим дядей. Переехав в 1944 году окончательно в Москву, я в каждый свой приезд в Тбилиси обязательно шел сюда, на Плехановский проспект, чтоб еще раз взглянуть на окна любимого старого дома, в котором уже давно жили чужие люди... Потом этот дом снесли, построили на его месте новый... И все поросло быльем. Все, кто знал в Тбилиси Эрнста Яковлевича Лампартера, кто с ним соприкасался по работе, считали его не только первоклассным специалистом, но и человеком глубокого ума и удивительного благородства. Других мнений я о нем не слышал. Иногда я думаю: как бы сложилась его жизнь, если бы он уехал в Германию? Ведь он имел такую возможность не только после окончания учебы в Петербурге. Только вряд ли смог бы он смириться с нацистской идеологией. Он был очень нравственным человеком. И поэтому пользовался таким беспредельным доверием среди немцев-колонистов Закавказья, чьи поселения были разбросаны в соседних с Грузией районах Азербайджана и Армении. Колонисты избрали его одним из руководителей своего очень дружного землячества. Я думаю, это обстоятельство его и погубило. В немецких колониях Закавказья у нас была бесчисленная родня – двоюродные и троюродные братья и сестры матери, какие-то тетки и дядья. По праздникам они старались заполучить к себе дядю Эрнста, а позже и нас – маму с детьми. Я еще помню азербайджанские названия станций, куда мы приезжали в гости, – Тауз, Дзехам... Нас встречал один из немецких родичей и вез в колонию на большой подводе, поперек которой были положены доски для сиденья. Крепкие кони легко бежали под гору. По обеим сторонам дороги простирались плантации виноградника, фруктовые сады, пашни... Все это было возделано на малоплодородных гористых, а иногда сильно заболоченных землях каторжным трудом нескольких поколений немецких переселенцев. Их колонии к тому времени, когда я их увидел – в начале 1930-х годов, производили впечатление цветущих оазисов на фоне нищих и грязных азербайджанских селений. При советской власти немцам Закавказья (не знаю, как в других регионах России и на Украине) немыслимо повезло. Их не коснулись ни кампания по «раскулачиванию», ни коллективизация. И вот почему. История освоения переселенцами из Германии этиx земель была, как я уже говорил, долгой и мучительно трудной – в борьбе с тяжелым климатом, незнакомыми условиями, бандитскими набегами турок, эпидемиями. Сложности необычайно сплотили колонистов, заставили их все делать сообща, вместе. Поэтому когда советская власть стала повсюду сгонять крестьян в колхозы, она поняла, что здесь, у немцев, и так свой «колхозный строй». И не стала их трогать. И немецкие колонии в Закавказье продолжали богатеть и благоустраиваться. Всюду стояли добротные кирпичные дома, улицы были покрыты асфальтом. Здесь позабыли про непролазную грязь. В каждой колонии – электричество, водопровод, почти в каждой семье – пианино или заграничный радиоприемник, по которому сквозь треск и шум они слушали передачи из Германии. Им это впоследствии припомнят. Колонисты выращивали богатейшие урожаи зерновых, овощей и фруктов, у них было образцовое мясо-молочное хозяйство. Эти продукты они поставляли на рынки Тифлиса, Баку, Ростова и других городов. Вина пользовались такой высокой репутацией, что их вывозили бочками и в Москву, и в Ленинград. Обычно мы с мамой и Лией отправлялись в одну из колоний по приглашению на Рождество. Мне было тогда пять или шесть лет, но я отлично помню, как все это выглядело. Предрождественские дни – сезон приготовления домашних колбас на год вперед. Сперва закалывали свиней у Франца, промывали кишки (все тогда было натуральным, никакой синтетики) и делали несколько сортов потрясающих по вкусу колбас и ветчины. Потом этот же процесс продолжался в доме у Петера, затем в доме Рихарда и так далее. Чтобы ребятня не толкалась под ногами, не мешала, в одном из домов организовывался на это время импровизированный детский сад. Так семья за семьей запасались на год вперед колбасными изделиями. И непременно в том доме, где заготовка колбас завершалась, вечером гуляли всей компанией за щедрым столом, естественно, с выпивкой. Это был ритуал. Шумное веселье, но без пьянки – завтра предстояло потрудиться уже в другой семье. Такая зажиточная, размеренная жизнь колонистов меня, городского мальчишку, видящего все время нужду, очереди и дефицит продуктов, поражала. Пройдет несколько лет, разразится война с Германией, и всех советских немцев в течение одной ночи, почти без вещей, вышвырнут из родных домов. Сотни тысяч немцев Украины, Крыма, Поволжья, Закавказья будут депортированы в Среднюю Азию, Казахстан и Сибирь. Разлучат жен и мужей, родителей и детей. Женщин направят в нищие колхозы, на пастбища, почти всех мужчин загонят на «трудовой фронт» - на шахты и лесоразработки. Эта трагедия, к сожалению, до сих пор известна не очень многим. Конечно, она не сравнима с чудовищным Холокостом. Но никто до сих пор не дал себе труда да и не нашел средств, чтобы, как знаменитый режиссер Спилберг создать специальный фонд для сбора свидетельских показаний жертв этого геноцида. Говорят, что более половины депортированных советских немцев, сотни тысяч людей погибли. Немецкие колонии в Закавказье были полностью разграблены. Местные жители, занявшие покинутые дома, умудрялись разводить костры и жарить в комнатах шашлыки прямо на паркете, сады и виноградинки, в которые, как я уже говорил, был вложен труд нескольких поколений, без должного ухода стали быстро погибать. Словом, двухсотлетние усилия немецких переселенцев пошли прахом. Теперь вернусь к рассказу о судьбе дяди Эрнста. Когда Германия, вводившая свои войска в Закавказье в 1918 году, стала их эвакуировать из Грузин (не помню уже точно, то ли в том же 1918-м, то ли в 1919-м), германский консул в Тифлисе, пригласив к себе Эрнста Яковлевича как одного из руководителей немецкого землячества, порекомендовал ему принять германское подданство (что сделали к тому времени уже многие немцы в Закавказье) как некую охранную грамоту на случай, если придут большевики. Но дядя Эрнст от этого предложения отказался, считая своей родиной Грузию. Отказалась от германского подданства и его жена Лицци. А вот родители ее и брат Виктор, вся семья доктора Майера приняла германское подданство, хотя время показало, что многих немцев в Союзе статус иностранца не спас от НКВД. В 1921 году в Грузию вошла Красная армия, изгнав меньшевистское правительство, которое бежало через Батуми во Францию. В Тифлисе немедленно начались репрессии. Видимо, агенты ЧК в Грузии заранее составили списки «нежелательных» и «подозрительных» элементов. Дядю Эрнста сразу арестовали то ли как руководителя немецкого землячества (это значило в глазах большевиков только одно: «иностранный агент»), то ли как «буржуазного специалиста», которые тоже приравнивались к врагам советской власти. Про страшные дни или недели (точно не знаю), проведенные в застенках ЧК, Эрнст Яковлевич никогда не вспоминал при нас, наверное, во имя самосохранения. Но моей маме все же стало кое-что известно. Оказывается, знаменитые серные бани в старом районе Тифлиса Майдане, доставлявшие столько радости купальщикам, стали в первые месяцы советской власти в Грузии пыточными камерами. Арестованных чекисты свозили туда и бросали в бассейн с горячей водой. Для «забавы» запускали в камеры голодных крыс, кусавших истязаемых. Но это была еще не главная пытка. По ночам Эрнста Яковлевича, как и других заключенных, палачи вывозили за город, где имитировали расстрел – целились, стреляли, но поверх головы. (Тогда и появилась та ранняя седина у дяди Эрнста, которая меня всегда удивляла.) Потом его вдруг отпустили. Очевидно, из сугубо практических соображений. Как ни поносили большевики «буржуазных спецов», они очень нуждались в них. И действительно, вскоре Эрнсту Яковлевичу было поручено участвовать в осуществлении одного важного проекта – сооружении первой в Грузии большой (по масштабам того времени) гидростанции на реке Куре в предместье Тифлиса, Авчале. Эта станция, Земо-Авчальская ГЭС имени В.И. Ленина, явилась надолго основным поставщиком электроэнергии Тифлиса – его жителям, коммунальному хозяйству и предприятиям. А Эрнст Яковлевич Лампартер стал на многие годы главным инженером ТУЭСа – Тбилисского управления электрического снабжения. *** В 1937 году часто сажали «по цепочке»: за мужем жену, за женой – братьев, сестер и так далее. Мы страшились, что после ареста дяди Эрнста заберут кого-то из нашей семьи. Очень боялись за отца. Мама каждый вечер перед сном на всякий случай собирала стопку белья папе, клала у его изголовья – вдруг придут ночью. Такие «приготовления» были тогда во многих домах. О, эти длинные тоскливые ночи 1937-го... Изматывающее чувство обреченности и бессилия. Даже у нас, у детей. Мне исполнилось тогда 10. Но я все понимал. И каждая ночь была пыткой. Волна арестов прокатилась и по нашей тихой Боржомской улице. Исчезали знакомые, соседи. Я каждую ночь маялся до рассвета, с тревогой прислушивался к шуму проезжающих машин за окном. Их тогда в Тбилиси было еще мало, и уж если кто едет ночью... Я вздрагивал, заслышав звук тормозов у нашего дома: неужели к нам? Мания преследования овладела миллионами. И как ее «отрыжка» - эпидемия доносительства, в наивной и подлой надежде на самосохранение. Под утро я наконец засыпал, а днем мы уже узнавали, кого забрали этой ночью в соседнем доме номер 7, номер 8... И так далее... Этот страх, эта запуганность не прошли бесследно, они отразились на психологии народа, ибо в той панической атмосфере выросло не одно поколение людей, что неизбежно привело к гражданской трусости, примиренчеству, политической пассивности миллионов, к конформизму. Я бы назвал это наследием 1937 года, синдромом 1937-го... Борис ДОБРОДЕЕВ (Окончание следует) Он разбудил "Школа диабета скачать"и жителей болот уток, кроншнепов и больших голубых цапель, которые закричали "Игры зашита замка"все разом. Подпоручик Дуб, который "Скачать песню на будильник"именно сегодня твердо решил заняться воспитанием солдат, нашел "Скачать принцесса стоит смерти"за вокзалом новые жертвы. Всех их поспешно подобрали одного за другим. Гайар был адвокатом Безансона, "Народ яндекс ру"а Антуан его старым слугой. |
