| ЗАВЛЕКАЮТ В СОЛОЛАКИ… (АНАНЬЕВ И ПАНОВ) |
|
Человек, обитавший на втором этаже дома №43 нынешней улицы Асатиани (Энгельса), а затем в самом начале сохранившей свое название Коджорской, среди литераторов не значится. Но именно у него в 1960-1990-е годы собирались на посиделки тбилисские интеллектуалы. Степан Ананьев или просто Степа, как называли его даже младшие по возрасту – удивительный человек с очень нелегкой судьбой. Сын убежденного, видного коммуниста, устанавливавшего советский строй в Баку и в Армении, стал одним из первых диссидентов. Власть, которую создавал его отец, он не воспринял. И, скорее всего, не только потому, что та власть в 1937-м внесла человека с партийным именем Авис в список своих слуг, подлежащих уничтожению. Степа практически не знал отца – тот с оружием «строил светлое будущее» за пределами Грузии. Да и было мальчику всего четыре года, когда революционный путь родителя завершился пулей в подвале НКВД. Под фамилией матери, после смерти которой с ним на годы осталась заботившаяся о нем тетушка Зоя Герасимовна, Степан вошел в историю не только Сололаки, но и диссидентского движения в СССР. Вся его натура, не признававшая малейшего насилия, протестовала против тех принципов, которыми жила «страна победившего социализма». Друзья детства вспоминают, что у Степы еще в школе были универсальные знания. Его просили прочесть доклады на самые разные темы для ребят, которые были несколькими классами старше. Как все и думали, он со своей золотой медалью идет на физмат. Но не проходит и пары лет, как понимает: это – не его сфера. И отправляется на философский факультет МГУ. Медалисты должны были проходить лишь собеседование. Но именно на нем экзаменаторы, упертые в «единственно правильную идеологию» - марксистскую, узрели опасность. Уж слишком широко и нестандартно мыслил этот абитуриент. К тому же, он – сын «врага народа». И на льготное место попадает другой парень, с «правильной» биографией. Степа же, после очередной попытки, оказывается на заочном отделении. А там ему, между прочим, преподает не кто иной, как еще не впавший в немилость выдающийся логик, социолог и писатель Александр Зиновьев. И можно только предполагать, насколько велико было влияние этого человека, которого потом вынудили покинуть родину, а на Западе назвали видным советским диссидентом. Хотя сам он таковым себя не считал. Ананьев тоже не зачислял себя в этот разряд, но его эрудиция не позволяла удовлетвориться марксистскими догмами. Да и вся советская действительность давала молодому философу немало оснований для раздумий, обобщений, поисков высшей истины. В Тбилиси он находит единомышленников, у него собираются, как говорится, думающие люди. «Все чувствовали себя уверенно… там жила мысль, там царили идеи, - свидетельствует из Америки автор более дюжины книг прозы, поэзии и философской эссеистики Аркадий Ровнер. - Удивительно, как он умел оживлять запыленные временем философские системы, в его присутствии мысли не проносились мимо, не проскальзывали бледными тенями, а расцветали букетами смыслов, выстраивались анфиладами дворцов, поднимались ввысь ярусами башен. Иногда Степа играл на рояле, играл громко и патетично, как будто говорил страстную речь. И говорил он тоже громко и уверенно, отливая мысль в чеканную, может быть, даже чересчур правильную русскую фразу». Конечно, на этих вечерах, поэтических и музыкальных, рождались и темы, касающиеся идеологии, политики, даже переделки несовершенного мира. И, в конце концов, появляется «Манифест технократов». Уже во вступлении к нему говорится, что много лет власть обманывает народ и не выполняет своих обещаний. Легко догадаться, о чем речь шла дальше, почти на трех страницах. Однако молодой вольнодумец – идеалист не только в философии, но и в жизни: из манифеста не делается никакой тайны. А в дом к Степе кто только не вхож! И в один непрекрасный день туда пожаловали люди в штатском. Около трех месяцев следователи уговаривают Ананьева сказать, где спрятан единственный рукописный экземпляр манифеста. Именно уговаривают, ведя разговоры о том, что за окном идет прекрасная жизнь, а он вынужден сидеть за решеткой. Ему надо только назвать место, его тут же выпустят без всяких последствий – мало ли, чего не сделаешь по молодости. И Степан говорит, куда укрыл кощунственный документ. Манифест тут же подшивается к делу, звучит термин «неомарксизм»… Прочтем выписку из архива московского научно-информационного и просветительского центра «Мемориал», опубликованную в издании «Жертвы политического террора в СССР»: «Ананьев Степан Аветович. Родился в 1933 г., Тбилиси; армянин; член ВЛКСМ; студент 4 курса философского ф-та, лектор горкома комсомола г. Тбилиси. Проживал: Тбилиси. Арестован 6 марта 1958 г. Приговорен: Верховный суд ГССР 29 мая 1958 г., обв.: 58-10 ч.1, 58-11… Приговор: к 4 г. ИТЛ». До того, как удалось найти эти строки, я считал, что Ананьев отбывал срок с 1962 по 1966 годы – так утверждают люди, ставшие ему близкими после его возвращения из заключения. Но были и данные о том, что еще в 1960-м Степана навестил в лагере Ровнер. Документ, сохраненный «Мемориалом», расставляет даты на свои места. Четыре года ИТЛ, то есть исправительно-трудовых лагерей... Не трудиться в них он не мог, а вот с исправлением не получилось. За что Степа не раз был отправлен не только в карцер, но и в узкий шкаф, специально придуманный для «неисправимых». А кличка «Граф», которую он получил от зэков на Кумарханском этапе, свидетельствует о том, как держался на «зоне» тихий тбилисский философ. Впрочем, как утверждает его близкий друг послелагерного периода, академический доктор химических наук Святослав Гогоберишвили, первым так назвал Ананьева читавший философию в Грузинском политехническом институте Лев Саакян. Многие называли его Учителем. «А я, за глаза, звал его учителем учителей, - вспоминает Святослав. - В 70-80-е он очень многих подвигнул на размышления. К нему приходили те, кто находился, как тогда говорили, во внутренней эмиграции, в том числе и люди с учеными степенями. Все, кто с ним общались, могут сказать, что Степа оказал влияние на какие-то важные моменты развития их жизни. Я, например, из материалиста стал идеалистом. Таковым был и Степа. Если бы не четкое, рациональное мышление, его можно было бы назвать мистиком. Логически он не отвергал мистический опыт, но апеллировал к рассудочным началам в идеализме». Учителем называет его и Аркадий Ровнер, посвятивший ему в своей книге первую главу - «Друг мой Степа. Рассказ о первом наставнике». А то, какое влияние Ананьев оказал на товарищей по заключению, иллюстрируют поездки его тбилисских друзей за пределы Грузии. В каком бы городе они не оказались, одного имени Степана было достаточно, чтобы перед ними распахнулись двери домов бывших политических зеков. Сам же он продолжал жить в Тбилиси жизнью, бедной в материальном отношении, но богатой духовностью и друзьями. К нему заходили и «физики, и лирики» - люди любых профессий и национальностей, возрастов и социальных слоев, вероисповеданий и политических взглядов. Литератор Сергей Хангулян вспоминает, что здесь он несколько раз встречал профессора университета Константина Герасимова, любимого лектора многих поколений тбилисских филологов. Приходили и те, то хотел высказать собственное мнение о сути добра и зла, и те, кому просто хотелось набраться ума в соответствующей компании. В мордовских лагерях Степан и крестился, и увлекся антропософией – наукой о человеческом духе, сверхчувственном познании мира, пробуждении в людях их скрытых духовных сил. При этом, как свидетельствуют знатоки вопроса, сололакский философ небезуспешно спорил с некоторыми постулатами основоположника этого духовного движения, австрийца Рудольфа Штайнера. Жил Степа на скудный заработок преподавателя музыкальной школы, в которую его устроили добрые люди. И друзья приходили к нему не только с научными идеями и стихами, нотами и пластинками, но и с прозаическими продуктами и одеждой. А он не обращал на быт никакого внимания, ему были намного важнее нескончаемые ночные разговоры, погружение в философские премудрости, призванные сделать лучше и самого человека, и мир, в котором он живет. Вот такой, господа, идеализм на стыке двух прагматичных и жестоких веков. Художественная литература? Сам Степа ее не писал, было, правда, несколько стихотворений, посвященных друзьям, хотя поэтом он себя не считал. Но у него был хороший вкус, прозу и стихи, с которыми приходили к нему, он понимал не хуже философии. И с удовольствием читал друзьям Метерлинка, Волошина, Мандельштама. Он ушел из жизни вскоре после того, как в его квартире умер больной туберкулезом друг, которого он долго пытался выходить. Кое-кто из окружения Степы вспоминает, что он предчувствовал свою смерть, изменился, стал уходить в себя. А нам, я думаю, стоит вспомнить о том, что выделялось в скудном убранстве его комнат. Перед арестом на столе стояла большая деревянная шкатулка с изображением задумавшегося юноши. И надписью: «Сяду я за стол да подумаю, как мне жить, как мне быть одинокому». Своеобразным ответом на этот вопрос стали изображения, появившиеся над его кушеткой после возвращения из лагеря – портрет антропософа Штайнера и фотография Статуи Свободы. Символы того, чему Степан Ананьев без позы, не ради славы, посвятил свою жизнь. Хоронили его из дома №2 на Коджорской. Вот так, следуя за его судьбой, мы вновь, как по заколдованному кругу, вернулись на эту, уже знакомую нам улицу. И именно на ней, во дворе под №7 (за четыре дома до есенинского), жил поэт, драматург и журналист Владимир Панов. Впервые я увидел его на литературном вечере в школе, когда, заикаясь, читал свои вирши перед пришедшими в гости поэтами. Среди них был и он, тридцатилетний, сразу запомнившийся тем, как выражал свое ранимое отношение к жизни – пронзительной строкой о том, что до сих пор «динозавры кричат на Земле», и просьбой: «Ну, пожалуйста, Красная Шапочка, я прошу тебя: будь осторожна!» За его спиной был Литературный институт имени Горького, где он уже тогда выделялся среди сокурсников. Которые, в отличие от него, становились звездами первой величины на всесоюзном поэтическом небосклоне. В этом к ним мог бы присоединиться и Вова – так звали его и простые сололакцы, и коллеги-журналисты, и чиновники «высоких инстанций». Тем более, что весомые шаги для этого были сделаны. Его пьеса «Все восемнадцать лет», посвященная сухумской бортпроводнице Наде Курченко, убитой во время первого в СССР угона самолета, шла в театрах страны от Калининграда до Владивостока. И точно так же звучала песня «Обелиск», музыку к которой написал композитор Отар Тевдорадзе. Но никаких дальнейших стараний к приобретению настоящей всесоюзной славы Панов не предпринял. Он довольствовался тем, что стихи ему удаются, их хвалят знатоки, имя его хорошо известно в городе. И сколачиванию литературной карьеры предпочитал, как говорится, простые человеческие радости. Каковы могут быть эти радости для талантливых людей, хлебнувших успеха, хорошо известно. Хотя бы по судьбе русоголового рязанского парня, жившего на Коджорской улице за 9 лет до рождения Панова. Как и у Есенина, у тбилисского поэта была масса влиятельных знакомых, выручавших его из многих неприятных ситуаций. Но не надо думать, что «ответственные товарищи» покровительствовали поэту от щедрот душевных – Панов им был нужен, чтобы писать для них. А писать он мог хорошо, и не только стихи и пьесы. Поэтому в его жизни были и заведование отделом культуры в имевшей замечательные литературные традиции республиканской газете «Заря Востока», и кропание докладов в райкоме партии, и работа в Госкомитете по делам религий… Но на официальных должностях он долго не задерживался. Так и переплетались в нем две жизни: внешняя – бурная, полная друзей и событий, и внутренняя – где стихи становились все более трагичными и бунтующими: С ног на голову мир перевернув, я в нем живу. Вокруг косые взгляды… Глядят, к замочной скважине прильнув, и шепчутся, что, дескать, так не надо, что это не по правилам людским, что выхожу за рамки этих правил, что жить, перевернувшись, я не вправе, пришла пора зажать меня в тиски… Печальные и правдивые строки. Что-что, а тиски он не выносил. Философы разделяют понятия «свобода» и «воля». И если ученики Степы Ананьева, многие из которых позже стали известными литераторами, утверждают, что в нем жила истинная внутренняя свобода, то в поэте Панове, скорее, гуляла вольная воля. Та самая, что бросает из одной крайности в другую. Ну, никак не вписывался он в гламурный аспект понятия «известный поэт». Писал много и легко, часто читал многочисленным друзьям свои глубокие и тонкие стихи, а вот печатался мало. Не хлопотал, как другие, чтобы издать очередной сборник. И жил, в общем, не ради славы. И не ради денег, предназначение которых видел лишь в предоставлении радости общения. Когда же их долго не было, спасало то, что «капало» из ВААП – Всесоюзного агентства по авторским правам. Пьеса и песня Вовы продолжали исполняться в разных концах страны, а с выплатой гонорара за каждое исполнение в те времена было строго. В отличие от нынешних времен. Выручала его и «левая» плата за то, что он переписывал на человеческий язык бюрократическую галиматью официальных документов. А однажды я почувствовал, что оживают сцены из замечательного фильма Эльдара Шенгелая «Необыкновенная выставка». Помните, там талантливый скульптор вынужден зарабатывать на жизнь кладбищенскими памятниками? Так вот, захожу в «Зарю Востока», а там Вова обсуждает с кем-то предстоящий поход в ресторан. «Гонорар раньше срока дали?» В ответ – загадочная улыбка. Минут через десять появляются две респектабельные дамы в черном, достают два конверта. Один из них Панов откладывает, а из второго извлекает лист бумаги, просматривает и начинает уточнять: «Имя уменьшительное или полное? Где еще работал? Как зовут двоюродных братьев?..» Когда женщины уходят, объясняет: «Для одной написал стихи на смерть мужа, для второй – пишу». «Твои знакомые?» - «Впервые вижу, друзья ко мне направили». И достает из отложенного конверта деньги: «А теперь – в ресторан!»... И в то же самое время его романтическая пьеса «Мы идем за Синей птицей» ставится в тбилисском русском ТЮЗе, а другая, как свидетельствует литератор Игорь Аванесов, «по сказаниям о Ходже Насреддине, в пору Черненко была отклонена от постановки»… Перемена жизни Грузии после страшного 9 апреля 1989 года не могла не отразиться на поэте, он серьезней занимается стихами, появляются поэмы и даже сборники с «говорящими названиями» - «Скорбный апрель», «Сатанинский декабрь», «На грани фола», «По ту сторону греха»… Потом наступают те мрачные 90-е годы, которые в Грузии вспоминают, как «плохое время»: Мы – обалдело спорящие, охрипшие у микрофонов, люди или чудовища с доисторическим фоном. Мы – на купола крестящиеся, но душами обезбоженные, во времени настоящем прошлым своим стреноженные. Мы – табуретки, будки с товарами уворованными, суетящиеся в буднях, совесть свою проворонили. У Вовы – последнее в его жизни место работы, чудом издававшийся журнал «Русское слово», в котором собрались понимающие его люди. Они вместе стараются, на голом энтузиазме, чтобы это самое слово продолжало звучать грамотно и актуально. А жизнь Панова становится не просто трудной – она ужасна. Исчезновение привычных устоев, мрак, безнадега, никакой поддержки от бывших высокопоставленных покровителей. А главное, болезнь и одиночество – в течение считанных месяцев две потери: уходит из жизни мать, трагически гибнет единственный сын. Вова уже полностью живет тем надрывом, который прозвучал в его ранних стихах. Только отчаяньем можно объяснить и отъезд в Россию столь чисто тбилисского поэта, не мыслящего жизни без этих дворов и переулков. Потом – такая же отчаянная попытка вернуться. Не успел. После его смерти многие говорили о том, что грешно было так растратить Богом данный талант. Что надо было преданно и аскетично служить Музе. Может, и так. Но именно в небольших сборниках Владимира Панова нам открывается целый пласт того времени – сложного, ломающего многое и многих. Не случайно, в сборнике, изданном за год до его смерти, в 1995-м (по настоянию и при помощи друзей), - вновь образ динозавров. Они – уже не те, что кричали молодому поэту из какого-то давнего прошлого, они олицетворяют то, как можно поступить, если ты не в силах изменить жесткие реалии: Мы живем, уповая, что завтра льдов великий наступит разлом, но не ждали того динозавры, пробиваясь в рассвет напролом. …………………………………… Ну, а если б им знать, что спасенья, пробиваясь в рассвет, не найти, все равно б их вело одоленье исступленного, злого пути. А, ведь, по сути, они оба остались динозаврами, знаковыми фигурами второй половины ХХ века – Степан Аветович и Владимир Алексеевич. Люди, очень разные, но одинаково не желающие принимать обстоятельства, в которые их ставила жизнь, меняющаяся по непонятным или чуждым им правилам. Иначе и на их домах мы смогли бы увидеть мемориальные доски, а в Интернете – их работы. Но от того, что этого не произошло, первый из них не перестал быть философом, а второй – поэтом. И их обоих не забудут ни на сололакских улицах, ни далеко за их пределами. Владимир ГОЛОВИН Если же у него "Скачать музыку виндовс"таких папаш было штук двенадцать, то "Виртуальная тюнинг скачать"можете себе представить, господин обер-лейтенант, как "Скачать накрутке для тюряги"такой пес выглядит. Вы, очевидно, "Скачать песню салавата"сбились с пути,-улыбаясь, заметил вахмистр. кричал "Скачать кс патчи на кс"молоденький мадьярский солдат. Он тоже показался свидетелю трезвым и возбужденным. | |||||||
|
|||||||
